"Голос из прошлого" - читать интересную книгу автора (Робертс Нора)

Глава 4

Мужчина назвал ее по имени, полностью, Викторией. Полное, непривычно длинное имя бархатно забулькало, словно вино, вытекающее из подогретой бутылки. Еще можно было убежать, и она удивилась, ощутив в себе так много от трусливого кролика, готового забиться в норку при малейшем шорохе. Призрака обступили ее со всех сторон, насмешливо нашептывая что-то на ухо.

Прежде она убегала, и не однажды, но ей никогда не удавалось спастись. Замерев от страха, Тори стояла как вкопанная. Дверь снова скрипнула, и паника подступила к горлу.

— Извини, что напугал.

Голос у него был тихий, привыкший утешать и соблазнять.

— Я остановился, чтобы узнать, не надо ли чего-нибудь.

Он стоял прямо на пороге, и солнечные лучи ярко освещали его сзади, отчего черты лица расплывались в полумраке.

— Как ты узнал, что я здесь?

— Неужели ты забыла, как быстро в Прогрессе распространяются слухи?

В голосе послышалась смешинка, рассчитанная на то, чтобы дать ей успокоиться. Это значит, что страх ее замечен и что она легкая, очень легкая добыча. Вот это мнение, по крайней мере, она сумеет опровергнуть. Тори сложила руки на груди.

— Нет, я ничего не забыла. Кто вы?

— Ты меня обижаешь. Даже спустя столько лет я сразу бы узнал тебя в толпе. Я Кейд, — ответил он и подошел ближе. — Кинкейд Лэвелл.

И теперь, когда он выступил из солнечного нимба, она как следует разглядела его.

Кинкейд Лэвелл. Брат Хоуп. Интересно, она узнала бы его в толпе? Нет, вряд ли. Мальчиком он был худ, с мягким выражением лица. У этого человека сложение было плотное, под закатанными до локтя рукавами рубахи угадывались сильные бицепсы. И хотя он приветливо улыбался, в чертах лица не было и следа былой мягкости. Волосы потемнели по сравнению с прошлым, стали каштанового цвета, с выгоревшими на солнце вьющимися кончиками.

Но по глазам… по глазам она могла бы его узнать. По их небесной, летней синеве. У Хоуп были такие же. Солнце оставило свой след, и здесь, в уголках глаз собрались морщинки. Те самые, что приводят женщин в отчаяние, а мужчинам придают значительность.

Вот эти глаза сейчас и наблюдали за нею с неподдельным интересом.

— Прошло так много времени, — выдавила она из себя.

Он не протянул руку. Инстинкт подсказывал ему, что Тори отпрянет и взаимное их смущение лишь усугубится. Вид у нее был такой, что вот сейчас она бросится бежать или упадет без чувств. Ни то, ни другое его не устраивало.

— Почему бы тебе не выйти на крыльцо и не сесть в кресло-качалку? Сдается, в доме больше не на чем сидеть.

— Но я прекрасно себя чувствую. Все в порядке.

А сама она побелела как смерть, и глаза мягкого серого цвета, которые всегда чаровали его, широко раскрылись и потемнели. Кейд вырос в семье, где главенствовали женщины, и поэтому давно научился не суетиться и не тратить нервы на удовлетворение уязвленного самолюбия. Он просто отвернулся и снова открыл дверь.

— Здесь душно, — сказал он и вышел на крыльцо.

Ей пришлось последовать за ним. До Кейда донесся слабый запах ее духов. «Жасмин», — подумал он и вспомнил о кустарнике, который почему-то расцветал только ночью в саду его матери.

— Наверное, непросто было тебе сюда приехать. — Он взял Тори за локоть, чтобы подвести к креслу-качалке. Она не вздрогнула, но едва заметно, хотя и решительно, отстранилась.

— Мне надо где-то жить, так почему бы не здесь?

Напряжение не покидало ее. Ей не нравилась эта манера разговора. Никогда не узнаешь, что у мужчины скрывается за любезными словами и улыбками.

— Ты довольно долго пробыла в Чарлстоне. Здесь живется спокойнее.

— Я и хочу покоя.

Кейд оперся о железные перила. В ее словах звучит уязвленность. При всей ее деликатности в ней есть нечто резкое, она словно обнаженный нерв и остро реагирует на малейшее прикосновение. Такой она ему и запомнилась.

