"Флибустьер. Магриб" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

Глава 16 Ла-Каль

– Чтоб мне гореть в аду, капитан! Ты ведь не думал, что мы задержимся в яме у вонючих нехристей? – сказал Уот Стур. Он улыбался, но улыбка на его обычно хмурой физиономии казалась чем-то лишним или, во всяком случае, неподобающим грозному Турбату, атаману разбойников. Он был оборван, грязен, с нечесаными волосами и бородой, спускавшейся на грудь – словом, выглядел так, как и положено человеку, бродившему в горах несколько месяцев. Но Серову Стур казался ангелом, слетевшим с небес.

– Шейла, – произнес он, – Шейла…

– За нее не тревожься, она в Ла-Кале, под присмотром лекаря. Вроде бы еще не родила… Если поторопимся, успеешь к подъему якорей.

– Лекарь надежный? Кто он?

– Кто? Черт знает! То ли арабский табиб, то ли французский хирург. Говорит на всех языках, какие мне известны. Старый пень, но еще крепкий. В Ла-Кале врачует всех от мала до велика.

– И роды принимает?

– А как же! К Шейле прям-таки присох… Я ей домик снял, так он три раза на дню прибегает. Нет, лекарь что надо, клянусь господней задницей!

Вокруг них стояли шум и гам. Бывшие пленники и люди Серова, перекрикивая друг друга, обменивались историями своих похождений, тянули хмельной напиток из бурдюков, принесенных кабилами, ругались, орали. Клайв Тиррел стучал кулаком в грудь Хрипатого Боба, Герен и Астон, хохоча, пили на брудершафт, Робин Маккофин обнимался с Олафом Свенсоном, а Мортимер, устроившись рядом с подельником Хенком, рассказывал всем желающим, как он зарезал Карамана: от уха до уха, парни! Поганец «иншалла!» булькнуть не успел!

– Когда вы ноги унесли? – спросил Серов.

Запустив пятерню в бороду, Стур нахмурился.

– Месяца три будет… Или не будет? Я в числах не силен, Эндрю. Шейла, та да! Та тебе точно скажет! Она все дни высчитывала. Понимаешь, – он хлопнул себя по животу, – тут у нее живой календарь!

– Как вы ее доставили в Ла-Каль? Она же была на седьмом месяце! Больше двух сотен миль по горам…

– Ну, не совсем по горам – угнали лошадей и часть пути проехали берегом. А в горах, где сама не могла пройти, несли на руках. Хенк и нес! Что ему твоя Шейла? Так, телочка! На Эспаньоле он быков таскал. Дошли до Ла-Каля и ее донесли, а потом решил я чуть развлечься. Здесь только свистни, – Стур обвел рукой реку и горы, – так сразу набежит разбойный народец. Я набрал парней из силуне и тултах,[118] потом пришли кабилы… Эти гордые, поладили не сразу… Но теперь здесь меня уважают!

– Что же ты весть мне не подал?

– Как утекли из ямы, не до того было, капитан. Я об одном думал: добраться бы с Шейлой до Ла– Каля. Ну, когда ее устроил, она и стала той вестью. Ты, я слышал, Джербу взял… А не таскался бы туда, приплыл бы в Ла-Каль – и вот она, твоя Шейла!

– Человек предполагает, а Бог располагает, – сказал Серов.

– Это верно, Эндрю.

Они неторопливо направились к кострам, пылавшим на речном берегу. На вертелах жарилась баранина, кипело варево в котлах, сизый дым струился над водой. Ниже по течению пленные магрибцы (турок перебили всех) стаскивали трупы, выкладывали их рядами, и над погибшими уже кружились стаи птиц. Оружие было уже собрано, и теперь кабилы и разбойники Турбата обшаривали мертвых, сдирали с них одежду, кушаки, сандалии. Зрелище было неприглядное, но Серов к нему давно привык; что морской разбой, что сухопутный всегда заканчивались грабежом. Поиск добычи – апофеоз войны!

