"Ур,сын Шама" - читать интересную книгу автора (Войскунский Евгений, Лукодьянов Исай)

Глава третья УРИЭЛЬ

Пляж был хорош тем, что, собственно, еще не был пляжем: узкая полоса гальки, по бокам ограниченная бетонными блоками волнорезов, выступавших далеко в море. Блоки еще не успели обрасти зелеными бородами водорослей. Здесь строили не то новую гостиницу, не то пансионат, — лязгал экскаваторный ковш, громыхала бетономешалка. Здесь еще не было лежаков и тентов, автоматов с водой и пивом, ни мороженщиц, ни продавцов вареной кукурузы, ни — страшно вымолвить — сувенирных киосков.

И поэтому здесь пока было мало купающихся. Во всяком случае, между распростертыми на пляже телами оставались просветы.

Еще то было хорошо, что катера спасательной службы редко наведывались к этому необорудованному пляжу. И, пользуясь этим, Ур выплывал далеко за линию буйков.

Выплыл и сегодня. Долго лежал на спине, вольно раскинув руки и глядя в синее небо с реденькими, чистенькими, как гигиеническая вата, облачками.

Затарахтел, приближаясь, мотор. Ур закрыл глаза, приготовляясь к неприятностям.

— Штраф захотел?! — гаркнул усиленный мегафоном голос. — Середина моря заплыл!

Мотор, фыркнув, заглох. Открыв глаза, Ур увидел борт катера и два сердитых коричневых лица под беловойлочными абхазскими шляпами с растрепанными полями.

— Забирайся катер, гражданин! Отвезем на берег, штраф будем вынимать!

— Не надо, я сам доплыву, — сказал Ур, переворачиваясь на живот. — Не бойтесь, я не утону.

— Как не бойтесь, как не бойтесь! — вспылил спасатель.

Тут его напарник, флегматичный моторист, сказал:

— Пускай плывет, Гиви. Это циркач тот самый.

Гиви перегнулся через борт, всматриваясь в Ура. Потом на узком его лице возникла доброжелательная улыбка.

— Прости, дорогой! — крикнул он. — Не узнал! Плыви себе на здоровье! — И напарнику: — Заводи мотор, Сандро. Если он утонет — сам себя поднимет!

Сказав это, он захохотал на все Черное море.

Не спеша Ур доплыл до пляжа. Сел, переводя дыхание, возле свертка с одеждой на горячую от солнца гальку.

На всем длинном, усыпанном курортниками черноморском берегу Ур был, наверное, единственным человеком, обходившимся без лежака или подстилки. Покойно возлежал он на здешних булыжниках, давая пищу для толков и острот. Один московский филолог, остановив на Уре рассеянный взгляд, вспомнил четверостишие Тредиаковского, как нельзя лучше выразившее суть дела:

— Ви далеко плаваль, — сказал Уру сосед, подтянутый крепкий мужчина средних лет. На нем были черно-белые, в шашечку, плавки, огромные защитные очки, закрывавшие пол-лица, и белая войлочная шляпа. — Я смотрель бинокль, — добавил он с улыбкой.

— А вы почему сегодня не ныряете? — спросил Ур.

Сосед наморщил лоб, подыскивая слова для ответа, но запаса русских слов ему не хватило, и он сказал по-английски:

— Перед тем как нырять, всегда надо собраться с духом. — И он засмеялся, показав превосходные ровные зубы.

С этим симпатичным иностранцем Ур познакомился здесь, на пляже, несколько дней назад, заинтересовавшись его снаряжением необычного вида. Иностранец подтвердил, что ласты, трубка, ружье для подводной охоты у него действительно первоклассные, их выпускает известная французская фирма, лучше нет во всем мире. Они разговорились. Иностранец был здесь с группой любителей подводного спорта, для которой «Интурист» организовал поездку на черноморские курорты. Русского языка он почти не знал, и разговаривать было трудно, пока оба не выяснили, что одинаково плохо знают английский. И тогда беседа пошла оживленней. Оказалось, что иностранец нырял во всех морях земного шара, за исключением северных и морей Дальнего Востока. Он был интересным рассказчиком, и Ур обрадовался, увидев его сегодня здесь, на пляже.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Извините, — сказал иностранец, — прошлый раз я забыл представиться. Гуго Себастиан из Базеля. О, вам нет нужды представляться — кто же здесь не знает Уриэля! Я видел вас в цирке, господин Уриэль, и хочу сказать, что был потрясен…

— Благодарю вас, — прервал его Ур. — Я бы охотно послушал ваши рассказы о морях.

— О да, моря!

И он заговорил о том, что природа обидела его родную Швейцарию, расположив ее вдали от моря. У него, Себастиана, есть в Базеле небольшое дело — рекламное издательство. Ах, ничего особенного: альбомы, путеводители, пестрые картинки. Доход невелик, но, слава богу, пока хватает на путешествия. Делами в основном занимается его старший брат, совладелец, он же, Гуго Себастиан, предпочитает нырять…

Тут он опять засмеялся:

— Удастся ли вынырнуть — вот вопрос, который я каждый раз себе задаю. Уж очень быстро меняется конъюнктура, все труднее поспевать. Похоже, что альбомы с обычными фото выходят из моды, пошел спрос на объемные изображения, а это дорого, нашему издательству такое переоборудование не по карману… Да что это я! — воскликнул Себастиан. — Оглушил вас своими заботами, как будто у вас нет своих… Господин Уриэль, вы поразительный человек. То, что вы делаете в цирке, просто чудо. Самое настоящее первоклассное чудо. Простите за нескромный вопрос: ведь это, надо полагать, не все, что вы умеете? Я имею в виду — не весь ваш набор чудес?

— Цирк сам по себе чудо, так что ж говорить о моем «наборе», господин Себастиан? Прошлый раз вы упоминали Большой Барьерный риф — вы были там?