— Много болтают о твоем будущем магазине.

— Это хорошо. — Она едва заметно улыбнулась, но взгляд оставался серьезным и напряженным. — Болтовня означает, что в людях пробудилось любопытство, а оно заставляет их переступать порог.

— А в Чарлстоне у тебя тоже был магазин? — поинтересовался Кейд.

— Я была управляющей. Иметь свой — совсем другое.

— Да, это так.

«Прекрасные грезы» теперь принадлежали ему, и владеть имением действительно совсем другое дело. Он оглянулся на поля, где зеленые побеги тянулись к солнцу.

— Ну и как ты здесь все находишь, Тори, после столь длительной разлуки?

— Так же. — Она поглядела на него и добавила: — Так же, да не совсем. Город возмужал.

— А я то же самое подумал о тебе. Ты выросла.

Кейд заметил, как крепко она ухватилась кончиками пальцев за ручки кресла, словно боясь потерять равновесие.

— Взгляд повзрослел. Впрочем, у тебя всегда были особенные глаза. Когда мне было двенадцать, они сводили меня с ума.

Тори призвала на помощь всю свою гордость, чтобы выдержать его взгляд.

— Когда тебе было двенадцать, ты слишком озорничал с моим двоюродным братом Уэйдом и Дуайтом Фрэзиром, чтобы вообще меня замечать.

— Ты ошибаешься. Когда мне было двенадцать, — проговорил он медленно, — был такой период, когда я замечал все, что тебя касалось. Я все еще вижу мысленно тебя тогдашнюю. И чего ради мы притворяемся, что сейчас между нами не стоит она?

Тори рывком встала, сложила руки на груди и пристально посмотрела на поля.

— Мы же любили ее, — сказал Кейд, — мы ее потеряли, ты и я. И мы об этом — ни ты, ни я — не позабыли.

На плечи ее навалилась страшная тяжесть.

— В этом я тебе ничем помочь не могу.

— А я не прошу о помощи.

— Тогда чего же?

Он удивленно взглянул на нее. Она замкнулась снова.

— Я ни о чем тебя не прошу, Тори. Ты, наверное, этого ждешь от каждого, кто к тебе приближается?

Теперь она чувствовала себя увереннее и сильнее и, повернувшись, пристально взглянула на Кейда.

— Да.

За его спиной вспорхнула птица — быстрая серая молния — и села на ветку дикой шелковицы у болота. И Тори показалось, что птица щебетала долго, очень долго, прежде чем Кейд заговорил снова.

Значит, она забыла, как разговаривают в южной провинции, с длинными, томительными паузами.

— Жаль, — сказал он, и сердце у нее вдруг забилось. — Однако мне ничего от тебя не нужно, разве только время от времени переброситься дружеским словом. Дело в том, что Хоуп много значила для нас обоих. Утрата повлияла на всю мою жизнь. Мне не хотелось бы назвать леди обманщицей, но если ты, глядя мне в глаза, скажешь, что смерть Хоуп не повлияла на твою жизнь, мне придется это сделать.

— А какая тебе разница, что я чувствую? — Пальцы у нее онемели, ей хотелось растереть их, но она поборола искушение. — Мы друг друга не знаем. И никогда, по сути дела, не знали.

— Но мы знали ее, — возразил Кейд. — И, возможно, твое возвращение снова всколыхнет воспоминания. Но с этим ничего не поделаешь.

— Что означает твой визит? Жест гостеприимства или предупреждение, чтобы я держалась подальше?

С минуту он молчал, потом покачал головой. В глазах промелькнула искорка смеха, потом прозвучала в голосе:

— А ты стала колючая. Не в моих правилах просить красивых женщин держаться подальше. От этого будет хуже только мне, не так ли?

Тори не улыбнулась, не откликнулась на его шутку.

Он сделал шаг к ней, и, может быть, это заставило птицу взлететь с дерева.

— Это ты можешь мне приказать держаться подальше, но вряд ли я послушаюсь. Я приехал поздравить тебя, Тори, с возвращением домой и посмотреть, какая ты стала. И я имею право на любопытство. Встреча с тобой снова напоминает мне о том лете. Это естественно. И другим твой приезд напоминает о том же. Ты должна была это понимать, когда принимала решение вернуться.

