"Ядро ореха" - читать интересную книгу автора (Ахунов Гариф)

4

На новую квартиру приехали лишь вечером, когда по городу зажглись уже уличные фонари. Расставлять мебель и разбирать вещи было поздно, поэтому все пожитки снесли в одну комнату и там оставили до утра, только в будущей детской тетушка Тауфика три раза кряду вымыла пол, и они вместе с мужем расставили вдоль стены детские кровати, накормили ребятишек и уложили их спать.

Стало после этого в доме тихо, а на душе у них куда как спокойнее; много раз в своей кочевой жизни переезжали эти немолодые супруги с места на место, но всегда после очередного переезда с легким сердцем забывали они свои дорожные мучения; и теперь тоже прошли в будущий зал-гостиную, постелили там на остро еще пахнущий краскою светло-коричневый в белесых следах пол пару газеток, сели рядышком, вытянули с наслаждением ноги в одинаковых шерстяных домашней вязки белых чулках и легко вздохнули: уф-ф!

— Слушай-ка, отец, чего мы со старой избою-то будем делать, а? — спросила, будто удивляясь, через некоторое время тетушка Тауфика; сказано было это, однако, осторожно и не очень настойчиво, потому как муж сидел возле нее с усталым и озабоченным, явно не домашней заботою, видом.

— На сегодня, мать, всем твоим затруднительным для меня вопросам даю полный и окончательный поворот, — сказал Лутфулла-абзый, зажигая папироску. — Ты теперь с ха-арошей квартирой, потому уймись и радостно молчи, понятно?

После этих слов он торопливо вскочил и подошел к окну. Но на улице было непроглядно темно, не светлее было, впрочем, и на душе у старого мастера, тревожащегося за оставленную им на директора конторы незаконченную буровую.

— Ах и беспокойный же ты человек, Лутфулла! — в сердцах крикнула тетушка Тауфика, но затем с мольбою взглянула в глаза мужу. — Да забудь ты, бога ради, хоть на один-то день эту проклятую буровую!

— Ну, старая, эку ты глупость сболтнула, право слово. Вот ты думаешь: получили, мол, новую квартиру, ай хорошо! Теперь будем, значит, сидеть со стариком да радоваться. А того ты своим женским разуменьем не смыслишь — ведь у меня там скважина недоработанная осталась! Земля, она, брат, такой лукавый человек и такие в своем нутре штуки закручивает, что сам управляющий иногда пальцем в небо трюхает и понять не может, чего там такое делается!

— Ох! Ты мне об этом в сотый раз уже талдычишь...

— А ты вот наберись терпения да послушай и в сто первый. Ежели ты жена бурмастера, так умей же, понимаешь, войти в его положение.

— Эх, Лутфулла, Лутфулла, это я-то не вхожу ли в твое положение... — задрожала губами тетушка Тауфика. — По всей стране мотаюсь за тобой, как нитка за иголкой, и времена-то какие трудные были...

Лутфулла-абзый понял, что хватил лишку, и жена на него может сейчас не на шутку разобидеться, — сдержал готовое вырваться слово, прикусил язык. А и нелегко же молчать в этакие моменты, это, брат, тоже особое умение требуется!

В дверь громко постучались. Тетушка Тауфика кинулась открывать, и, услышав чуть погодя знакомый хрипловатый и округлый голос, старый мастер тоже поспешил в прихожую.

Там с громадным, из синей плотной бумаги свертком в руках стоял, улыбаясь во весь рот, по-праздничному разодетый Митрофан Апанасович Зозуля. Увидев мастера, он заулыбался еще шире, хотя казалось, что это уже положительно невозможно.

— Добрый вечор, уста-Лутфулла! От всего сердца поздравляю с новоселием! Хозяйка! Брось, пожалуйста, в угол от этот сверток, — тяжелый оказался, все руки оттягал. Шо вона такэ? Да бухарский ковер вам на стенку, в подарок, ей-богу! Купив как-то, думав, сгодится, — мабуть, жинка нагрянет, чого же не приобресть? А оно трошки раньше пригодилось, от добре! Ну, як вы туточки поустроились? Места, мабуть, мало? Ого, добре, добре, яки богаты хоромы — я вам кажу, то же взаправдашний стадион... — Митрофан Апанасович, не умолкая ни на секунду, пошел в комнату, за ним зашагали растроганная в смущенье и благодарности тетушка Тауфика и совсем растерявшийся Лутфулла-абзый.

— Ай, спасибо, Митрофан Апанасович, уважили. Да зачем же вы, родненький, в такие траты вошли? А, спасибо огромное, ай, уважили...

Ошеломленный поначалу обилием шумных и горячих восклицаний, Лутфулла-абзый не вытерпел, свирепо мотнув на жену головой, остановился и почти сурово протянул к Зозуле руку:

— Митрофан Апанасович! Со скважиной как?

