"Ядро ореха" - читать интересную книгу автора (Ахунов Гариф)

2

С незапамятных времен стоит у окна древний ткацкий станок. Давно уже рассохлись у него и челноки, и ниточки, расшатались корявые стойки, — казалось бы, прямая дорога допотопной развалюхе на чердак ко всякому хламу, но... не подымаются руки, что ты будешь делать. Последние годы своей жизни все возилась с ним бабушка, имела одно заветное желание: выдать Файрузу замуж с приличествующим приданым. И даже за несколько дней до смерти рылась, помнится, в сундуке, достала оттуда крашеные нитки и потом, разложив их на полу, старательно подбирала по цвету.

— Даст бог, доченька, — приговаривала, — сама приготовлю тебе приданое. Скатерку вот из этих ниток сотку, хороши нитки-то, ярконькие. Коврик для намаза тебе, конечно, без надобности, теперче молодежь того не знает. Батюшки, а полог-то из каких ниток выткать? Ну, ничего, уж полотенца да ручники обязательно поспею, будет тебе память о бабушке. Только... сбегала б ты, доченька, к отцу, взяла бы у него новые челноки, старые-то растрескались. Я и сама сходила б, да боюсь греха на душу... Зареклась я давно: ноги моей, говорю, в вашем доме не будет, пока жива невестушка Магиша...

Перебирая разноцветные, пропахшие чем-то старинным, заветным, тронутые уже молью нитки, Файруза задумывается, и тоска сжимает сердце ее железным обручем, туманная пелена застит глаза — грустно и жалко...

При бабушке, оказывается, и забот житейских не замечалось, все само по себе выходило: корма для скотины запасались вовремя, картошка на огороде росла ухоженной, и за бабкой присмотреть успевалось, баньку там истопить раз в неделю или что... Похоронили старушку, и даже Тансык почуял, что дом опустел и поскучнел, — стал все больше пропадать с соседскими мальчишками на улице, отвыкал от матери.

А тоска да одиночество чувствовались оттого еще острее: все тепло души своей отдавала она сынишке, он же подрос и чурался будто материнской ласки, с головой окунулся в уличный шумный омут, было ему лучше носиться со сверстниками в догонялки.

На днях сходили они вместе с Тансыком к бабушке на могилку. Файруза пришла домой взбудораженная, растерянная донельзя — господи, торчишь, как пень, дома и ни черта не видишь. А на свете каждый божий день все меняется: в новом Калимате и гаражей, и автовокзалов, и парков тракторных — чего только не понастроили. За сутки не обойти!

Переходя от котлована к котловану, от недостроенного дома к скопищу громадных машин, Файруза вышла в тот день к знакомому полю, где, удивляя стариков, скирдовала недавно пшеничную солому. А теперь здесь ям, теперь — столбов! Батюшки! И не узнать совсем, перекопано, переворочено все вверх тормашками: канавы какие-то,-провода, мачты ажурные до самого горизонта, будто им места не хватает, глянь, разбежались! Но вид преображенного поля вдруг напомнил Файрузе, что и юность ее так же безвозвратно ушла в прошлое, как тишина когда-то нетронутых лугов. Грустно. И все же эти новые картины были чем-то непостижимо близки ей: тесно сплетались они в сознании Файрузы с ее собственной жизнью... может, оттого, что стоял за ними уже далекий, но бесконечно дорогой образ?

В те времена, когда называли деревенские Файрузу смешным и сердитым прозвищем «Дай раза», она вовсе и не задумывалась, придется ли ей когда-нибудь еще в жизни встретиться с чернобровым Булатом. Была она благодарна ему за проснувшиеся свои чувства, за недолгое девичье счастье — большего она не ждала, о большем Файруза не мечтала. А теперь вот, оставшись вдвоем с Тансыком, вдруг словно очнулась и испытала жгучую обиду на невесть где шляющегося. не подающего о себе никаких вестей отца ребенка. Но иногда думалось: «Наверное, и он тоскует без меня, любил ведь, может, и сейчас еще любит?» — и Файрузе становилось как будто легче от этой наивной мысли.