— Я приехала в поисках самое себя.

— Не поэтому ли у тебя такой подавленный и усталый вид? Тогда добро пожаловать.

Он протянул руку. Поколебавшись, она подала свою. Рука его была теплая и жесткая, словно он занимался физическим трудом. Когда их руки соединились, внутри у нее что-то неожиданно дрогнуло. Вот это уж ни к чему.

— Извини, если я держусь недружелюбно, — Тори высвободила руку, — но у меня много дел. Мне предстоит обустроиться здесь и начать бизнес.

— Тогда, пожалуйста, дай мне знать, если я чем-нибудь смогу быть тебе полезен.

— Я ценю твое отношение. И… ты хорошо отремонтировал дом, спасибо.

— Дом хороший, — и он взглянул на нее, — хорошее место. Я постарался сделать так, чтобы ты сразу могла приняться за дело. — Он спустился с крыльца, остановился возле пикапа, отчаянно нуждавшегося в помывке, и сказал: — Тори, знаешь, я хранил все это время в душе твой образ. — Он открыл дверцу, и легкий ветерок пробежал по его выгоревшим на солнце волосам. — Но теперь я заменил его новым. Он лучше прежнего.

Кейд отъехал, взглянув на нее в окошко заднего обзора. Ее отражение стояло в нем, как в рамке, а потом исчезло, когда он повернул со двора на асфальт. Он не хотел сразу же вспоминать о Хоуп. Как владелец усадьбы, как хозяин арендованного ею дома, как знакомый ей с детства, он собирался навестить Тори только по обязанности и убедил себя в этом. Но незачем себя обманывать. И Тори он тоже не обманул. В «Дом на болоте», как он все еще назывался среди окрестного люда, Кейда погнало любопытство, хотя у него было с десяток более неотложных дел.

Он привык действовать осмотрительно, как тонкий дипломат. Он выучился играть ту роль, какую от него требовали конкретные обстоятельства, но только при условии, что получит желаемое.

Интересно, какую роль ему придется разыгрывать с Тори? Согласна она или нет, но ее возвращение возмутит всеобщее спокойствие. Она как камешек, брошенный в пруд: круги разойдутся далеко по воде. Он не знал, как следует вести себя с ней и что ему от нее надо. Повинуясь импульсу, он остановил пикап. Не время сейчас предаваться сантиментам, у него слишком много дел.

Но он вылез из машины, прошел по маленькому мостику и направился к болоту. Растительность была зеленой и сочной, дороги расчищены, как в парке, вдоль них выстроились буйно цветущие азалии. Между магнолиями и шелковичными деревьями виднелись островки диких цветов, вечнозеленые деревья возносились своими вершинами прямо в небо. Это уже не был таинственный, дикий и опасный мир его отрочества. Теперь это место стало святилищем в память о погибшей сестренке.

Все это сделал отец, движимый горем и отчаянием, которые он загонял внутрь. Однако они сидели внутри и пожирали его, как рак. Эти раковые клетки росли и множились, метастазы ярости и отчаяния. И Кейд об этом знал. В стенах «Прекрасных грез» к скорби относились как болезни, а здесь ее можно было преобразить в цветы. Летом расцветут лилии и нежные желтые ирисы, которые уже прорезают стеблями, словно солнечными лучиками, тень под деревьями. Вокруг ирисов выпалывают траву. Она опять быстро вырастает, но, пока был жив отец, он немедленно все приводил в порядок. Теперь эта обязанность перешла к нему, Кейду.

На просеке стояла каменная скамья — на том самом месте, где Хоуп разожгла костер в последнюю ночь своей жизни. Над ней склонились кипарисы, обвитые плющом, и рододендроны в белоснежном цвету. А между скамьей и мостом в середине клумбы розовых и синих цветов стоит мраморная статуя смеющейся девочки, которой навсегда осталось восемь лет.

Они похоронили ее восемнадцать лет назад на холме, озаренном сиянием солнца, но дух Хоуп пребывал здесь, в зеленой тени, среди ароматов дикорастущих цветов.

