"Том 34. Вечерние рассказы" - читать интересную книгу автора (Чарская Лидия Алексеевна)

Первый день

Было восемь часов утра. К небольшому серому особняку, приютившемуся на одной из менее людных улиц Васильевского острова, подкатила извозщичья коляска. Маленькая тонкая фигурка в легкой драповой кофточке с дешевеньким мехом на шее и в старой потертой меховой шапке проворно соскочила с пролетки, отдала деньги вознице и, подхватив в руки тощий, порыжевший от времени, чемодан, легко и быстро вбежав по ступенькам крылечка, позвонила у подъезда.

Прошло довольно много времени, пока эта дверь распахнулась перед вновь прибывшей, и морщинистая физиономия старого слуги, одетого в довольно-таки сомнительный фрак, показалась на пороге.

— Вам кого? — недружелюбно глянув на маленькую особу, осведомился тот.

— Мне?… — маленькая особа удивленно вскинула на вопрошавшего глаза сквозь черную вуалетку и произнесла смущенно: — Мне, собственно, никого, я приехала поступать сюда на место.

— Стало быть, гувернантка будете! Извините, не признал, барышня — и вмиг за минуту до этого неприязненное лицо старика приняло доброе, ласковое выражение. — Пожалуйте, пожалуйте, барышня, небось, на дворе-то холодно нынче, застудились, поди, а у меня камин в передней топится. Пожалуйте погреться, а я тем временем вам кофе сварю. Кстати, и за вещицами пошлю дворника на машине.

— За какими вещицами? — так и встрепенулась вновь прибывшая и тут же, поняв, в чем дело, отрывисто проговорила:

— Вещей у меня никаких нет. Все со мною, вот в этом чемодане, — и она не без некоторого достоинства качнула головкой в сторону своего несложного багажа, которым уже завладел старый Гаврила — так звали лакея. "Ишь ты, бедняжка, и одета плохо, и вещей нет", — мысленно произнес старик и, еще более ласково глянув на вновь прибывшую, метнулся куда-то, не выпуская из рук ее чемодана.

На пороге передней, куда он провел молодую особу, Гаврила остановился и произнес почему-то шепотом:

— А наши еще спят. И барышни, и генеральша. У нас раньше как к двенадцати не встают.

— А как же с уроками-то? — удивилась приезжая.

— Уроки-то? Какие же уроки, когда учиться-то не с кем. Ведь уж больше двух месяцев как отошла от нас Розалия Павловна, а новую-то, вас, значит, не поторопились пригласить. Вот и избаловались-то на безделье наши попрыгуньи. Да вы не бойтесь, барышня, Бог не без милости; они у нас не злые — и Полина Александровна, и Валерия Александровна, а только с ленцой, конечно, потому что от самой мамашеньки превозвышены очень, — и, совсем уже шепотом докончив последнюю фразу, старый слуга скрылся, оставив приезжую одну.

Маленькая особа, потирая иззябшие руки, подошла к камину, приветливо потрескивавшему своим красновато-желтым пламенем в углу, развязала вуалетку и сняла шапочку.

Она оказалась совсем еще молоденькой особой, лет восемнадцати или девятнадцати на вид. И без того большие черные глаза казались огромными на худеньком бледном личике с добрым ртом, маленьким чуть вздернутым носом и целою массой густых волнистых волос. Что-то чрезвычайно милое и симпатичное было в этом юном личике с неправильными линиями и с отпечатком преждевременной заботы и грусти в глазах.

И сейчас упорно устремленные в ярко горящее пламя камина глаза отражали целую повесть юной души.

Дарья Васильевна Гурьева была дочерью простого крестьянина, жившего в небольшом селе под Москвою. Уже с детских лет маленькая Даша отличалась большою сметливостью и способностью к науке. В сельской школе она считалась одною из лучших учениц, и учительница Марья Петровна не могла нахвалиться на свою Дашеньку.

Немудрено поэтому, что по окончании школы добрая, отзывчивая девушка приняла горячее участие в судьбе Даши и приложила все свои старания, чтобы устроить эту судьбу.