– Сказать по правде, я не спешил отсюда уходить, – промолвил Стур и опустился на землю у костра. – С Одноухим хотелось сквитаться и всей его бандой, но больно уж он осторожничал. У меня три сотни молодцов, с ними мелкий городишко можно взять, но не укрепленный лагерь… Ну, теперь это дело прошлое! Теперь Караман сковородки лижет в магометанском аду! – Стур хищно оскалился и добавил: – Все случилось как обещано.

– А как обещано? И кому? – спросил Серов.

– Когда расставались, я Караману крикнул, что вернусь и кишки вырву. А ежели у меня не получится, так это сделает мой капитан. Так и вышло.

– Не совсем. Дыра у него в животе была большая, кишки в клочья разнесло, но все-таки не я его убил, не Кук и не Хрипатый. Прикончил испанец. Я тебе о нем рассказывал.

– Испанец не испанец… – Стур упрямо помотал головой. – Раз с вами пошел, значит, наш! Его рука была твоей рукой, и хвала Творцу, что так случилось. Он мертв, а ты живой.

Баран, висевший над огнем, уже подрумянился. Они отрезали по куску мяса и начали есть. Сок капал на бороду Стура, стекал на голую грудь. От бывшей на нем рубахи остались одни лохмотья.

– Теперь я бы послушал, как вы от Карамана утекли, – молвил Серов. – Мы осмотрели яму и решетку над ней. Прочная! Снизу не своротишь.

– И не надо. Из ямы нас Караман велел выпустить.

– Это как же?

Стур рыгнул и вытер губы.

– Чума на него и всех сарацинских свиней! Есть у них, видишь ли, такой обычай: если попались умелые парни, пушкари там, оружейники или моряки – не матросня с купеческого брига, а такие люди, что знают, как саблей махнуть и выпалить из пистолета, – так тех людей они искушают дьявольским соблазном. Свободу сулят, коль перейдешь в их поганую веру, обещают на корабль взять и дать оружие, говорят: поклонись Аллаху, иди с нами и бей прежних единоверцев. Но это дело нечестивое!

Серов расхохотался.

– Я слышал об этом обычае, Уот. Но разве мы не те же нечестивцы? Мы и раньше били братьев– христиан – тех, что плавают под кастильским флагом. Били, грабили их корабли, занимали города, хватали жителей для выкупа, не щадили ни детей, ни женщин, ни старого, ни малого. Разве не так?

– Не так, – буркнул Стур. – Наши свары – те, что между христиан, – наше дело, и сколь бы мы ни нагрешили, всегда есть шанс покаяться. Души наши попадут в чистилище, но не в ад, и значит, отмучавшись свое, вознесутся к Господу. А война с магометанами – дело иное, дело Божье, дело между Ним и дьяволом. Предайся их вере, и ад обеспечен!

– Прежде я не замечал, чтобы ты боялся ада.

– В твоих годах его не боятся, а в моих пора задуматься о вечном, – сказал Стур, вздыхая. – Так вот, очень хотелось Одноухому переманить нас к себе всей командой, а я ему не дал, и в том, надеюсь, моя заслуга перед Господом. А ведь чего сулил, как соблазнял, змеиное семя! Парни могли и дрогнуть. Однако…

– Что? – спросил Серов, когда пауза затянулась.

– Однако я его перехитрил. Сказал, что Шейла – знатная дама, наша хозяйка и госпожа, владелица судна, и что будет так, как она повелит. Прикажет веру их поганую принять – примем и будем служить Караману, а не прикажет, Аллаху не поклонимся. Хоть к веслу сажай, хоть на части режь, хоть в кандалах гнои, а все одно не поклонимся! – Стур в сердцах сплюнул и ударил по колену кулаком. – Одноухий долго поверить не мог, говорил, так, мол, не бывает, чтобы женщина стала госпожой над воинами-мужчинами. Но все же поверил! Случай помог – Шейла до ятагана добралась. При ней неотлучно три бабки были и два охранника, а ятаган на ковре висел. И в некий день, когда Караман отлучился и стражи в доме осталось немного, она ту саблю и схватила. Одному сарацину проткнула печень, с другим рубиться принялась, сбросила с лестницы во двор, и он башку расшиб. Бабки, слуги – врассыпную, а Шейла – к конюшням, чтобы лошадь взять. На ее беду случился там какой-то турок с двумя магрибцами, все при оружии. Так что коня она не добыла, но этих троих изранила, пока они ее ловили да вязали. А на другое утро Караман к яме пришел и говорит: велик Аллах и чудны дела Его! Теперь я верю, что эта девка – ваша госпожа! Это, говорит, не женщина, а дочерь джиннов! Али и Азиз мертвы, у Сулеймана порез на шее, бен Барах двух пальцев лишился, а Махмуду она чуть нос не откусила! Сказал так, усмехнулся и добавил: будет, будет дею подарок! Она его зарежет в первую же ночь, и я избавлюсь от хлопот!

