"Небесный полководец" - читать интересную книгу автора (Муркок М., Андреота П., Гаррисон Г., Лаумер К.,...)

XII

Если вас нужно сделать выбор между двумя любимыми людьми, значит, вы должны выбрать одну из двух жизней. Но такая задача вам не под силу, потому что эти две жизни — просто две половинки вашего существа, связанные неразрывно, как две стороны монеты. Если вы честны с самим собой, то вы можете только понять, что попались в ловушку, и попытаться поступить как можно честнее. В противном случае вы должны обмануть себя, убедить в том, что одно из двух ваших Я должно прекратить существование и принести себя в жертву другому. Но нужно еще решить, какое будет жить, а какое умереть. И это — самая трудная задача.

Я выбрал Ким, потому что она была мне ближе, созданная из положительной энергии и мелких компромиссов. Но кто-то другой выбрал для меня Терезу, и потому я был так угнетен, когда возвращался в Париж. У меня не хватало того героизма, которого требовала ситуация. Каждый поворот штурвала убеждал меня, что я поступаю малодушно. Но альтернативы не было. Если вы попались в ловушку, всегда есть вероятность, пусть слабая, что кто-то придет освободить вас. Но когда вы сами — ловушка: никто не в силах помочь вам. That is the question[9] — Испытав свою совесть и тщательно взвесив на своих испорченных весах все «за» и «против», к концу четырестапятидесятикилометрового пути я пришел к заключению, что осталась только одна проблема, одна, а не две: выбор слов. Например, Берни.

— С чего это ты решил уходить? Ты свихнулся? Что случилось? И что с этой историей о наркотиках? Ты даже не был в Перпиньяке, не так ли? Что случилось, мой мальчик? Расскажи, облегчи свою душу.

Именно тогда я впервые заметил, что Берни носит парик. Прежде это не бросалось мне в глаза. Казалось, его волосы растут нормально, но теперь я заметил, что они прикреплены к сетке. Наверное, у него было три или четыре парика разной длины, которые он менял каждую неделю. Мир стал для меня более ясным.

— У каждого из нас есть темные пятна, старина. Я не брошу камень первым. Но это не повод, чтобы отказаться от борьбы.

Я был словно галька на дне водопада Вода падала беспрестанно, а я сохранял каменное выражение лица, как крупный бизнесмен, продающий нефтяные танкеры или месторождения. Тот, кто говорит последний, всегда оказывается на высоте. Но Берни не мог знать, что я делаю это не нарочно.

— Ладно, давай начистоту. Сколько тебе предложили в «Кулис дю монд»? Я поговорю с боссом. Уверен, мы договоримся. Хочу тебе сказать, старина… — Он опять затянул свою песню о газете, как «одной большой семье».

Странно, подумал я, все эти жены, начальники, друзья не очень-то заботятся о тебе, но как только ты собрался уходить — они готовы на все. Берни поведал мне о новых грандиозных планах по реорганизации всей нашей группы. И про меня не забыли! Мне достался неплохой кусок пирога. Стоит ли все это бросать?

— Как насчет отпуска? Возьми месяц. Проветри мозги. Перезаряди батареи. Съезди куда-нибудь. Послушай, старина, забудь про это увольнение. Я даже не слышал, что ты сказал. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Пусть какой-нибудь доктор напишет тебе бюллетень на две-три недели. Идет?

Все время пока он говорил, я думал только о Ким. Когда она узнала, что все так серьезно, ее лицо исказилось от боли. Я почувствовал, как у нее к горлу подкатил комок.

— Нет, — повторяла она, — нет… нет.

Я решил встретиться с Декампом. Из всех людей, которых я знал, он, пожалуй, лучше всего подходил на роль стены, твердой прочной стены, от которой все отскакивает. Только подловить его было не так-то просто.

Он клюнул на идею пообедать в ресторане возле его работы.

— Как ты думаешь, она выдержит этот удар? — спросил я.

— За последний месяц она вполне поправилась.

— Это не то.