Сам Гурьев был умный и дальновидный мужик и отлично понял, что его маленькая Дашутка — из ряда вон выходящая натура и что не надо поэтому перечить доброй «учительше» заниматься его девочкой.

И добрая «учительша» устроила Дашу. Прежде всего она послала ее в губернский город, где сестра ее состояла преподавательницей женской гимназии.

У этой-то сестры и стала жить Даша, постепенно подготавливаемая ею к первому классу гимназии.

А через восемь лет девятнадцатилетняя Дарья Гурьева с золотой медалью кончила гимназию и поступила слушательницею в педагогический институт.

Еще несколько лет тяжелой усиленной работы в Москве на курсах с ежегодными летними наездами в родное село к старикам Гурьевым, которых молодая девушка всячески ублажала и баловала из своих скудных средств (она давала постоянно уроки, чтобы иметь возможность жить и учиться в большом городе). Когда же по истечении успешных занятий на первом курсе Даша получила стипендию, высший знак одобрения за ее прилежание, эта стипендия ежемесячно отсылалась старикам Гурьевым, которые могли теперь благодаря дочери обзавестись несложным сельским хозяйством.

Уже будучи на последнем курсе, Даша пережила тяжелое горе. Крепкий, как дуб, старик Гурьев схватил тифозную горячку и умер на руках жены.

Нечего и говорить, что Даша бросила свои занятия и уроки и помчалась хоронить отца.

После смерти хозяина в избушке Гурьевых оставалась мать-старуха да двое малолетних ребят, брат и сестра Даши — Серега и Машутка, дети по двенадцатому и одиннадцатому году.

Теперь, когда глава семьи, единственный после Даши работник и кормилец, был в могиле, молодой девушке пришлось еще тяжелее.

Вернувшись в Москву, несмотря на свое тяжелое горе, Даша должна была заканчивать нелегкий учебный год, сдавать выпускные экзамены на получение диплома и в то же время еще усерднее бегать по урокам для прокормления осиротевшей семьи.

Горе редко приходит одно; чаще всего оно влечет за собою и другое. Не прошло и месяца со дня смерти Василия Гурьева, как за ним последовала и его старуха.

Опять полетела, раздавленная отчаянием, Даша в свою деревню хоронить мать-старуху и продавать избу и несложный хозяйственный скарб, и перевозить в Москву Сережу и Машу.

Молоденькая курсистка жила в крохотной каморке где-то на чердаке, снимая комнату у пальтовщицы. Всем троим было негде уместиться в крошечном углу Даши. К тому же надо было устроить учиться братишку и сестренку.

И вот Даша Гурьева снова мечется в хлопотах, бегает, просит.

С трудом удалось определить в ремесленный приют Сережу и в городское профессиональное училище — Машу.

Но такая перспектива далеко не удовлетворяла их старшую сестру. Молодая девушка решила во что бы то ни стало заняться с обоими, подготовить их хорошенько, как когда-то готовила ее саму добрая сельская учительница, и если определить обоих не в гимназию, то хотя бы в какое-либо более скромное учебное заведение, откуда бы они могли выйти вполне подготовленными для самостоятельного заработка людьми.

Все лето провела она над книгами, наверстывая пропущенные из-за семейных несчастий занятия.

Затаив в сердце своем глубокую скорбь по умершим родителям, измученная, усталая от всего пережитого, Даша училась не покладая рук, употребляя на это все свое оставшееся от беготни по урокам время.

Теперь в мыслях ее была одна цель. Сколотить какие-нибудь деньжонки и устроить как можно лучше брата и сестру.

Сдав блестяще экзамены, отложенные ею в силу необходимости на следующую осень, Даша Гурьева окончила курс и могла хлопотать о месте для себя.

Последнее не замедлило явиться. Директор педагогических курсов предложил молодой Гурьевой очень подходящее место гувернантки-преподавательницы к почти взрослым барышням, дочерям действительного статского советника Сокольского.

Место это предлагалось в отъезд, в Петербург, и Даша скрепя сердце должна была оставить братишку и сестренку.

Устроив одну в интернате, имеющемся при школе, другого же пока что в ремесленном приюте, она уехала поздней осенью в незнакомый, чуждый ей Петербург.

