"Руссофобка и фунгофил" - читать интересную книгу автора (Зиник Зиновий)

6. БЕЛЫЙ КЛЮЧ

"Ого! ага! угу!" - послышались душераздирающие победные вопли из дальнего угла садика. Антони, прервав изящное доказательство зловещей абсурдности гонки вооружений, стал недоуменно оглядываться. Около березы в детском возбуждении скакал Костя, потом присел на корточки, порылся в траве и припустился во всю прыть к чайному столику. От этой пробежки он дышал тяжело и прерывисто, чуть ли не астматически, глаза его таращились, как будто он обнаружил в траве не больше не меньше как труп человека.

"Нашел!" — маниакально повторял он и трясущимися руками тыкал под нос каждому какую-то на вид гигантскую улитку. В другой его руке поблескивал на солнце нож. "Почему он никогда не расстается с ножом?" — промелькнуло в голове у Клио.

"Положи нож на место", — по-учительски, строго сжав губы, сказала она расшалившемуся школьнику Косте. Тот, не споря, бросил нож на стол и обеими руками выставил свою драгоценную находку навстречу солнцу, любуясь ею в послеполуденном освещении. "Подберезовик, а?" — блаженно прошептал он, обводя всех взглядом триумфатора. Не дождавшись фанфар, он повернулся к Клио и затараторил своим наставительно-укоряющим речитативом, как будто причитая: нет, не зря он, значит, настаивал на бережном отношении к приберезовому участку сада в рамках охраны окружающей среды! Интересно, что произошло бы с этим подберезовиком, дай он волю Клио с ее шизофренической идеей подстригания все под одну гребенку этой самой жужжалкой, которая производит социалистическую уравниловку в отношении флоры — будь то лопух, куриная слепота или колокольчики степные. Даже березу готова она приравнять к пню, только вот, слава Богу, стальные зубы коротки. Что ж тут говорить о подберезовике — разве уцелел бы этот нежный гриб, один из самых замечательных для маринада грибов на свете? В маринаде шляпка подберезовика уступает разве что белому грибу, а в грибном супе дает настой могучий и несравненный, а уж если зажарить подберезовик, да еще с лучком, и приправить картошечкой, да под водочку! И Костя сладко вздохнул, блаженно прикрыв глаза.

"Если подберезовик пророс, недалеко и до подосиновика, а там, глядишь, и белый гриб привьется на этом гнусном участке", — резюмировал он, обведя с надеждой в глазах территорию от столика до соседского забора, — если, конечно, дать волю диким кустам и сорнякам и выкорчевать под корень, к чертям собачьим, все эти гортензии и лупинусы, занимающие место грибов под солнцем!

"Костя у нас фунгофил", — смущаясь пояснила Клио, заметив, как Антони заерзал на стуле, опасаясь назревающего семейного скандала.

"Фунгофил?"- непонятно с чего покраснев, переспросил Антони. "О!" - добавил он и сочувственно улыбнулся Косте.

"Что ты ему сказала?" — подозрительно отреагировал на улыбку Костя, повернувшись к жене. Марга поспешила со своим посредничеством:

"Она ничего не сказала. Она сказала, что ты любишь грибы".

"А чего она обзывается? Тоже мне, придумала: фунгофил! Что за фунгофил такой?"

"Костя любит рассуждать про грибы", — пояснила по-английски Клио совсем притихшему Антони.

"Да-да, атомный гриб", — обрадованно вернулся Антони к своей теме.

"Поосторожнее!" — гаркнул на него Костя, когда Антони с отстраненным любопытством человека, думающего о своем, потянул лежащий на столе подберезовик за ножку.

"Ядовитый, наверное, гриб, — невинно заметил Антони, пропустивший мимо ушей все предыдущие рассуждения Кости про подберезовики. Нацепив модные, под Джона Леннона, в стальной оправе очки, он понюхал гриб на расстоянии и потом брезгливо отодвинул его от себя мизинцем. — Я предпочитаю наши традиционные британские шампиньоны".

"Чего он бормочет?" — обратился Костя за переводом к Марге. Та перевела ему про ядовитость и британские шампиньоны.

