"Близкие люди" - читать интересную книгу автора (Лепин Иван Захарович)

8

— Здравствуйте вам!

Я стоял на пороге, придерживая за самодельную проволочную ручку полураскрытую дверь.

Первой на меня подняла глаза тетя Варя. Федор Кириллович сидел на конике, вполоборота ко мне, голову повернул не спеша, как бы не очень веря, что кто-то вошел. А когда повернул, сразу ожил, быстро встал.

— Племяш, милай! А мы только что с Варварой тебя вспоминали: сулился-де летом заехать, а уж осень давно. — Федор Кириллович полез целоваться, обнимать. — Проходи, раздевайся, за стол садись… Мать, принеси-ка чего-нибудь закусить.

Он заметно угас, некогда красивое правильное лицо покрылось еще гуще глубокими морщинами. Постарел, одним словом. Сам-то, должно, он этого не замечает, а вот со стороны… Да и не мудрено — седьмой десяток ему.

Я повесил плащ на гвоздик возле двери, причесался у зеркала с отражением не лучше цинкового таза и сел на лавку.

— Ты, племяш, извини, мы тут с матерью уже завтракаем…

На столе стояла солонка — телеграфная чашечка с отбитой головкой, лежали выпитое яйцо, тонкие квадратики бело-розового сала, полбуханки хлеба, надкушенная луковица.

Над коником — видно, для того, чтобы не вытирать стену спиной, — висел рисованный плакат: черная бездна, космонавт с вещмешком геолога за плечами шагнул в эту бездну с полушара, символизирующего, наверно, Землю.

Федор Кириллович сидел за столом в поношенной фуфайке, по плечу у него ползал паук. Казалось, он постоянно жил на Федоре Кирилловиче — до того вел себя смело и невозмутимо.

— Ну, как вы тут живете-можете? — задал я обычный вопрос.

— Как видишь, помаленьку. Стареем вот с матерью.

Вошла из сеней тетя Варя. В фартуке она принесла десяток яиц и выложила их передо мной.

— А можа, поджарить? Отец так тот сырые любит.

— Я тоже сырые, не беспокойтесь.

По хате расхаживали поздние цыплята, они подбирали с земляного пола крошки, дрались, а один из них на стол залетел.

— Кыш! — замахнулась на него тетя Варя.

— Пусть клюет, — сказал Федор Кириллович и протянул ему на ладони хлебные крошки. — Мы, племяш, с писклятами, как с детями, возимся, жалеем их… Никого у нас, кроме кур да поросенака, нет. Девки в Курске, Иван с Митькой — в Чугуеве. Одни коротаем век…

— Митька у Ивана живет? — поинтересовался я. С ним мы когда-то вместе гусей стерегли. Он был моложе меня года на три, но мы дружили крепко, по-настоящему. Я, бывало, заступался за него не раз. Сам Митька был слабосильным, ходил наклонясь вперед, — еще грудным упал с печи и повредил кострец.

— Митька-то… — выдыхая папиросный дым, протянул Федор Кириллович. — В общежитие его Иван устроил. Пусть, говорит, самостоятельно поживет. Трудно будет, говорит, — нехай обратно в мой дом приходит. Оно и верно: можа, малый обкатается, а общежитии и женится скорей.

— Глянь-ка-ся, что скажу тебе, — вмешалась тут в разговор тетя Варя, тихонько похохатывая.

— Перестань, — прикрикнул на нее Федор Кириллович, видимо догадываясь, что хочет сказать тетя Варя.

— А что тут, отец, такого? Свои ж…

— Ну, валяй.

— Глянь-ка-ся, что скажу. Поехал наш отец к Ивану в Чугуев, ну, а я раз-два — бражку поставила. Ровно четверть получилась.

Тут сельсоветская девка заходит, поросят переписывать. Села она вот тут-та за стол, пишет, а сама зырь на чугунки. Попалась, думаю, оштрафуют, не дай бог. Ну, ушла эта девка, я чугунки в погреб и картошкой их присыпала, а четверть возле сарая закопала. Жду милиционера. До вечера подождала — нетути. А ну, думаю, пойду-ка проверю, цела ли моя четверть. Подошла к сараю, лозинкой — тык в приметное место. И обмерла: нетути четверти! Туда-сюда тыкаю — нетути. Тут я и вспомнила: когда закапывала, мальчишки по дороге проходили, они, думаю, чертенята, и сперли мою четверть. А кто еще? Ну, вертается отец, я ему все это и выкладываю. Он выслушал и говорит: «А ну пойдем». Берет вилы — и к сараю. Тык — туда, тык — сюда, третий раз тыкнул — нашел бутыль. Нюх, видно, у отца. А я, тетеря, сама прятала, а найти не сумела… Эх, тут отец обрадовался! Я просила отлить половину, спрятать — вон уголь будем привозить, девкам картошку отправлять — всюду поставить надо…

— Ды девкам Васька Хомяк отвезет! — вставил Федор Кириллович. Рассказ, где он выглядел героем, ему, видно, нравился, и он довольно щурил глаза.

