"Революционная сага" - читать интересную книгу автора (Марченко Андрей)

Император низложен

— …Тебе водить!

Маленькая девчачья ладошка хлопнула Петьку по плечу.

Петька, бондарев сын перешел на шаг, а потом и вовсе остановился.

Осмотрелся, задумался…

— Че смотришь? Лови! — крикнул кто-то из ребят.

Петька снова пошел, но совсем не быстро. От водящего дети старались держаться на безопасном расстоянии.

А кого ловить-то?

Он коротконогий, бегает небыстро, зато с места срывается лихо. За Колькой Шепелявым? Этот наоборот: дылда, ноги длинные, если сразу не догонишь — считай пропало.

Можно было бы погнаться за Аленкой. Девчонка бегала хуже всех. К тому же только что водила, стало быть, устала.

Да вот беда: Аленка ему нравится. В игру ее взяли по Петькиному хлопотанию, и сейчас она осалила бондарева сына только потому, что тот поддался.

Конечно, можно было бы ее догнать, будто невзначай схватить, прижать к себе. Но осалить ее — значит расстроить…

…Вдруг водящий сорвался с места, и, сделав два шага к Ваське, развернулся и бросился к Шепелявому. В три прыжка преодолел расстояние, думал лишь осалить, но Колька не убегал, и Петька просто налетел на него.

— Ты чего не бежишь?

Оглядевшись, водящий увидел, что Васька тоже не сдвинулся с места. Промелькнуло: стоило бы погнаться за ним. Убежать от Васьки было бы все же проще.

— Гляди! — проговорил наконец Колька, показывая на что-то за спиной товарища.

— Надуть хочешь? — спросил тот. — Все равно тебе водить.

Ну да, как же… Он обернется, его осалят обратно и стрекача. Наверное, с Васькой столковались заранее… Нет, не выйдет…

Но…

— Да гляди же! — крикнула Аленка, которая тут была будто ни при чем.

Из-за рощи к селу двигалось войско: две тачанки, да с дюжину конных.

Банда не прошла село, как на то надеялись многие. Остановились посреди селения, солдаты согнали народ. Велели крестьянам разбирать раненых. Селяне делали это недоходно, пряча неторопливость за осторожностью, будто боялись причинить солдатам боль. На самом же деле держались надежды: а вдруг как раз им раненых и не хватит.

Раненые же старались вести себя тихо.

Остатки эскадрона, избавившись от обузы, уйдут дальше. А они останутся тут без оружия, на милость крестьянскую. И все говорило за то, что она окажется весьма краткой.

Вот прошлой зимой, говорят, было дело: где-то крестьяне изловили отряд краснопузых. Каждого по темечку обушком — тюк! Ну а затем на мороз, положили на снег, руку вытянули — дескать, верным путем идете, товарищи! Затем водой облили, и на перекрестках расставили словно указатели.

Раненым могло повезти меньше.

Тем, чье положение тяжко, помогут умереть. Да и не только им.

Кого-то превратят в рабов, в тягловую скотину, дабы они заменяли лошадей, угнанных другими бригадами.

Держать будут на цепях, кормить половой, спать определят в углу свинарника.

Был еще ничтожный шанс попасть к какой-то вдове, показаться ей кротким и милым…

…Меж взрослых крутился и Петька.

Всех его друзей родители загнали по домам. Петьке было несколько проще: мамка его померла в прошлом году, а батька ноне получил задаток за бочки и пропивал его уже третий день.

Для него визит отряда был настоящим праздником. Солдаты, да каждый с винтовкой, лошади, тачанки. Имелось даже два настоящих пулемета.

Вот она, взрослая жизнь…

Если б у него была винтовка, сабля — никто бы не посмел его выпороть. Да что там: даже никто бы не крикнул.

У ближайшего солдата, со смелостью, присущей детям, спросил:

— А кто тут у вас атаман?

Помогая крестьянину стаскивать с тачанки своего товарища, солдат кивнул на человека невысокого, кривоногого, с лицом побитым оспинами. Проплешины не могла скрыть даже папаха.