Серов слушал эту историю, как сказку из «Тысячи и одной ночи». Все тут было: странствия по морям и горам, побеги и битвы, интриги и хитрости, яма-зиндан, пираты и разбойники-кабилы, женолюбивый правитель, красавица принцесса, захваченная в плен мерзавцем-турком, и благородный принц, то бишь самозванец-маркиз, пустившийся на поиски возлюбленной. Сейчас, когда он знал, что Шейла в безопасности, это в самом деле напоминало легенду с восточным колоритом, где действие происходит на фоне пальм, мечетей и верблюдов. Когда-нибудь в старости, мелькнула мысль, я расскажу эту сказку своим внукам – в гостиной, при свечах, у печки с голландскими изразцами. За окном будет падать снег, и Шейла, постаревшая, но прекрасная, сядет около меня и кивнет головой, подтверждая: да, дети, так все и было. Было!

Это видение мелькнуло перед ним и исчезло как птица, которую спугнул голос Стура.

– Он смеялся и говорил, что верит мне, что отведет нас к этой дьяволице и будет выкалывать нам глаза, резать уши и языки, пока не услышит нужных слов. А если не услышит, если госпожа смолчит, то, значит, такова воля Аллаха, и нас, одноглазых и немых, отведут на галеры и посадят к веслам. С ним была дюжина басурман, и они принялись вытаскивать нас из ямы и забивать в колодки. Разрази меня гром! Ты знаешь, Эндрю, – Стур прищурился с задумчивым видом, – у нас с сарацинами земля и вера разные, обычай не схож, а вот колодки одинаковы. Когда я сидел на каторге…

– Об этом в другой раз, – сказал Серов. – Я хочу узнать, как вы освободились.

– Да, конечно, капитан. Вся штука была в том, чтобы вылезти из ямы и добраться до Шейлы. Чтобы нас, значит, за ворота выпустили, а ее – из дома… – Стур отрезал еще кусок баранины и принялся жевать. Прожевал, сглотнул и усмехнулся: – Тут нам удача улыбнулась – Шейлу к конюшням привели, а нас построили друг за другом, и первым, помню, оказался Тиррел. Вот стоим мы, как в очереди на виселицу, голова и руки в колодке,[119] перед нами Шейла, Караман и двое сарацин, а позади – еще десяток, и у каждого – кинжал, чтобы резать языки и уши. Но не тут-то было! Мигнул я Хенку, и тот ремни на колодке разорвал и нехристя стукнул деревяшкой. Здоровый бык! Так рассадил сарацину башку, что мозги наружу брызнули! Кинжал схватил, обрезал ремни у меня и Джека Астона и начал стражников крушить! Одноухому, видишь ли, думалось, что если мы в колодках, а при нем двенадцать сарацин, то нам и деваться некуда. Ошибся ублюдок! Пока мы от колодок избавлялись, Хенк троих уложил, да и Шейла не дремала, заехала стражнику в зубы и за пистолетом потянулась. Караман заорал – и к дому, а мы побили басурман – и в конюшню. Взяли всех лошадей – было их там дюжины три – и понеслись вдоль берега. Чума и холера! Так я еще в жизни не скакал! Миль восемь отмахали, потом конь под Хенком задыхаться начал, пришлось ему пересесть на другую клячу. В общем, ушли!

– Господь вас хранил, – молвил Серов и неожиданно для себя самого перекрестился. В этот миг ему казалось, что над ним, над Шейлой и всеми их людьми простерта рука Провидения, что капризная Фортуна на их стороне, что ветер Удачи будет надувать их паруса – сейчас, и присно, и во веки веков. И понесет тот ветер их корабли в северные моря, и будут там новые победы и приключения, новые люди и новая жизнь. Кого благодарить за это? Бога? Судьбу? Всемогущий Случай?..