— Я говорил с тобой, как врач. Теперь слушай. Ты берешь нож и втыкаешь его в живот человеку, а потом спрашиваешь меня, выдержит ли он этот удар.

— У меня нет другого выхода.

— Не знаю. Доедай. — Он с ужасным хрустом поедал свою редиску. — Бывает ли вообще другой выход? (Хрум!)

Если бы он был, мы бы знали. Сколько мужчин и женщин бросали друг друга, пытаясь начать спектакль заново. — А что делают другие люди? Он не ответно и спросил:

— Как ты будешь там жить?

Это меня не беспокоило. Тут моя совесть была чиста.

— Я разберу себя на части, — сказал я, — прочищу как следует весь механизм, смажу маслом и соберу опять.

Я долго говорил о загрязнении окружающей среды, о больном обществе, о необходимости спасения душ. Я говорил о Евангелии, о Коране, о романе, который мне так хотелось написать, и о цели жизни. Под конец я хотел поговорить о Терезе, но он перебил меня.

— Короче, полинезийский мираж.

— Что?

— Ваш остров, наверное, похож на атолл? И на закате приходят туземцы и бренчат на своих мандолинах, а небо зеленеет?

Меня не столько задевал сарказм Декампа, сколько его ужасный аппетит. Каждый кусок говядины увеличивал силу, которая разрушала мою новую игрушку.

— У тебя нет выбора, — заключил он, — ты вернешься. Но сначала ты должен туда поехать.

— Ну-ну, продолжай, — сказал я. Нечто подобное мне и хотелось услышать.

— Именно так я говорил себе, когда хотел все бросить и уехать в Индию. Но не сделал этого и до сих пор жалею.

— Продолжай…

— Некогда… — отмахнулся он, изучая меню. — Возьму-ка я этот пудинг под названием «летающий остров». И кофе.

Предстояло сделать очень многое. Удивительно, как трудно выбирать якоря. Незначительные детали перемешиваются с действительно серьезными вещами, и неизвестно, как все это распутать.

Например, стоишь перед своим гардеробом и спрашиваешь себя: «Какой взять костюм»? Можно провести три дня, созерцая горы рубашек, свитеров и носков, и не прийти ни к какому решению. Или посещаешь адвоката, который, как говорят друзья, чудесный специалист по разводам. А когда выходишь из его конторы, хочется просто утопиться.

Есть те, кого можно обмануть (…надо немного отдохнуть… побыть два-три месяца одному… ну конечно, Ким согласна, мама…), и те, кому надо сказать правду. Как говорит Гурджиев, есть материальный вопрос («Я оставил в банке достаточно денег. На следующий квартал хватит. Потом?.. Ну, мы посмотрим. Да, дорогая, страховка оплачена») и есть боль.

С Ким мы говорили и спорили каждую ночь. Иногда со слезами, иногда с гордым безразличием. Часто мы говорили друг другу больше, чем следовало. Потом опять любовь и слезы. Сожаления, и эта ужасная ностальгия. Колебания и наконец упреки. Что сказала она однажды вечером, три года назад, или что сделал я в то утро, или что мы забыли сделать или сказать. И опять язвительные слова — или смех, презрение, безразличие, нежность, сожаление, отчаяние. Этот механизм не знал сбоев. Пускаешь стрелу, и мишень летит ей навстречу.

— Почему бы тебе не съездить на два-три месяца? На испытание.

— Ну…

— Испытательный срок ты имеешь в виду?

— Зачем все разрушать? Послушай, Серж, я сегодня думала. Так иногда говорят: оставлю все и уйду. Но ты не можешь оставить самого себя.

— О, избавь меня…

— Я хочу сказать, тут просто книжная романтика…

— Ким, пожалуйста! Это так мучительно для меня.

— Бедняжка, Извини, пожалуйста, что я причиняю тебе боль…

— Избавь меня от твоего сарказма, ради Бога.

