"У-3" - читать интересную книгу автора (Флёгстад Хяртан)

Заря

Трондхейм известен как город, где короновались норвежские монархи, а окружающий его район — как военно-стратегический центр тяжести Норвегии. В губернии Трёнделаг — две важные базы ВВС и совершенно секретный командный центр в толще горы Грокаллен, на западной окраине города. Трондхейм — узел, соединяющий север и юг страны; через него удобный выход в Северное море и Атлантику. Здесь располагается также духовный и географический центр анальных творений, получивших название трёнделагских анекдотов, которые выставляют на посмешище некоторые наиболее сомнительные стороны нашего национального характера; на мой непросвещенный взгляд, не слишком остроумно. Сверх того, это единственное место на планете, а то и во вселенной (ежели права либеральная теология, утверждая, что никакого ада нет), где в ходу игра под названием «скоттхюлль».

Все эти факты я привожу не затем, чтобы выставить в каком-либо свете местное общество или отдельных лиц, а лишь потому, что город Трондхейм вместе с губернией Трёнделаг играют решающую, этапную роль в развитии Алфика Хеллота от мальчика до мужа. В этой связи уместно также сказать, что Трондхейм отличается на редкость четкой и удобной планировкой, благодаря чему он весьма подходит для доброй попойки во время увольнения. Если кому назавтра требуется прощение, покаянная стезя к видным экспертам по отпущению грехов достаточно коротка. Трондхейм — обитель наиболее известного из причисленных к лику святых северных королей; во всяком случае, здесь находится храм, где стоял гроб с бренными останками святейшего из парней, носивших имя Ула. Вокруг коронационного собора желающие могут узреть другие, не столь религиозные храмы, где венчают конькобежных и лыжных королей, а также прочих дурней высшей категории.

Вот так примерно выглядят трибуны вокруг арены, где берет начало воинская трасса Алфика Хеллота; здесь ему улыбается удача и его усилия венчаются победой. Правда, не в самом Трондхейме, а в Эрланде, много ближе к морю, на той из баз норвежских ВВС, что более других заслуживает звания чисто американской. Здесь проводится чемпионат страны по военному пятиборью для летного состава, и Алфик выходит на старт бега с препятствиями, который вместе с ориентированием составляет упражнение «побег».

Преодоление полосы препятствий начинается с короткого броска к первому барьеру — вертикальной деревянной решетке с широкими просветами. Нужно перегнуться через верхнюю перекладину, ухватиться руками и приземлиться кувырком в яме с песком. Следующее препятствие — бревно на подпорках; затем путь преграждает двухметровый дощатый забор. Дальше — подобие лестницы с укрепленными в метре друг от друга круглыми брусьями. Скачи вверх, все выше и выше, пока не кончатся ступени, а назад хода нет, только вперед, в пустоту. Прыгай в грязь, ныряй под растянутую над землей проволочную сетку и ползи как бы под пулеметным огнем. За сеткой висит канат, по нему надо лезть четыре метра вверх, обжигая всеми метрами ладони при спуске. Дальше пробежка зигзагом по грязи — и новое препятствие, что-то вроде рыболовной сети, подвешенной на наклонной раме. Но вот и финиш маячит впереди, его видит даже Алфик, который выложился до конца и уже не в состоянии разобрать, что его ждет напоследок — то ли доски с гвоздями, то ли лонная кость, огнедышащий дракон, ров с водой, крепостная стена, рогатка, а может быть, раскаленные железные прутья. Одолев последнее препятствие, пересекает финишную черту, теряет равновесие, шлепается на землю и остается лежать. Лежит, уткнувшись в грязь лицом.

Алфик смутно ощущает какое-то прикосновение. Его подхватывают за руки и за ноги, отрывают от земли, и он убеждается, что не распался на части, туловище не отделилось, усталые ноги не остались лежать в грязи. Алфик чувствует, как его отпускают, подбрасывая вверх, и он летит по воздуху. Достигнув вершины кривой, падает вниз, но его ловят и снова бросают вверх. Еще и еще. Он начинает различать отдельные звуки кругом, громкие крики «ура!». Но вот его перестают качать. Сильные руки, поймав, выпрямляют Алфика и усаживают на сплетенные вместе пятерни. Сидя на «золотом стуле», Алф Хеллот сияет, светится от радости, его хлопают по плечам, ласково треплют по затылку, заставляют поднять руки над головой. Весь в грязи с ног до головы, он восседает на «золотом стуле», и грязь превращается в благородный металл. Так мальчики становятся мужчинами. Так они твердеют и надраиваются до блеска, излучая силу. Грязь, через которую они должны пройти, играет роль полировальной пасты, выявляя слагающее их вещество, обнажая суть. Хочешь очиститься — ползай в грязи. Алф Хеллот поднимает в руках сверкающий трофей. Чистая победа! Его несут в душ, с него снимают башмаки и походную форму, его поливают струи воды, шампанское перебивает кровяной вкус во рту, парадный барабан в грудной клетке опять отбивает обычный маршевый ритм.