Пробило где-то поблизости на часах половина девятого, и одновременно в переднюю просунулась уже знакомая Даше седая голова Гаврилы.

— Пожалуйте в вашу комнату, барышня, отдохнете маленько, да кофейку попьете с дороги, я вам туды и поднос отнес.

Даша не заставила себя просить вторично и, сняв свою ветхую, порыжевшую по швам жакетку, поспешно зашагала за старым слугой.

Первая комната, куда они вошли, очевидно, была гостиная.

Лепные потолки; дорогие обои, вычурная печь; всюду масса ненужных и аляповатых безделушек и не менее их грубо намалеванных произведений никому не известных художников в тяжелых, кричащих рамах, висевших по стенам, гобелены, поеденные молью; ковры, потерявшие от старости свой первоначальный вид и цвет; модная вычурная, с претензией, но с выцветшей и потрепанной обивкой мебель — все это неприятно поразило с первого же взгляда Дашу.

Вторая комната удивила ее не меньше первой.

Это была, по-видимому, столовая. И здесь все поражало своей крикливой убогой роскошью. Старые поломанные стулья чередовались с высокими кожаными табуретами. В открытом буфете была расставлена наполовину перебитая посуда. На стенах висели деревянные тарелки, резные плоды, блюда и расписные чучела гусей и фазанов. А на столе лежала грязная, порванная в нескольких местах скатерть и стоял с проломанным боком никелевый самовар.

Поймав удивленный и брезгливый взгляд девушки, устремленный на грязную скатерть и на поднос, уставленный разношерстным сервизом, Гаврила тихо усмехнулся и с легким вздохом сказал:

— Не удивляйтесь, барышня, что у нас-то не совсем того, чтобы во всем аккурате. Один я у них да Нюша, моя внучка, мне в подмогу дана, не успеваем: мы и по кухонной, и по гостиной части, и комнаты прибрать, и состряпать что… Тут Содома-Гоморра, прости Господи, какая-то! От гостей до гостей так и живем. Зато, когда гости наезжают, совсем по-другому все здесь выходит.

Но старому Гавриле не пришлось пояснить Даше, что бывает в доме Сокольских, когда наезжают гости, потому что как раз в этот миг задребезжал электрический звонок и прокатился призывным звоном по всей квартире.

— Барин молодой проснулись! Бежать одевать их надо… Ахти беда, поднимет дым коромыслом… Опять в училище свое опоздает! Кажинный день так-то: будишь его будишь, бровью не поведет, а потом к девяти часам, глядишь, и пойдет гонка! Уж вы сами потрудитесь пройти в вашу комнату, барышня. Вот отсюда по коридору третья дверь направо. А я бегу!

Последние слова Гаврила договорил уже на ходу и, действительно чуть не бегом выскакивая из столовой, скрылся в прилегавшем к этой комнате темном коридоре.

Следом за ним в этот коридор вошла и Даша.

Сначала попав сюда из освещенных в это раннее утро электрическими рожками комнат, она не могла ничего различить в двух шагах от себя. Но вот забелела какая-то дверь направо и Даша, толкнув ее, переступила порог комнаты.

Позднее ноябрьское утро слабо пробивалось сквозь палевые занавески двух окон, борясь незаметно с голубоватым светом фонарика-ночника, дававшего мягкое, как бы лунное освещение с потолка комнаты. В этой комнате царил полнейший беспорядок.

Всюду: на диванах, креслах, пуфах, обитых голубым крепоном, даже на умывальнике и на туалете были разбросаны всевозможные принадлежности дамского туалета. Многие из вещей были просто брошены на пол. Хорошенькая, обшитая кружевом белая блузка валялась на умывальнике, свесившись одним из своих пышных рукавов в рукомойную чашку.

Одна изящная бронзовая туфелька была закинута почему-то на этажерку, тогда как другая находилась в лапах прелестного белого как снег шпица, который старательно обгладывал своими острыми зубками ее высокий французский каблук. Растерянная и смущенная Даша при виде всей этой картины поняла только, что она, очевидно, попала в чужую спальню и, желая как можно скорее исправить свою ошибку, поспешно схватилась за ручку двери. Но тут произошло нечто совсем неожиданное.

