"Анканау" - читать интересную книгу автора (Рытхэу Юрий Сергеевич)

4

Анканау встала ещё задолго до восхода, когда на море только зажигался горизонт. В эту осень море мало волновалось, по утрам оно лежало гладкое, спокойное, как зеркало. Поверхность его казалась покрытой льдом. Только по лёгкому дымку испарений можно было угадать открытую воду.

За плечом девушки болтался матерчатый мешочек со шнурком, а в руках она держала маленькую мотыжку с длинным железным щупом. За холмами начинались скалистые склоны хребта, и, если в это осеннее утро смотреть с моря, можно разглядеть цветные пятна — женщин в ярких камлейках. Цветные пятна медленно передвигались от кочки к кочке, каждую прощупывая железным наконечником мотыжки, а другие подолгу неподвижно стояли на месте — они собирали либо листья, либо паслись на морошке и чёрной шикше.

В жизни чукотской женщины, пожалуй, самым трудным временем года была осень. Идут бесконечные дожди, которые в любую минуту могли смениться снегом. Бушует море, кидая на яранги ледяную солёную воду. Сырость и холод заползают в летний полог, гасят костёр в чоттагине. И в эту трудную пору надо срочно зашивать дыры в зимнем пологе, в редкие погожие дни выходить на прилагунный лужок и рвать руками тугую, как моржовый ус, тундровую траву, чтобы потом смастерить подстилки и маты для обкладывания зимнего полога. Собираются дети в школу, муж-кормилец каждый вечер возвращается промокший насквозь, злой и голодный. День плотно заполнен от восхода до заката, и тут же надо выкроить время, чтобы сходить в горы и мотыжкой пощупать мышиные кладовые сладких корней, набрать листьев и заквасить их на зиму в бочки… А сколько труда и забот о зимней одежде!

Деревянный дом снял значительное число забот с плеч чукотской женщины. Поэтому в эту осень в Кэнинымныме в горных долинах было оживление: с туесками, полотняными мешочками женщины выходили каждое утро на сбор сладких кореньев, съедобных листьев.

Анканау не собиралась копаться в мышиных кладовых, а мотыжку она взяла для вида — пусть думают, что и она может найти клад сладких кореньев.

Давным-давно она не была в родной тундре, если не считать так называемых походов в пионерских лагерях, когда все гуськом шли по одной тропе, а по бокам шеренги, как пастухи, шагали вожатые и зорко смотрели, чтобы никто не отходил в сторону.

Пахло студёным сырым воздухом, под ногами чавкала вода — чёрная, ледяная, вобравшая в себя холод вечной мерзлоты. Вся морская гладь горела рождающимся днём, будто морские боги зажгли в пучине гигантский костёр, чтобы сварить варево из китового мяса.

«Хорошо на высоте! Кажется, сама выросла и скоро головой коснусь облаков…» Анканау присела на камень, заросший синим мхом, скорее похожим на рыбью чешую, чем на растение.

Отчего замирает сердце? Словно ждёшь какую-то радость? Что-то необычное снится по ночам, а утром откроешь глаза, оглянешься — никого нет, всё по-прежнему, как было вчера вечером. В чёрные, облачные сумерки Анканау ходила в колхозный клуб и часами сидела у стены, глядя на танцующих. Мимо проносилось чьё-то счастье, Анканау видела сияющие, но ничего не замечающие вокруг глаза.

Позавчера к ней подошёл парень. Анканау видела его впервые. Он церемонно пригласил девушку на танец и уверенно повёл её, крепко прижав к груди. Анканау была и рада, и в то же время сладкий страх сковал её, а тут ещё парень всё крепче прижимал её к себе. Пластинка крутилась бесконечно, томный голос пел о крышах Парижа, и, чтобы отвлечься от жаркого дыхания над ухом, Анканау думала о том, каким красивым должен быть город, если даже о его крышах можно слагать песни.