— Это самое незабываемое событие в моей жизни, — несколько торжественно ответил Себастиан. — У меня не хватает слов, чтобы описать Большую стену. Башни, господин Уриэль, огромные коралловые башни и коралловые сады, прекраснее которых я ничего не видел. Мы с друзьями ныряли у рифа Индевр, — вы, наверно, о нем слышали…

Он стал рассказывать, как у этого рифа когда-то сел на мель барк «Индевр» капитана Кука — нет, тогда еще лейтенанта! — и Кук приказал выбросить за борт шесть пушек. Многие ныряльщики искали их потом. И не нашли. Не нашел и он, Себастиан…

— А, вот он где загорает, наш несравненный Уриэль! — раздался вдруг сочный женский голос.

Ур из-под ладони взглянул на статную белокурую женщину в пестром сарафане. Это была Марина Морская, дрессировщица собак. За ней стояли два парня, партерные акробаты Бизоновы, постоянные ее спутники.

— А я все думаю: куда он смывается после репетиций? — продолжала Марина Морская, придав красивому своему лицу смешливо-недоуменное выражение. — Оруженосцы! — обратилась она к акробатам. — Раскинем здесь шатер. Не помешаем, Уриэль?

— Нет… Пожалуйста…

Вмиг те трое сбросили одежду, оставшись в пляжном минимуме, и «оруженосцы» принялись сооружать навес из палок и цветастого покрывала. Уру тоже нашлась работа.

— Помоги, пожалуйста. — Марина протянула ему надувной матрас. — Я потеряла насосик.

Ур приложил штуцер матраса к губам, набрал побольше воздуха в легкие. Под мощным его выдохом сморщенный матрасик развернулся, явив взорам изображение дельфина.

— Смотрите, Бизоновы: с одного вдоха! — пропела Марина. — Вот это я понимаю!

Она улеглась рядом с Уром. Тот повернулся к Себастиану в надежде дослушать прерванный рассказ о поиске пушек капитана Кука. Но Себастиан уже приладил к ногам ласты и натягивал маску. Кивнув с улыбкой Уру, он пошел к воде — невысокий, тонконогий, хорошо сложенный.

У Марины Морской был номер, без которого не обходятся цирковые программы. С десяток мелкокалиберных собак ходили на задних лапках, на передних лапках, ездили друг на друге верхом. В конце номера собачек облачали в футбольные трусы, и они гоняли по манежу мяч — гоняли с неподдельным азартом, ибо по натуре своей собаки очень спортивны. Самая махонькая собачка вцеплялась зубами в трусы пса покрупнее — тот в пылу игры как бы не замечал этого. Под раскаты смеха собачка стаскивала с незадачливого «футболиста» трусы и со своим трофеем убегала с арены.

— Жарища адская, — вздохнул один из Бизоновых. — Я Кольку еле удержал на репетиции — скользкий, как угорь.

— Вам-то что, — сказала Марина, переворачиваясь со спины на бок. Вот собаки плохо переносят жару. Прямо беда… Помойте виноград, Бизоновы.

Те послушно взяли целлофановый мешок с виноградом и пошли искать водяной фонтанчик.

— Зачем ты их гоняешь по солнцепеку? — сказал Ур.

Марина посмотрела на него сквозь зеленые очки.

— Солнцепек, — медленно сказала она, — только на тебя не действует. Холодный ты какой-то, Уриэль.

— Температура кожи у меня наверняка не ниже, чем у тебя.

— А может, ты просто притворяешься дурачком? — еще медленнее произнесла дрессировщица. И, не получив ответа, продолжала: — Странный ты человек, Уриэль. И номер у тебя странный, и сам ты… Говорят, у тебя даже паспорта нет. Это правда?

— Да.

— Говорят, ты бежал откуда-то. Не то из Омана, не то из Судана…

— Зачем ты повторяешь этот вздор? — сказал Ур, погрустнев.

— Про тебя ходит много разговоров, ты возбуждаешь любопытство. Не будь ты так скрытен, Уриэль, я бы могла стать для тебя настоящим другом. Я ведь тоже одинока…

— А Бизоновы?

Марина пристально поглядела на него. Вздохнула:

— Нет, ты, кажется, непритворный… этот самый…

И перевернулась на живот.

Вернулись Бизоновы с виноградом. Поели. Потом Бизоновы пошли на руках к воде, вызвав восторженный детский галдеж.

— Первое время ты мне казался этаким жизнерадостным варваром, сказала Марина. — Ты излучал веселье и силу. А теперь… — Она сделала гримаску и поднялась. — Пойдешь купаться?

— Нет. — Ур тоже встал. — Я ухожу.

— К своему Иван Сергеичу? В детское кафе?

— Да.

— Иван Сергеич прекрасный человек, но только не пойму, что у тебя с ним общего. Давай пообедаем в «Жемчужине юга», Уриэль. Там джаз хороший. Потанцуем. Ну, я прошу.

— Спасибо, Марина. Может быть, в другой раз. Не сегодня…

— Ну и иди! Кушай свой протертый супчик. Очень ты мне нужен!

У выхода с пляжа Ура остановила шумная группка молодых людей, вооруженных кинокамерами, транзисторами и магнитофоном.

— Ребята, это Уриэль!

— Точненько! — пискнул девичий голос.

Рыжебородый юноша протянул Уру блокнотик и шариковую ручку, украшенную миниатюрным портретом Муслима Магомаева. Посмеиваясь, Ур широко расчеркнулся в блокноте.

Потом он пошел по плитчатому тротуару вдоль шоссе, по которому неслись переполненные автобусы и легковушки с номерами всех городов страны. Над его головой сухо шелестели растрепанной листвой курортные пальмы в железобетонных вазах древнегреческих форм. Ему навстречу плыл пестрый людской поток. Взвивался к синим небесам смех, звенели женские голоса, трудились неутомимые магнитофоны, словно ликуя оттого, что изобретательская мысль перенесла их из малоподвижных сундуков в изящные портативные коробки.

С круглой афишной тумбы огромными буквами взывала цирковая программа:

Дойдя до этой тумбы, Ур пересек шоссе, купил в киоске газету и поднялся на пологий холмик, где стоял белый домик с верандой. Он был увит диким виноградом и украшен вывеской, извещавшей прохожих, что именно здесь находится детское кафе Курортторга № 182.

В углу тенистой веранды за маленьким столиком на маленьком стульчике сидел лилипут. Он был пожилой, со строгим личиком в тонкой сеточке морщин, черные волосы аккуратно, волосок к волоску, зачесаны на косой пробор. На нем были белые брюки и белая сорочка с галстуком бабочкой. На столике перед ним стояла запотевшая кружка пива и лежала толстая общая тетрадь.