Уот Стур прочистил горло:

– Так было, но все уже кончилось. Турбата больше нет. Какие твои приказы, капитан?

Серов взглянул на солнце, висевшее над западными горами.

– Вечер близится… Сегодня надо отдохнуть. Выйдем утром. На восток, в Ла-Каль! Сколько дней займет дорога?

– Четыре, капитан.

– Четыре… – повторил Серов и улыбнулся.

Эти дни тянулись бесконечно. Он шагал словно в забытьи, смотрел, как встает и садится солнце, как плывут в бирюзовом небе облака, и как, раскинув широкие крылья, парят над горами орлы. Одно ущелье сменялось другим, рокотала вода в быстрых уэдах, отряд то поднимался на перевал, то двигался вниз, в узкие теснины, заросшие цветущими олеандрами, и их тонкий аромат будил память о запахе Шейлы. Вечером он долго сидел у костра, думал о странной своей судьбе и, что было совсем уж удивительно, молился. Не за себя и даже не за Шейлу, а за пропавших собратьев, за тех, кто канул, подобно ему, в бездны времени. Владимир Понедельник, программист… Наталья Ртищева, доктор… Евгений Штильмарк, тоже врач… Константин Добужинский, бывший математик, издатель… Максим Кадинов, Линда Ковальская, Губерт Фрик и все остальные, кого он помнил до сих пор, кто приходил к нему в снах, напоминая о прошлой жизни и о том, что было потеряно навсегда. Он молился, чтобы судьба была к ним благосклонней, чем к Игорю Елисееву, умершему в молодых годах, чтобы век их оказался долог и по возможности счастлив, чтобы потерянное ими не висело тяжким грузом, чтобы в их далеком далеке нашлись другие люди, скрасившие их одиночество, другая любовь – такая же, как послана ему. И заканчивая эти молчаливые беседы, то ли с Богом, то ли с Судьбой, то ли с пропавшими сотоварищами, он шептал подслушанное у де Пернеля: dominus vobiscum.[120]

В другие дни он размышлял о будущем, о том, как уговорить своих людей, увлечь на север – не тех, что приплыли с ним из Вест-Индии, а бывших магрибских невольников, гребцов с пиратских шебек, составлявших сейчас большую часть его экипажей. Насчет службы государю Петру с ними договора не было, но почему бы не сразиться им со шведом, не постоять за Россию, если царь окажется не скуп? К тому же они ненавидели турок, а Карл, властитель шведский, заключил союз с султаном… Карла побить – туркам ущерб… Может, эта идея сыграет? А может, соблазнят патенты, что привезет Михайла Паршин? Ведь все его люди, думал Серов, и старые, и новые – просто морские разбойники, и нет у них ни отчизны, ни законного государя, ни флага. Даже знамени нет, под коим не стыдно в бой вступить, а если случится, то и погибнуть! Все они изгои, бывшие каторжники или рабы, а для таких людей новая родина – честь и благо. Может, это их соблазнит? Или царское пожалование? Россия – страна богатая…

С такими мыслями он шел и шел вперед, и в урочный час открылся ему городок у моря, белые здания, церкви, мечети, крепость на холме, гавань и рейд, где дремали корабли со спущенными парусами. И среди них увидел Серов свой трехмачтовый «Ворон», и бригантину «Харис», и все свои шебеки – все они ждали его, нисколько не сомневаясь, что капитан де Серра вернется, поднимется на свой фрегат, встанет на мостике и скомандует: «Поднять якоря! Курс – на север!» При виде города и кораблей запела душа Серова и показалось ему, что сейчас он взлетит с горного склона, раскинет руки и помчится вниз, к домам среди персиковых садов, к узким извилистым улочкам, к морю и судам, застывшим в бухте. Невеликий городок Ла-Каль, не самый богатый на свете и уж, конечно, не самый красивый – не Москва и не Париж. Пусть так! Разве это имело значение? Пусть не самый красивый, зато теперь Серов в точности знал, как выглядит рай.

