Рэй БРЭДБЕРИ НЕВИДИМЫЙ МАЛЬЧИК Фантастический рассказ

Она взяла большую железную ложку и высушенную лягушку, стукнула по мумии так, что та обратилась в прах, и принялась бормотать над порошком, быстро растирая его своими жесткими руками. Серые птичьи бусинки глаз то и дело поглядывали в сторону лачуги. И каждый раз голова в низеньком узком окошке ныряла, точно в нее летел заряд дроби.

— Чарли! — крикнула Старуха. — Давай выходи! Я делаю змеиный талисман, он отомкнет этот ржавый замок! Выходи сей момент, коли не хочешь, чтобы я заставила землю трястись, а деревья гореть ярким пламенем, не хочешь, чтобы солнце село средь белого дня!

Ни звука в ответ, только теплый свет горного солнца на высоких, пахнущих скипидаром стволах, только пушистая белка, щелкая, кружится, скачет на позеленевшем бревне, только муравьи тонкой коричневой струйкой наступают на босые, в синих жилах, ноги Старухи.

— Ведь уже два дня не евши сидишь, чтоб тебя! — выдохнула она, стуча ложкой по плоскому камню, так что набитый битком серый колдовской мешочек у нее на поясе закачался взад и вперед.

Вся в поту, она встала и направилась прямиком к лачуге, зажав в горсти порошок из лягушки.

— Нy, выходи! — Она швырнула в замочную скважину щепоть порошка. — Ах, так! — прошипела она. — Хорошо же, я сама войду!

Она повернула дверную ручку пальцами цвета грецкого ореха сперва в одну, потом в другую сторону.

— Господи, о господи, — воззвала она, — распахни эту дверь настежь!

Но дверь не распахнулась; тогда она кинула еще чуток волшебного порошка и затаила дыхание. Длинная грязная синяя юбка зашуршала, когда Старуха уставилась во мрак мешочка, проверяя, нет ли там еще какой чешуйчатой твари, какого-нибудь средства посильнее этой лягушки, которую она задавила много месяцев тому назад как раз для такой вот оказии.

Она слышала, как Чарли дышит на дверь. Его родители в начале недели подались в какой-то городишко в Озаркских горах, оставив мальчонку дома одного, и он, страшась одиночества, пробежал почти шесть миль до лачуги Старухи — она приходилась ему не то теткой, не то двоюродной бабкой или еще кем-то, а что до ее причуд, так он на них не обращал внимания.

Но два дня тому назад Старуха обнаружила, что привыкла к мальчишке, и решила совсем оставить его у себя для компании. Она уколола иглой свое тощее плечо, выдавила три бусинки крови, плюнула через правый локоть и раздавила ногой сверчка, указывая когтистой лапой на Чарли и крича:

— Мой сын ты, мой сын отныне и навеки!

Чарли вскочил, будто испуганный заяц, и ринулся в кусты, метя домой.

Но старуха юркнула следом быстро, как полосатая ящерица, и перехватила его. Тогда он заперся в ее лачуге и не хотел выходить, сколько она ни барабанила в дверь или окно своим янтарным кулаком, сколько ни ворожила над огнем и ни твердила, что теперь он ее сын, больше ничей — и делу конец.

— Чарли, ты здесь? — спросила она, пронизывая доски ясными скользкими глазками.

— Здесь, здесь, где же еще? — ответил он, наконец, усталым-усталым голосом.

Еще немного, еще чуть-чуть — и он свалится сюда, на приступку. Старуха подергала ручку. Ну! Уж не перестаралась ли она — швырнула в скважину лишнюю щепоть, и замок заело. «Всегда-то я, как ворожу, либо лишку дам, либо не дотяну, — сердито подумала она, — никогда в самый раз не угадаю, черт бы его побрал!»

— Чарли, мне бы только было с кем поболтать вечерами, вместе у костра руки греть. Чтобы было кому утром хворосту принести, отгонять блуждающие огоньки, что подкрадываются в вечерней мгле! Не бойсь, сынок, никакой тут каверзы нет, но ведь невмоготу одной-то. — Она почмокала губами. — Чарли, слышь, выходи, я тебя такому научу!

— Чему хоть? — недоверчиво спросил он.

— Научу, как дешево покупать и дорого продавать. Слови ласку, отрежь ей голову и сунь в задний карман, пока не остыла! И все!

— А! — презрительно ответил Чарли.