Несколько часов спустя в столовой авиабазы Эрланд курсант авиационного училища Алф Хеллот в чистой форме, с рыжим ежиком и багровым лицом принимает первый приз за победу в военном пятиборье. Позади двухмесячный подготовительный курс. Первые теоретические занятия проходили в Ярлсберге, губерния Вестфолд, затем были учебные полеты в Рюгге (тогда тамошний аэродром еще был травяным), теперь же авиационное училище ВВС сосредоточило свою деятельность в Стьёрдале, губерния Нурд-Трёнделаг. Одновременно Вярнес стал оперативным аэродромом реактивной авиации наряду с Эрландом, где сейчас снова получают признание незаурядные бойцовские качества Алфика.

Женский персонал украсил столовую березовыми ветками и национальными флагами; Алфик раз за разом выходит из строя под декоративные арки получать очередной приз. Кроме упражнения «побег» он был первым в плавании с препятствиями и стрельбе. Этого достаточно для победы в сумме пятиборья; относительную неудачу в фехтовании и баскетболе он не принимает близко к сердцу, поскольку не занимался всерьез этими видами. Алф сжимает в руках свои кубки, пожимает руку вручающему награды генералу, держит улыбку, пока фотографы из армейских газет прилежно щелкают затворами. Снимки, которые затем появляются, выглядят еще более плоскими и парадными, чем портрет великого гимнаста Алфа Хеллота, — настоящие военные иконы без индивидуальных черт. В свете блицев сияют наперегонки генерал, и кубки, и капрал.

Всем известно, что глупость правит миром, это утверждение звучит тем справедливее, что первоначально было высказано графом Акселем Оксеншерной своему сыну, когда тот вознамерился сделать Швецию мировой державой. И все же, слушая, как судят о нашем мире, я не однажды думал, что мы должны быть вечно благодарны людям действия. Это в необычно высокой степени относится к застольной речи, которую сейчас мысленно оттачивает начальник училища, молодой подполковник Эг. Он ждет до самого десерта. Наконец строгие губы его приходят в движение. Он стучит ножом по бокалу.

— Воины! — молвит он и, выдержав эффектную паузу, продолжает: — Девяносто процентов. Девяносто процентов видимого глазу солдата составляет военная форма. Если то, что между козырьком фуражки и воротничком, выглядит глупо, мы тут ни при чем. А вот об остальном мы позаботимся!

Бурные овации — награда подполковнику за это вступление. Дождавшись, когда стихнет шум, он пускается в сумбурные разглагольствования, возвещая, в частности, что военная форма — не просто одежда. Это символ, доспехи, защищающие от всего грязного, горячего и мокрого. Женщина, подвал, кухня. Вот регионы, от которых отгораживает форма. Но надежные рубежи даром не даются. Бег с препятствиями — тоже символ. В нем воплощается принцип: сломи себя — сотвори себя. Кто первым пересек финишную черту в беге с препятствиями, тот одержал самую большую победу над собой. Тот всегда сумеет защитить себя, будь то от женской или другой вражеской оккупации. Девятое апреля не повторится!

После вручения призов Алфик Хеллот сидит за рулем машины, держа курс внутрь полуострова. Мысли его далеко, он не слышит, что там говорят его спутники. Ему есть о чем поразмыслить. Речь начальника училища заставила его вспомнить про Китти. Яд ее голоса, когда она услышала новость. Алфик в летном училище! Пилот реактивной авиации! Офицер — он? Да правда ли это?!

Правда, чистая правда. Китти: с ума сойти! Алфик все больше утверждается в мысли, что это о ней говорил подполковник Эг. О ком же еще. Китти — наваждение, вражеское нашествие. Это от ее оккупационных сил ему надо освободиться. Укрыться в рокочущем жестком корпусе самолета. И — вверх, на волю. С бомбовым грузом стремительно пикировать на дамочек и так же быстро выходить из пике, возвращаясь к самому себе.

— Привет орлу! — бормочет Алфик, прибавляя газ, и уроженец Бергена, отчисленный курсант Хюсен-Андресен, что сидит впереди рядом с Хеллотом, принимает эти слова на свой счет и, чувствуя себя польщенным, отвечает Алфику лестью, дескать, на поворотах за машиной видно конденсационный след и на участке от лагеря в Эрланде до пристани в Ванвике они пять раз пробивали звуковой барьер.