При виде посторонней шпиц благополучно выпустил изо рта и лап бронзовую туфельку с наполовину испачканным каблуком и, вскочив на ноги, залился бешеным лаем.

В первую минуту Даша замерла от неожиданности, потом попятилась назад к порогу двери, а шпиц все лаял, лаял, выбиваясь из сил. Он то храбро подскакивал к подолу девушки, угрожая скромной черной оборке, которою было обшито ее кашемировое дешевенькое платье, то отпрыгивал назад, не переставая браниться все время на своем непонятном собачьем языке.

Неизвестно, долго ли продолжалась бы подобная тактика, пока ошеломленная Даша уже собиралась отступить за дверь от своего не в меру назойливого врага, как неожиданно откуда-то из-за угла послышался заспанный голос:

— Кто тут? Жужу, тубо! Что это ты не даешь спать, негодная собака! Молчи сию минуту, или…

И так как "негодная собака" и не подумала исполнить отданного ей приказания, что-то темное вылетело из-за угла, где стояли две совершенно одинаковые узенькие постельки, разделенные ночным столиком, и с силой ударилось о пушистую белую спинку собаки.

Лай мгновенно перешел в отчаяннейший визг, огласивший сонную тишину дома. Жужу поднял лапку, метнулся в сторону и юркнул под диван, оставив на месте происшествия изгрызенную туфлю и высокий сапог с черной шнуровкой — орудие наказания обиженной собачонки. Почти одновременно с этим на одной из кроватей отделилась круглая головенка, утыканная разноцветными бумажками — папильотками, и заспанный голосок произнес:

— Валька, противная, как ты смеешь бить моего Жужутку!

— Сама противная! — ответила обладательница такой же точно завитой в папильотки головы с соседней кровати.

— Ну, уж ты бы помолчала лучше. Смеешь меня так называть! Розалия Павловна всегда говорила… — голосок осекся, покрытый другим.

— Глупа твоя Розка Павловна! Да и нарочно она это, чтобы ты ее фотографировала из своего аппарата. А про меня папа всегда говорит, что я умница, развитая, а ты таблицы умножения не знаешь и ковер через ять пишешь.

— Не ври! Не ври! Не ври! Сама вместо «дома» "Домна" написала, — все еще хохотали до колик: и Вадя, и Натали!

— Глупые они все, оттого и хохотали! Ошибок от невнимания не понимают.

— А ты внимательнее будь!

— А ты умней!

— Моего ума, не бойся, и на тебя хватит! Очень умна, если романы из комнаты Натали таскаешь и читаешь потихоньку.

— Врешь, врешь, врешь!

— Сама врешь! Сама врунья!

Две тоненькие белые, в длинных ночных сорочках, фигуры одновременно вскочили на ноги на своих кроватях и в воинственных позах стояли друг против друга, угрожающе потрясая завитыми на бумажки головами, точно два бодающиеся козлика, готовые сцепиться рогами.

Даша, изумленная, смущенная от всего происходившего перед ее глазами, бросилась между кроватями, встала между девочками, заслоняя одну от другой своим собственным худеньким телом. Последние только сейчас заметили ее и, неистово взвизгнув, бросились под одеяла, проворно закрылись ими с головами, оставив на свободе одни только раскрасневшиеся, взволнованные мордашки.

— Ай-ай! Чужая!

— Уйдите, пожалуйста! Мы не одеты!

— Как вы попали сюда, в нашу комнату?

— Вы новая гувернантка? Да?

— M-lle Гурьева? — пищали они на разные голоса, стараясь как можно лучше укрыть от глаз неожиданной посетительницы свои завитые головы.

Все еще смущенная, Даша постаралась, однако, подавить в себе нежелательное настроение и, призвав к себе все свое самообладание на помощь, произнесла твердым голосом:

— Я рада случаю, приведшему меня сюда, чтобы познакомиться с моими ученицами и воспитанницами. Дарья Васильевна Гурьева. Прошу любить и жаловать! — и она протянула руку по направлению одной из кроваток.