Она заторопилась.

— Я тебя средству от пули научу. Коли в тебя кто стрельнет из ружья, а тебе хоть что.

Чарли молчал. Тогда она свистящим прерывистым шепотом открыла ему тайну:

— В пятницу, в полнолуние накопай мышиного корня, свяжи пучок и носи на шее в мешочке белого шелка.

— Ты рехнулась, — сказал Чарли.

— Я научу тебя заговаривать кровь, пригвождать к месту зверя, делать слепых коней зрячими — всему научу! Научу, как лечить корову, если она дурной травы объелась, как выгнать беса из козы. Хочешь, покажу, как делаться невидимкой!

— О! — воскликнул Чарли.

Сердце Старухи заколотилось, словно барабан солдата Армии спасения.

Ручка двери повернулась, нажатая изнутри.

— Ты разыгрываешь меня, — сказал Чарли.

— Что ты, нет! — заверила Старуха. — Слышь, Чарли, я так сделаю, ты будешь словно окно, сквозь тебя все будет видно. То-то ахнешь, сынок!

— Совсем невидимым?

— Совсем, совсем!

— А ты не схватишь меня, как я выйду?

— Я тебя пальцем не трону, сынок.

— Тогда, — нерешительно сказал он, — ладно.

Дверь отворилась. На пороге стоял Чарли, босой, понурый, голова опущена на грудь.

— Ну, делай меня невидимым.

— Сперва надо поймать летучую мышь, — ответила Старуха. — Давай ищи!

Она дала ему немного сушеного мяса заморить червячка, потом стала смотреть, как он карабкается на дерево. Выше, выше… Как хорошо на душе оттого, что он там карабкается, как славно, что он здесь, рядом, после многих лет одиночества, когда некому даже «доброе утро» сказать, кроме птичьего помета да серебристого улиткина следа…

Вот с дерева падает летучая мышь со сломанным крылом, Старуха схватила ее — теплую, трепещущую, свистящую сквозь фарфорово-белые зубы, а Чарли уже лез вниз, перехватывая руками, ликующе гикая.

В ту же ночь, в час, когда луна принялась обкусывать пряные сосновые шишки, Старуха извлекла из складок своего просторного синего платья длинную серебряную иголку. Твердя про себя: «Хоть бы сбылось, хоть бы сбылось», — она тщательно прицелилась в мертвую летучую мышь, крепко-крепко сжимая холодную иглу.

Она уже давно привыкла к тому, что, несмотря на все ее потуги, всяческие соли и серные пары, ворожба не удается. Но как расстаться с мечтой, что в один прекрасный день начнутся чудеса, фейерверк чудес, алые цветы и серебряные звезды в доказательство того, что господь простил ее розовое тело и розовые грезы, ее пылкое тело и пылкие мысли в пору девичества. Увы, до сих пор бог не явил ей никакого знамения, не сказал ни слова, но об этом, кроме Старухи, никто не знал.

— Готов? — спросила она Чарли, который сел, съежившись, сложив ноги накрест — тонкие икры оплетены длинными, с гусиной кожей руками, рот широко открыт, зубы блестят…

— Готов, — с содроганием прошептал он.

— Раз! — Она глубоко вонзила иглу в правый глаз мыши…

Так!

— О! — крикнул Чарли, пряча лицо в руках.

— Теперь я заворачиваю ее в полосатую тряпицу — вот так, а теперь клади ее в карман и носи там вместе с тряпицей. Ну!

Он сунул в карман амулет.

— Чарли! — испуганно вскричала она. — Чарли, где ты? Я тебя не вижу, сынок!

— Здесь! — Он подпрыгнул так, что свет красными бликами заметался по его телу. — Здесь я, Бабка!

Он лихорадочно разглядывал свои руки, ноги, грудь, пальцы.

— Я здесь!

У нее были такие глаза, словно она смотрела на полчища светлячков, снующих взад-вперед в пьянящем ночном воздухе.

— Чарли! Надо же, так быстро пропал! Точно колибри! Чарли, вернись, вернись ко мне!

— Да ведь я здесь! — всхлипнул он.

— Где?

— Возле костра, возле костра! И… и я себя вижу. Вовсе я не невидимый!

Старуха качала своими тощими бедрами.

— Конечно, ты видишь себя! Все невидимки видят себя. А то как бы они ели, гуляли, ходили куда-нибудь? Тронь меня, Чарли. Тронь, чтобы я знала, где ты.