— Добрый день, Иван Сергеевич, — сказал Ур, осторожно присаживаясь на детский стульчик.

— Здравствуй, человек-гора. Проголодался?

— Пить хочется.

— Попроси Галю принести пива. Оно лучше всего утоляет жажду.

— Иван Сергеевич, вы же знаете, что я…

— Ах да: этиловый спирт влияет на психику. Извини, забыл.

На веранду вышла молоденькая официантка. Глянула на Ура прозрачными глазами, спешно поправила на голове кружевной кокошник и скрылась. Вскоре она вернулась с подносом, поставила перед Уром графин с газированной водой, бутылочку с болгарским клубничным сиропом и высокий стакан.

— Здрасте, — сказала она. — Жарко сегодня. Обед подавать или погодить?

Ур посмотрел на ее чистое, не тронутое загаром лицо, на зеленые сережки в маленьких ушах.

— Немного погодя, Галочка. Спасибо за воду.

Он с удовольствием выпил стакан газировки с сиропом.

— Как сегодня писалось, Иван Сергеевич?

— Плохо, всего полстранички написал. Но материал подбирается интересный. Сейчас занимаюсь Якимом Волковым — был такой лилипут, заведовал в походах гардеробом Петра Первого. Яким большим авторитетом пользовался. В 1710 году в Петербург на его свадьбу свезли всех лилипутов, что в Москве насобирали, — больше тридцати человек. Хорошо бы раздобыть о них данные, да очень уж мало писали о лилипутах… А вот знаешь, Ур, «плодомасовские карлики», о которых Лесков писал, — реальные люди, не выдумка. Карлик Иван Афанасьевич оставил очень любопытные мемуары, ими-то и пользовался, верно, Лесков.

— Я не читал Лескова. — Ур развернул газету. — Вы говорите, Иван Сергеевич, я слушаю.

— Да что ж говорить? Трудное дело я затеял, дружок. История лилипутии, так сказать… Начиналось хорошо, весело — с мифических гномов, хранителей подземных сокровищ… С Плиниевых пигмеев… В средних веках тоже основательные разыскания произвел. А вот добрался до нового времени и замедлилось дело. Мало, мало сведений. Да и однообразны они: ну, циркачи, ну, ассистенты иллюзионистов… Спокон века мы, лилипуты, людей развлекаем… нормальных… — Иван Сергеевич отпил пива из кружки, пожевал тонкими губами. — Были, между прочим, исключения. У одного средневекового герцога был генерал — карлик ростом тридцать два дюйма, Митте его звали, стратегом считался.

— Ну, вот видите, — сказал Ур.

Галя принесла картофельный салат, Уру — большую тарелку, Ивану Сергеевичу — детскую. Потом отошла, встала у перил, поправляя передничек. И все поглядывала на странных двух посетителей. Вот уж неделю ходят сюда, в детское кафе. Выбирают время, когда народу мало, — ну, это она, Галя, понимала. На лилипута всегда глазеют, а ему это, ясное дело, неприятно.

А этот, второй, — про него в городе говорят, что он в цирке без помощи рук что хочешь поднимет, хоть человека, хоть слона. Такому, при цирковой-то зарплате, по лучшим ресторанам кормиться, с самыми красивыми девушками гулять — кому такой не понравится? А он, видать, ни с кем не водится, только с лилипутом, с Иван Сергеичем. Какой-то он одинокий…

Между тем Иван Сергеевич ел салат, запивая мелкими глоточками пива, и говорил:

— Вот ты спросил — почему не в другой области. Не привыкнут ко мне люди, чтоб на равных, — вот в чем штука… А не на равных я не хочу. Понял?

Ур кивнул.

— На нас белый свет не рассчитан, — продолжал лилипут. — Вот поместили меня в гостинице на четырнадцатом этаже. Еле допросился, чтоб на десятый перевели. А то приходилось ехать до десятого, а там еще четыре этажа пешочком.

— Верно, вы на десятый перешли. А почему нельзя выше?

— Потому что, если в лифте я оказывался один, то выше десятой кнопки дотянуться не мог. Прыгать — неловко как-то… Все в жизни, дружок, рассчитано на стопроцентно нормальных людей. Так-то.

— Что нести на первое? — подошла опять официантка. — Суп рисовый есть, суп-пюре гороховый протертый…

— Рисовый, — сказал Иван Сергеевич.

— Я что попросить хотела… — Галя смущенно потупилась. — Нельзя ли мне билетик на представление? А то ведь не достать…

— Можно, Галочка. Приходи сегодня за полчаса до начала, у администратора возьмешь два билета на мое имя.

— Ой, спасибо, Иван Сергеич! — Она убежала с веранды.

— Еще одно доброе дело сделали, — усмехнулся Ур. — Значит, все — для нормальных, вы говорите. А если у человека отклонение от нормы? Что ему делать, а, Иван Сергеевич?

Лилипут снизу вверх посмотрел с остреньким прищуром.

— Что-то, Ур, не нравишься ты мне сегодня.

Ур не ответил. Вяло ковырял вилкой салат, согнувшись над маленьким, не по росту, столиком.

— По институту своему затосковал? Я тебя, Ур, силком не тянул. Я предупреждал, когда ты замыслил к нам проситься…

— Да нет же, Иван Сергеевич…

— Предложил я, не отказываюсь, — горячо продолжал лилипут, — потому что видел, как ты к цирку душой тянулся. Я и псевдоним тебе придумал. Но ведь и предупреждал, чтоб взвесил все хорошенько! Предупреждал, а?

— Предупреждали, я помню. Да что вы всполошились? Я не жалею ни о чем. Цирк мне нравится.

— «Нравится»! — ворчливо передразнил Иван Сергеевич тонким своим голоском. — А как может не нравиться цирк? В нем нет этих… знаешь ли… — он помахал ручкой над тарелкой, — неопределенностей всяких. В цирке зритель видит что? Красоту видит, силу, ловкость, изобретательность. Цирк людям глаза раскрывает на их собственные возможности. Так-то.