– Сюда, – промолвил Уот Стур, и он послушно начал спускаться к городской окраине. Приклад мушкета бил его по бедру, сзади гомонили корсары, предвкушая рейд по местным кабакам, жарко палило солнце, дул с моря бриз, но Серов не замечал ничего. Ничего, кроме белого домика в саду и мощенной камнем дорожки, что вела к распахнутым дверям. Окна в доме тоже были открыты, и ему почудилось, что там, в комнате, плавно двигается какой-то человек, то поднимает руки, то опускает их, то вроде машет белым полотном. Обогнав Стура, Серов бросился к домику, но войти не решился, замер у порога, услышав долгий, протяжный, облегченный вздох. Так вздыхают после тяжелой, очень тяжелой работы…

Затем раздался пронзительный крик младенца.

– Похоже, ты не опоздал, капитан, – сказал Уот Стур, направляясь к нему. – Голосистый у тебя паренек, сожри меня акула!

– Откуда ты знаешь, что это мальчик?

– Орет громко. Глотка, как у боцмана. Верно, парни? – Он оглянулся на корсаров, столпившихся у дорожки под деревьями.

– Хрр… Когда меня спишут на беррег, будет кому заменить, – сказал Хрипатый.

– Когда тебя спишут, парень уже в капитаны выйдет, – возразил Кактус Джо. – На кой хрен ему твоя боцманская дудка?

– Выше бери: адмиралом станет и знатным разбойником, – промолвил Брюс Кук.

– Разбойником? Почему? – удивился Серов, и ему тут же пояснили:

– Ты разбойник, Шейла разбойница – так кто у вас родился?

– Чтоб тебя чума взяла, Брюс! – Серов шагнул было к дому, но в дверях, загораживая вход, возник высокий худой старец.

Был он в белом арабским бурнусе, но на араба совсем не похож: глаза – серые, волосы – рыжие с сединой, лицо широкое, тщательно выбритое, с морщинками у губ и на высоком лбу, а на щеках сквозь слой загара просвечивают веснушки. При виде этого старика – несомненно, лекаря-табиба – сердце Серова дрогнуло, а мысли понеслись галопом. Было в нем что-то очень знакомое, привычное, словно здесь, на краю света, в чужой эпохе, Серов столкнулся с москвичом или, быть может, с парижанином, жителем Вены, Лондона или Берлина, только не нынешних городов, а тех, что когда-нибудь будут. Мнилось, что этот человек ездил не раз в машине и поезде, летал самолетом, разогревал обед на газовой плите, что не в диковинку ему метро, компьютер, телевизор и даже спутники Земли, что он способен перечислить все планеты Солнечной системы от Меркурия до Плутона и определенно знает, что все тела слагаются из атомов.

Серов, ошеломленный, глядел на старика и вдруг заметил, что тот улыбается.

– Вы – Андре Серра? – У него был негромкий приятный голос, и на французском лекарь говорил отменно. – Поздравляю с наследником, сударь! Взвесить не могу за неимением детских весов, но ручаюсь, что в мальчугане фунтов восемь-девять. Шейла сейчас отдыхает. Хансена, коновала с фрегата, я к вашей супруге не допустил, так что с нею тоже все в порядке. Хотите ее повидать?

Горло Серова перехватило. Он чувствовал, что не может выдавить ни звука.

– Ах да! Чуть не забыл… ну, вы понимаете – память-то стариковская… – Лекарь вытащил из пояса что-то круглое, блестящее, и протянул Серову. – Вот! Шейла попросила сразу вам отдать. Забавная вещица для этих мест… Но я такие видел – только давным-давно.

На его ладони лежали часы Серова, золотой швейцарский «Орион». Часы шли – должно быть, лекарь завел их и выставил верное время.

– Видели? Где и когда? – хрипло произнес Серов, не замечая, что в волнении говорит на русском. – Где вы могли видеть такие часы? Кто вы?

Теперь лекарю пришел черед удивляться. Его седоватые брови вспорхнули вверх, морщины обозначились резче. Он выдохнул воздух и тихо, почти что шепотом, промолвил:

– Здесь меня зовут доктор Эуген Штиль из Кельна. Но там, откуда пришли вы и я, мое имя было Евгений Зиновьевич Штильмарк.