"Ядовитый?! Это подберезовик-то ядовитый? — возмутился Костя. — Шампиньоны! И они, кстати, не британские, а французские. Их в Россию Наполеон завез с грязью на солдатских подошвах. Да в Москве эти шампиньоны никто в рот не возьмет, они на улице Горького растут, сквозь асфальт лезут, их прохожие топчут. Потому что на вкус — не гриб, а резиновая калоша! Подберезовик же, особенно маринованный, он же нежный, как молочный младенец".

"Как молочный поросенок", — решила продемонстрировать свои познания в русском Клио.

"Мне лучше известно, кто там нежнее. Кто из нас, интересно, на кулинарии собаку съел — ты или я?"

"Что ты имеешь в виду?" — возмутилась Клио, услышав про поедание собак.

"Я думала, собак едят только в Китае, неужели и в России?" — поинтересовалась Марга как специалистка по России и бывшая энтузиастка китайских коммунаров.

"Кто сказал, что в России собак едят? Вы что, рехнулись тут в своей Англии со слухами про российских медведей и чекистов?" — вспылил Костя.

"Причем тут чекисты? Ты же сам сказал!" — сказала Клио.

"Что сказал?"

"Что ты собаку съел!"

"Это пословица: собаку съел, то есть знаю, что чего и где собака зарыта, то есть. Тоже мне, славистки! Если в России и происходит что-нибудь в этом роде, то исключительно в смысле людоедства". — И Костя задумался. Клио насторожилась.

"Они, по крайней мере, не червивые", — вставил по-английски Антони.

"Кто - младенцы?" - зевнув, по-светски переспросила Марга.

"Боже мой, когда вы прекратите, наконец, эту тему?" — чуть не плача, простонала Клио.

"А тебе только про вегетарианство рассуждать. Вегетарианцы — а грибов своих не знаете!" — нахмурился Костя.

"Я имею в виду людоедство, а не твои грибы!" — сдерживая истерику, сказала Клио.

"Я говорю про шампиньоны, — снова по-английски любезно пояснил Антони. — В шампиньоне, по крайней мере, нет червей, как в этом — как вы его называете?" — И Антони с явным отвращением ткнул пальцем в испещренную дырочками бахрому шляпки подберезовика.

"Эй, эй, полегче! — вздернулся Костя в защиту гриба. — Ну и что если и черви? Черви тоже мясо. А если вы такие уж вегетарианцы, положи гриб в соленую воду — весь червь наружу полезет, и жарь его, гриб, по-вегетариански. А, да что мне с вами рассуждать!" — вздохнул он и поглядел в сторону березы.

В неловкой паузе все стали вслушиваться в пение птиц и поглядывать на солнце, утопающее в пухлую перину облаков, где утопала и малейшая надежда на возобновление разговора. Клио, как можно оживленнее, загремела чашками, разливая остатки чая. "Чиво чай не дуешь, мужик?" — игриво спросила Марга и фривольно толкнула Костю локтем в бок. Тот слегка отодвинулся. В результате общения с ленинградской фарцой и московскими художниками-нонконформистами Марга шиковала по-русски неким подобием полуподпольной фени, которую считала языком избранной советской интеллигенции. Но Костю гораздо больше покоробило совсем иное.

"Кто чай заваривал? — строго спросил он, отхлебнув из чашки с гримасой отвращения. Чай, естественно, заваривала Клио. - И опять, наверное, крутым кипятком заливала? -заранее зная ответ, презрительно сказал Костя. — Нет, не умеют в Англии чай заваривать", — вздохнул он горестно. Марга прыснула от смеха, подмигнув Клио. Клио молчала, покраснев, как "краснодарский кирпичный", по терминологии Кости, чай.

"Чай? — вежливым попугаем повторил Антони, старавшийся следить за диалогом по-русски. — А чем еще надо заваривать чай? Если не ошибаюсь, кипятком".

"Костя говорит, что в Англии не умеют заваривать чай", — объяснила ему по-английски Марга.

"О!" - удивился Антони и снова заерзал на стуле.

"И нечего окать! — нахмурился Костя. — Чай умеют заваривать только в России, — сказал он, — поскольку в Россию чай попал гораздо раньше, чем в Западную Европу". — И произнес целую лекцию об атаманах Петрове и Ялышеве, описавших еще в пятнадцатом веке диковинный китайский напиток; и о землепроходце и посланнике царского двора Василии Старкове, который в обмен на соболей получил от монгольского хана полцентнера чаю, о котором тогда в Англии и не слыхивали, а царь и бояре уже распивали чаи в шестнадцатом веке, и не только бояре, но и простые московские горожане могли купить "ханское зелье" вместе с мылом и пенькой на Красной площади. Чай как напиток, таким образом, демократизировался и проник в низы именно в деспотической России, а не в Англии "с ее хваленой парламентской демократией", — сказал Костя.