Кейд сел на скамью, опустив руки между колен. За эти восемь лет, последовавших после смерти отца, он не часто приходил сюда. Никто не приходил сюда часто, по крайней мере, из родственников. Что касается матери, то это место перестало для нее существовать с того самого момента, как нашли Хоуп. Изнасилованную и задушенную, а потом брошенную, как бросают сломанную куклу. Насколько, спросил себя Кейд, как уже спрашивал бесчисленное количество раз за море прошедших лет, насколько виновен он сам в том, что случилось с сестрой? Он откинулся назад и закрыл глаза. Он солгал Тори. Ему надо кое-что получить от нее — ответы. Ответы, которых он ждет уже почти полжизни.

Кейд попытался успокоиться. Странно, что до этой минуты он не отдавал себе отчета, как взволновала его встреча с Тори. Она права, в детстве он почти не обращал на нее внимания. Она была просто девочкой, с которой дружила его сестра. И так было до того утра, ужасного августовского утра, когда она пришла к их двери с ободранной щекой и с глазами, полными ужаса. С той минуты он замечал все, что ее касалось. И никогда ничего не забывал. Он сделал главным делом своей жизни — знать о ней все: куда она уезжает, чем занимается, кем стала после того, как покинула Прогресс. Он знал, что Тори вернется в Прогресс, почти с того самого часа, как она это задумала. И все же он совсем не был готов к тому, чтобы увидеть, как она стоит в пустой комнате, смертельно бледная, с глазами, серыми, как дым. «Нам обоим нужно время, чтобы устроить свою жизнь», — решил Кейд, поднимаясь на ноги. И затем они поладят. И затем они уладят все, что касается Хоуп…

Он сел в пикап и отправился осматривать свои поля.

К тому времени, как Кейд повернул к каменным столбам, охранявшим въезд на длинную тенистую аллею, ведущую к особняку «Прекрасные грезы», он чувствовал себя совершенно измотанным. Двадцать дубов, по десять с каждой стороны, смыкались в вышине ветвями, создавая таким образом зеленый, пронизанный золотом солнечных лучей, туннель. Между мощными стволами деревьев цвел кустарник, виднелась обширная лужайка и выложенная кирпичом дорожка, устремляющаяся к саду и хозяйственным постройкам.

Когда он уставал, как, например, сейчас, этот последний отрезок пути до особняка был для него как протянутая навстречу любящая рука.

Кейд поставил машину у поворота аллеи и поднялся по шести каменным ступеням. Его прадед пристроил к дому веранду с пологой крышей и всю теперь увитую клематисом. Здесь он мог сидеть, как сидели до него предки, наслаждаясь открывающейся взору панорамой.

Он соскреб грязь с сапог. За дверями начиналось царство матери, и, хотя она и слова не промолвит, ее неодобрительное молчание и холодный взгляд на грязные следы, оставленные на натертых полах, похуже любой язвительной нотации.

Весна выдалась теплая, так что окна будут открыты до самого вечера. Ароматы, доносящиеся из сада, смешивались с изысканным благоуханием цветов, аранжированных в букеты. В просторном холле полы были выложены зеленоватым, как морские волны, мрамором, так что создавалось впечатление, будто ноги погружаются в прохладную воду. Кейд подумал о душе, пиве и сытной горячей еде перед тем, как займется вечерними бумажными делами. Он двигался тихо, прислушиваясь к доносящимся из глубины дома звукам и не чувствуя себя виноватым при мысли, что не хочет видеться ни с кем из семьи, пока не приведет себя в порядок и не восстановит бренные силы.

Он только успел дойти до бара в главной гостиной, едва уселся за стойку, как вдруг послышался стук женских каблучков. Он поморщился, но когда Фэйф впорхнула в комнату, лицо его снова приняло невозмутимое выражение.

— Налей мне белого вина, дорогой, а то в горле першит.

Она растянулась на диване, вздохнув и взбив пальцами короткие светлые волосы. Фэйф опять стала блондинкой. Поговаривали, что она меняет цвет волос так же часто, как и мужчин. За свои двадцать шесть лет она дважды развелась и столько любовников приблизила к себе и разжаловала, что люди сбились со счета. Особенно это относилось к самой Фэйф. Она умудрялась сохранить облик нежной цветущей южанки с белой, как камелия, кожей и синими лэвелловскими глазами. Грустные глаза по желанию наливались слезами и так много обещали, вне зависимости от того, собиралась Фэйф сдержать свои обещания или нет.