Однако большой любитель поговорить Митрофан Апанасович на этот раз выкладывать все сразу явно не торопился, умел он быть когда надо и редкостно терпеливым.

— Ты, уста-Лутфулла, поперед батьки в пекло не лезь, як настанет время, мы с тобой и о скважине побалакаем, — сказал он, хитро блеснув глазами и многозначительно подняв толстый палец.

Тетушка Тауфика нажарила им на керосинке картошки, заварила крепкий чай, — мужики расставили в пустой комнате стол и стулья, сели, по случаю новоселья хватили слегка водочки. И Митрофан Апанасович наконец, обстоятельно и неторопливо разгладив пышные усы, повел рассказ о делах на буровой. Лицо при этом оставалось совершенно невозмутимым; от долгого пребывания на морозном воздухе желтоватая кожа щек зарумянилась, у глаз будто даже разгладились мелкие морщинки, но понять по нему, закончились ли работы благополучно или же буровая осталась лежать грудой обломков, было абсолютно невозможно. Он очень долго и подробно описывал ход тампонажных работ, старание и грамотные действия джигитов из вахты Карима Тимбикова, с удовольствием вспоминал, как в открытую хохотали они над тампонажниками, не ожидавшими увидеть на буровой самого директора конторы и ходившими перед ним на задних лапках. И только потом, уставясь на рыжие, подрагивающие от волнения усы старого мастера — тот с огромной тревогой и с огромным же облегчением ловил каждое слово Зозули, — весело и отчетливо сказал:

— Закончили буровую, уста-Лутфулла! Обсадные трубы[20] совершенно герметичны — нет сомнения! Когда поставили на «стоп» — стрелка манометра свечкой застыла на цифре «100». Дня через три вспыхнет первый факел, зажженный тобой на земле Калимата!

Взволнованный столь приятной новостью Дияров оглушительно крякнул и расцвел:

— Гэй, старая! Там у меня в этом, как его... эта... Ну, сама знаешь, э-гм... Так ты давай-ка ее сюда немедля! Сейчас мы ее уговорим тут во вздравие новой скважины, долгие ей, голубушке, лета!

А у Митрофана Апанасовича оказалось к Лутфулле Диярову еще одно «небольшое», по его словам, дельце, но раскрылся он только перед самым уходом, уже одевшись и стоя в прихожей.

— Лутфулла Диярыч, голуба, трошки не запамятовал, послухай-ка... Мы ведь того: порешили взять от тебя твоего профессора бурения. Догадался, о ком я гуторю? Хочем поднять Карима Тимбикова до мастера, я и кажу всем, о! Диярыч не против!

Лутфулла-абзый застыл у двери с шапкою в руках. С самого утра чуял он нюхом: неспроста ходит Зозуля вокруг него и буровой, но не мог и предполагать, конечно, такого серьезного оборота.

— Чего уж тут. Вы — начальники, мы — молчальники, — сказал он, тяжело вздохнув. — Забирайте. И приказом отняли б — так ведь ничего не поделаешь, а когда по-хорошему, вроде даже и посоветоваться пришел, как уж не отдать...

— А если б, Диярыч, уместе с Каримом и вахту его ты отпустив — ах! Добре вышло бы для новой бригады.

Рыжие брови мастера в крайнем удивлении прыгнули вверх:

— Да вы что?! С ума спятили? Ведь это ж грабеж среди бела дня! И как это у вас интересно получается: я, значит, с зелеными должен оставаться, с ученичками?.. Ах, люди — дай им с ноготок, запросят не то что с локоток, штаны последние скинь да подай...

Митрофан Апанасович и глазом не моргнул — выслушал все это с улыбкою, будто так оно и полагается разговаривать с начальством. Да какой же мастер сразу будет согласный лишиться заведомо лучшего бурильщика, да еще вдобавок со всею его вахтою? Нету таких мастеров! Но у Митрофана Апанасовича Зозули и словарного и терпеливого запаса на любого мастера хватало:

— Ты, голубка, не кипятись и не сомневайся: контора твое положение знае. Хиба ж мы тэбэ нэ поможем? Я тэбэ то кажу не як дирехтор, а як такий же буровик. А потом, бачу я, Диярыч, не такой ты чоловик, щоб тэбэ трэба була наша подмога — через пару-другую мисяцев твои зеленые хлопчики всем носы поутирают. Дав тоби бог багату душу — дай тоби бог добре здравие!

— Ну и хитрый же ты хохол, так тебя разэдак! — сощурил глаза, а потом и захохотал Лутфулла-абзый. — Не только меня, слабого, камень и тот разжалобишь, ей-богу!

Впервые за этот вечер захохотал и Зозуля — оглушительно и самозабвенно, и отрадный их хохот прозвучал в этой новой, просторной еще без мебели квартире удивительно свежо и к месту.