Он нерешительно протянул к ней руку.

Она нарочно вздрогнула, точно испугалась, когда он коснулся ее.

— Ой!

— Нет, ты и впрямь не видишь меня? — спросил он. Правда?

— Ничего не вижу, хоть бы один волосок!

Она отыскала взглядом дерево и уставилась на него блестящими глазами, остерегаясь глядеть на мальчика.

— А ведь получилось, и как получилось! — Она восхищенно вздохнула. — Ух ты! Никогда еще я так быстро не делала невидимок! Чарли, Чарли, как ты себя чувствуешь?

— Точно вода в ручье, когда ее взбаламутишь.

— Ничего, муть осядет.

Погодя она добавила:

— Что же ты, Чарли, будешь делать теперь, когда стал невидимым?

Она буквально видела, как в его голове проносится тысяча мыслей. Приключения, рождаясь, плясали чертиками в его глазах, и широко раскрытый рот отчетливо говорил, что значит быть мальчишкой, который воображает себя подобным горному ветерку. Он заговорил, грезя наяву:

— Я стану бегать по пшенице, по полям, буду лазать на снежные горы, красть у фермеров белых кур. Буду щипать красивых девчонок, как уснут, дергать их за подвязки в классе.

Чарли глянул на Старуху, и уголком глаза она увидела, как по его лицу скользнуло что-то скверное, злое.

— И еще много кой-чего буду делать, уж я придумаю, — сказал он.

— Только не вздумай мне козни строить, — предупредила Старуха. — Я хрупкая, словно весенний лед, со мной грубо нельзя. — Она добавила: — А как насчет твоих родителей?

— Родителей?

— Не можешь же ты таким домой отправляться. Ты ж их насмерть перепугаешь! Мать так и шлепнется в обморок, будто срубленное дерево. Думаешь, ей очень надо на каждом шагу спотыкаться о тебя и поминутно звать — а ты у нее под носом!

Об этом Чарли не подумал. Он вроде чуток поостыл и даже шепнул: «Господи!» — после чего осторожно пощупал свои длинные ноги.

— Ты совсем одиноким очутишься. Люди будут смотреть прямо сквозь тебя, как сквозь стакан воды, толкать, пихать на каждом шагу — ведь тебя же не видно. А девчонки, Чарли, девчонки…

Он глотнул.

— Ну, что с ними будет?

— Ни одна из них и глядеть на тебя не захочет. Думаешь, им приятно, чтобы их целовал парень, у которого и губ-то не видать!

Чарли озабоченно ковырял землю пальцами босой ноги. Он надул губы.

— Все равно останусь невидимым, хоть немного. Уж я позабавляюсь! Ничего, я буду осторожным. Буду следить, чтобы не оказаться на пути у коней, у телег и отца. Отец, как услышит звук, тут же стреляет. — Чарли моргнул. — Ведь раз я невидимый, отец может мне добрый заряд дроби всадить, а что — подумает, белка на двор пришла, и саданет! Вот как.

Старуха кивнула дереву.

— Очень даже просто.

— Ладно, — рассудил он, — сегодня вечером я буду невидимкой, а завтра утром ты меня по-старому сделаешь, решено?

— Вот и видно, что ты пустой человек, хочешь быть тем, кем не можешь стать, — сказала Старуха жуку, ползущему по бревну.

— Это почему же? — спросил Чарли.

— А вот почему, — объяснила она, — не так-то это просто было сделать тебя невидимкой. И теперь надо время, чтобы с тебя сошла невидимость. Так же как надо время, чтобы краска сошла.

— Это ты! — вскричал он. — Ты все затеяла! И давай теперь ворожи обратно, чтоб я видимым стал!

— Тихо, — ответила Старуха, — не кричи. Само сойдет постепенно, сначала рука, потом нога.

— На что же я буду похож — бегать здесь по горам, и только одну руку видно?

— На пятикрылую птицу, порхающую среди кустов и камней.

— Или одну ногу!

— На розового кролика, снующего в зарослях.

— Или одна голова в воздухе парит!

— На волосатый шар в день карнавала!

— А сколько времени надо, чтобы я целым стал?

Она прикинула, что, пожалуй, не меньше года.

Мальчишка застонал. Оп начал хныкать, кусая губы и сжимая кулаки.