— Я просто думала, что ты меня еще немного любишь и… что ты…

Рыдания не давали ей закончить, и около трех часов ночи она принимала снотворное. Я не принимал, потому что не хотел спать. Мне казалось, что это означало бы уходить от нее дважды. Я долго наблюдал, как она лежит, завернутая в тонкую пелену сна. «Она спит не так, как другие, — думал я. — Может, только она и умеет спать правильно». И я вспомнил…

В то лето бессонница, которая всегда преследовала меня, достигла тревожных размеров. Декамп испробовал все препараты, оканчивавшиеся на «ал» и «иум». Ничто не помогало. Потом однажды вечером в Антибе во время отпуска рядом со мной в постели появилась Ким. Я ощущал волны, которые исходили из ее тела и проникали в мое, принося блаженное ощущение покоя и расслабленности. По утрам я вставал юный, как Адам при сотворении мира. Иногда в середине ночи я открывал один глаз, и где-то в моем мозгу маленькая клеточка шептала: «Прижмись к ней». Спокойно, клетка, не говори ничего, а то я проснусь. И сон снова наплывал на меня.

Рассвет пробивался сквозь шторы. Должно быть, я задремал под утро, потому что меня вернул из небытия звонок консьержки. Прежде чем встать и собрать почту, я долго лежал в кровати, смутно сознавая, что хотя у меня под одеялом есть ноги, руки и все остальное, я совершенно утратил способность управлять ими. не говоря о мыслях, которые ползали по полу, как тараканы.

Но внезапно одна из них укусила меня и пробудила к деятельности. Сегодня утром должно прийти письмо от Терезы. Они приходили не каждый день и были очень странными. Например:

«Мне всегда хотелось построить забор вокруг дома и парка. Лучше всего стену, но это слишком дорого. Недавно я видела в „Лями де Жарден“ объявление: продается готовый забор — его нужно только поставить. Я все измерила своими шагами. Получилось семьсот тридцать пять ярдов. Не мог бы ты посмотреть, как он выглядит, и привезти сюда на поезде? Он не займет много места — там только столбы и какая-то очень прочная решетка, которая легко сворачивается».

Последняя фраза была написана настоящими каракулями, потом письмо опять стало очень аккуратным, как будто ее почерк обрел второе дыхание. «Знаешь, что я говорю себе: — Этот забор будет нашим обручальным кольцом, он окружит дом, парк и наше счастье».

Вечером того дня, когда я ходил смотреть забор, меня ожидал сюрприз.

— Я не буду сегодня к обеду, — объявила Ким.

— Почему?

— Что значит «Почему»? Меня не будет дома, только и всего.

— С кем ты будешь?

— Какое это имеет значение? С одним человеком из нашего офиса.

— С Ланжером?

— Да, с Ланжером. Как ты догадался, дорогой?

Боже, как она была хороша, когда совершала свой пчелиный танец перед зеркалом: шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону, осматривая себя и добавляя последние штрихи к этой восхитительной картине — и все для Ланжера!

— Конечно, он долго ждал тебя.

— Лучше поздно, чем никогда, не так ли?

Она взяла сумочку и убедилась, что все ненужные вещи на месте.

— Что ты будешь делать, дорогой? В холодильнике есть ветчина и немного пива. Мне надо лететь, я опаздываю.

Я впервые познал поцелуй неверной жены. Как будто черная муха села на подбородок. Потом Ким скользнула в лифт, словно в раскрытую постель.

Вернулась она в три часа ночи слегка пьяная, сверкающая и ледяная одновременно.

— Ты спишь?

— Я не могу спать.

Ей потребовалось не меньше часа, чтобы раздеться и приготовиться ко сну. Все это время она напевала.

— Ты изменила мне? — спросил я, когда она, наконец, легла в постель.

— Я пыталась, дорогой, но мне не удалось…

— Что это значит?

— О, никаких анатомических подробностей. На самом деле мне это удалось. Спокойной ночи.

— Ты не могла подождать?

Уже засыпая, она издала невнятный звук, как будто спрашивая: «Подождать чего?»