Трое на заднем сиденье согласны с ним. Пока они еще сидят достаточно спокойно, чтобы их можно было пересчитать, спешу воспользоваться случаем и представить каждого в отдельности. Тот, что швыряет в открытое окно пустую посуду, — честолюбивый сын Трёнделага по кличке Кваксен; это он взял верх над Алфиком Хеллотом в скоттхюлле. В середине — Уно из Осло, и фамилия какая-то есть, но все зовут его просто Паттоном. Обыкновенный обаятельный дикарь, и обыкновенный одержимый воздушный лихач. Зато третий несомненно заслуживает эпитета «необыкновенный», хотя бы потому, что он уроженец Кристиансунда. Глёр из Кристиансунда — города, который ничем не славен, из которого никто не вышел и в который никто не вошел, о котором ни разу не упоминается ни в устных преданиях, ни в литературе и который, сколько мне известно, никто не воспевал, даже самый завалящий трубадур. Так вот, необыкновенность курсанта Глёра заключалась в том, что ему удавалось без малейших усилий с его стороны создавать у окружающих впечатление, что Кристиансунд — всем городам город, что остальной мир решительно проигрывает оттого, что он не Кристиансунд, и беда всех остальных людей заключается в том, что они не уроженцы Кристиансунда и не говорят между собой на тамошнем мягком диалекте. Самому Глёру не требовалось говорить об этом: каким-то непостижимым образом все было ясно само собой. Он был общителен, приветлив, открыт и разговорчив. Оставаясь при этом великой загадкой. Сверх того, что его ожидает блестящее будущее, никто не знал о нем ничего. Вышел ли он из рядов рыбопромышленной аристократии или коминтерновских коммунистов (обе эти группы занимали видное место в Кристиансунде), или же он многолетний чемпион по классической борьбе — вид спорта, до того развитый в Кристиансунде, что его впору сравнить с фанатической верой. Во всяком случае, от Глёра на эти вопросы ответа не жди.

В поединке с часами Алф и его четверка побеждают с таким явным преимуществом, что есть даже время выпить кофе с бренди, пока они в кафе ждут парома до Трондхейма. Чашки под стол, быстро оглянуться на официантов — и пошел заливаться трелями стеклянный жаворонок, буль-буль, подставляй, не зевай, пока дрожащие пальцы не завернули крышку на горлышке, трелям конец, птичка вьет гнездо во внутреннем кармане, и пятеро курсантов летят к дверям: кто будет первым, тот сядет за руль и рванет с пристани на паром.

Целью всех этих превышений скорости было кафе, которое помнят лишь избранные старожилы Трондхейма. Находилось оно в районе Ила, неподалеку от нынешней «Таверны Мартина», и носило гордое имя «Голубой грот». Видимо, соседство фьорда кому-то подсказало естественную мысль открыть в этой части города рыбный ресторан. Очень скоро выяснилось, что с рыбой никаких проблем нет, зато есть проблемы с едоками. Едоки не шли, а кто приходил, больше думал про то, чем рыбу запивают. И «Голубой грот» живо превратился в добрую пивную. Лишь остатки интерьера да освещение — излучаемая проемами в стенах ледяная подземная синева — напоминали о былом величии.

Бочковое пиво и крепленое вино — вот и все приманки этого заведения. Откуда, скажем, уволенный в город военнослужащий мог начинать забег курсом на женскую плоть, сохраняя надежду на счастливый исход. У пятерки курсантов, которые разместились за одним столом, подставив недостающий стул, есть основания надеяться. На них летная форма, вид что надо. Алф Хеллот к тому же номер один среди курсантов. Он победил в летном многоборье. Выиграл все поединки с секундомером и соперниками. Блеснул на летных испытаниях. Из пятисот восьмидесяти девяти подавших заявление в училище пятьсот шесть-десять восемь не прошли по конкурсу. Из оставшихся двадцати одного Алфик Хеллот — лучший. Он будет истребителем, это твердо решено, никаких там вертолетов и транспортных машин. Он номер один, победитель, ас. И весь остаток вечера, и всю ночь, и борясь на другой день с похмельем, курсант Алф Хеллот хмуро поглядывает на Кваксена, соображая, как взять реванш за поражение в скоттхюлле.

В скоттхюлле! Кто не знает Алфика, тот не может представить себе, как терзает его это поражение. Он вызывает всех и каждого помериться силами и шутя кладет руку противника на стол, если локти упираются в столешницу, или на пол, если поединок происходит под столом. Кто и после того не сдается, получает вызов на финальное состязание — перетягивание пальцем, согнутым в крючок. Алф выигрывает тысячу одну крону в покер при ставке всего в десять эре. Он король бильярда. Язык работает, как у финалиста первенства мира по анекдотам. Любое слово, малейшее прикосновение — повод для поединка не на жизнь, а на смерть.

Но и сплошная череда триумфов не помогает Алфику Хеллоту забыть поражение в скоттхюлле. Добро бы еще не такой дурацкий спорт! Не такой идиотский! Типичная для Трёнделага бредовая затея. Было бы настоящее мужское единоборство. А то ведь больше всего похоже на расшибалочку. Когда это Алфа Хеллота волновало, кто лучше, кто хуже играет в расшибалочку? Точнее сказать, скоттхюлль — нечто среднее между расшибалочкой и кеглями в примитивной форме. Только что требуется еще физическая сила. Грубая физическая сила. Вот вам и весь скоттхюлль. И пусть в губернии Трёнделаг устраивают соревнования в несколько кругов и в разных лигах. Все равно, скоттхюлль не для цивилизованных людей. Хоть и придуманы всякие правила, хоть и ни один обеденный перерыв на мыловаренных заводах, у кондитеров и металлургов не обходится без скоттхюлля. И местные газеты не устают печатать результаты очередных туров. Все равно скоттхюлль был и остается местной разновидностью расшибалочки. А сами жители губернии — те же шведы: блестящие туполобые спортивные звезды. А шведы — немцы Скандинавии. А немцы — марсиане планеты Земля. А все остальные вообще ошиблись планетой?