Жизнь на все имеет свои собственные мерки, и не всегда они совпадают с нашими переживаниями... У Файрузы подрастает сын, которого надо воспитывать, чтоб не чувствовал он себя сиротою.

Должен он поэтому хорошо одеваться, должен учиться, получить непременно лучшее образование. Тансык уже ходит в школу, хлопот теперь будет больше, и надо Файрузе искать работу.

А в селе теперь хлеба не сеют. Хлеб лежит на полках в хлебном магазине, что его самим-то сеять? Поэтому многие устраиваются на городские работы или на нефтяные промыслы, кто как может. Надо и ей куда-нибудь, без работы нельзя. И не затем только, чтобы обеспечить себя и сына, — на людях, в работе и тоска, может, поуймется, поутихнет, позабудется.

И Файрузу зачислили в бригаду землекопов. Молодое, здоровое тело ее истосковалось по тяжелому труду, и неуемная натура, уставшая от переживаний, жаждала встряски — жить и работать так, чтоб руки горели. Да, вот такой работы требовала ее истомленная душа, и в первый день она стала работать как одержимая, не слыша и не видя ничего вокруг. Девки и бабы из бригады, поднаторевшие на земляных работах, откровенно смеялись над нею:

— Копай, копай, душа разлюбезная, а вон, погляди-ка, и горб уже вылезает, ха-ха-ха!..

— Давай, родненькая, не ленись: авось и медальку какую привесят!..

— Привесют кой-куда, нашему брату медалей только за многодетность не жалеют...

— А чего, бабы, гляньте, как она отмахивает: у ей мужик-то, поди, после работы домой без памяти бежит, к этакой шустрой...

Файруза только зубы стискивала. Сказала б она им, сразу бы позатыкались, сороки! Жалкие ведь они, не хотят, поди, в колхозе работать, так перебиваются небось в городской столовке хлебом да чаем, лишь бы сколотить деньжат на крепдешиновые платья и щеголять в них, задравши нос, по всей деревне.

Однако через несколько дней эти девки поглядывали на нее с большим уважением; впрочем, самой Файрузе было не до них, бросив работу, ушла она домой взбешенная и в ярости даже не сказала им на прощанье ни одного доброго слова.

А хорошо тогда начинался день. Воздух был свеж, даже чуть холоден, спешили по улицам на работу люди, из проносящихся мимо «вахтовушек» кричали что-то веселое чистые пока и бодрые нефтяники. Настроение у Файрузы было особенное, пожалуй, даже крылатое, и она за два часа лихо накидала огромную кучу земли. Ее товарки пытались теперь не отставать и работали тоже горячо и старательно — почти догоняли!

Наконец Файруза остановилась и, решив передохнуть, уселась на краю канавы, когда из переулка, лязгая гусеницами и поводя ковшом, показался экскаватор. Землекопы сразу прекратили работу и, опираясь на лопаты, встали молча, поглядывая на приближающуюся машину. Файруза, будучи в бригаде человеком новым, еще не поняла, в чем дело, но девчата были явно обеспокоены: они-то знали, что среди строителей частенько получаются накладки, когда один прораб сводит на нет работу целой бригады. Не успели они перекинуться И взглядом, как экскаватор уже подошел вплотную; в кабине его сидела молодая девчонка. Она остановила экскаватор рядом с Файрузой, двинула рычаги, и громадный зубастый ковш пошел ворочать целые глыбы. Девчонка словно играла послушными рычагами, гулко ухала ковшом о землю, вырывала из нее огромные кусища, а круглые, загорелые руки экскаваторщицы мелькали в кабинке. Пока землекопы, бессильно грозя кулаками, носились вокруг экскаватора, девчонка эта за какую-то минуту разворотила и перекопала все, что сделала Файруза за несколько дней тяжелого труда, и, осыпав глиняным градом разбросанные по земле платки, фуфайки и сумки с едою, неспешно продвинулась дальше.

Файруза сразу сникла. Одна из товарок, пытаясь успокоить ее, заговорила было:

— Не бойся, лапонька, зря не пропадет. Напишем в наряде любую цифру — заплатят, куда денутся... — Но на нее шикнули, и девка замолчала.