Расплатившись, они вышли из кафе, и Галя, стоя на веранде, помахала им на прощанье.

Когда впервые готовился номер Ура, цирковой художник по костюмам оказался в некотором затруднении. Он помнил гипнотизеров тридцатых годов великолепного Орнальдо, То-Раму, красавца Семена Дуброва, избравшего себе «наоборотный» псевдоним Сен-Ворбуд, — помнил их элегантные фраки, свидетельствующие о принадлежности к европейской науке, помнил расшитые звездами халаты и тюрбаны с бриллиантовыми эгретами, намекающие на жгучие тайны Востока.

Тюрбан, пожалуй, подходил Уру больше, чем фрак, но все равно — не нравились художнику старые доспехи. Он рылся в альбомах с фотографиями, ворошил ветхие афиши, горестно вздыхал.

— Не знаю, что с вами делать, Уриэль. Мне говорили, вы инженер? Это для цирка не новость, есть у нас артисты из инженеров — всякие иллюзии на технической основе… Так они работают в обычных пиджаках, иначе стесняются… Может, и вы тоже?.. Хотя — вы же не иллюзионист, а этот… вроде гипнотизера… А гипнотизеру в пиджаке нельзя — не адекватно…

— Я не гипнотизер, — сказал Ур, с интересом разглядывая старые афиши.

— Само собой. Вы никак не можете быть гипнотизером, потому что гипноз в цирке давно запрещен… — Художник ожесточенно почесал мизинцем обширную лысину. — Никак не пойму, кто вы, собственно. Как называется ваш жанр?

— Телекинез.

— Телекинез… Напридумывают на мою голову!.. Слушайте, а вам самому какой костюм нравится?

— Мне все равно.

— Все равно — так не бывает! — рассердился художник. — У каждого человека есть что-то любимое — пиджак, кепка, ватные штаны, наконец… Есть у вас что-нибудь любимое из одежды, я спрашиваю?

— Есть, — сказал Ур, — плавки.

— Плавки! Вы еще скажите — сатиновые трусы до колен! — Художник критически оглядел новоявленного артиста. — А ну, скиньте рубашку! приказал он тоном работорговца в день большой распродажи. — Так… Для гладиаторского номера вы не подойдете, но для пластического этюда… при золотистой люминесцентной пудре и подсветочке… Н-ну что ж, пожалуй, такая мускулатура сгодится для гуманитарного номера…

— Почему гуманитарного? — удивился Ур.

— Не силовое — значит, гуманитарное. — Художник, прищурив глаз, разглядывал телосложение Ура. — Черные с блестками плавки… Может, будет адекватно… Ладно, попробуем! Но от золотистой пудры и подсветки вам не отвертеться, молодой человек…

Медленно гас свет, и волны музыки, гонимые мощными усилителями, затопили цирк. Музыка была необычной звучности — не простая музыка, а оркестрованная для электронных инструментов. Вдруг она смолкла. В напряженной тишине белели пятна человеческих лиц, уходящие в смутную мглу задних рядов.

Громкий голос произнес со сдержанным пафосом:

— Сейчас вы увидите уникальный номер — опыты телекинеза…

И после значительной паузы голос дал краткую справку об этом загадочном явлении — строго нейтральную справку, ничего не признавая, но и не отрицая начисто.

— Итак, перед вами — артист Уриэль!

На арену пал узкий конус нежно-фиолетового света, высветив неподвижную фигуру. Золотисто поблескивал обнаженный торс, посверкивали блестки на черном трико. Ур стоял на островке, омываемом морем рукоплесканий. Блестели его глаза, полные губы приоткрылись в улыбке, и ноздри, раздуваясь, вдыхали волшебный запах манежа. И ему хотелось не обмануть ожидание, которое он читал в устремленных на него взглядах, и было немножко жаль, что вот сейчас кончится прекрасное мгновение и надо будет приниматься за работу…

Вспыхнул полный свет. Тот же голос предложил желающим положить на стол любые предметы для опытов. Ассистент Иван Сергеевич, чей строгий костюм хорошо контрастировал с костюмом Ура, пошел вдоль барьера. Вот он принял из первого ряда часы и засеменил к столу. С часов обычно и начинались опыты.

Лицо Ура как бы затвердело, сосредоточенно-неподвижный взгляд уставился на ярко освещенную поверхность стола… Тихо, приглушенно накатывалась электронная музыка… Вдруг часы скользнули по столу. Еще толчок. Часы медленно, покачиваясь, поднялись над столом. Края коричневого ремешка обвисли. Потом так же медленно часы опустились на стол…

Грянули аплодисменты.

Возвратив часы владельцу, лилипут опять пошел вдоль барьера. Кто-то протянул ему авторучку, но Иван Сергеевич пренебрег ею: увидел, как из задних рядов передавали из рук в руки фотоаппарат.

— Осторожно только, не разбейте! — крикнул сверху обеспокоенный голос.

Артист Уриэль был осторожен. Фотоаппарат, поплавав в воздухе и очертив замысловатую петлю, тихонечко, без стука опустился на стол. Потом взмыла вверх дамская сумочка. Неловким увальнем подпрыгнул и завис над столом пузатый портфель, да вот беда: его владелец забыл защелкнуть замочек, и из портфеля вывалилось содержимое — книга, мохнатое полотенце, коробка крекера «Здоровье». По цирку прокатился смех.

Опять умолкла музыка, приугас свет. Нарастала зловещая барабанная дробь — цирковой сигнал, возвещающий, что сейчас будет нечто опасное, необычайное, самое-самое главное…

Отчетливый голос из динамиков объявил:

— Кто желает подвергнуться непосредственному телекинезу — просим на манеж!

Тишина. Тут всегда возникала заминка: уж очень рискованно… Ур стоял в конусе света, терпеливо ждал.

— Просим желающих, — повторил голос. — Опыт совершенно безопасен.

В одном из секторов произошло движение — кто-то спускался по ступеням. Метнулся прожекторный луч, и все увидели: через барьер перелезала тоненькая девушка в бело-розовом брючном костюме. Лилипут поспешил к ней, подвел к Уру.