Скоттхюлль! Мысль о миллиардах жителей Земли, которые и слова-то этого не слыхали, не помогала. Противно до тошноты, до рвоты, ни больше ни меньше. Гнусная затея. Тяжелые плоские лепешки из чугуна, величиной как раз в пятерню работяги. Алфику казалось, что он все еще ощущает тяжесть металла на ладони. Крепко сжать скоттхюлль пальцами. Готово! Поднять перед собой на вытянутой руке и прицелиться одним глазом над краем круглой лепешки. Вот так. Быстро занести вытянутую руку за спину и метнуть. После чего теоретически скоттхюлль должен описать в воздухе красивую баллистическую кривую курсом на расположенный в десяти-пятнадцати метрах продолговатый деревянный настил. И — опять-таки теоретически — повалить кегли. В этом вся суть. Попасть в площадку и сбить расставленные одна за другой три кегли. Только и всего. Вроде бы раз плюнуть. Угодить в доски настила так, чтобы чугунная лепешка, скользя по ним, сбила все три кегли. Но как же это непросто, черт подери!

Курсант Алф Хеллот, который не привык проигрывать, который считает любое место, кроме первого, нарушением естественного порядка, чувствует, что еще одно местное изобретение берет над ним верх. Трёнделагское шампанское. Наполни стакан самогоном. Добавь столовую ложку сухой шипучки. И пей, пока шипит. В голове шумит. Тебя качает. Алфик вынужден ухватиться за край стола, чтобы не упасть.

— Очистки, — слышит он голос рядом с собой. — Остаются очистки.

Кажется, я еще не представил как должно члена компании, который громким и звонким голосом произносит эти слова. Так вот, он из Бергена, фамилия — Хюсен-Андресен. Не стоит запоминать, потому что чаще всего его кличут (по названиям знаменитых семи гор Бергена) либо Флёйен, либо Ульрикен, либо Лёвстаккен, либо Людерхурн, либо Свартедикет, либо Рюндеманнен. Недурен собой — лучистые глаза и звездная улыбка голливудского любовника. Но ему этого мало, он мечтает о звездочках на петлице и чтобы в небе за ним тянулся конденсационный след. Первые три дня подготовительного курса все шло хорошо. Он был героем. Свой красивый голос использовал, чтобы задавать вопросы, не требующие ответа, возвещать о своем появлении командами вроде «Хенде хох!», вещать о «die alten Fuchse» двух мировых войн или перечислять технические данные всех летательных аппаратов от архангела Гавриила до Пегаса, Икара и ракеты Фау-2. Все это знал он назубок, а больше явно не был способен усвоить. В ходе не такой уж сложной подготовки в Вярнесе был быстро и грубо раздет. После строевых занятий, тренировки на приборах, курсов навигации, аэродинамики, метеорологии и составления рапортов от его лоска ничего не осталось. Под позолотой было сплошное горе. После двадцати пяти часов учебных полетов он остался голым. Его отчислили первым из всей группы.

— Очистки, — повторяет жертва отбора. — Остаются очистки. После чистки.

— Ну-ну! — отзывается Алф Хеллот. — А дальше? Дальше-то что будет?

— Дальше будут осложнения. Дело в том, что я попал в переплет. Меня ведь до того фрустрация одолела, что по утрам я четверть часа на руках стоял, без этого моча не шла. А тут дома в Бергене попалась мне одна. Не помню уж точно, чем мы занимались, но, кажется, к двум прибавится третий.

— Ты прижимала меня к сердцу, — пропел Паттон. — И не сводила с меня глаз. Я наградил тебя младенцем. И сделал ручкой в тот же час.

— Признай свою вину, — сказал Глёр из Кристиансунда.

— Глотни вина, — сказал Алфик.

— Вини козыри, — сказал Паттон.

— А он без козыря король, и так проходит в дамки.

— А дамки ему прохода не дают.

— А после сами слезы льют.

— Нечестно, черт возьми! — сказал Флёйен. — Трусы — четверо на одного!

— Четверо на никого!

— Прекрасно! — заключил Людерхурн. — Пусть тогда Никто и дует обратно в Берген. И расхлебывает.

И тут никогда не отличавшийся красноречием Кваксен из Трёнделага, карьерист и командирский прихвостень, вдруг произнес:

— Это значит, получилась так называемая нежелательная бергеменность.

От удивления парни забыли, что надо смеяться. Они испуганно уставились на Кваксена. Про него на курсах говорили, дескать, до него все так медленно доходит, что ему надо трое суток пить, чтобы окосеть, да и то не хмель, а накопившаяся моча ему в голову ударяет. Еще говорили, что этого кряжа одной пулей не уложишь, надо всего свинцом накачать, чтобы рухнул от тяжести. Во всяком случае, по виду Кваксена невозможно было определить, чем полна его голова — алкоголем или свинцом.