— Так и не дал отлить, — с упреком, но без зла продолжала тетя Варя. — Как паук к четверти присосался. Павлик тут с Хомяком вчера понаходили, совести у них нетути, всю и выгланули…

Узнаю прежнего Федора Кирилловича! Мастер на все руки — сапожник, портной, столяр, печник, счетовод даже, — он жил беднее многих тех семей, где не было мужиков, именно из-за своей широкой души. Какая копейка когда-никогда перепадала ему, он не чаял ее пропить, собирая вокруг себя несметное число собутыльников. Пробовала тетя Варя его угомонить — да куда там! Мать-перемать, кричал, не твое дело, еще сунешься, убью! Убить не убил, а ночевала по соседям тетя Варя с детьми частенько. Одного младшего, Митьку, не трогал — жалел калеку.

Деньги пропивал — ладно: сам заработал, сам и пропил. Обидней семье было другое. Заколют, бывало, по осени поросенка — незваные гости тут как тут. «Варвара, жарь печенку!» — командует Федор Кириллович. Печенкой закусят, он снова: «Варвара, свежины поджарь!» Дети смотрят с печи, подперев головы руками, на загулявших мужиков, глотают слюнки, слушают, как отец похваляется: «Я, мать-перемать, в жисть скупым не был. Ешьте, не стесняйтесь, мужики, мы еще поджарим».

Полпоросенка, а то и больше, как не бывало.

А к полночи проспится, начинает шуметь: «А ну, вставайте! Иван, какого хрена развалился? Вставай, сапоги шить поможешь. Вас пятеро, а я — один, попробуй прокорми такую ораву!»

Со временем устроились три дочери в Курске, Иван после армии тоже не вернулся — в Чугуеве женился, дом построил, Митьку потом забрал, и остался Федор Кириллович один с тетей Варей. Остепенился, конечно, не дебоширит, не шумит, но, если представится случай, не преминет показать свою щедрую прежнюю душу.

Бывает, расчувствовавшись, жалуется он на детей: редко приезжают-де, другие вон, посмотришь, отцам-матерям добра сколько понавозили, а мои… И взаправду всплакнет…

— Принеси, мать, племяшу помидоров. Ты любишь соленые помидоры? Матери нельзя — желудок. И я не люблю. А насолили — цельный напол. Кто есть будет — не знаем. Нынче лето засушливое было, помидоры уродились. А вот яблочки… Яблочки с воробьиное яйцо успели вырасти. Погорели.

— Видел.

— И капуста никудышная была. Вот уж счас, осенью, те-та кочаны, что осталися, затвердели маленько.

— А поливать не пробовали?

— Поливать? Да оно-то можно — речка рядом. А не принято у нас это дело. Привыкли на землю надеяться. Земля-то у нас — золото. Вот в этом году думали, картошки совсем не будет. А есть, уродила земелька-то, хоть и потеряли почти треть урожая, но и за это спасибо.

Федор Кириллович любил пофилософствовать, порассуждать. Он мужик с умом, все знает о колхозах и о колхозниках, его выводы не лишены логики, анализа, и когда прямо или косвенно я говорю ему об этом, Федор Кириллович бывает весьма польщен и еще больше получает удовлетворения от своих рассказов — не всякий-то день расспрашивают про деревню, про речку, про коноплю, про род свой, наконец.

— Я ить деда твоего, Герасима Горбатого, не помню, а дядек и сейчас бы узнал, если бы встренулись. Дмитрий-то в гражданскую погиб, а с Павлом мы дружили, грачей разоряли вместе, а опосля — на гулянки ходили. Он контуженный с гражданской пришел, в году около тридцатом умер… Хороший был товарищ, преданный.

Тетя Варя вскоре принесла большую миску, наполненную красными нежными помидорами. Поставила посреди стола, сама облизнулась: больно соблазнительно горели помидоры.

— Попробуй-ка, что мы тут вдвоем с Варварою намариновали-насолили, — сказал Федор Кириллович и сам первым взял помидор, осторожно, будто боясь расплескать огненно-красную мякоть.