"Нетривиальная мысль", — подхватил Антони единственное понятное ему слово "демократия" в Костином монологе.

"Пора отказаться от примитивного деления мира на тоталитаризм и демократию. Деление земного шара на чайные и кофейные зоны гораздо глубже отражает ход истории, -перебил его Костя. — Европа, между прочим, в лице Бурбонов и Габсбургов, издавна захватив монополию на кофе, обратила свое бюргерство в рьяных почитателей кофейных зерен и перекрыла, таким образом, все пути распространения кофе на восток в славянские земли. Если бы не российский посланник Василий Старков с его чайным припасом от монгольского хана, Россия тоже стала бы рабом этой кофейной наркомании. Европа, таким образом, толкнула Россию в объятия татарского ига. Все это легенды — насчет того, что Россия послужила щитом, защитившим Европу от татарских полчищ! Все это Пушкин с Чаадаевым придумали, а Запад подхватил, чтобы как-то утешить себя за непростительное упущение: столетия упущены, и, как ни крути, а Европа оказалась в кофейной зоне, в то время как Россия, через татарское ханство, шагнула семимильными шагами в зону чайную".

"А как с Америкой? Как насчет второй ядерной супердержавы в мире?" — взбудораженно спросил Антони.

"Ядерная, не ядерная! Никакого ядерного конфликта между Америкой и Россией не будет. Потому что они обе из чайной зоны. Чай в Америку попал из России: через чукчей и чучмеков — через Аляску, в общем, на собаках".

"То есть, в конечном счете, через татарское ханство?" — и Антони опасливо переглянулся с Маргой: Костя был явно не в себе.

"Все пошло от татар. От татарского ханства. Называют его почему-то игом. Это хамство! Знаете ли вы, западники, что во времена этого татарского ига уже были бани, где пар подавался по трубам? В то время как просвещенная Европа мылась раз в год в смоляной бочке, дикие славяне благодаря татарскому игу парились в парилке с кафелем, по-вашему — в сауне".

"Так вот откуда пошел березовый чай!" — обрадовавшись собственной догадке, сказала Клио.

"Какой такой березовый чай?" — насторожился Костя.

"С березовым веником", — пояснила Клио.

"Причем тут березовые веники?!"

"Ну как, ведь в русской бане парятся с вениками, разве нет?"

"Забираются на верхние палати и хлещут себя в пару березовыми вениками", — стала разъяснять Марга оторопевшему Антони, окончательно потерявшему нить разговора.

"Зачем?" — резонно спросил Антони.

"Это еще Достоевский описывал баню на каторге, — продолжала блистать своими познаниями Марга. — Русский народ склонен достигать душевной чистоты через телесное страдание".

"По-моему, это просто мазохизм — в знак протеста против садизма властей, — не отставала от нее Клио. — А потом, после бани, чай пьют — так ведь, Костя?"

"Пьют", — мрачно подтвердил Константин.

"Вымачивают березовый веник в банной шайке, а потом и пьют этот настой. Березовый чай называется".

"Липовый чай, дура! — оборвал ее Костя. — Ты спутала с липовым чаем. Есть, кроме того, такое выражение: ободрать как липку. И липовый чай. А березового чая нету!"

"Она спутала, наверное, с "березовой кашей". То есть, когда секут березовыми прутьями", — лицемерно пришла на выручку подруге всезнающая Марта.

"Березовыми прутьями секли в России прошлого века, — не уступала Клио. — А сейчас детей секут крапивой. И варят потом крапивные щи. Говорят, помогает от повышенного давления".

"А пьют не березовый чай, а березовый сок, — не унималась Марга. — Есть еще такая советская песня: "я в сосновом лесу пил березовый сок", так ведь, Костя?"

Но Костя не отвечал, устремив взгляд на березу. Глаза его помутнели, и он снова громко рыгнул.

"Когда ты успел напиться?" — не выдержала Клио.

"На твоих глазах, — буркнул Костя. — Твоим березовым чаем. Это не чай, а средство для изжоги. Европа погибнет от радиоактивного отравления", — неожиданно заключил он.