Сей человек на атамана, Батьку он совершенно не походил.

Как так? Атаману положено быть молодым, высоким, красивым, с ногами длинными, ровными не взирая на месяцы, годы, проведенные в седле.

И чтоб грудь колесом — на ней бинокль германский, на поясе — шашка с темляком из Анненской ленты.

Всего этого не было.

Петька задумчиво начал пятится. Но оказалось поздно. Не то атаман почувствовал взгляд, не то услышал полуразговор мальчишки с солдатом. Но как бы то ни было, позвал к себе:

— Эй, малой, иди сюда! — позвал Костылев Петьку.

Тот мог бы тут же рвануть прочь. Что-то говорило: так правильней всего. Но нет, послушно подошел…

Пока мальчишка подходил, Афанасий осмотрелся: деревушка была маленькой, заурядной…

Из всех достопримечательностей — колодец посреди деревеньки. Из всех развлечений: дед Федор — который в этот колодец упал в прошлом году.

Еще в деревне почти не было мужиков. Куда они делись, было неизвестно: погибли на империалистической? Находились в армии у белых, красных, анархистов? Ушли в "зеленую армию", то бишь стали матерыми, убежденными дезертирами? И теперь из леска смотрели, как их бабы с детьми отдуваются перед заезжими?

Имелось лишь десятка два стариков, половина из которых, вероятно перемрет еще до ближайшего боя. Да еще наверное, юнцов, почти детей с полдюжины.

"Ну ничего, — думал Костылев. — прямо в войске и подрастут. Объявим их кадетами или там юнкерами. Где-то же людей брать надо?"

— Что, пацан, солдатского хлеба хочется отведать? — спросил Костылев у Петьки.

Вблизи атаман был еще хуже. Лишь немногим выше малорослого Петьки, и дух от командира отряда стоял ядреный. Конский пот, гарь костров, запах давно нестиранного белья… Жиденькая бородка, в которой застряли крошки хлеба. По всему выходило, что оный солдатский хлеб черств и черен.

Тогда Петьке первый раз подумалось, что военная карьера — не самая лучшая мысль.

Но тут как раз мимо командира проходил солдат, несущий винтовки, словно охапку хвороста.

— А ну, подожди! — распорядился Афанасий.

Убитых в сегодняшнем бою оставили там, на дороге. Однако винтовки собрали. Подняли даже никуда не годное оружие солдат-мертвецов.

Из охапки Костылев выдернул винтовку поплоше, пошатал штык. Да, действительно, болтик сгнил, разболтался и после небольшого нажима вылетел наземь.

Снятый со ствола штык, Костылев подал мальчишке:

— Держи…

Петька не стал уточнять, за что ему такой подарок, не стал отнекиваться. Не давая шансов Афанасию передумать, чуть не вырвал дар из рук.

…Четырехгранный, игольчатый штык был не в самом лучшем состоянии: побитый ржавчиной, почти неострый.

Но это было, безусловно, оружие. Это была верная смерть на расстоянии вытянутой руки. От старика, который тянул солдатскую лямку еще в русско-турецкую кампанию, Петька слышал: рана от такого штыка плохо заживает. Еще им хорошо колоть свиней, а вот в теле человеческом тонкое лезвие часто ломается…

Мальчишке тут же захотелось большего: чтоб к штыку была добавлена винтовка, в ней была полная обойма патронов… А еще — шашка, папаха…

В общем, ему снова хотелось быть военным, самому командовать солдатами, распоряжаться оружием, дарить пацанам штыки, стреляные гильзы, а то и целые патроны.

В свете своего презента атаман уже не выглядел таким уж и безнадежным.

Действительно, ведь этому, побитому паршой, не век же командовать. Пусть выучит его, Петьку, всему, чему положено, а там — героически погибнет.

А уж он, Петька, будет атаманом по всем правилам. Его будут бояться солдаты и любить враги… В смысле — наоборот. Он будет брать города, лично стрелять из пулемета, рубить противника в капусту. И за дамочками будет ухаживать — куда там той Аленке.