Парень говорил о себе. Он представитель зверокомбината. Приехал принимать продукцию — штабеля бочек, наполненных топлёным жиром морского зверя. Назвал себя — Алексей Труханов, бывший солдат. Признался в любви к Чукотке. «Люблю романтическую жизнь! — прокричал он в ухо Анканау. — В будущем году уйду в плавание в Ледовитый океан. Зимой буду учиться на курсах судоводителей в Пинакуле, на базе нашего комбината».

Весь вечер Алексей танцевал с Анканау, говорил без умолку и умело выпытывал у девушки, кто она и что делает в колхозе. В дальнем углу зала на пустой скамье сидел Вася Гаймо и смотрел оттуда на Анканау, бросал на Алексея сердитые взгляды.

Поздно вечером шли по набухшей дождливой водой тундре. Каблуки глубоко проваливались в пружинящую землю, цеплялись и рвали хлипкие корни. Алексей шёл рядом и пытался взять Анканау под руку. Она крепко прижала локоть, парень попробовал просунуть ладонь, потом бросил и хвастливо заявил: «Стану судоводителем — обязательно буду останавливаться в вашем селении». Анканау улыбнулась. Всё равно Алексей не видит, а то бы обиделся. У него такое лицо, глазами всё время ищет одобрение своим словам.

Возле дома Алексей стал напористее. Анканау вдруг ощутила на своём лице его мокрые волосы — парень полез целоваться. Анканау так оттолкнула его, что Алексей полетел на мокрую землю, успев выкрикнуть: «Ого, сила!»

На следующий день, встретившись на улице, Вася Гаймо отвёл в сторону глаза и даже не поздоровался. Девушка сама подошла к нему и рассказала обо всём. Парень сразу изменился, глаза его засияли, и он сказал: «Молодец, так ему и надо».

Все попытки Анканау сблизиться с кем-нибудь из девушек Кэнинымныма оказались тщетными: для одних она была очень молода, а для других просто неинтересна — постоянной работы у неё не было, куда пошлют, туда и шла — обрабатывала шкурки, возилась на жиротопке и даже бралась катать бочки.

С каждым днём она всё больше и больше укреплялась в мысли, что оказалась совершенно ненужной со своим восьмилетним образованием в колхозе.

Иногда приходили письма от подруг. Валя Рунмына писала из Анадыря: «Встретили нас в педучилище хорошо. Отвели нам, новичкам, отдельную комнату, а пока занятий нет, ходим на берег лимана, где стоят рыбаки. Рыбы здесь тьма. Все её едят — и люди и собаки… Как я счастлива: через несколько дней я с полным правом могу себя называть студенткой».

Если честно признаться, то Анканау надеялась, что её поступок — то, что она осталась в колхозе, — будет одобрен если не родителями, то хотя бы кем-то другим, кто послал отца произносить речь. Но даже директор Гунидзе сказал Анканау, узнав о её решении: «Вот тебе бы я посоветовал учиться дальше. Найдутся другие, которые могут остаться в колхозе».

Руки Анканау машинально хватали ягоды морошки и складывали в мешочек. Очень спелые ягодины, готовые вот-вот лопнуть и истечь сладким соком, она отправляла в рот, а мысли сами неслись, как речной поток, поднимая со дна памяти ил неприятных воспоминаний. Сами по себе воспоминания ничего плохого не содержали. Наоборот. Анканау воскрешала в памяти картины школьной жизни, поездки в пионерские лагеря, мечты вслух по вечерам в интернатской спальне, когда подолгу не шёл сон, но всё это навевало такую тоску, что слёзы закипали в глазах и стеснялось дыхание.

Припекало солнце. Растаяли лужицы, только по краям их блестел чёрный лёд с вмёрзшими в него жёлтыми травинками и золотыми листьями.