"Именно об этом мы только что и говорили", — с энтузиазмом поддержал его Антон и.

"Европа погибнет, потому что продолжает заваривать чай крутым кипятком из чайника, отвергнув традицию российского самовара - тоже, между прочим, наследие татарского ханства, наряду с банями", — добавил Костя как будто в отместку Клио-Европе и перешел к панегирику самовару, "русской чайной машине", как самовар справедливо называют на Западе. Самовар, объяснял Костя, благодаря своей уникальной форме, усиливающей резонанс, обладает замечательной способностью: когда вода только-только закипает, самовар издает едва различимый сольный звук — он "поет"; но вот постепенно количество пузырьков, возникающих на дне и рвущихся на поверхность, все более увеличивается, и, наконец, начинается вторая стадия кипения: она характеризуется массовым стремительным подъемом пузырьков, которые вызывают сначала легкое помутнение, а затем даже побеление воды, напоминая, таким образом, быстро бегущие воды родника. Эта стадия и называется поэтому: "белый ключ"; и самовар тут — благодаря своим резонансным качествам — начинает издавать особый звук. И Костя то ли зажужжал, то ли зашипел.

"Этот еле уловимый момент пропустить ничего не стоит! Если б не самовар! Самовар шумит, шумит, возвещает: заваривай чай, а то плохо будет!" — И Костя победно оглядел присутствующих, притихших от бурных объяснений кипячения воды в самоваре.

"Вы сказали: плохо будет? Отчего плохо будет?" — выдавил наконец из себя Антон и.

"Не понимаете, да?" - зловеще поглядел на него Костя. Неужели цивилизованные англичане не понимают, что если пропустить стадию "белого ключа", то молекулы воды начинают расцепляться от перекипячения. Из воды начинают улетучиваться гигантские массы водорода, и чем дальше кипятишь, как это принято у английских домохозяек, вроде Клио, тем больше в чае дейтрия, тяжелого водорода, представляющего собой изотоп обычного водорода.

"Чего?" — испуганно переспросил Антони.

"Тяжелой воды — вот чего! От перекипания получается тяжелая вода. Вы пьете не чай, а подкрашенную тяжелую воду. А тяжелая вода для чего используется?"

"Для водородной бомбы!" - с открытым ртом застыл Антони.

"Вот именно, — мрачно констатировал Костя. — Вы наливаетесь не чаем, а тяжелой водой. Ваш желудок постепенно превращается в ходячую водородную бомбу! Аррр-р-р-р!!" — вдруг издал он страшный рык, атомный вой и рванулся всем телом — через стол, опрокидывая чашки и блюдца, сахарницу и молочницу. Дело в том, что Антони, вслушиваясь в Костины рассуждения про самовар, нервно теребил ножку подберезовика на столе и, услышав, что его желудок превращается от чаепитий в водородную бомбу, судорожно сжал пальцы и — от изящного гриба на ладони осталась жалкое и жидкое месиво шкурок и волокон.

"Я же говорил, я же предупреждал: осторожнее!" — чуть не хныкал Костя, склонившись над размозженным грибом, как король Лир над мертвой Корделией, в безуспешной попытке соединить грибные ошметки друг с другом, надеясь на возрождение из праха раздавленного шедевра гриболюба. Клио и Марга с перепуганными бледными лицами носились взад-вперед, собирая, в свою очередь, осколки чайной посуды и вытирая чаинки, прилипшие к одежде и стульям, как будто чайник действительно разорвался ядерной бомбой. Костя не обращал на них никакого внимания. Он мутным взором оглядел место катастрофы, промычал: "Ыых, вы!" И с понурой спиной зашагал прочь, на полпути вернулся, схватил со стола свой нож и направился к дому. Хлопнула дверь. Клио выпрямилась и процедила ему вслед: "На кухню пошел. Опять напьется. Как скотский шотландский шахтер. Или как ирландский парикмахер". Сказать "как русский сапожник", она не решилась, потому что считала себя интернационалисткой, а не ксенофобкой.