Ульрикен первым обрел дар речи.

— Это пиво в нем говорит, — сказал он. — Не видите, что ли, побурел весь.

— У этого Рюндеманнена не язык, а помело, что где лежит, то и подмело. — Снова Кваксен.

— Я же говорил — после чистки остаются очистки. Вот вам лишнее подтверждение.

— Без промаха шпаришь, — сказал Алф Хеллот. — Не в бровь и не в глаз.

— Этот Лёвстаккен, — заметил курсант Глёр из Кристиансунда, — из породы тянитолкаев. Оглянется назад и соображает, верно ли поступил. И каждый раз выходит, что верно. Но и по-другому тоже можно было сделать. И опять было бы верно.

Алфик слушал только вполуха. В эту минуту в дверях «Голубого грота» появилась кучка штатских. Кучка эта смахивала на группу поддержки из тыловой команды. Которая явно сама нуждалась в поддержке. Поддержке с воздуха эскадрильей Алфа Хеллота.

Лёвстаккен не унимался. Его совсем развезло. Он продолжал бубнить:

— После чистки остаются очистки. Мусор остается. Последнее барахло.

— Ну, все! — Алфу Хеллоту надоела его присказка. Он ударил кулаком по столу. — Не можешь стать мужчиной, попробуй хоть быть своим парнем.

— Этого Людерхурна, — сказал Кваксен, — вообще к бабам нельзя подпускать. Ему не шлюхи — плюхи нужны. Трепка, взбучка, тумаки.

— Поцелуй меня в…!

Пока шло очередное упражнение в солдатском юморе, Алф Хеллот снова поглядел на штатских. Они вошли в кафе и сели за свободный столик. И в памяти Алфика что-то зашевелилось.

Острословы не жалели пороха, но внимание Алфика было обращено на другое. Он услышал смех. Наверно, только один человек на свете смеется так. С глубоким придыханием. Долгие трубные звуки с оттенком печали. Теперь Алфик уже не только слышал, но и видел. Смеялся один из штатских. Вон тот. И он наконец узнал меня.

— А я так плевал на все это! — объявил Свартедикет.

Но Алфик Хеллот его не слушал. Он встал из-за стола.

— Персон! — заорал он. — Старина Персон! Привет, бродяга!

Философ-лингвист Витгенштейн рассказывает (в письме к Норману Малкольму), что его критический глаз подобен рентгеновскому и способен разом пронизать от двух до четырехсот книжных страниц. Утверждают, что так приобрел он все свои познания. Мой взгляд пока не прибавил мне познаний, и его, пожалуй, вернее будет сравнить не с рентгеновскими лучами, а с радаром. И в его распоряжении, думается мне, куда более совершенные технические средства, чем те, какими располагал Витгенштейн. Недаром, как это следует из всего предыдущего изложения, с той самой минуты, когда я прошел через трехтонные двери тамбура на выходе из командного пункта в Рейтане и пока спускался с горы на мотоцикле, направляясь к центру, я не только видел каждое движение Алфика, но и слышал все, что говорилось. Теперь, оказавшись лицом к лицу, мы согласились, что эта встреча — полная неожиданность для обоих. После чего сели к столу, и Алфик охотно поведал мне все про свое авиационное училище, тогда как я попытался закрыться встречным вопросом, когда он стал допытываться, что я-то делаю в этих краях.

— Ты подразумеваешь свободное время? — серьезно спросил я.

Но он подразумевал другое.

— Время перед закрытием. Твоей конторы.

Поразмыслив малость, я решил, что могу в самых общих чертах обрисовать служебный путь, по которому следовал не первый год. И поскольку Алф Хеллот, как и я, не был засекречен, позволю себе здесь повторить часть того, что рассказал ему. Итак, пусть читатель вместе со мной попытается представить себе упитанного юношу, который уже не носит длинные розовые чулки, но все еще щеголяет кудрями и топает по Северному мысу курсом на мореходное училище в Бергене, где он учится на радиотелеграфиста. Серьезный и замкнутый, он бредет мимо статуи великой писательницы Амалии Скрам и по узким улочкам вдоль домов, по-прежнему вполне подходящих на роль антуража ее натуралистических бытописаний. Впрочем, качающиеся антенны на крыше мореходки помогли мне в некотором смысле преодолеть узкие натуралистические рамки моей собственной жизни. Антенны были для меня усами Сальвадора Дали, щупиками фантазии. Пусть человек знает свое место, и будет порядок в мире! Но в мире не было порядка. Мне надели на голову наушники, сунули в руку странный ключ. Под тяжестью руки ключ опустился, замыкая электрическую цепь, и я принялся передавать свои первые сигналы азбуки Морзе. Мне открылся мир, полный знаков и сигналов. За одну зиму на Северном мысу я одолел всю беспроволочную азбуку. Извлекал из пустоты слова и целые фразы и с приличной скоростью морзил ответные послания. Сдал экзамены и получил бумагу, удостоверяющую, что отныне Персон может плавать судовым радистом. До училища я ни разу не ходил в рейс, и даже с новым ключом в руке дело ограничилось одним-единственным разом. В прекрасную погоду туда и обратно через Северную Атлантику — не рейс, а мечта. Но хотя высокое небо, и океанский простор, и глубокая пучина, и уединенное рабочее место вроде бы хорошо сочетались с моей раздумчивой натурой и большинством моих интересов, были в моряцкой жизни и другие стороны, побудившие меня списаться на берег после первого плавания. Благополучно ступив на твердую землю, я был призван в ВМС, однако служил так далеко от водной стихии, что дальше некуда: на дне пятиэтажного железобетонного бункера, под многометровой толщей бомбостойкого гранита, выполняя обязанности планшетиста на одной из радиолокационных станций в юго-западной части страны, недалеко от Ставангера. Здесь планшетист Персон наносил данные о прохождении судов по прибрежному фарватеру и далеко в международных водах на огромную морскую карту, которая занимала целиком одну стену в оперативном центре. Обнажая таким образом то, что обычно сокрыто от людских глаз, он заработал прозвище, отнюдь не совместимое с его застенчивой натурой.