Теперь они стояли на расстоянии трех шагов друг против друга. Девушка слабо улыбалась, в ее прозрачных глазах была растерянность. Поблескивали в маленьких ушах зеленые сережки. Эти сережки мешали Уру сосредоточиться. Прибывал свет, оборвалась барабанная дробь, а Ур все стоял неподвижно, не начиная опыта. «Зачем она вылезла со своими сережками?» — с досадой подумал он, узнав девушку.

В рядах зашептались, задвигались. Иван Сергеевич беспокойно взглянул на Ура.

Девушка вдруг испугалась: уж очень тяжелым, давящим стал взгляд артиста Уриэля, уж очень изменилось его лицо. Неживым, каменным оно стало каким-то…

В следующий миг она, тихонько ойкнув, оторвалась от мягкого ковра. Беспомощно взмахнув руками, она медленно-медленно поплыла по воздуху метрах в двух от манежа. Вправо… влево…

— Не бойся, — услышала она тихий шепот. — Держись свободней.

Может, ей почудился этот шепот? Но стало немножко легче. Даже приятен был полет. Склонив голову, она посмотрела на артиста Уриэля. Сейчас он казался ей сверхъестественным существом, этот человек со сверкающей кожей и тяжелыми, налитыми силой буграми мышц, и ей не верилось, что всего несколько часов назад он неловко сидел за маленьким детским столиком и ел картофельный салат…

Сколько продолжался ее полет? Минуту, две? Вдруг она ощутила под ногами ковер, лежавший на мягких опилках манежа. Теперь она стояла, беспомощно улыбаясь, а вокруг бушевал прибой аплодисментов, восторженных выкриков. К ней подошел лилипут, чтобы отвести на место, и она благодарно улыбнулась Ивану Сергеевичу за его ободряющий шепот.

Рукоплескания не ослабевали. Ур стоял, еле заметно кивая то в одну сторону, то в другую. Никак не мог он выучиться делать зрителям положенный цирковой «комплимент» — не получалось у него с поклонами. И он уже повернулся было, чтобы уйти с манежа, как вдруг раздался из рядов громкий, излишне громкий голос с нехорошей хрипотцой:

— Одну минуточку, гражданин артист!

Стихли аплодисменты, все взоры обратились к вставшему в шестом или седьмом ряду дядечке в соломенной шляпе и желто-зеленой рубахе навыпуск.

— Одну минуточку, — провозгласила соломенная шляпа. — Тут ясность внести надо. Она — ихняя знакомая. Она официантка с детского кафе, где гражданин артист с лилипутом с этим обедают. Я сам видел.

— Ну и что? — крикнул кто-то.

— Минуточку, я не кончил! — строго сказала шляпа. — Она подговоренная. Заранее у них условлено. Жульничество это!

Цирк загудел.

— Ну, обедает там — что из этого?

— Знакомых поднимать нельзя, что ли?

— Точно, фокус все это! Зеркала у них спрятаны! А она тоже циркачка!

— Обман, обман!..

Иван Сергеевич сорвался с места, побежал к микрофону, но тут увидел, что форганг забит артистами, вышедшими на шум. Сияли золотые кудри дрессировщицы Марины Морской. Величественный шпрехшталмейстер протолкался вперед и уже поднес к устам микрофон, чтобы успокоить, унять разыгравшиеся страсти, но тут произошла неожиданность.

Будто реактивной тягой выбросило гражданина в соломенной шляпе из амфитеатра. Он взвился над головами соседей, закричал дурным голосом, замахал руками и ногами.

Ур резко повернулся и, пошатываясь, пошел к форгангу. В тот же миг скандальный гражданин упал ничком на ковер. Быстро оглядевшись, он под громовые раскаты хохота пополз на четвереньках к упавшей во время полета шляпе и обеими руками натянул ее на голову.

После представления Иван Сергеевич поспешил в гостиницу и, не заходя к себе, постучался в номер Ура. Ответа не последовало. Иван Сергеевич толкнул дверь, она поддалась.

В номере было темно, лишь сквозь окно и раскрытую балконную дверь сочился пепельный свет ущербного месяца. Иван Сергеевич разглядел темную фигуру на кровати.

— Ур!

Тот не шевельнулся, не ответил. Иван Сергеевич испугался. Кинулся к тумбочке, нашарил кнопку настольной лампы.

Ур поморщился от вспыхнувшего света. Он лежал навзничь на кровати, одетый, только туфли скинул.

— Живой, — сказал Иван Сергеевич. У него отлегло от сердца, он сел на стул. Коротенькие ножки не доставали до пола. — Эх ты, человек-гора. Чем тебе помочь?

— Ничего не надо, — тихо проговорил Ур. — Свет потушите.

Лилипут выключил свет. Он знал, что у Ура бывают приступы слабости, головной боли. Знал и то, что помощи в такие минуты Ур не принимал никакой. Просто должен был отлежаться.

— Как же это ты — на таком расстоянии, а? Метров двадцать было до того дядечки, не меньше… Ну, лежи, отдыхай.

— Не уходите, Иван Сергеич.

— Как хочешь… Помолчим или рассказать тебе чего?

— Сколько людей на свете… и все разные, — прошептал Ур. — Почему так?

— А иначе и быть не может. У собак и то разные характеры, спроси вот у Машки, она понарасскажет тебе. Так что уж о людях-то?

— Такая пестрота… — Ур словно с самим собой говорил. Скрещиваются, сталкиваются… расшибаются друг о друга…

— Не пойму, чего ты бормочешь. Кто расшибается?

— Огромный пестрый цирк… и у каждого свой номер…

— Вот это точно, — уловил ниточку мысли Иван Сергеевич. — У каждого человека свой номер, а вернее — утверждает он себя по-своему в жизни. Я-то не показателен, неудачная особь, а и то делаю свой номер. Даже хобби себе заимел — роюсь в старых книгах, строчу в толстых тетрадях — радуюсь. Ну, а нормальные люди-то? У них у каждого по нескольку номеров бывает.

Ур с видимым усилием повернул голову. В полутьме комнаты нельзя было разглядеть лица маленького человечка. Чуть возвышался над спинкой стула силуэт его головы.