Недаром он стал твердить про татарское ханство с самоварами. Он сам стал походить на татарина. В первое же появление с Костей на публике Клио поняла, что привезла в Лондон азиата с раскосыми и жадными глазами. Прием, или, как говорят по-английски, "партия" в честь их прибытия на Альбион была устроена по инициативе Марги на квартире Антони в шикарном Кенсингтоне. Клио заранее ненавидела всю эту авантюру. Ненавидела саму новую квартиру Антони за ее аристократическую пустоватость и одновременно лоск и благоустроенность, с баром и каминами. Она предвидела, как Антони, водя их по квартире, будет как бы невзначай обращать их внимание на медный подсвечник, купленный за бешеные деньги на "блошином" рынке Портобелло — как он будет подчеркивать, что именно на "блошином" рынке, как будто никому неизвестно, что этот рынок уже давно никакой не "блошиный", а шикарные антикварные лавки для богатых эксцентриков и туристов; как будет жаловаться на соседа "керосинового магната из аравийских песков", одного из тех арабских нуворишей, которые скупили лучшие дома в Лондоне, и в результате (лицемерный вздох) ординарные граждане не в состоянии найти скромное и приличное жилье, поскольку цены на недвижимость вздуты; как будет говорить: "Мы с Маргой решили не настилать ковры — а так, по простому, без ковров", хотя каждому дураку известно, каких бешеных денег стоит отлакировать полы, эти дубовые половицы, в которых отражаешься с ног до головы, чтобы убедиться в собственном ничтожестве; как походя будет небрежно поправлять на стене очередную гравюру прошлого века с изображением угольных шахт с викторианской машинерией лебедок и колес, приговаривая: "Поглядите, разве судьба шахтера изменилась с диккенсовских времен? Ужас, ужас! Вам со льдом или без?"

Ненавидела она и толпу бывших сокурсниц, которых не видела годами; набегут по этому случаю, чтобы, целуя в щечку, выразить телячий восторг в связи со счастливым разрешением ее трудного и необыкновенного испытания в России, а потом шептаться друг с другом в уголке про нелепого иностранца, азиата, татарина, которого она нашла на российской помойке за неимением других "матримониальных альтернатив".

Все это, естественно, находилось вне Костиного разумения. Как всякий приезжий, он вряд ли понимал разницу между фешенебельным Кенсингтоном и убогим Кеннингтоном, как и не понимал разницы в дешевых коврах и лакированном паркете, даже наоборот, считал, что ковры шикарнее, в Москве за коврами ночами в очередях стоят, а паркеты там у каждого, ну, может, и не такого качества.

Его зато поразило разнообразие напитков и, главное, их подача: бар со стойкой и даже пиво из бочки — на дому. Это его умилило. В остальном же он плохо понимал, кто и как сюда попал и о чем говорят. На вопросы он отвечал неопределенным мычанием, вежливой ухмылкой, кивком головы в ответ на кивок, улыбкой в ответ на улыбку — как подражает на всякий случай гримасам собеседника всякий иностранец, не понимающий туземный язык и туземные обычаи.

Присутствующие, потерпев поражение в выяснении посредством Кости разницы между тоталитаризмом и демократией, оставили его в конце концов в покое. Комфортабельно, с большой кружкой пива в руках, он устроился в углу на больших подушках у стены, удобнее, чем в креслах, и наконец расслабился — после всех этих передряг с отбытием, переездом, прибытием, с постоянным хороводом советников и любопытствующих. Перед его глазами сновали ноги англичан, вытанцовывающих свою "партию". "Партийцы", как он тут же прозвал их в уме, тоже пили пиво, но пили странно — без закуски, а если и закусывали, то исключительно жареным арахисом, то есть сладковатой закуской, в то время как каждому очевидно, что пиво требует чего-нибудь солененького для провоцирования жажды, чтобы потом с полным удовлетворением утолить эту жажду заливанием в горло большого глотка пива. Но Косте повезло: рядом с подушками он обнаружил маленькую изящную табуреточку, явно ценной породы дерева, и на этой изящной табуреточке — изящная фарфоровая тарелочка, а в ней — в изящном беспорядке щедро были насыпаны черные сухарики. Табуреточка с сухариками была такой продуманной высоты, что, возлежащему на подушках достаточно было протянуть руку, чтобы не глядя подцепить сухарик. И сухарики оказались как раз то что надо: солененькие, но в меру, именно для легкого пива, которое присутствующие называли почему-то советским словом "лагерь", видимо, в честь Кости, без мягкого, правда, знака, из-за иностранного, видимо, акцента.