Обнажитель.

Обнажитель Персон уволился из ВМС через два года, но я продолжал наносить на карту дружественные, нейтральные и вражеские передвижения и перехватывать радиообмен в эфире. Где и как это происходило, могу по понятным причинам говорить лишь приблизительно и осторожно. Однако не секрет, что я завербовался и прошел соответствующий курс в богатом традициями городе-крепости у шведской границы, где нам, в частности, преподавали радарную технику, физику твердых материалов, средства электронного противодействия, оптоэлектронику и другие предметы, подробное перечисление которых может завести слишком далеко. С тех пор мне довелось работать на радарах в толще многих «гор» в горах на севере страны. Слушать, пеленговать и раскрывать радиообмен в заданном районе. Не раскрывая при этом себя, заключил я, поведав в общих чертах Алфику Хеллоту и, возможно, другим любопытствующим то, что напечатано здесь и что, на мой взгляд, подтверждает сказанное выше о моей скрытности.

— Пошли! — сказал бергенец Хюсен-Андресен.

— В город, — добавил Глёр из Кристиансунда.

— Я держусь только одного принципа, — заявил Уно Паттон.

— Это какого же?

— Никогда не плачу бабам. Разве что натурой, из своей мошны.

— Слыхал про крестьянина? — спросил Хюсен-Андресен. — У которого спуск срабатывал преждевременно?

Быстро выяснив, о каком спуске речь, они пошли в город. Кое-как нащупали выход из «Голубого грота», меж тем как мы с Алфиком продолжали поднимать пары и Алфик чертил в загустелом воздухе кафе иммельманы и пытался втолковать мне, что чувствует человек, когда поднимает машину, которую он называл «Фэрчайлд», на высоту одного, двух, трех ангелов!

— Это все равно что бога целовать, — прошептал Алфик, после чего я заключил, что, как ни хорошо мы сидим, лучше и нам уйти.

Мы вышли, и нас встретил весенний вечер. Железная дорога, соединяющая Трондхейм с югом страны, почти до самого фьорда следует вдоль реки Ниды, но река круто поворачивает вспять, огибая центральную часть города и кафедральный собор, чтобы отдать свои воды фьорду дальше к востоку, в устье, от которого город получил свое первоначальное имя — Нидарус. Что же до железнодорожной колеи, то она идет на восток вдоль самого берега и пристаней, отсекая город от гавани. За рельсами и доками расположились пакгаузы, склады, промышленные сооружения. Через этот район мы и шагали в город.

Местный предшественник реконструктора Ж.Э. Османа на две сотни лет опередил инициатора создания парижских бульваров. Но если Осман строил широкие улицы, чтобы облегчить борьбу с мятежными толпами, добрый генерал Сисиньон в Трондхейме был скорее озабочен тем, чтобы периодические пожары не обратили весь город в пепел.

Его план оправдал себя. Широкие улицы Сисиньона по сей день украшают центр Трондхейма. Теперь мы с Алфиком извлекаем из этого максимум пользы. Мы идем уже среди ампирных зданий центра. Не скажу, чтобы промозглый холод весенней ночи нас беспокоил. Мы зарядились градусами да еще добавили пива. Плетясь следом за Алфиком, я отмечаю, что улицы Сисиньона не всегда достаточно широки. Мы то и дело сталкиваемся со стеной пакгауза, который даже здесь, в надежнейшем изо всех городов, ни с того ни с сего вдруг разворачивается на 90°, становясь поперек дороги и мешая свободному передвижению по тротуару. Или асфальт без предупреждения вздымается вверх на метр, так что Алфик, внимательно следящий за высотомером и готовый аккуратно приземлиться на четыре точки, вместо этого грубо плюхается на брюхо, потому что посадочная полоса слишком быстро сближается с шасси.