Маленькая, но сильная ручонка освободилась из-под одеяла и слабо пожала ее пальцы.

— Я — Полина, — произнес тонкий голосок, — старшая, а вот она младшая, Валя.

Тут вторая рука протянулась с противоположной стороны к Даше.

Обе девочки, забывшись, подняли головы, стараясь разглядеть новую гувернантку.

— А вы — душонок! — произнесла бесцеремонно Валя. — Не то что Розка Павловна. Та была ведьма порядочная. А вы — дуся, молоденькая. Сколько вам лет, однако? Вы моложе Натали. А Натали двадцать три года.

— Она у нас старая дева! — со смехом закончила Полина. — А вам сколько? Восемнадцать, да?

Незаметно улыбнувшись, Даша присела на край постели старшей девочки и довольно мягко проговорила:

— Сколько бы мне ни было, я всегда останусь старше вас. А спрашивать о годах у старших не совсем удобно.

В ответ на это Полина состроила недовольную гримаску.

— Ах, mademoiselle, вы тоже любите читать нотации, как и Розалия Павловна.

— Иначе я бы не была гувернанткой! — добродушно улыбнулась Даша.

Этот ответ, очевидно, понравился сестрам, потому что обе они подскочили на своих пружинных матрасиках и затрещали, перебивая одна другую:

— Нет, нет, вы душонок, прелесть, не то что Розка! Недаром мы ее «выкурили», злючку, крысу противную. Постоянно на нас maman ябедничала. Ужасная дрянь! Мы ей раз за это ее накладку рыжую в черный цвет выкрасили, так что надеть было нельзя. Подумайте, сама рыжая, а накладка, как уголь. Ха-ха-ха! А вы, mademoiselle, не носите накладки? А? Вон у вас сколько волос на голове, ай-ай, что-то подозрительно, душончик!

И прежде чем Даша успела опомниться, Валя, младшая из сестриц, светловолосая, с выпуклыми серыми глазами девочка, протянула руки к ее голове, в один миг вытащила все шпильки из действительно густой и тяжелой прически Даши. Густая и мягкая волна удивительно красивых и пышных волос мягко скользнула вниз и окутала черной сетью всю невысокую фигуру молоденькой гувернантки.

— Ай-ай, какая прелесть! Вот где роскошь-то! Не то что у Розки или у Наташки! Тут настоящие волосы, а не шиньоны, не накладки фальшивые! Прелесть, восторг, сокровище!

И, прыгая вокруг Даши в одних рубашонках, с босыми ногами, девочки хватали ее за нежные шелковистые пряди и тянули каждая к себе.

И высокая худенькая Полина с бледным лицом, с темными глазами и бровями, и курносенькая Валя совершенно забыли о том, что видят Дашу в первый раз и что она является для них начальствующим лицом в некотором роде.

Напрасно молодая девушка старалась восстановить порядок и урезонивала юных проказниц.

Ее слова не приводили ни к чему.

Вдруг Валя, устраивавшая на голове своей новой гувернантки весьма сложное сооружение наподобие японской прически, заглянула в лицо Даши и вскрикнула:

— Душонок, отчего у вас такое печальное личико? Я вам сделала больно!

— Конечно, сделала больно! — вмешалась недовольным тоном Полина, — ты известный у нас медведь косолапый! Увалень!

— Ну, не ври, пожалуйста! Воплощенная грация какая, подумаешь! Тоже воображает, что грациозна и мила, как мотылек — огрызнулась Валя.

— Разумеется, грациозна, не тебе чета!

— Скажите, пожалуйста!

И пока дети пререкались между собою, Даша успела привести в порядок свою голову. Свернув в тяжелый жгут на затылке свои пушистые густые волосы, она обратилась к девочкам:

— А ведь одна из вас угадала верно, — проговорила она, взяв за руки обеих своих будущих воспитанниц, — вы мне действительно сделали больно!

— А! — протянула сокрушенно Валя, в то время как темные глаза Полины метнули смущенный взгляд исподлобья.