Костя блаженствовал у себя в углу на подушках, потягивая пиво под сухарики. Марга с Антони недаром навещали, значит, Москву — осведомлены, значит, как надо пиво пить. Впрочем, Антони, проходя мимо, приостановился, поднял удивленно брови, и, помотав пальцем в сторону сухариков, нерешительно осведомился: "Ээ-э, и нравится?" На что Костя поспешил объяснить насчет обновления гортани путем провоцирования жажды солененьким под пиво. Антони плохо, видимо, понял Костин дискурс и отошел, странно улыбаясь и пожимая плечами. И не он один. Костя заметил, что многие присутствующие оглядываются и бросают на него удивленные взгляды, некоторые явно стараются протолкнуться к его углу с подушками и, убедившись, что Костя действительно употребляет эти сухарики под пиво, удалялись, прикрыв смущенно улыбку ладонью. Видимо, российский способ употребления пива казался этим островитянам смешным и нелепым — возможно, конечно, эти любопытные подходили поглазеть просто на самого Костю, советского человека в английском зоопарке. В конце концов его осенило: а вдруг не он один претендует на эти чудные сухарики, но каждый стесняется, и все поражены недогадливостью этого русского, оккупировавшего единолично всю миску с редкостным деликатесом.

Так, видимо, и было, судя по обескураженному лицу Клио, которая протискивалась через толпу гостей, делая загадочные предупредительные знаки Косте с другого конца комнаты. До этого она с увлечением курсировала от одной группки к другой и, судя по набору доносившихся до Кости слов, вроде "политбюро", "Правда", "аппаратчик", мило разъясняла присутствующим ужасы тоталитаризма и советской цензуры; а тут лицо ее исказилось судорогой отвращения. Добравшись до Костиного угла, она стала тыкать в фарфоровую мисочку и шипеть Косте в ухо: "Ты думаешь, это для тебя приготовили? Зачем ты это ешь?" Поскольку в незнании российских ритуалов потребления пива ее нельзя было заподозрить, она явно обвиняла Костю в том, что он заграбастал эти сухарики себе, ни с кем не поделившись. "Что ты клоуна из себя строишь? — повторяла она, дрожа от бешенства. Дело, видимо, было серьезнее, чем предполагал Костя. — Ты что, хочешь меня на посмешище выставить? Ты что, не понимаешь, для кого эти сухарики?" Костя не понимал. И тут разъяснение явилось само собой: огромный рыжий котище, прозвенев нацепленными на шею колокольчиками, вспрыгнул на колени Косте, склонил откормленную морду к табуреточке и стал систематически уничтожать сухарики в фарфоровой мисочке, жадно оглядываясь и облизываясь.

"Почему мне никто не сказал, что это кошачья миска?" — обиженно бормотал Константин, когда Клио тащила его на автобус.

"Почему? Потому что здесь тебе не Советский Союз! — отрезала Клио. — Это свободная страна. Ешь хоть собачьи фекалии, никто слова не скажет. Тем более, с английской точки зрения, именно этим и питается российское население, понял?"

Может быть, с того вечера и изменились склонности и предпочтения Константина: и в кулинарии и в идеологии. Он вдруг решительно отверг — сначала английскую, а потом и западную кухню вообще. Он стал называть английские блюда не иначе как кошачьими объедками. Да и само разнообразие продуктов ему быстро приелось. Энтузиазма хватило на первые пару недель. Выпучив глаза, он бегал от витрины к витрине — от пижонских лавок Ковент Гардена до заштатных районных супермаркетов — и приходил домой издерганным. По ночам ожившим бредом вставали перед глазами тысячи этикеток консервных банок. Он пожирал взглядом десятки сортов яблок и груш, выставляющих бесстыдно розовый бок из-под бумажной плиссированной юбочки-обертки. Креветки щекотали взор усами гвардейцев на рыбных прилавках, которые своими колерами туземных островов возмещали отсутствие радуги в лондонском поднебесье: от янтарного палтуса и коралловой семги до бронзового отлива киперсов. Он путешествовал по экзотическим гербариям овощных прилавков, как по музею, где пальмовые ветви салата укутывали балдахины брюссельской капусты с венчиками и над крепостными валами авокадо вырастали плетеные корзинки красных шапочек с клубникой. Он кружил и внюхивался, шепча про себя названия даров природы, как заклинания, и, отправляясь спать, долго ворочался, обдумывая список блюд чуть ли не на год вперед. Но чем больше он говорил, тем меньше делал.