Естественно, я подаю ему руку, помогая встать, и тут его вдруг одолевает потребность навести порядок в хаосе.

— Персон! Стой! — командует он. — Кругом марш!

И я марширую. Не вижу ничего удивительного в том, что Алфику нравится командовать. Кому, как не ему, восхищаться согласием между командой и ее выполнением. В твердых речениях командного языка слово есть слово и выливается в действие. Слово Алфика становится законом. И я подчиняюсь Букве Закона.

Так мы вступаем в ампирный город. Над нами — высокий купол ночного весеннего неба.

— Правой, правой! Печатать шаг! — отдается между строгими фронтонами домов голос курсанта Хеллота.

И я выполняю команду. Много ли значит это унижение? То есть на великих весах Истории. Кто ни разу в жизни не подчинялся приказу? Назовись!

— Персон! Смирно! Правое плечо вперед, шагом марш! Наперевес! На плечо! На караул! К торжественному маршу, дистанция два шага, сомкнись, равнение налево! Штыки примкнуть! К ноге! Вольно-о-о!

Голос Алфика звучит раскатисто и громко. Я изображаю ружейные приемы. Но одно дело командовать, другое — управлять своим телом. Или агрессией. Или самим собой. Его обучали управлять голосом. Кто управляет голосом, тот заправляет всем.

Голос Алфика командует приставить ногу у ресторана на Королевской улице. Перед входом извивается длинная очередь.

— Ни дать ни взять филателисты, — говорю я. — Коллекционеры стоят за гашением первого дня.

— Ни дать ни взять рекруты! В последний день службы стоят за печатью на приписном свидетельстве, — отвечает Алфик Хеллот. И продолжает, повысив голос: — Персон!

— Я!

— Смирно!

— Слушаюсь!

— Не отвечать, когда ко мне обращаешься! На четвереньки становись!

— Есть становиться!

Я бросаюсь на тротуар, выставив руки вперед. Алфик делает то же самое.

— Отжиматься! — командует он и отжимается, держа спину прямо.

Я стараюсь не отставать от него.

— Спину прямо! В ритме! Вот так! Подпевай! — Продолжая отжиматься, Алфик запевает во весь голос.

Сколько утренних построений на подготовительных курсах сопровождалось этими строфами.

Я задыхаюсь, руки немеют, но подпеваю, как могу, и отжимаюсь в такт, целуя тротуар Королевской улицы, когда касаюсь животом асфальта. Не столько из-за команды, сколько повинуясь неясному чувству, что участвую в некоем символическом действе.

Любители танцев в очереди перед рестораном «Трюббен» один за другим повернулись и смотрят на нас. Похоже, они тоже сообразили. Что можно сразу припасть к земле-матушке, не тратясь на плату за вход, за гардероб, за горячие блюда, напитки и дам. И номер один, не мешкая, следует нашему примеру. Скинув пиджак, в белой сорочке с узким галстуком бросается на тротуар.

За ним и другие приноравливаются к такту. Отжимаются от асфальта. Восхитительно! Весь тротуар на этой стороне Королевской улицы города Трондхейма полон празднично одетых мужчин, выполняющих отжим. Вся улица поет, с Алфиком Хеллотом в роли физрука и нещадно фальшивящего запевалы. А впрочем, не сама ли это земля поет нашими глотками? Мы же только отжимаемся и опускаемся в такт стихотворному размеру. Припадая губами к земле на каждом ударном слоге.

Что было дальше во время этого увольнения в город, я представляю себе очень смутно, Но какие-то мысли и впечатления — последние уцелевшие после интеллектуального крушения — явно ухитрились доплыть до берега в моем затуманенном мозгу и ухватиться за кору больших полушарий. Помнится, мы все же проникли в ресторан «Трюббен», нашли столик и нас обслужили, помню лицо Алфика и его голос, который упорно твердил:

— Клянусь затмением луны. Клянусь священной лунной тенью! Куда подевался Кваксен, чтоб мне не видать лунной тени?

Из чего я заключил, что его все еще терзает поражение в скоттхюлле и он жаждет отыграться.