— Но не оттого больно, что дергали меня за волосы, — поторопилась она истолковать свои слова, — а потому, что так непочтительно относитесь к своей прежней гувернантке, браните ее всячески и ссоритесь друг с другом из-за всякого пустяка!

— Розка стоит этого, поверьте! — буркнула себе под нос Полина.

— Ведьма она! — вторила ей и Валя.

— Опять!

И, укоризненно покачивая головою, Даша поднялась к двери.

— Вот что, дети, — произнесла она, останавливаясь на пороге, — одевайтесь скорее и выходите в столовую, мне хочется, наконец, видеть моих учениц и воспитанниц в их настоящем виде, а не с такими невозможными головами! — и она с улыбкой указала глазами на покрытые бумажными папильотками головы девочек.

— Головы как головы! Ничего нет удивительного в завивке. Натали всегда так завивается на ночь! — вызывающе проговорила Полина.

— Натали это, если не ошибаюсь, ваша старшая сестра?

— Да! — небрежно бросила Валя.

— И вы, стало быть, считаете нужным поступать по примеру совсем взрослой барышни?! Но сколько же вам лет, однако?

— Мне двенадцать, а Полине четырнадцать.

— Ну, значит, вы совсем еще дети! А детям смешно и нелепо так много думать о своей наружности! И я серьезнейшим образом попрошу вас не завивать больше волос.

И, сказав это, Даша исчезла за дверью спальни девочек, предоставив право белому Жужу снова поднять вой и ужасающий лай.

После ее ухода девочки несколько минут молча смотрели друг на друга, присев на края своих кроваток. Полина опомнилась первая.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — протянула она и прищелкнула пальцами. — Эта почище Розки будет, пожалуй.

— Ну, извини, пожалуйста, Розка — зелье, а это ангел, душонок, прелесть!

— Хороша прелесть: завиваться не позволяет. Да я и не подумаю слушаться.

— А я послушаюсь! Велика радость бараном ходить!

— К тебе не идут локоны, оттого ты и не хочешь! К тебе ничего не идет: курносая, белобрысая, не стоит труда и завиваться. Снимай папильотки скорее, подлизывайся для новой фурии! — и Полина, подняв руку, схватила белый узелок бумажки с закрученными в него волосами на голове младшей сестры и с силой потянула ее к себе.

— Ай-ай, больно! — не своим голосом завизжала Валя на всю квартиру и в свою очередь вцепилась в волосы сестры.

Неизвестно чем бы закончилось это столкновение, если бы в комнату не влетела миловидная румяная девушка лет семнадцати и бросилась разнимать сестриц.

— Барышни, золотцы мои! Перестаньте! Перестаньте, голубоньки! Полина Александровна. Валечка! Господь с вами! Мамашенька еще услышит! Ночь они что-то плохо спали нынче. Да и мамзель новая что подумает про вас! Сейчас приехали, не успели в дом войти, а тут уж и война сразу, прости Господи! Одевайтесь, барышни, лучше поскорее. Вадим Александрович сказал, что гости нынче будут вечером. Надо весь дом вверх дном снова перевернуть, стало быть, успеть!

— Кто? Кто будет? — так и всколыхнулись обе девочки, и глаза их сразу загорелись огоньками непреодолимого любопытства.

— Да товарищи, сказывали, Вадима Александровича, да Натальи Александровнины подруги.

— Значит, опять танцевать будут?

— Уж коли молодые господа будут, так и танцев не миновать!

— Тра-ля-ля-ля! — неожиданно запела и закружилась, как была в одной сорочке, по комнате Полина.

— Тра-ля-ля-ля! — вторила ей Валя, и обе сестрицы, забыв недавнюю ссору, схватились за руки и завертелись по комнате, еще босые и неодетые, выпевая мелодию модного вальса.

В это время Даша стояла посреди небольшой полутемной комнаты, единственное окно которой упиралось в стену соседнего дома, заставленной наполовину шкапами, с довольно убогой обстановкой в виде простой железной с жестким стружковым матрасом-постелью, с поломанным умывальником и кривоногим столом.