Он тоже перешел на русский и явно был возбужден – его дыхание участилось, щеки порозовели и россыпь веснушек стала заметнее.

– Вы – мой соотечественник? Понимаете, я-то думал, вы француз… Андре Серра… Выходит, не Андре, а Андрей? Так? Что же вы молчите?

Не отвечая, Серов повернулся к Уоту Стуру.

– Веди людей на «Ворон», Уот. Я останусь здесь, с Шейлой и лекарем. Теггу и де Пернелю скажешь, что к вечеру я буду на судне.

– Да, капитан.

– Сюда прислать охрану, человек шесть. Выбери людей понадежнее, из тех, что пришли с нами с Карибов.

– Слушаюсь, капитан.

Стур отступил на шаг, уставился на корсаров грозным взглядом и гаркнул:

– На корабль, бездельники, на корабль! Вас ждут мясо, ром и сухари! Хрипатый, Тиррел, Кук, ведите прочь эту ораву! И поживей, моча черепашья!

Когда топот ног затих, Серов повернулся к лекарю и произнес:

– Не стоит при моих людях говорить на непонятном языке и забивать им головы всякими домыслами. Я, Евгений Зиновьевич, и правда Андрей – Андрей Серов из Москвы. И о вас я кое-что знаю, брат мой, странник во времени… – Он опустил веки, чувствуя, как в душе разливается покой. – Евгений Штильмарк, врач из Твери – был дерматологом, если не ошибаюсь? Исчез в возрасте двадцати семи лет, ехал с работы в трамвае и исчез… Провалился сквозь время после того, как с компанией друзей посетил некий объект на Камчатке… Наконец-то я вас нашел!

– Нашли? – с изумлением вымолвил Штильмарк. – Ну, вы понимаете… Как нашли? Прилетели на машине времени? Как вы очутились здесь, сударь мой?

По губам Серова скользнула усмешка. Он уже справился с потрясением и полностью владел собой.

– Как очутился, об этом будет поведано лет через тридцать, в первом томе тайных записок о жизни маркиза Андре де Серра. Но вам, Евгений Зиновьевич, я, так и быть, расскажу свою историю. Только, простите, не сейчас – мне очень хочется увидеть жену и сына.

– Да-да, разумеется. – Штильмарк посторонился. – Часы, Андрей… возьмите ваши часы.

– Оставьте их у себя, в знак нашей благодарности, моей и Шейлы. Я могу притащить вам сундук с дукатами, талерами и курушами, но мало ли в этом мире таких сундуков? А эти часы – одни-единственные. Страшно подумать, Евгений Зиновьевич, еще не родился тот швейцарец, чьи правнуки их соберут.

С этими словами Серов вошел в дом и потонул в сиянии глаз своей жены.

Спустя пару дней они с Штильмарком сидели в саду, пили сухое вино с местных виноградников и обменивались своими чудесными историями. Шейла спала, и рядом с ее кроватью спал в наскоро сделанной колыбели младенец, крохотное существо, изменившее статус Серова в этом мире. До сих пор он был корсарским капитаном и супругом Шейлы, теперь же стал отцом, и это новое состояние казалось еще непривычным, даже пугающим. Он начинал понимать, что вырастить ребенка в восемнадцатом веке гораздо труднее, чем в двадцатом или двадцать первом – ведь не было здесь ни педиатров, ни детских поликлиник, ни антибиотиков, ни искусственного питания. Правда, имелась отличная замена – материнское молоко.

Серов разлил в кружки вино, и они выпили за здоровье малыша и Шейлы. Рубиновый напиток был густым и терпким, впитавшим ароматы этой земли и щедрость африканского солнца. В крепости на холме грохнуло орудие, оповещая о приходе ночи. С рейда, где стояли корабли, долетел медный перезвон склянок – там заступала ночная вахта.

– Вы меня ждали, – произнес Серов.