— Но ведь есть коренная, глубинная связь, — сказал Ур. — Разум — это ведь не просто детерминированный продукт деятельности развитого головного мозга… это ведь и система…

— Больно мудрено для меня, Ур. Но если ты о связях человеческих, то странно тебя слушать. Будто сам не знаешь, какие были и есть крупные общественные движения, объединяющие миллионы единомышленников.

— Да, Иван Сергеевич, вы правы… Я что-то не то говорю. Вы меня не слушайте, я устал очень… Глупостей много наделал…

Некоторое время молчали. Потом лилипут сказал:

— Вот что, друг ситный. Возвращайся-ка в свой институт. Вижу ведь, как ты маешься. Ну, побаловался цирком, душу отвел — и будя. Возвращайся, дело тебе говорю.

— Нет, Иван Сергеевич, не вернусь…

Утром к десяти, как всегда, Ур пришел на репетицию. Номер его в репетициях не нуждался, но цирковая традиция требовала общего присутствия. Мало ли что потребуется — одному помочь натянуть канат, другому — собрать на болтах «шар смелости», третьему — лошадь оседлать. Ур все это охотно делал.

Сегодня он был героем дня.

— Уриэль, здорово ты вчера подвесил болвана, — пробасил старший из группы Бизоновых, когда Ур взялся помогать ему устанавливать трамплин.

— Красиво было, клянусь твоей головой! — пылко воскликнул один из джигитов.

Очаровательная воздушная акробатка Зиночка Астахова послала ему воздушный поцелуй. А коверный Фима Ножкин подкатился мелким бесом, заорал тонким голосом в ухо: «Жюльничество это!», после чего высоко подпрыгнул, ухватился за перекладину турника и смешно засучил ногами.

Марина Морская тоже была тут со своими вертлявыми собачками. Как раз она готовила новый номер: поднимала на блоках дощечку, на которой мелко тряслась от страха белая собачонка.

— Давай помогу, — подошел к ней Ур.

Марина искоса выстрелила в него высокомерный взгляд.

— Официантке своей помогай, — процедила она сквозь зубы и повернулась к Уру широкой напудренной спиной.

После полудня Ур выпил у автомата три стакана воды с лимонным сиропом и прямиком отправился на свой любимый пляж.

Он опять далеко заплыл и лег на спину и следил задумчивым взглядом медлительное движение облаков.

Сейчас там перерыв. Ребята в буфете, и Рустам, который всегда впереди в очереди к прилавку, уже набрал для всех кефиру, булочек и пирожных, и вот они рассаживаются, и Нонна, сделав первый глоток, морщит носик и говорит: «Опять кефир несвежий». Валерка сидит рядом с Аней и острит. У него блаженные дни: Петечке Ломейко с его «Запорожцем» дана прочная отставка. Ах нет, Аня же в отпуске. Наверное, начала уже экзамены сдавать. Успеха тебе, Анечка…

А Марк с Аркашей орут про футбол, и Нина Арефьева напускается на них: интеллигентные с виду парни, а ведут себя как печенеги.

Потом — «на высадку» в настольный теннис. Сухонький стук ракетки о шарик. Шум, смех, подначка… Да ну их, пусть играют сами. Выскочить в сад, дать Джимке слизнуть с ладони кусочек сахару, поискать взглядом Нонну. В каком она сегодня платье? В светло-сером, песочном, сиреневом? Руки открыты до плеч, голова с заколотой гривой темных волос гордо вскинута… да нет, вовсе не гордо, просто вид такой… Нонна, погоди, обернись — я здесь… Что же ты глядишь так сердито?.. Пойми, нельзя мне было иначе, я влез в ваши дела и только напортил все — ведь только из-за меня, из-за выходки этой на пиреевской защите закрыли океанскую тему… Дело твоей жизни, Нонна… Да и вообще… нельзя, нельзя мне было приклеиваться так прочно…

Знаю, ты удивляешься, что я и весточки тебе не шлю. Не знаешь только, сколько раз начинал я письмо. Даже конверт давно надписан. Строгий такой конверт, с портретом Чебышева…

Нонна, пойми, пойми, пойми! И не презирай меня за бегство. Я не мог иначе…

Когда Ур выходил из воды, он увидел своего пляжного знакомого, Гуго Себастиана. Симпатичный швейцарец с улыбкой поднялся навстречу Уру, поздоровался.

— Я вторично был вчера в цирке, — сказал он. — Вы были великолепны, господин Уриэль, когда посрамили неверящего. Я увезу незабываемое впечатление о встрече с вами.

Ур растянулся на горячей гальке. Себастиан сел рядом и продолжал:

— Мне понятен теперь, господин Уриэль, ваш интерес к моим морским путешествиям. Я случайно узнал, что вы занимались научной работой в области физики моря. Полагаю, что цирк для вас — нечто вроде хобби? Приятное занятие на время отпуска?

— Откуда вы узнали?

— Гид нашей группы, очень милая, кстати, девушка, сказала нам об этом вчера, после представления. А откуда узнала она, право, не знаю… Мне кажется, вам жестко лежать — не хотите ли воспользоваться моей подстилкой?.. Нет? Как угодно… — Себастиан лег на живот, прикрыв голову абхазской войлочной шляпой. — А вы не бывали, господин Уриэль, в Санта-Монике? — спросил он немного погодя. — О, вот где следует побывать человеку, интересующемуся морем. Там работают замечательные океанологи. От причалов Океанариума уходят в кругосветные плавания превосходно оснащенные суда. Уникальная библиотека, музей, международные связи…

— Знаю я о Санта-Монике, — сказал Ур. — И читал труды Русто.

— О да, Русто! Он, можно сказать, создал Океанариум. Превосходный ученый! Мне рассказали, что Ватикан дал им крупную сумму на исследование… чего бы вы думали? Морского пути пророка Ионы на корабле и далее — во чреве китовом.

— Что за пророк Иона?

— Как, вы не знаете библейского сказания об Ионе?

— Не знаю. Я не читал Библию.

— Вы читали труды господина Русто, но не читали Библии! С каждым разом вы поражаете меня все больше, господин Уриэль…

— А вы, господин Себастиан, не проповедник ли, случайно? Вы говорите с таким пафосом…

— Я не проповедник. Увы, я немало грешил в жизни и не достоин высокой проповеднической миссии. Но я разделяю взгляды и учение неоадвентистов.