Комната эта, очевидно, имела назначение гардеробной. Старенький чемодан Даши Гаврила предупредительно положил на два составленных стула, чтобы молодой девушке можно было, не наклоняясь, разобрать вещи. На столе стоял поднос с чашкой уже остывшего кофе и куском ситного на тарелке.

Даша, не успевшая выпить чаю на вокзале, не без аппетита уничтожила и холодный невкусный кофе, и серый получерствый хлеб. Потом принялась разбирать свои несложные пожитки. В отдаленном углу комнаты стоял небольшой с выдвинутыми ящиками комод, очевидно, предназначенный для вещей гувернантки; в него-то и стала заботливо укладывать свои вещи молодая девушка.

Потом она с особенной заботливостью развернула два любительских снимка, сделанных ею прошлым летом во время вакаций собственноручно. На одной из фотографий был изображен старик крестьянин в рубахе навыпуск и в самодельных лаптях и пожилая женщина в сарафане. На другом — двое босоногих ребятишек в крестьянском же платье, тоже снятые Дашей прошлым летом, — ее брат и сестра.

Прежде нежели поставить на комод рядом с крошечным зеркальцем и рабочей корзинкой эти две фотографии в незатейливых бумажных рамках, Даша долго смотрела на первую из них затуманенными от слез глазами.

"Милые! Милые мои! — мысленно повторяла она, — вы видите, как нелегко сейчас вашей старшей дочурке! Чужой дом, чужие люди, дурно воспитанные, избалованные дети. Все это не может не волновать меня. Но я твердо, чего бы мне это ни стоило, выполню мою задачу и дойду с Божией помощью до намеченной мною цели. Не беспокойтесь за меня, милые, я приложу все свои старания, чтобы дать приличное образование Сереже и Маше, сделать их людьми, предоставить им возможность зарабатывать самим кусок хлеба. Только вы, мои дорогие батюшка с матушкой, помолитесь за свою Дашу там, на небе, чтобы вашими родительскими молитвами Господь умудрил и подкрепил ее".

Сильно билось сердечко девушки, и невольные слезы выкатились у нее из глаз, когда она нежно прижалась губами к дорогим ей изображениям.

Заглянувший в эту минуту в ее комнату Гаврила смущенно попятился было назад.

Но Даша быстро и незаметно вытерла слезы, поставила на комод портреты и твердым, уже вполне спокойным голосом спросила старика:

— Что вам надобно, голубчик?

— Пожалуйте в столовую, барышня, генеральша просят… Они сегодня раньше встали… Переговорить желают с вами, — и, указывая дорогу Даше, старый слуга повел ее за собой.

Теперь вокруг обеденного стола, так поразившего Дашу своим нечистоплотным видом, сидели старшие члены семьи Сокольских.

Быстрым взглядом окинув с порога комнату, Даша увидела их всех.

За самоваром в широком и удобном кресле находилась еще далеко не старая дама в белом, не особенно свежем капоте, с небрежно причесанной головой, очень полная, рыхлая, с желтым одутловатым лицом и пухлыми руками с короткими пальцами.

Даше сразу бросилось в глаза поразительное сходство ее с Валей. Мать и дочь обладали теми же вздернутыми носами и выпуклыми серыми глазами, теми же светлыми мягкими волосами.

Против хозяйки дома сидел с газетой хозяин в черном потертом бархатном халате с синими отворотами и с таким же поясом с кистями. Но совершенно лишенный волос череп был прикрыт бархатной шапочкой, а на длинном хрящеватом породистом носу сидело золотое пенсне, с помощью которого он читал газету, забыв, казалось, вовсе о стакане с остывшим чаем. По правую руку от старика сидела молодая барышня в какой-то небрежной распашной блузе, бледнолицая, худенькая, с усталым лицом и тонкими губами.