А Файруза вскочила и, отшвырнув лежащую рядом лопату, не оглядываясь, пошла прочь.

После ее ухода девчата, не очень-то чутко вникавшие в тонкости жизни, довольно долго хранили тягостное молчание. В эти минуты им открылась неведомая до сих пор, но простая, как день, истина: для того чтобы целыми днями, не поднимая головы, копать землю, мало, видимо, одной сноровки — необходимо знать, что твой труд имеет смысл и ценность. А если всю эту работу, выполненную тобой с молодым пылом, может за одну минуту свести на нет кто-то другой, пусть хоть и растрепанная девчонка на экскаваторе, то грош ей цена, и к чему вкладывать в такую работу и силу, и сердце?!

Файруза завернула в переулок и скрылась.

Но все так же уверенно тянулась вслед за экскаватором глубокая траншея — была она точной, прямой и стремительной.

На другой день Файруза проснулась очень рано. Приподнявшись на локте, она беспокойно и нежно взглянула на тихо посапывающего в деревянной кровати Тансыка — за последнее время он сильно вытянулся, похудел, — потом поднялась с постели и заботливо укутала сынишку одеялом.

В щели меж половиц сквозил ветерок, ласкал голые икры, проникая под ночную рубашку, холодил теплое еще со сна, разомлевшее тело, и по нему пробегала крупная дрожь, оставляя за собой мгновенно разливающуюся «гусиную кожу».

Мягко ступая босыми ногами, Файруза вышла во двор, умылась родниковой водой и, смеясь над прохладным дыханьем близкой осени, докрасна растерлась грубым холщовым полотенцем. Надоила и процедила молоко, выгнала в стадо скотину; подобрала с желтеющей травы рассыпанные по двору щепки, бросила их у поленницы; провожая взглядом выходящее в клубах пыли за деревню стадо, чуть погрустила у ворот, взяла в руки ластившуюся у ног большую пеструю кошку и, поглаживая ее, заговорила нарочито грубо:

— Ты где шатаешься, нерадивая животина? Гулена!.. Котеночек твой всю ночь мяукал, тосковал, куда, говорит, моя мамка задевалась...

Сварила потом картошку, поставила чай и, разбудив Тансыка, накрывала уже на стол, когда вошла в избу младшая сестра Марзия. Чай пить она отказалась, раздражая Файрузу, слонялась с каким-то нетерпеливым видом по комнате, поглядывала на старшую сестру.

— По надобности, что ли? — не выдержала Файруза.

Марзия утвердительно мотнула головой и показала взглядом на Тансыка, мол, уйдет, тогда и доложу. Файруза, напоив сына чаем, отправила его в школу и быстро спросила:

— Ну, что там у тебя? — И, облокотившись о стол, приготовилась слушать.

Марзия обыкновенным И скучным голосом проговорила:

— Булат-абый приехал.

— Какой еще Булат? — переспросила Файруза, но тут же задохнулась, будто перехваченная по горлу волосяным арканом. — К... когда?! Сама видела?! Ох, сердце зашлось! Да говори же ты, говори, не тяни из меня жилы!..

Умоляя и требуя, нетерпеливо расспрашивала она Марзию: что он, как он, изменился ли, женат ли? А узнав, что Булат приехал один и, скорее всего, холост, вскочила и в каком-то неистовом порыве чуть не задушила сестренку в объятиях. Марзия, увидев запылавшие щеки Файрузы, почуяв жар ее разгоряченного тела, вдруг испытала какую-то неловкость, поговорила еще немного о Булате Диярове, погадала, надолго ли он приехал, и, оставив Файрузу в совершенной растерянности, ускакала домой.