Количество перешло в качество в том смысле, что разнообразие изысков потеряло свою таинственность и прелесть дымки далекой заграничной кухонной плиты. Загадочных этикеток было слишком много, чтобы воспринимать каждую из них как уникальную. В чем же тогда заключалась уникальность твоего трудного пути к кулинарной истине, проглядывающей сквозь щель железного занавеса? И Константин стал искать изъяны и дефекты. И наконец нашел: укроп.

"Ты знаешь, что у вас тут укропом не торгуют?" — сообщил он Клио за ужином, как некую радостную новость. Клио сказала, что укроп можно купить в любом месте в сушеном виде, "дил" называется, в баночках, так же как можно купить кардамон, эстрагон и какие угодно специи. Но Костя сказал, что в этих сушеных баночках от укропа не остается даже запаха, сплошная пыль, с таким же успехом можно дубовых листьев натереть в суп. "В Москве этот укроп из английской банки тебя вполне устраивал вместе с твоим греческим садзыки. За укропом ты меня не посылал. Ты меня за сметаной отправил!" — с болью припомнила Клио. Борясь с пессимизмом супруга, Клио разыскала-таки свежий укроп: у греков, в греческих овощных лавках, недаром они садзыки готовят. "Ну хорошо, — говорил Костя, — укроп можно у греков достать. Но ведь стерляди тут нет? Нет ведь?" Стерляди, действительно, не было нигде. "А в Москве стерлядь была? — оправдывалась за Лондон Клио. — Ты в Москве стерлядь ел?" На что Костя сказал, что в Москве вообще ничего нет, и, может быть, он оттого и уехал, что там не было стерляди; но не для того он так далеко ехал, чтобы приехать и — на тебе: нет стерляди! Стерлядь-таки обнаружилась: в магазине "Харродс", — продмаге для миллионеров, где все стоило месячной зарплаты, а стерлядь в десять раз дороже всего остального.

"В России я все мог достать, — грустно вздыхал Костя. — А здесь и доставать неохота. А обычной селедки даже в вашем магазине "Гаддость" не сыщешь". "Магазин называется не "Гаддость", а "Харродс", — наивно поправляла его Клио, но Костя упорно коверкал английские названия. Его любимым чтением стало произведение Лескова "Левша", откуда он выуживал массу оскорбительных словечек, вроде "студинга" вместо "пудинга" и говорил, что от этих английских желе со сливами у него кишки слипаются. Он повадился ходить в рестораны с иностранной кухней, вроде французских или итальянских, пока Клио не заявила, что если он хочет продолжать свои визиты в рестораны, ему следует устроится там судомойщиком, потому что из дома их скоро выселят за неуплату. В знак протеста Костя практически перестал выходить из дома.

И приступил к странным экспериментам, до того странным, что Клио показалось: а не задумал ли он ее отравить? Однажды, возвращаясь из конторы, она уже на углу почувствовала странный запах. Дикий запах. Как будто слезоточивый газ выползал из каждой щели их дома. Она обнаружила Костю в кухне: он стоял над кастрюлей размером в банный чан и засыпал туда нашинкованный лук. Лук возвышался гигантской горой на кухонном столе, килограммов десять, не меньше. Своей огромной рукой, костлявыми граблями пальцев Константин перекладывал эту гору в бурлящий кипяток, и с каждой порцией облако зловонного пара вздымалось над кастрюлей, подымалось к потолку, как гриб ядерного взрыва, и расползалось по всему дому. Закончив погрузку годового урожая лука в кастрюлю, Костя уселся у плиты с бумажками-рецептами, исписанными древне-славянской вязью. "Лопатка по-чувашски!" — гордо сообщил он Клио и, отложив рецепты, обеими ноздрями с наслаждением втягивал в себя пар из кастрюли. Потом устроился поудобнее, как будто приготовившись задремать.

"И сколько все это должно вариться?" — спросила Клио, стараясь не дышать носом. "Часа три, — ответил Костя, — чтобы получился густой луковый настой. А потому туда — лопатку". — И он кивнул головой на изможденный, чуть ли не российского жилистого вида кусок говядины, вымачиваемый в раковине.