Первого мужа, буйного красивого юнца восемнадцати лет, она умыкнула из колледжа за два месяца до окончания им учебы. Она любила его со всем пылом и неуравновешенностью ранней молодости и была почти сломлена, когда он в одночасье бросил ее меньше чем через год. Однако об истинном развитии событий никто не знал, и все решили, когда она вернулась в «Прекрасные грезы», что это она дала отставку Бобби Ли Мэтьюзу, так как ей надоели замужняя жизнь и домашнее хозяйство. Через три года она вышла замуж за честолюбивого певца в стиле кантри, с которым познакомилась в баре. На этот раз — от скуки, но Фэйф два года терпела брак, пока не уяснила, что Клайв, сочиняя в дыму бесчисленных «Мальборо» и подбадривая себя наркотиками, не прочь ей изменить. Так она снова оказалась в «Прекрасных грезах» — взвинченная, неудовлетворенная и втайне питающая к себе отвращение.

Когда Кейд принес ей стакан вина, она мило улыбнулась:

— А у тебя, дорогой, измотанный вид. Ты слишком много работаешь.

— В любой момент, когда тебе захочется помочь…

Улыбка стала обоюдоострой, как лезвие ножа.

— «Прекрасные грезы» твои. Папа всю жизнь это твердил.

— Но папы больше нет.

Фэйф только повела плечиком.

— Факт остается фактом. — Она отпила глоток вина. Красивая женщина, которая очень старается подчеркнуть свою красоту. Даже сейчас, дома, вечером, она слегка нарумянилась, подчеркнула красной помадой свой чувственный рот и облеклась в шелковую блузку и слаксы бледно-розового цвета.

— Ты все можешь изменить, если захочешь.

— Нет, меня воспитывали так, чтобы я стала бесполезным украшением дома. — Она потянулась, словно кошка. — И я этому рада.

— Ты меня злишь, Фэйф.

— Я это хорошо умею делать. — И она толкнула его босой ступней в ногу. — Не будь грубым, Кейд. Спор ухудшает вкус вина. А я уже обменялась сегодня любезностями с мамой.

— Дня не проходит без этого.

— Но она критикует меня на каждом шагу. Она почти все время в плохом настроении. — Глаза у Фэйф блеснули. — С тех пор, как позвонила Лисси.

— Дело не в этом. Мама и раньше знала, что сюда приезжает Тори, — возразил он.

— Одно дело приехать, другое — здесь жить. Думаю, ей не нравится, что Тори арендовала Дом на болоте.

— Ну, если она не арендовала бы, то жила где-нибудь в другом доме, но в Прогрессе.

Он устал, поэтому откинул голову на спинку кресла, пытаясь расслабиться.

— Она вернулась и, судя по всему, собирается остаться.

— Так, значит, ты ездил с ней повидаться. — Фэйф забарабанила тонкими пальцами по бедру. — Я так и думала. Долг для Кейда прежде всего. Ну что ж… Какая она стала?

— Вежливая, сдержанная. По-моему, нервничает из-за своего возвращения. — Он глотнул пива. — Привлекательная.

— Привлекательная? Я помню неухоженные волосы и коленки в ссадинах. Она была худая и заполошная.

Он помолчал. Фэйф не нравилось, когда мужчина, пусть даже родной брат, считал привлекательной какую-нибудь другую женщину, кроме нее. Но Кейд был не в настроении мириться с причудами сестры.

— Ты должна постараться быть с ней любезной, Фэйф. Тори ведь не виновата в том, что случилось с Хоуп. Зачем внушать ей чувство вины?

— А разве я сказала, что не буду с ней любезной?

Фэйф пробежалась пальцами по ободку бокала. Казалось, она ни минуты не может посидеть неподвижно.

— Наверное, ей понадобится друг.

Фэйф уронила руку, и мелодичный голос стал сухим.

— Она была подругой Хоуп, не моей.

— Может быть, но ведь Хоуп с нами нет. И тебе тоже может понадобиться подруга.

— Милый, у меня полно друзей. Просто так получается, что среди них нет ни одной женщины. Сам знаешь, у нас так скучно. Наверное, скоро я поеду в город, мне надо развеяться.

— Как тебе угодно. — Он оттолкнул ее ногу и встал. — Мне надо принять душ.