Остаток ночи я провел, пытаясь убедить себя в тон что это не имеет для меня никакого значения. Все к лучшему, мой мальчик. Живи день за днем, как во время войны. Думай о чем-нибудь другом. Например, о Терезе. Этот забор действительно хорош. Семьсот тридцать пять футов, нет — ярдов. Три фута на ярд. Это будет — трижды пять — пятнадцать, один в уме. Трижды три — девять, и один — десять, трижды семь — двадцать один, и один двадцать два — две тысячи двести пятьдесят футов. А сколько ее шагов?

Наутро я вновь привел мир в движение. Немного воздуха, немного воды. Немного физических упражнений. Немного виски. Кусок мяса — и вперед, с веселой песней. Улыбочку. Спасибо. Еще раз… Потом был ленч с Канавой.

— Это действительно крупное дело, Серж. Я хочу, чтобы ты знал.

— Весьма признателен.

— И мне хотелось включить тебя в игру… Секунду. Меня не интересуют твои личные проблемы. Послушай: Лакруа пустил в ход свои связи. И еще Дюсюрж. Понимаешь, чем это пахнет?

Для наглядности он стал чертить вилкой по скатерти. Девять пересекающихся треугольников, пять указывают вниз, четыре вверх. Внутри — четыре концентрических круга, в свою очередь содержащие квадрат с четырьмя замкнутыми устьями. Идеограмма. Мандала. Лабиринт, из которого Канава наконец нашел выход: путем разделения, выщепления, резкого изменения общественного мнения, молчаливых соглашений, умно построенных бесед и маккиавелиевых комбинаций. Через два месяца появится на свет новая газета. И ему предложили стать редактором.

— А ты будешь редактором новостей. Нет, я не дам тебе говорить. Серж, послушай, это очень большие деньги. Видел бы ты, какие они подписали контракты на рекламу. Он стал перечислять по пальцам, — такой шанс бывает один раз в жизни.

— Ты говорил об этом с Ким?

— Нет-нет, пока все полная тайна. Я боюсь говорить даже с самим собой.

— А может, вы вместе решили подцепить меня на такую удочку?

— Ты идиот или только прикидываешься?

— И то и другое, — признался я.

В качестве подтверждения своих слов я достал из бумажника свое удостоверение журналиста, порвал его на четыре части и протянул обрывки Канаве. Это не произвело на него должного впечатления. Некоторое время он размышлял. Потом внезапно на меня обрушилась целая тирада.

— Почему ты считаешь себя лучше всех? Между прочим, есть и другие люди. С чего ты взял, что они глупее тебя?..

После этого оставалось только одно — напиться. Что мы и сделали.

Поздно вечером, когда я добрался до дома, у меня, должно быть спьяну, возникла странная идея — заняться любовью с Ким.

Это было долгое и мучительное поражение. «Только никаких сравнений», — говорил я себе и шарил во тьме в поисках волшебной страны. Вот как будто проблеск света… я устремился к нему и снова рухнул в пустоту… Потом попробовал еще… Думай — о той — стране — которая — не — принадлежит — никому — которая — принадлежит — только — нам — двоим — где ты — никогда — не был — прежде — и куда — ты — никогда — не сможешь — вернуться — без — Нее — думай — о той — божественной — прогулке — думай — лучше не думай.

Я считал, — хотя каждая вторая клетка моего измученного тела знала, сколь недостойно такое мнение, — что любовь с Ким — это всего лишь блестящий спектакль. Игра потных тел, игра поз и движений, взглядов, запахов, слов. У каждого из нас был свой острый клинок. Лезвие сверкало, звенело, наносило укол в нужном месте и тут же пряталось. Из нашего поединка, напоминавшего борьбу двух львят на солнечной лужайке, мы выходили изнуренные, иногда пораненные, но здоровые и счастливые — никто не может отрицать этого. И смеющиеся.

Но не сегодня. Ким не знала о моей неудаче — или скорее сделала вид, будто не знает. Она была серьезна и спокойна. И сегодня мы не смеялись. Две фигуры, распростертые на простыне. Вдруг она сказала:

— Серж… что, если бы у нас был ребенок…

Я ждал этого. На самом деле Ким однажды была беременной — через четыре месяца после нашего знакомства. Она просила: «Что будем делать, Серж?» И я ответил: «Как хочешь, дорогая?» — «О, у нас еще много времени…» И мы больше не упоминали об этом.