Помню также как Алфик взялся за край стола, намереваясь встать и что-то произнести, но стол бросало из стороны в сторону таким же штормом, как мысли Алфика, и язык дал осечку. Патроны кончились. В мозгу пустота. Он выпалил все свои реплики. Пустой магазин звякает об пол, точно пивная кружка. Рядом с кружкой деревянная вешалка в Трондхейме накренилась под таким острым углом, что падающая башня в Пизе не идет ни в какое сравнение, а на пути к уборной над Паданской равниной круто вздымаются Альпы и Доломиты. И Алфик Хеллот заключает, что самое верное — лечь на пол и ползти. На полу ресторана он практикуется в скалолазанье с крючьями. Стена уборной грозит обрушиться на него, Алфик вынужден подняться на колени и упереться руками в Доломиты, не давая им упасть. Унитаз возвышается перед ним, словно трон. Алфик занимает королевский престол. У него все кружится перед глазами, кружится, вертится, все быстрее и быстрее, круги становятся все меньше и меньше, наконец смыкаются на цветочном горшке, за который он хватается, сотрясаемый неудержимой рвотой. Выходит, он свергнут с престола. Но цветочный горшок держит крепко, и вот уже земля, цветы и зеленые листья оказываются на полу вместе с содержимым его желудка. Алфик опрокидывает вверх дном не только цветочные горшки. Он опрокидывает весь мир, словно песочные часы, давая времени новый ход. Впрочем, это вовсе не песочные часы, а обыкновенная пол-литровая пивная кружка, наполненная доверху портвейном. С великим усердием Алфик пытается заставить кружку стоять на цоколе статуи короля Улава Трюггвасона. Стало быть, мы находимся в центре города. Стало быть, мы уже не в ресторане. Стало быть, нас оттуда выставили. Очевидно, Алфик вообразил, что цоколь статуи Улава Трюггвасона лежит горизонтально в воздухе, вот и ставит на него песочные часы с портвейном. Слышим звуки, которые ни с чем не спутаешь. Разбитое стекло. Опустившись на колени посреди площади в Трондхейме, Алф Хеллот пытается слизывать портвейн с булыжника. Не очень-то удачно: что-то колет, и режет, и жжет язык; я вижу, как по Северной улице течет кровь с портвейном, Алфик сует руку во второй внутренний карман. Там таятся еще одни песочные часы с портвейном. Он опустошает их в несколько глотков и разбивает о цоколь. Вслед за чем его осеняет, что можно прогуляться вверх по королевской статуе. Весь город поставить с ног на голову. Надеть себе на голову как корону или шлем. Вот именно, шлем — то, что надо, шлем с наушниками, потому что курсант авиационного училища Хеллот задумал проследовать по цоколю Улава Трюггвасона прямо в космос, в межзвездное пространство. Алфик трогается в путь, сперва ступает осторожно. Потом прыгает. Совершает бросок в пространство. Далеко внизу, где-то на земле, стою я, что-то кричу и слышу, как Алфик отвечает: «Точно! Так и есть!» С фасадов вокруг площади нам подмигивают неоновые звезды. Стоя внизу, на земле, обреченный вечно играть роль наземной обслуги, я ловлю ногу Алфика и тяну, тяну из всех сил, стараясь приземлить его. Сам я не больно-то склонен к смелым броскам. Тут надо что-то предпринять. Протягиваю Алфику пять, чтобы вернуть его на твердую почву. Сколько можно! Алфик сжимает мою руку. Помню затем сильный рывок. И мы вместе шлепаемся на тротуар.

Там, где железнодорожная ветка между Бюосен и Высшей технической школой пересекает реку Ниду, рядом с рельсами через мост ведет пешеходная дорожка. Высокий проволочный забор отделяет ее от рельсов и поездов, а с другой стороны перила призваны не давать людям свалиться в реку.

Уже светает, когда мы приближаемся к мосту. Алфик сидит за рулем, я трясусь на заднем сиденье, хотя мотоцикл мой. Настоящий «темпо-тайфун» с мотором «закс», куплен подержанным у военного морячка и приведен мной в надлежащий порядок.

Но сейчас правит Алфик. Каким-то образом он сумел миновать и полицейских, и стены домов, и других водителей. Теперь у него на прицеле узкий вход на пешеходную дорожку. Планировка Сисиньона тут кончается!

Но он все равно попадает в игольное ушко. Подпрыгивая, въезжаем на мост. И все. Что там сперва зацепилось, не ведаю. То ли руль, то ли тормозная рукоятка, а может быть, рукоятка газа, зеркало заднего вида, ноги — мои или Алфика, педали. Мы падаем, грохаемся на дорожку, кое-как поднимаемся на ноги, поднимаем мотоцикл и заводим мотор.

И снова падаем. Все время что-то цепляется. Стоп. Приехали. Распластавшись на воняющих пропиткой досках, я цепляюсь за рукоятку и вижу внизу разбухшую от весеннего паводка Ниду. Пробую высвободить ступню, придавленную задним колесом, но только сильнее вжимаюсь лицом в проволочную ячею. Совсем рядом, по ту сторону двухметрового забора с грохотом катит бесконечный товарный состав, обдавая нас с Алфиком струей тугого воздуха. Колеса тяжело стучат на стыках, сотрясая весь мост и наши побитые тела.

Солнце возвещает приход нового дня. На востоке заря зажгла пурпурную полосу между землей и небом. Первые лучи тянутся к западу через бледно-голубой небесный мрамор. В утреннем свете сереют посадочные полосы Вярнеса и Эрланда. С готических фасадов кафедрального собора слепо таращатся на спящий город каменные лики средневековых королей. Улицы пусты, дома замкнулись в себе. Пивные и танцзалы открыты для проветривания. Посреди железнодорожного моста у Ставне лежим под мотоциклом мы с Алфиком Хеллотом. Колеса все еще медленно вертятся. Мотор качает синий выхлоп. Но карета опрокинута. Коронационный выезд кончился. Сто процентов доступного моим глазам Алфика Хеллота составляет мундир.