— Ты меня заворожила, это все ты, ты наделала. Теперь мне нельзя домой бежать!

Она моргнула.

— Так оставайся, побудь здесь, тебе у меня будет вот как хорошо, уж я тебя как холить стану.

— Ты нарочно это сделала! — выпалил он. — Старая карга, удержать меня задумала!

И он вдруг метнулся в кусты.

— Чарли, вернись!

Никакого ответа, только стук его ног по мягкой темной траве и приглушенное всхлипывание, быстро смолкшее вдали.

Подождав, она развела себе костер.

— Вернется, — прошептала она. И добавила, заботясь о себе — Зато у меня теперь будет компания всю весну и до конца лета. А уж тогда, как устану от него и захочется тишины, спроважу его домой.

Чарли вернулся беззвучно вместе с первым серым проблеском дня; он прокрался по белой от инея траве туда, где возле разбросанных головешек, точно сухой обветренный сук, лежала Старуха.

Он сел на окатанные ручьем голыши и уставился на нее.

Она не смела взглянуть на него, вообще — в ту сторону. Он двигался совершенно бесшумно, как же она могла знать, что он где-то тут? Никак.

На его щеках были следы слез.

Старуха сделала вид, будто просыпается, — она за всю ночь и глаз-то не сомкнула, — встала, ворча и зевая, и повернулась лицом к восходу. — Чарли!

Ее взгляд скользил вниз по соснам на землю, вверх — на небо, на горы вдалеке. Она снова и снова кричала его имя, и ей все мерещилось, что она глядит прямо на него, но она вовремя спохватывалась и отводила глаза в сторону.

— Чарли! Ау, Чарльз! — звала Старуха, слыша, как эхо ее передразнивает.

Губы его растянулись в улыбку: ведь вот же, совсем рядом сидит, а ей кажется, что она одна! Возможно, он ощущал, как а нем растет тайная сила, быть может, наслаждался сознанием своей неуязвимости, и, уж во всяком случае, ему нравилось быть невидимым.

Она громко произнесла:

— Куда этот парень запропастился? Хоть бы звук какой услышать, чтоб знать, где он. Я бы ему, пожалуй, завтрак сготовила.

Она принялась стряпать, раздраженная его упорным молчанием. Она жарила свинину, нанизывая куски на деревянный шомпол.

— Ничего, небось запах сразу услышит! — буркнула Старуха.

Пользуясь тем, что она повернулась к нему спиной, он схватил поджаренные куски и жадно их проглотил.

Она обернулась, крича:

— Господи, что это?

Она подозрительно осмотрелась вокруг.

— Это ты, Чарли?

Чарли вытер руками рот.

Старуха засеменила по прогалине, делая вид, будто ищет его. Наконец ее осенило: она прикинулась слепой и пошла прямо на Чарли, вытянув вперед руки.

— Чарли, да где же ты?

Он вьюном ускользнул от нее, прыгая и приседая.

Ей пришлось напрячь всю силу воли, чтобы не побежать вдогонку — разве можно гнаться за невидимым мальчиком! — и, сердито ворча, она села возле огня, чтобы поджарить еще свинины. Но сколько она ни отрезала себе, он всякий раз хватал шипящий над огнем кусок и убегал с ним прочь. Кончилось тем, что Старуха, краснея от злости, закричала:

— Знаю, знаю, где ты! Вон там! Я слышу, как ты бегаешь!

Она показала пальцем, но не прямо на него, а чуть вбок.

Он сорвался с места.

— Теперь ты там! — кричала она. — А теперь там… там! — Следующие пять минут ее палец преследовал его. — Я слышу, как ты мнешь травинки, топчешь цветы, ломаешь сучки. У меня такие уши, такие чуткие, словно розовый лепесток. Я ими слышу даже, как движутся звезды на небе!

Он втихомолку удрал за сосны, и оттуда донесся голос:

— А вот попробуй услышать, как я сяду на камень! Сяду и буду сидеть! Что!

И весь этот день он неподвижно просидел на своем камне, на прозрачном ветру, глотая слюни.

Старуха собирала хворост в чаще, чувствуя, как его взгляд зверьком юлит по ее спине. Ее так и подмывало крикнуть: «Вижу тебя, вижу! Это же я все придумала про невидимок! Вон ты сидишь!» По она подавляла свое раздражение, не давая ему прорваться.