— Кейд, — сказала она, уловив осуждение в его взгляде. — Я имею право жить так, как хочу.

— Да, ты имеешь право тратить свою жизнь понапрасну, если хочешь.

— Ладно, — ответила она ровно, — и такое же право есть у тебя. Но в одном я с мамой согласна. Всем нам будет лучше, если Виктория Боден отправится обратно в Чарлстон и останется там. Советую тебе остерегаться возможных неприятностей в связи с ее приездом и держаться от нее подальше.

— Чего ты опасаешься, Фэйф? Хотелось бы это знать.

«Всего, — подумала она, когда он вышел. — Абсолютно всего». Фэйф подошла к высокому окну, выходавшему на фасадную сторону. Исчезла томная южная красавица. Движения ее были нервически быстры, энергичны. «Может быть, стоит поехать в город, — подумала она. — Или еще куда-нибудь. Или вообще испариться отсюда».

Но куда?

Все будет не так, как она думает, если уехать из «Прекрасных грез»… Каждый раз она уезжала, убежденная, что так лучше. Но всегда возвращалась. И каждый раз убеждала себя, уезжая, что все изменится. И сама она тоже изменится. Но оставалась прежней. Неужели никто не может понять, что все случившееся с ней прежде, все, что есть теперь, все определено было той ночью, когда ей — когда Хоуп — было восемь лет? А теперь появился человек, который связывает ту ночь со всеми последующими. И, глядя, как серебристые сумерки окутывают лужайку и сад, она пожелала Тори Боден провалиться в преисподнюю.

Было почти восемь, когда Уэйд закончил осматривать последнюю пациентку, пожилую беспородную собаку с отказывающими почками и шумом в сердце. Ее владелица, не менее пожилая, не могла заставить себя усыпить беднягу, поэтому Уэйд снова пытался помочь собаке, утешая одновременно и ее хозяйку.

Он слишком устал, чтобы как следует пообедать, и решил обойтись сандвичем и банкой пива.

Ему нравилась его маленькая квартира этажом выше приемной. В ней было все, что нужно для удобной жизни, и обходилась она ему недорого. Он мог бы арендовать помещение побольше, о чем ему постоянно напоминали отец и мать, но он предпочитал жить просто и вкладывать прибыль, которую приносила профессия, в нее же.

В данное время своих животных у него не было. Хотя в детстве он завел настоящий зверинец: конечно, собаки, кошки, а также раненые птицы, лягушки, черепахи, кролики, а однажды — поросенок Непоседа. Негодующая мама смирилась со всем, но подвела черту, когда он вознамерился приютить черную змею, которую нашел распростертой на дороге.

Уэйд был уверен, что удастся уговорить маму и на змею, но, когда явился на кухню с мольбой в глазах и четырехфутовой извивающейся тварью в руках, его мать так громко вскрикнула, что сосед мистер Притчет перепрыгнул через забор, узнать, не случилось ли чего страшного. При этом Притчет растянул связки, мать Уэйда уронила любимый кувшин на плиточный кухонный пол, а змея скользнула прочь и исчезла по направлению к реке, опоясывающей город.

Да благословит господь его мать, она, почти не жалуясь, терпела в доме всякую живность, которую он тащил домой.

Конечно, со временем у него будет и просторный дом, и двор, и время, чтобы снова завести себе питомцев, но пока он не имеет средств увеличить штат и сам работает по десять часов в день, не считая экстренных вызовов. А люди, у которых нет времени для любимых животных, не должны их заводить. То же самое он думал и в отношении семьи.

Уэйд прошел на кухню и взял яблоко. Обед или то, что его заменит, подождет, пока он не смоет с себя собачью шерсть.

Жуя яблоко, он направился в спальню, на ходу бегло просматривая почту.

Уэйд почувствовал ее запах, прежде чем ее увидел. Горячий женский запах ударил в ноздри и взорвал спокойное течение мыслей. Она пошевелилась в постели, потянулась гибким стройным телом. На ней ничего не было, и она завлекающе улыбалась.

— Привет, любовничек. Ты работаешь допоздна.

— Но ты же сказала, что сегодня будешь занята.

Фэйф поманила его к себе:

— Сейчас я и вправду буду занята. Почему бы тебе не задать мне работу?

Уэйд отшвырнул почту и недоеденное яблоко.

— А почему бы и нет?