Я обнял ее.

— Дорогая, от этого ничего не изменилось бы. Мне кажется, мы… Мне кажется, нами движут силы, которые нам не подвластны… Все, что происходит, где-то запрограммировано, а может нет, просто происходит, и все…

— Но если бы у нас был кто-то еще, если…

Это не спасло бы нас. Я встал, чтобы зажечь сигарету, надеясь подрезать крылья ее безумию. Но не тут-то было. Ким взяла зажигалку с ночного столика.

— Иди сюда… Послушай, Серж, давай подумаем сообща… Мы так часто говорили, что состаримся вместе. Ты помнишь? Мы всегда говорили: «что бы ни случилось…» Помнишь? Мы говорили, что у нас будет большой дом на юго-западе, двое или трое детей, старая кухарка.

— Зачем ты об этом?

— Но я не понимаю, что с нами случилось, просто не понимаю.

— С тобой тоже могло такое случиться.

— Не знаю, может быть… Но… Наверное, нет, дорогой. Правда, я думаю нет.

— Что ты хочешь сказать? Что я один виноват? Я это знаю.

— Ты можешь вообразить, что будет со мной?

— Мир полон Ланжеров…

— Ублюдков!

— Не надо, Ким.

— Ублюдок, ты первый начинаешь, а потом говоришь: не надо.

— Ким, довольно.

На следующий день мы договорились пойти к адвокату. Я чувствовал себя не очень уверенно. Но Ким держалась превосходно, безукоризненно исполняя тщательно продуманную роль обманутой, но гордой супруги. Нам нечего было делить — никаких денег. Ответчиком считался я, и это она подавала на развод.

— Получается то же самое.

— Что? То, что вся вина лежит на мне?

— То, что я должна просить развода.

— Ну не мне же его просить.

— А что, если я не стану?

— Ведь мы обо всем договорились!

— Итак! — сказал мэтр Селье, принимаясь за дело. Это был молодой человек с твердым как сталь взглядом, золоченой оправой очков, короткой стрижкой и тонкими губами, постоянно кривившимися с выражением явного пренебрежения. — Ваш супруг написал эти три письма. В них он выражает свое желание прекратить вашу совместную жизнь. Вам нужно лишь облечь это желание в форму ходатайства — и мы получим быстрое решение без лишних осложнений и взаимных обвинений; развод двух честных, благонамеренных людей, двух личностей, которые — м-м — уважают друг друга и которые — э-э…

В этот момент Ким взглянула на меня. В ее взгляде, полном неизмеримой боли, промелькнул оттенок иронии. Внезапно я увидел нас троих, ее, себя и этого адвоката, словно в объективе телекамеры, установленной в потолке. Звуки еще можно было как-то переносить, но зрелище оказалось слишком гнусным.

— Хватит, — я взял Ким за руку. — Пойдем отсюда…

Мэтр Селье застыл с открытым ртом, вопросительные знаки исходили из его близоруких глаз. Мы очутились на улице, прежде чем он успел что-либо произнести.

Мы шли по авеню Виктор Гюго. Я еще держал ее за руку, почти тащил за собой.

— Что с тобой? Куда мы идем? — Мы почти бежали, пересекая дорогу. — Серж, остановись. Мне больно.

Я отпустил ее руку, когда мы оказались возле церкви Сент-Оноре-д’Эйло.

— Встретимся дома, — сказал я и вошел в церковь.

Конечно не для того, чтобы излить душу Богу. Я сел и стал просто ждать, когда это пройдет. Но что должно пройти? Обстановка в церкви была лишена какой-либо мистики. Люди разгуливали по приделам и довольно громко разговаривали. Не было даже полумрака, который мог бы принести мне немного покоя. В поперечном нефе появилась большая группа детей. Они толкались и кричали. Кстати, кто говорил, что помолится за меня? Ах да, старина Бонафу. Я попытался сосредоточиться на Терезе. Статуя тезки немного напоминала ее. Мимо прошел пожилой каноник, волоча ноги. Каноник, дай мне отпущение грехов. Только отпущение грехов не может остановить мысли.