– Ждали, – согласился Штильмарк. – Девочка… простите, ваша супруга… она не сомневалась, что скоро вы придете. Теперь, выслушав вашу историю, я ее понимаю. – Он качнул кружку, глядя, как плещется в ней вино. – Вы, Андрей, человек долга. Та проклятая гора на Камчатке… Вы ведь могли забыть о ней, не правда ли? Забыть про Володю Понедельника, Игоря, Наташу и всех остальных… Остались бы в той, будущей Москве, жили бы спокойно и, как положено детективу, искали бы людей, которых все-таки можно найти. Однако…

– Дурная голова ногам покоя не дает, – сказал Серов. – Но вы, Евгений Зиновьевич, не просто меня ждали. Вам было известно, кто я такой.

– Не кто, а откуда – точнее, из какого времени.

– Шейла подсказала?

– Нет. Она и понятия не имеет, из каких дальних далей явился к ней Андре Серра, внебрачный сын нормандского маркиза. – Штильмарк бросил взгляд на открытое окно и улыбнулся. – Нет, все по-другому получилось, сударь мой. Когда я в первый раз увидел Шейлу, она была не в лучшем состоянии – ну, вы понимаете, ее таскали по горам чуть ли не месяц и кормили всякой дрянью… Здесь, в Ла-Кале, у меня есть помощницы, почтенные дамы. Они раздели и вымыли Шейлу и передали мне эти часы – она прятала их… гмм… прятала в той детали нижнего белья, что в наше время назовут бюстгальтером. В общем, часы попали ко мне, и я, разумеется, сообразил, что вещица не из этого столетия. Такие и в девятнадцатом веке не сделают, даже в начале двадцатого! Можете вообразить мое изумление… Когда девочка… простите, Шейла… когда она отдохнула и пришла в себя, я стал ее расспрашивать. Она говорила о вас, Андрей, говорила много и охотно – ну, вы понимаете… она вас любит, очень любит… отчего же не поболтать со старым доктором?.. это элементарная психотерапия… Так что я представлял, с кем встречусь. Не думал только, что вы из России, и, разумеется, помыслить не мог, что вы меня искали… нас, всех нас… в том, будущем времени…

– В этой эпохе Россия тоже существует, – негромко произнес Серов. – Хотите туда вернуться? Пусть в восемнадцатом веке, но – домой?

Штильмарк покачал головой:

– Спасибо, Андрей, но мой дом – здесь. Я прожил на этих берегах много лет, объездил их от Египта до Марокко, стал врачом-универсалом, изучил арабскую медицину, принял сотни ребятишек, уврачевал тысячи ран и болезней. Здесь у меня жена, сын, дочери и целый выводок внуков. Есть кому похоронить и прочитать молитву над могилой, и есть кому добрым словом помянуть… Тут моя родина, и другой я не ищу. Да и смешно что-то искать в моих-то годах!

– Я понимаю, – молвил Серов, – понимаю… – Затем, выдержав паузу, поинтересовался: – Скажите, Евгений Зиновьевич, вы не жалеете, что очутились здесь? Я не из пустого любопытства спрашиваю. Я в этом веке прожил чуть больше года, а вы – сорок с лишним лет… И как, не тосковали, не скучали? Не проклинали судьбу? Не вспоминали близких – тех, кого еще нет?

Штильмарк помрачнел, морщины на его лице выступили резче, глаза потемнели.

– Проклинать не проклинал, но остальное… да, остальное случалось – тосковал, скучал и вспоминал. Особенно тяжелыми были первые три-четыре года – накатывало временами чувство безмерного одиночества, будто кроме меня во всем мире и людей-то нет. Но это проходит, Андрей, это проходит… Когда обвенчался с Ивонной и дети пошли, стало легче… А вам повезло – у вас тут уже жена и сын. Дай бог, дочери тоже будут и другие сыновья! Это, знаете ли, как якорь – держит нас и не дает провалиться глубже в бездну.

Кивнув, Серов подумал, что не ему одному пришла в голову аналогия с якорем. Жизнь – как плавание из никуда в ничто, но плывешь-то вместе с потоком времени, и место твое в этом течении зафиксировано, ни вперед не перескочишь, ни назад. Держит тебя реальность, как судно на якоре, и якорь этот ты называешь всякими именами, смотря по тому, что тебе дороже, – дело, долг, любовь или какой-то иной интерес. А если нет этой связи с миром, в котором выпало тебе жить и умереть, будешь ты несчастен во все свои дни, а когда уйдешь – забыт навеки.