— А кто это такие?

Себастиан ответил не сразу. Видимо, колебался — стоит ли продолжать разговор с этим атеистом…

— Ну хорошо, — сказал он негромко. — Если вас интересует… Итак, мы, неоадвентисты, верим во второе пришествие Христа. При этом наши взгляды далеки от средневековых. Мы не представляем себе бога в виде бородатого джентльмена, сидящего босиком на облаке. О нет! Высшую силу, управляющую мирозданием, мы видим в различных проявлениях, в свободной воле электрона. Это и есть бог, высшее существо, которое мы почитаем. С другой стороны, дьявол проявляет себя в форме свободной воли элементарной частицы с обратным потенциалом и массой покоя в шестьсот шестьдесят шесть раз меньшей… Но я вижу, что вы улыбаетесь…

— Простите, — сказал Ур. — Я подумал, слушая вас: если бог проявляет себя в свободной воле электрона, то в каком же виде должен явиться божий сын Христос? Уж не в виде ли нейтрино?

Себастиан снял огромные свои очки и пристально посмотрел на Ура. У него были черные треугольнички бровей и желтые глаза, исполненные кроткой печали.

— Понимаю, что вы шутите, господин Уриэль, — сказал он. — Высшая сила, управляющая мирозданием, не нуждается в какой-то постоянной оболочке. Но, разумеется, спаситель явится в образе человека. В образе Человека, господин Уриэль, — медленно повторил он, выделив слово «человек» ударением.

— Вы вполне серьезно верите во второе пришествие?

— Почему вас это удивляет?

— Мне трудно объяснить… Вы человек очень современный, господин Себастиан. Сведущи, по-видимому, в науке, путешествуете по всему миру… И как-то не вяжется это с… ну, вот с древними мифами, что ли…

— Именно потому, что я много путешествую, я много вижу и много размышляю. Мир опасно болен, Уриэль. Каждый готов утопить ближнего в ложке воды, лишь бы сделать еще шажок наверх, лишь бы урвать побольше денег, побольше благ, обильно предлагаемых ныне, побольше удовольствий. Согласитесь, сэр, что долго так продолжаться не может. Мы либо сами истребим себя, род человеческий, в войнах, либо превратимся в бездумных скотов. Такой исход не может не противоречить основной программе мироздания — я имею в виду разум как венец творения. Не логично ли сделать из всего этого вывод о необходимости спасения? Как бы ни выглядел спаситель, он непременно явится.

— В том, что вы говорите, есть резон, — сказал Ур, помолчав. — Разум несомненно возник для целей высоких. Но почему надо ждать какого-то спасителя? А если Христос не явится? В мире, по-моему, достаточно людей, понимающих опасность…

— Верно! Но им нужно знамя, Уриэль! И таким знаменем, в силу сложившейся исторической традиции, может стать только Христос. Второе пришествие укладывается в рамки тысячелетних, привычных для миллионов людей представлений. Мы, повторяю, не средневековые схоласты. Мы не настаиваем на том, что в один прекрасный день в долине Иосафата или в каком-нибудь другом месте протрубят трубы Страшного суда. Но, так или иначе, явится спаситель, под знаменем которого сплотятся миллионы.

— И что же будет дальше? Уж не новая ли война?

— Слово божье несовместимо с кровопролитием, — грустно сказал Себастиан. — Боюсь, что вы неправильно меня поняли. Мир на земле под эгидой Христа — вот что будет дальше.

— Вы не простой человек, Себастиан, — сказал после недолгого молчания Ур.

— Тем более это относится к вам, дорогой господин Уриэль. Я был бы счастлив, если б мои слова оставили след в вашей душе. Во всяком случае, если я вам когда-нибудь понадоблюсь, то вот моя визитная карточка.

— Спасибо. — Ур потянулся к своей одежде, небрежно кинутой на гальку, и сунул карточку в карман. — Вы что, уезжаете?

— К сожалению. — Себастиан поднялся. — Сегодня нашу группу увозят в Крым. Я очень рад знакомству с вами, господин Уриэль. Не откажите в автографе на память…

Ур широко расписался на блокнотном листке и сказал:

— Я тоже был рад познакомиться с вами.

…Стояла середина августа. Теплые синие волны лениво накатывались на раскаленные солнцем пляжи. На вечерних представлениях в цирке распаренно блестели лица зрителей, и амфитеатр словно шевелился от сплошного мелькания вееров. Что уж говорить об артистах — они обливались потом.

Но цирк неизменно был полон.

Однажды незадолго до представления Ура вызвал директор. Это был добродушный толстяк, начинавший когда-то жонглером, а потом пошедший по административной части. Он сидел в своем кабинете в просторной сетке и лавсановых брюках с подтяжками. Перед ним на столе лежало вафельное полотенце, которым директор то и дело утирал потное лицо.

— Садитесь, Уриэль. — Директор повел на него набрякшими веками. — Вот какое дело, голубчик. Указание есть одно. Э-э-э… Если ваш номер имитационный, то есть вы приводите материальные тела в движение не телепатически — так?.. то вы обязываетесь раскрыть секрет своей аппаратуры. Разумеется, цирк гарантирует сохранение вашей тайны, поспешно добавил он. — Если же нет, то есть если секретной аппаратуры нет и вы работаете… э-э… натурально — так?.. то вам придется предстать перед комиссией специалистов. Я вам все оформлю, голубчик, слетаете на три дня в Москву, покажетесь там в цирковом управлении. Завтра и вылетайте, чтоб не тянуть это дело…

— Нет, Владимир Федорович, — тихо сказал Ур, — никуда я не полечу и никакой комиссии ничего показывать не стану.

Директор шумно вздохнул и вытер полотенцем лицо.

— Так и знал, что вы заупрямитесь…

— Я показывал номер худсовету, когда вы меня принимали, и считаю это вполне достаточным.