Клио забаррикадировалась в спальне, надушившись одеколоном. Но духи не помогали, и то ли от унижения, то ли от едкого и въедливого запаха, в глазах у нее стояли слезы. Часам к одиннадцати ночи, когда она, натянув на голову подушку и одеяло, кое-как забылась в дурмане, в спальню ворвался Костя. Он потащил ее вниз, полуодетую, усадил напротив. К ее ужасу перед ними возникла огромная миска, где в желтоватом болоте жирного бульона торчала говяжья лопатка. "Берешь и жуешь", — с перекошенным в зловонном тумане лицом повторял Константин. Он рвал руками хрящи вываренного мяса и отправлял их себе в рот, утираясь тыльной стороной ладони. — Так чуваши питаются. И пока пережевываешь, симультативно запиваешь все это водкой", — и причмокивая, заливал в рот водку, не залпом, а пригубляя цедил ее, как воду, из граненого стакана.

"Да не так, не так! Руками рви!" — зло прикрикнул он на Клио, когда та потянулась к ножу. Нож, звякнув, свалился на пол, успев резануть Клио по пальцу. Не обращая внимания на испуганный возглас боли, Костя оторвал кусок жилистого мяса от кости и стал запихивать его в рот Клио: "Всасывай его, всасывай, сквозь зубы процеживай", — бубнил он раздраженно. Клио поперхнулась и выскочила из-за стола. Ее долго рвало.

С той ночи все в доме пропиталось запахом лука: луковая вонь преследовала ее везде и даже на работе она перестала появляться в столовой. Луковый запах впитался в стены, в мебель, в одежду. Она постоянно открывала окна, устраивала сквозняки, несмотря на протесты Кости, жалующегося на насморк. Она взялась переклеивать обои — безрезультатно. В конце концов пришлось сменить квартиру. Это стоило денег, покупку дома снова пришлось отложить.

В связи с переездом Костя заинтересовался достижениями западной техники во всем, что касается кухонного быта. Заставил Клио купить увлажнитель. Жара, действительно, стояла в то лето такая, что трава вся выгорела. Костя долго изучал инструкцию, описывающую, как дистиллированная вода, залитая в увлажнитель, распыляется электричеством в невидимый пар, увлажняющий пересохшую от жары атмосферу; в первую же ночь он установил этот необыкновенный аппарат в спальне. Клио наутро не могла оторвать голову от подушки. В голове болтался расплавленный свинец, в желудке ночевали крысы.

Константин взирал на нее с расплывшейся улыбкой блаженного придурка; в руках у него был стакан с пивом. "Пивком опохмелиться не желаешь?" — спрашивал он, подмигивая. "Где ты успел напиться?" — превозмогая головную боль спросила Клио. "Там же, где и ты, — сказал Костя, — в супружеской постели", — и гордо разъяснил, что заправил на ночь в увлажнитель бутылку виски: ночью эта смесь виски с дистиллированной водой распылялась в воздухе, пьяня и одновременно освежая. Трудно было сказать, чего было больше в этой и других подобных выходках: придурковатости или шутовства, животной ностальгии или хорошо рассчитанного садизма? Он явно не мог забыть своего первого появления перед лондонской публикой с кошачьей закуской под пиво. Потому что в первое же лето, воспользовавшись неслыханной жарой, приступил к вяленью воблы. "Стерлядь можно достать? и укроп? а вот воблу ты в Лондоне видала?" — говорил он Клио зачем-то развешивая на бельевой веревке противных рыбешек за хвосты. Каждое утро он выходил любоваться на них: щупал их и принюхивался. От рыбешек стала исходить страшная вонь. Клио стали сниться сны про морги с разлагающимися трупами. Однажды, проснувшись ночью, она не выдержала искушения и, спустившись во дворик, приблизилась, преодолевая отвращение и детский страх, к рыбешкам на бельевой веревке, поблескивающим в лунном свете. И тут же отшатнулась, издав дикий истерический взвизг: в костистых ребрах рыбешек густо шевелились белые маленькие черви. Полночи она расхаживала по комнате, ее мутило и трясло. На рассвете, набравшись духу, она отцепила, стараясь не глядеть, эти трупики каминными щипцами и сожгла на заднем дворе. Она решилась на этот шаг, потому что Кости в ту ночь в доме не было: дело близилось к осени, и он стал регулярно исчезать куда-то, каждый раз захватывая с собой обоюдоострый кухонный нож для разрезки мяса.