Старик, прищурившись, следил за ним, точно догадывался об этих раздумьях. Потом сказал:

– Могу, Андрей, слегка вас воодушевить. Я полагаю, что в каждой эпохе есть нечто такое, что теряется в другие времена, и потому те, кто будет жить в грядущем, смотрят в прошлое с долей зависти. Возьмите хотя бы век Перикла, Алкивиада, Александра Македонского… Мир казался тогда таким сказочным, таким огромным! Ареной для великих свершений и далеких странствий, походов в земли, где дома покрыты золотом, где реки текут молоком и медом, где водятся василиски и драконы и живут люди с песьими головами…

– Вы хотите сказать, что восемнадцатый век груб, жесток, опасен, однако ярче нашего времени? Эпоха великих авантюр и великих людей, подобных Ньютону, Лейбницу, Вольтеру, великих правителей и полководцев, век Петра, Екатерины, Потемкина, Суворова… Так?

– Не так. Наше время тоже жестоко и опасно, и породило оно великих гениев и великих злодеев, жутких чудовищ, которых свет не видел. Тут мы не уступим этому веку, а в зверствах даже превзойдем! Есть, однако, и отличие. Видите ли, сударь мой, у многих хомо сапиенс нашего времени нет души. Наша наука, наш технический прогресс, наше искусство, политика, воспитание – все это вместе взятое упразднило душу! И, кажется, в двадцать первом столетии эта процедура завершится во всепланетном масштабе. А тут у людей есть душа. Понимаете? Наличие души для них бесспорный факт.

– Вы говорите о вере в Бога?

– Нет… пожалуй, нет, хотя в этой эпохе вера крепка, а религия почти всемогуща. Я говорю скорее о мироощущении. Эти люди, что стали нашими современниками, твердо знают, что у любого из них, будь он король, султан или убогий нищий, злодей, убийца или личность вполне достойная, магометанин или христианин, есть душа. Понимаете, независимо от состояния и веры, каждый имеет дущу, и в этом их отличие от нас, Андрей. – Штильмарк усмехнулся. – Так что я вам советую срочно обзавестись душой.

Серов тоже улыбнулся:

– Душа у меня уже есть. Шейла и ребенок, что спят сейчас в доме, – вот моя душа!

Старик покивал головой.

– Наверное, вы правы. Когда я встретил Ивонну, у меня тоже появилась душа. Душа прирастает любовью, чистой бескорыстной любовью, которой в нашем практичном веке меньше, чем здесь. Кто обрел душу, тот обрел себя, а что до всего остального… Ну, в моем случае это просто – врач везде и всегда врач.

Они замолчали, вслушиваясь в ночные звуки, глядя на южное небо, усыпанное звездами. Стрекотали цикады, ветер шумел в листве и на стенах крепости перекликались часовые. Серов налил вина, выпили тоже молча, но каждый знал, что пьет за сотоварищей по странной судьбе, за тех, кого он никогда не увидит. Эта их встреча была чудом, но чудо – слишком редкий дар; если встречается в жизни, то единожды.

– Когда вы отплываете? – наконец спросил Штильмарк.

– Дней через пять-шесть. Шейле и ребенку надо окрепнуть.

– Могу я попросить у вас на это время книгу? Помните, вы говорили мне о ней – книгу, написанную да Винчи со слов Игоря Елисеева? Я свободно читаю на итальянском. Игорь… словом, мы с ним дружили.

– Хотите, я ее вам подарю?

– Нет. Кому я ее оставлю? Положу в сундук забвения? Заберу с собой в могилу? Для этого книга пророчеств слишком ценный раритет! Я старик, а вы – в расцвете сил, вам жить и жить… Вам пригодится.

Они снова замолчали. Потом Штильмарк поднялся, протянул Серову руку и сказал:

– Удачи вам, Андрей. Еще одна просьба: случится заехать в Тверь, поклонитесь ей от меня и попросите прощения.

– За что, Евгений Зиновьевич?

– За то, что в Тверь не добрался и лечил людей всех народов, кроме своих сограждан.

Его высокая фигура растаяла в темноте.