— Да и я так считаю, голубчик! Не думайте, что мне было просто вас оформить — вы же иностранный практикант, к тому же, смешно сказать, без документов. Но нам понравился номер, и я решил расшибиться в лепешку… Впрочем, и расшибся бы, если б одна весьма солидная организация не пошла мне вдруг навстречу. Так вот… Номер пользуется успехом, сборы хорошие, чего еще надо директору? А? Ничего не надо, терпи жару и радуйся. Так нет. Какой-то…

Тут директор прикусил язык. Вовсе было не обязательно этому Уриэлю знать, что нашелся какой-то мерзавец, написавший в управление анонимное письмо.

— В общем, сейчас позвонили из Москвы, — продолжал он, крутя головой и вытирая полотенцем шею. — Почему я не согласовываю с ними номера, да что это за телекинез, который… э-э-э… не утвержден, так сказать, наукой… и не массовый ли это гипноз… Голубчик, я с вами очень доверительно говорю и надеюсь, что и вы мне доверяете…

— Конечно, — сказал Ур.

— Ну так вот. Не торопитесь отказываться наотрез. Не убудет же от вас, если вы покажетесь комиссии.

— Если это так уж надо, Владимир Федорович, то пусть комиссия приезжает сюда и смотрит. А объяснять ничего не буду.

— Я уж думал об этом — пригласить комиссию сюда. Попробую. Может, согласятся — командировка-то приятная, к морю… Да ведь это формальность, голубчик: они там, в управлении, тоже сборами нашими довольны… Сейчас позвоню. А вы, очень прошу, полюбезнее с ними будьте, когда приедут.

— Я пойду. — Ур поднялся.

— Жаль, — вздохнул директор. — Такие сборы, такие сборы… Конечно, дирекция имеет право на замену номеров, но терять несколько представлений…

— То есть как? Вы хотите сказать, что я…

— Голубчик, неужели не ясно: до утверждения вашего номера комиссией придется поскучать немного. Да вы, я слышал, купаться в море обожаете… Я потороплю комиссию. Ну, дня три-четыре придется подождать. Жаль, очень жаль… Такие сборы…

Я тревожу тебя в неурочное время, Учитель. Прости.

Мне очень плохо. С тех пор как я стал полностью причастен, никогда не было мне так трудно, так плохо. Это огромный пестрый цирк, в котором беспрерывно сталкиваются, скрещиваются, расшибаются друг о друга страсти, желания, мысли.

Учитель, я сознаю свой долг. Но мне трудно. Я уже натворил много глупостей.

У меня раскалывается голова… Меня душат ночи…

Тревожит ощущение какой-то засады… Меня подстерегают!

Учитель, мне плохо!! Заберите, заберите отсюда…

Он вышел из гостиницы поздно, когда затихли улицы. Горели среди деревьев редкие фонари, освещая неподвижную листву. Несколько человек стояли у раскрытой двери междугородной телефонной станции. Они курили и переговаривались голосами, звучащими неестественно громко в ночной тишине.

Ур свернул влево. Вот афишная тумба, газетный киоск. Каменные ступени, ведущие к детскому кафе. Ур остановился и некоторое время смотрел на эти ступени, на вывеску, слабо освещенную фонарем. Потом двинулся дальше.

Впереди шла компания — двое парней и три девушки. Один парень пел, перебирая гитарные струны, и девушки вторили ему:

Ур замедлил шаг, чтобы не перегнать компанию. Потом он продрался сквозь пахучие остро, по-ночному, кусты и стал спускаться узким переулочком к морю. Уныло опустив ковш, желтел у деревянного забора экскаватор — заснувший диковинный зверь, наработавшийся за день,

Пустой пляж был печален и неузнаваем. Призрачно белели обрывки бумаги, тут и там поблескивали плоские галечники, отражая — в меру скромных возможностей — лунный свет. Море с тихим шорохом играло с мелкими камешками.

Как был — в джинсах, белой рубашке и босоножках — Ур вошел в воду. Вода была теплая, но от одежды холодило. Он поплыл спокойным брассом навстречу луне и звездам.

Лунная дорожка серебрилась левее, а дальше виднелась освещенная полоска причала. Потом она осталась позади.

Черная вода и черное небо. И он — один меж ними…

Дальше, дальше!

Иногда он оборачивался, чтобы взглянуть на береговые огни. Они удалялись. Вот совсем исчезли — видны только портовые цветные мигалки да слабое зарево над растаявшим в ночи городом. Один, совсем один в черной воде, в открытом море, под крупными звездами.

Вдруг звездный рисунок перечеркнула тень. Узкая, веретенообразная, она нависла над Уром, потом медленно стала снижаться. Закачалась на воде.

В тускло отсвечивающем борту возник черный овал — это беззвучно отворилась дверь. Ур взялся за порог, подтянулся на руках и очутился в шлюзовой камере. Разделся, не торопясь отжал одежду и развесил для просушки. Закрыв внешнюю дверь, Ур включил свет. Потом, мягко шлепая мокрыми босыми ступнями, прошел к пульту и опустился в кресло.

Он долго лежал в кресле, расслабившись и закрыв глаза.

Не приспела пора возвращаться. Надо продолжать. Они воззвали к его терпению и мужеству. Что ж, он наберется и того и другого. Он будет продолжать исполнять свой долг.

Только надо все хорошенько обдумать.

Не вмешиваться! Ни во что не вмешиваться — это прежде всего. Он вел себя неразумно. В высшей степени неразумно и легкомысленно. Ладно, теперь он будет осторожней.

Вдруг он испугался: не выключена ли противолокационная защита? Лодку сразу засекут радары, пожалуют катера пограничников…

Нет, защита включена. Что это за необоснованные страхи?..

Ур сверился с картой, задал автопилоту программу. Вертикальный взлет вжал его в амортизатор кресла. Это продолжалось недолго — лодка перешла на горизонтальный полет.

Хотелось есть, хотелось пить. С обеда он ничего в рот не брал. С самого обеда в детском кафе. Иван Сергеевич сидел напротив, и рядом с его крохотным кулачком на столике лежала общая тетрадь. А Галя принесла картофельный салат…

Хватит, хватит об этом. Все кончено.

Ур потянулся к стенному шкафчику, достал тюбик и выжал себе в рот колбаску зеленой пасты.

Ни о чем не думать. В ведрах нет воды… А, глупости!..

Неприятный какой-то вкус у пасты. Поморщившись, Ур отбросил тюбик.