— Пойдешь ко мне в армию? — спросил атаман.

Петька улыбнулся, чувствуя сам, что улыбка у него получилась глуповатой.

Костылев поднялся в тачанку, освобожденную от раненых, едва не поскользнувшись на крови. Но устоял, отперевшись на пулемет.

Его речь была столь же скромна, как и возвышение, с которого он вещал.

— А что, селяне, пойдете в войско? — крикнул Афанасий.

— А пойдем! — неожиданно раздалось из толпы. — Отчего не пойти?

Крестьяне нахмурились. Голос сей был им знаком: говорил это местный юродивый Демьян по прозвищу Горбатый.

Афанасий поискал говорящего и нашел того совершенно легко. Стало ясно, что такого рекрута не призовет ни одна армия мира.

Какая-то болезнь согнула тело крестьянина в дугу: сразу после поясницы тело шло совершенно параллельно земле. Существовала идиома о целебных свойствах могилы в отношении людей с неправильной осанкой. Однако, было ясно: сказано это не про Демьяна. Случись ему помереть, лежал бы он в гробу на боку. И вероятно бы гроб пришлось ему делать горбатый.

По деревне Демьян передвигался, опираясь на два подобие двух костылей — в одной руке швабра, в другой — тяпка.

Раненых он к себе на постой, разумеется, не брал, ибо еще неясно было, кто за кем должен был бы ухаживать.

— Я, Афанасий Первый, Царь Всея Руси… — начал Костылев. И замолчал…

Дальше вроде бы должны следовать многочисленные титулы, кажется среди них имелся "князь польский", но полной уверенности в том не имелось. Поэтому Костылев решил немного подсократить:

— …и прочая, и прочая и прочая… Я призываю вас, крестьяне, становиться под святые знамена нашей отчизны. — последовала пауза покороче. Знамен тоже не имелось. Ну да ладно… — И бороться с гидрой большевизма, чуждыми российскому духу либерализмом и демократией, дабы восстановить единственно правильный и природный русский строй — монархию!

Вспышки энтузиазма не последовало. Крестьяне делали вид, что их очень занимают раненые. На говорящего Костылева поглядывали будто тайком, смотрели все больше на пулеметы, на тачанки. Через щели в полу шарабанов на землю капала кровь.

Солдаты не реагировали на речь вовсе. В любом случае это их не касалось.

Даже Лехто, по мнению Афанасия, правая рука командира эскадрона, оставался безучастным к речи.

Около изгороди он о чем-то разговаривал с крестьянином, и речь селюка явно интересовала колдуна больше. Лехто серьезно кивал, смотрел в глаза собеседнику, а тот, ободренный вниманием, рассказывал азартно, недостаток слов, компенсируя жестикуляцией.

Ну да ладно, — обозлился про себя Костылев. — сам управлюсь.

— Рекруты вашей деревни станут костяком нового полка. Мы назовем его лейб-гвардии… Как именуется ваша деревня?

— Шушеры… — неохотно признался какой-то селянин.

— Вот-вот… Это будет лейб-гвардии Шушерский… Великошушерский конный полк… — звучало, конечно, отвратительно, но отступать было некуда. Оттого Афанасий сделал добавку. — А деревня ваша после победы милостью государя, то бишь меня, будет навсегда освобождена от податей!.. Ну так что, селяне, торопитесь, записывайтесь в войско!

Костылев покрутил головой, выискивая взглядом паренька. Затем продолжил.

— В войско принимаются рекруты всех возрастов. Запись, разумеется, добровольная…

Крестьяне тревожно заворчали. Запись, возможно, будет и добровольная, но тех, кто в армию не пойдет, пришибут.

В эту минуту Лехто закончил свой разговор, отпустил крестьянина и быстро вернулся к тачанкам. Тоном твердым и спокойным сообщил:

— Выступаем немедля. Коней напоить, и будем выдвигаться…

— Но нам надо принять пополнение…

— К чертям пополнение. Мы не можем терять ни минуты!