Проводив сестренку, Файруза прислонилась к оконному косяку: в ушах у нее звенело, горело лицо, стучало в висках, и в голове беспорядочно и безнадежно путалось. Наконец она подумала о том, что надо бы прибраться в избе, решила первым делом вычистить самовар, принесла крынку катыка, ящик с песком и мочалку, но тут же забыла о них, и опрокинутый самовар, песок и мочалка так и остались валяться на полу. А она уже переворошила в сундуке все наряды, выбрала два выходных платья и, не зная, которое надеть, топталась у старого, но еще чистого и глубокого зеркала. Лицо ее от волнения пошло пятнами, и она, вздохнув, приложила к щекам ладони. Через час Файруза почти успокоилась, лишь дрожали еще коленки, да во всем теле чувствовалась усталость. Не спеша вычистила самовар, вымыла полы, выгладила желтое в белый горошек платье, приготовила сыну покушать, и когда никаких дел уже не осталось, взяв недовязанный шерстяной носок, села к окошку.

А на дворе был ясный день, и на скатах лапаса кружевом лежали солнечные пятна, бродили по траве озабоченные куры, под самым окном на ветках рябины качались беспечно взъерошенные, драчливые воробьи. С изгороди свешивались золотые, легкие сережки хмеля, и казалось, что осень, готовая, как всегда, сжечь траву и листья смертельным багрянцем, вдруг решила, словно заигрывая с готовящейся уже к зимнему сну природой, порадовать ее последними солнечными деньками.

Оглянувшись на скрип отворяемых ворот, Файруза увидела какого-то человека в черном длинном плаще и сапогах, идущего к избе. Охваченная предчувствием, она вскочила, тут же села обратно и низко склонилась над вязанием. Но пальцы уже не слушались, глаза не видели спиц, и она слышала только гулкие учащенные удары своего сердца.

Заскрипели в сенях половицы, тяжелые нетерпеливые шаги близились к горнице, вот затихли на секунду, и тут же отворилась дверь, твердый голос сказал:

— Можно?

Широко расставив ноги в кожаных сапогах, Булат у порога ждал ответа. Файруза видела его черные, выбившиеся из-под кепки кудрявые волосы, знакомый сухой блеск глаз, проговорила спокойно:

— Пожалуйста, входите...

Раскрыв объятья, шагнул к ней Булат:

— Файруза! Или не узнала?

— Узнала. Здравствуйте. Проходите, садитесь.

— А... как у вас дела? Где бабушка?

— Бабушка умерла.

— Не может быть! Какая крепкая была еще старуха.

— Да, крепкая.

Разговор не клеился. Булату показалось, что Файруза охоты к беседе не проявляет; но уйти просто так, не сказав ни слова, было ему неудобно.

Молчали. Мелькали спицы, тикали на стене ходики, отсчитывали время. Булат, наконец решившись, спросил, не трудно ли жить в одиночку, вкладывая, однако, в этот вопрос и потаенный смысл: мол, как живется без бабушки — это само собой, а не скучно ли вот без любезного друга? Файруза, не поднимая головы, отвечала, что времена теперь не военные и прокормиться стало куда легче.

Хлопнула дверь, и в горницу влетел мальчуган. Запустив школьную сумку в угол, он с порога закричал:

— Мам! Дай че-нибудь поесть!

Булат онемел, мальчишка, увидев в доме постороннего человека, тоже замолчал и насупился, — в изумленной тишине первой пришла в себя Файруза. Радостно улыбаясь, она обняла малыша за плечи, сказала негромко:

— Сынок, поздоровайся же с отцом!

Булат подскочил со стула.

— Ты что! Смеешься надо мной?!

А потом на голову Булата посыпались злые, колючие слова:

— Кто тебя сюда звал? Кто?! Может, я тебя умоляла? Какого же черта приперся? Пошел вон, драный кобель! Ты же не мужик, ты трусливая дрянь, если боишься признать своего собственного сына!

Булат, от стыда готовый провалиться сквозь землю, потихоньку продвигался к двери. Наконец Булат спиною нащупал дверь, толкнул ее, но, споткнувшись, вылетел в сени.

Когда за ним с треском захлопнулась дверь, Булат, остановись, вдохнул воздуху и, разогнувшись, бешено захохотал, впрочем, тут же поперхнулся и сокрушенно склонил голову.

Чувствуя к Файрузе невольное уважение, издеваясь над собою, толкнул он ворота и вышел на улицу.