Цветные пятна камлеек приближались. Издали Анканау уже могла узнать некоторых женщин. Вот идёт, часто нагибаясь, Увролюк Валентина. Она эскимоска, жена гарпунщика со второго вельбота. Странно, раньше Анканау не обращала внимания на то, какой национальности человек. Впервые она узнала о таком делении людей в школе. Сначала были просто друзья: Валерик Зимин, его сестрёнка Нина, Таня Сипкалюк — ребята и девчата. А оказались русскими, эскимосами, чукчами. Не просто люди. Как зверей поделили: эти — нерпы, эти — лахтаки. Потом привыкла и даже заинтересовалась. Все белые люди, казавшиеся на одно лицо, оказались людьми разных национальностей. Это было забавно…

Увролюк подчёркнуто устало опустилась на землю рядом с Анканау.

— Поясница устала, — громко, нараспев произнесла она и простонала, как старушка.

Анканау с удивлением взглянула на неё: Увролюк была ещё совсем молодая, но держалась так, как будто ей по крайней мере лет сорок.

— А я не устала, и поясница у меня не болит, — сказала с вызовом Анканау.

— Ты молодая и красивая, — с оттенком зависти ответила Увролюк. — И не замужем к тому же…

— Даже буду замужем — не буду так сгибаться. Это некрасиво для женщины.

— Что ты понимаешь в женщинах, девчонка! — обиженно отрезала Увролюк и встала. — Приехала образованная, учит, как надо жить. Попробовала бы всю жизнь вот так, как мы… А то побудет и уедет, а потом заявится продавщицей.

— А я никуда не собираюсь отсюда, — ответила Анканау.

— Ну, это ты так просто говоришь. Попробовала чистой интернатской жизни, обратно в грязь не захочется.

— А мы и здесь сделаем чистой жизнь.

— Делают уже много лет, да не очень получается.

Увролюк опустила нижнюю губу, лицо её стало скорбным и обиженным. Женщина она была здоровая, круглолицая, и ей так не шло брюзжание и старушечий вид, что Анканау невольно улыбнулась.

— Смейся, смейся, — проворчала Увролюк и пошла прочь, нагибаясь и тыча в кочки металлическим наконечником мотыжки.

Все ждут, что Анканау не выдержит здешней жизни и уедет. Но почему она должна уехать? Разве она не родилась здесь, где живут её родители, где живут друзья и сверстники? Кто сказал такую глупость, что человек, который чему-то научился, уже не нужен в чукотском колхозе? Может быть, он-то именно и нужен, хотя иногда кажется, что вряд ли применим бином Ньютона к выделке ременных канатов из прокисшей лахтачьей кожи.

Как-то Анканау подслушала разговор отца с матерью. Чейвын с серьёзным видом уверял Рультыну, что дочка поломается, а потом сама запросится отсюда подальше. «Кто знает, — говорил он, — может, она это задумала, чтобы позлить нас. Мы ещё дождёмся, что увидим нашу дочку учительницей, как и мечтали…»

Честно признаться, бывали дни, когда Анканау готова была сдаться, пойти к отцу и попросить отвезти в Выквыкыннот.

Особенно тоскливо было в осенние вечера, когда дождливые сумерки начинались с шести вечера и тянулись долго и нудно. В окна хлестал дождь, мокрые потёки ползли по стеклу и дрожали от ветра. Самая интересная книга не могла убить тоску, а идти в колхозный клуб не хотелось — одни и те же танцы под одни и те же пластинки. Даже ребята танцуют с одними и теми же девушками, и, если кто пригласит «не свой», разговоров на целую неделю.

Иногда Анканау с отчаянием думала о том, что за годы пребывания в интернате она стала совсем чужой в своём родном селении. Она пыталась прислушиваться к разговору родителей, заинтересоваться, но мысли упорно уходили из комнаты и уносились далеко — в Анадырь, где подружки скоро начнут учебный год, а в Выквыкынноте, в родной школе прозвенит первый звонок…

— Анканау! — кто-то прокричал высоким голосом.

Девушка подняла голову и увидела над собой на склоне холма женскую фигуру. Солнце садилось, и лучи били по лицу, мешая смотреть. Пора было возвращаться домой.