Так, чтоб было слышно крестьянам, Афанасий четко, с расстановкой произнес:

— Мы примем пополнение! Двинемся на запад, к столицам.

— Нет, — у колдуна было свое мнение. — Мы должны идти на север, к Гнилой гати.

Гать — это место на ленивой речке или вовсе болоте, где дорогу путнику преграждает не сколько вода, столько грязь. И чтоб мост не городить, прямо на грязь валят ветки, бревна, так чтоб по ним можно было проехать. Затем, ветки в болоте начинают гнить, превращаются в труху, гать оседает. И в грязь летят новые ветки. И название Гнилая для гати самое то, что надо — она другой не бывает.

— А что там, на Гнилой Гати?

— Ничего, но через нее мы выйдем на шлях к Таракановке. Там, говорят, какой-то старик загнал плотоядный туман в бутылку.

Афанасий с улыбкой осмотрел присутствующих: дескать, что лучше: Петербург или Гнилая Гать вместе с Таракановкой. Все-таки надо было давно поставить на место этого колдуна.

Потому, специально для непонятливых повторил.

— Мы двинемся на Саратов, затем, мобилизуя войско — на Москву. Там я коронуюсь, мы пойдем на Петербург, где я воссяду на трон!

Отчего был упомянут именно Саратов, никто не знал. Вероятно, император назвал город, первый пришедший на ум.

Да и объяснить свою логику он просто не успел.

Лехто пожал плечами: дескать, я хотел как лучше. Затем поднял свой саквояжик, открыл его…

Выстрел прозвучал резко, так что никто сразу ничего не понял. Словно ударил гром — вздрогнули люди, с деревьев спорхнули птицы.

Долго ничего не происходило.

Костылев задумчиво смотрел на револьвер в руке Лехто. Затем из Афанасия словно вынули стержень, скелет. Он рухнул с тачанки, словно куль с тряпьем. По ступеньке шарабана потекла кровь.

Казалось невероятным не то, что Лехто убил Костылева прилюдно. Такое нынче происходило везде и всюду. Удивляло, что несостоявшегося Царя Всея Руси положили из обыкновенного солдатского, даже не офицерского «Нагана».

Швырни Лехто в Афанасия молнией, обрати последнего в соляной столп — солдаты удивились бы менее.

А так казалось: у волшебника все заклятия остались при себе, в рукаве — для какого-то непокорного. И вдобавок к заклятиям еще шесть патронов в барабане револьвера.

— Император низложен. — наконец сообщил Арво ошалевшим солдатам. — До особого распоряжения власть переходит к военному совету. То есть ко мне…

Возражений не последовало.

Затем Лехто обратился с речью к крестьянам.

Был краток:

— Всем спасибо за внимание! Все свободны. Набор в лейб-гвардию отменяется.

Крестьяне не стали ждать дальнейшего развития событий и тихо стали расходиться.

Чуть не первым с площади, сжимая в руках штык, рванул Петька.

Еще через полчаса две тачанки и с дюжину конных упылили по дороге к Гнилой Пади.

Деревня отделалась легким испугом. По причине отсутствия грабежей, реквизиций и мобилизации в банду, к раненым отнеслись по-людски. Дюжина раненых по выздоровлению, собрала скудные котомки и убралась восвояси. Пятеро остались жить в деревушке, обросли семьями да детьми. Еще трое обрели свое место в селе навеки — то бишь ушли под могильные холмики на здешнем жальнике.

Несостоявшегося царя Всея Руси Афанасия зарыли в безымянной могилке под крестом скромным, скрученным из трех палок. И когда основание креста сгнило, никто не поставил нового, не сделал гробницу, не срубил куст осоки, выросший на могильном холмике. Да и тот потихоньку расползался, стремясь сравняться с землей. Под осокой в плохоньком гробу стремительно гнили кости.

Казалось, и люди и природа, стремились быстрее забыть этого человека-недорозумение. О мертвых или хорошо или ничего. Афанасий Костылев мертв — это было хорошо.