Когда я вышел из церкви, уже смеркалось.

Я пошел по набережной Сены. И тут со мной случился приступ. Сияли церковные свечи, взмывали в небо яркие ракеты, катились огромные колеса, летучие мыши испуганно метались под сводами подземелья. Мой двойник трижды прыгал в воду за какими-то огнями, когда мы проходили по Понт-де-Гренель. Прах еси и во прах отыдеши…

Я вернулся около полуночи, совершенно разбитый. Ким в халате бродила из комнаты в комнату с чашкой в руке.

— Пожалуй, я перееду отсюда, — заявила она.

— Зачем?

— Хочу снять комнату. Это будет для тебя дешевле. И где-нибудь поближе к работе. Хотя, наверное, я куплю машину, какой-нибудь подержанный «фиат»-500. Ты помнишь те деньги, которые мы вложили в государственные облигации? Я ими воспользуюсь. В конце концов, от тебя мне ничего не нужно. Знаешь, у меня будет комната в индийском стиле: драпировки на стенах, толстые ковры и большой диван.

Ну-ну, давай позли меня, раз не удалось разжалобить. Я прямо-таки видел, как этот придурок Давид Ланжер восседает на индийских подушках, и его рука под музыку Рави Шанкара небрежно скользит за корсаж Ким.

Я опустился в кресло.

— Давай сегодня не ссориться.

На следующее утро я полчаса занимался физическими упражнениями. Стойка на руках, стойка на голове, ножницы, велосипед и так далее. Потом бодрящий холодный душ. За завтраком я завел разговор о Канаве и его новой ежедневной газете. Мы проговорили полчаса, прежде чем поняли, что опоздали. Она опоздала. Мне весь день нечего было делать. Мы уговорились встретиться за ленчем.

Но она не пришла.

— Ой, прости пожалуйста, — сказала она, когда я позвонил ей на работу в три часа. — Я совсем забыла, у меня назначена встреча.

Мы расставались на всю жизнь, а у нее была встреча. Я повесил трубку вне себя от ярости.

Вечер я провел в кино. «Чего ты еще ждешь? Надо просто взять и уехать. Собери чемоданы, сядь в машину. Здесь тебе больше нечего делать».

В семь часов я встретил ее возле работы, как обычно.

— Это очень мило с твоей стороны, — заметила она.

Тот же столик в Сан-Жене, за которым мы сидели каждый вечер в течение двух лет. И те же напитки. Виски для меня и джин с тоником для Ким.

— Ну? — спросила она внезапно.

— Ну… Я не ухожу.

— Ты не что?

— Я… Я думаю, нам лучше забыть про это.

— Ты смеешься надо мной?

— Я говорю совершенно серьезно.

— Не верю! — Она одним махом осушила свой стакан. Из глаз ее сыпались искры жгучего фосфора, каждая из которых прожигала дыру в моем черепе. — Объяснись.

— Тут нечего объяснять. — Что я мог ей объяснить? Что она — единственная на свете.

— Ты так считаешь?

— Тебе хочется объяснений типа: я понимаю, что был глуп.

— Нет. — Она наконец рассмеялась. — Конечно нет. Придумай что-нибудь другое.

— Дорогая, будь милосердной.

— А ты милосерден?

— Неужели мы не можем поговорить и пяти минут, не разрывая друг друга на части?

— А ты, значит, не рвешь людей на части?

— Послушай… остановись… мы вылечимся… Мы вернемся назад и начнем все сначала.

— Кого ты жалеешь? Меня или себя?

— Обоих.

— Налей мне еще джина.

Алкоголь пробудил в ней все злое и язвительное. Ее взгляд стал острым, как бритва.

— Послушай, мужчина моей жизни. Ты причинил мне достаточно боли. Теперь посмотри на меня хорошенько: я посторонняя. — Она встала и положила сигареты в сумочку. — И для начала будь добр, ночуй в отеле. — Она снова смягчилась. — Пожалуйста, Серж, — и быстро вышла.