На следующее утро мальчишка стал безобразничать. Он внезапно выскакивал из-за деревьев, он корчил рожи: лягушачьи, жабьи, паучьи, оттягивая свои губы вниз пальцами, выпучивая свои нахальные глаза, сплющивая свой нос так, что в ноздри можно было увидеть его лихорадочно думающий мозг.

Один раз она уронила вязанку хвороста. Пришлось сделать вид, будто испугалась сойки.

Он сделал руками движение, словно решил ее задушить.

Она вздрогнула.

Он притворился, будто хочет ударить ее ногой под колено и плюнуть ей в лицо.

Она даже не моргнула глазом, ее губы не дрогнули.

Он высунул язык, издавая странные, противные звуки. Оп шевелил своими большими ушами, так что нестерпимо хотелось смеяться, и в конце концов она не удержалась, но тут же объяснила:

— Надо же, на саламандру села, дура старая! И до чего колючая!

К полудню вся эта кутерьма достигла опасного предела.

Потому что именно тогда Чарли пустился бежать вниз по долине совершенно голый, в чем мать родила!

Старуха едва не шлепнулась навзничь от ужаса!

«Чарли!» — чуть не вскрикнула она.

Чарли взбежал голый вверх по склону, голый помчался вниз по другому, голый, как день, голый, как луна, нагой, как солнце, как вылупившийся цыпленок, и ноги его мелькали, словно крылья колибри, летящего над землей.

У Старухи отнялся язык. Что сказать ему? «Оденься, Чарли»? «Как тебе не стыдно»? «Прекрати это безобразие»? Сказать? О, Чарли, господи боже мой, Чарли… Сказать? Сейчас?

Она видела, как он пляшет на скале, голый, словно день, когда он явился на свет, как топает босыми пятками, хлопает себя по коленям, то надувая, то втягивая свой белый живот, совсем как воздушный шар в цирке.

Она зажмурилась и стала читать молитву.

Три часа это продолжалось, наконец она взмолилась:

— Чарли, Чарли, иди же сюда! Мне надо тебе что-то сказать!

Он спорхнул к ней, точно падающий лист, — слава богу, одетый.

— Чарли, — сказала она, глядя на сосны, — я вижу палец на твоей ноге. Вон он.

— В самом деле видишь? — спросил он.

— Да, — сокрушенно подтвердила она. — Вон, на траве, похож на рогатую лягушку. А вон там, вверху, твое левое ухо висит в воздухе — совсем как розовая бабочка. Чарли заплясал,

— Я возвращаюсь, я возвращаюсь! Старуха кивнула.

— А вон твоя щиколотка показалась.

— Отдавай мне обе ноги! — приказал Чарли.

— Получай.

— А руки как, руки?

— Вижу, вижу, одна ползет по колену, словно паук коси-косиножка!

— А вторая?

— Тоже ползет.

— А тело у меня есть?

— Уже проступает, все как надо.

— Голова… Бабка, мне нужна голова, чтоб я мог уйти домой.

«Уйти домой», — устало подумала она.

— Нет! — упрямо, сердито крикнула она. — Нет у тебя головы! Нету!

Оттянуть, оттянуть возможно дальше…

— Нет головы, нет — твердила она.

— Совсем нет? — всхлипнул он.

— Есть, есть, о господи, вернулась твоя паршивая голова! — зашипела она, сдаваясь. — А теперь верни мне мою летучую мышь с иголкой в глазу!

Он швырнул ей мышь.

— Эге-гей!

Крик Чарли раскатился по всей долине, и еще долго после того, как он умчался домой, в горах бесновалось эхо.

Старуха, согнутая тяжелой, тупой усталостью, подняла свою вязанку хвороста и побрела к лачуге, вздыхая, бормоча. И Чарли всю дорогу шел вместе с ней, теперь уже в самом деле невидимый, она его не видела, только слышала — как если падает наземь сосновая шишка, или где-то под ногами журчит подземный поток, или белка карабкается па ветку; и вечером у костра она и Чарли сидели рядом, только он был совсем невидимым, и она угощала его свининой, но он отказывался, и она ела сама; потом она немного поколдовала и уснула рядом с Чарли, сделанным из сучьев, тряпок и камешков, но он был теплый, был ее собственным родным сыночком, сладко дремлющим на трепещущих материнских руках… И они разговаривали сонными голосами о чем-то приятном, пока рассвет не заставил пламя медленно-медленно поблекнуть…