Это бледное усталое лицо имело несомненное сходство с лицом Полины; сходство это еще усугублялось массой разноцветных папильоток, которыми была вооружена голова барышни под легким газовым шарфом, наброшенным на нее. Она пила кофе маленькими глотками, не отрывая глаз от книги, лежавшей у ее прибора. Четвертым лицом за столом был юноша лет шестнадцати, худой, с по моде прилизанными на английский пробор волосами, с быстрыми маленькими глазками и таким же тонким ртом, как и у старшей сестры. При появлении в столовой Даши все головы, за исключением самого Сокольского, повернулись к ней, и с нескрываемым любопытством взгляды присутствующих устремились навстречу девушке. Один хозяин дома по-прежнему не отрывался от газеты. Быстрыми шагами Даша подошла к столу и, не без достоинства поклонившись хозяйке дома, проговорила:

— Дарья Гурьева. Мне передавали, что вы желали говорить со мною.

— Очень приятно, очень приятно, — протягивая ей свою пухлую руку, проговорила Екатерина Андреевна Сокольская. — Наконец-то вы приехали. А то девочки мои совсем от рук отбились без надзора. Ведь два месяца прошло, как от нас уехала Розалия Павловна, а вы сами знаете, как бездействие вредно отзывается на живых и непосредственных натурах.

— Ну, уж вы скажете тоже, мама, — бесцеремонно прервала мать Наташа Сокольская (барышня в распашной блузе с папильотками под шарфом на голове), — хороши непосредственные натуры, нечего сказать! Надеюсь, мадемуазель, — слегка прищурив глаза и кивнув головой в ответ на почтительный поклон Даши, обратилась к ней барышня, — что вы возьмете в ежовые рукавицы наших сестер: невозможные, отвратительные девчонки!

— Натали права, — вмешался юноша, обдергивая на себе курточку с форменными пуговицами одного из средних привилегированных заведений столицы и шаркая ногою по адресу Даши, — пожалуйста, наказывайте их почаще, мадемуазель, это им полезно. А главное, передайте им, что если они будут бегать ко мне в комнату и таскать там карандаши и ручки, так я им уши оборву обеим.

— О Вадим, как можешь ты так говорить о маленьких сестрах, — вмешалась Екатерина Андреевна, укоризненно покачивая головой.

Но тот только махнул рукою и, промямлив что-то себе под нос, встал из-за стола, подошел к матери, наскоро чмокнул ей руку, то же самое проделал с рукой отца и поспешно вышел из комнаты, сказав с порога, что он опоздает в училище и должен спешить поэтому. Тут только хозяин дома оторвался от своей газеты.

— Гм! Гм! — произнес он недоумевающе, — почему это Вадим сегодня едет в училище, а вчера не уехал!

— Ах, Alexandre, как же ты не помнишь, ведь вчера был абонемент в опере! А после театра Вадиму было уже поздно ехать! — вступилась за сына мать.

— Ну, матушка, ему учиться надо, а не по театрам ездить! Того и гляди на третий год в классе останется. Что мы будем тогда с таким верзилой делать! Мне и с девчонками возни немало. Для учебного заведения Полина и Валерия ничего не знают, гувернантки у них через три месяца меняются… Гм! Гм! — закашлялся Сокольский-отец, тут только заметив Дашу, и, поднявшись со стула, отвесил ей почтительный поклон.

— Пожалуйста, будьте с ними построже, — говорил он через минуту, — мать и предшественницы ваши себе на голову избаловали девочек. Они ничего не знают, ничем не интересуются, кроме платьев, выездов в театры и танцевальных вечеринок. Я не знаю даже, умеют ли они читать как следует по-русски, не говоря уже о другом. К сожалению, моя служба не позволяет мне заняться этим вопросом лично, а моя жена — весьма слабая мать, обожающая детей. Так уж вы, mademoiselle, простите, не знаю вашего имени-отчества.

— Дарья Васильевна! — подсказала Даша.

— Дарья Васильевна, — повторил Сокольский, — я получил от вашего бывшего начальства такие лестные отзывы о вас, что с удовольствием вручу вам воспитание моих дочерей. Только убедительно прошу вас быть с ними взыскательной и строгой.

Тут хозяин дома опять отдал поклон девушке и, поспешно встав из-за стола, вышел из комнаты. Наступило неловкое молчание.

— Вы уже пили кофе? Может быть, выпьете чашечку? — чтобы как-нибудь прервать его, предложила Даше хозяйка.

Молодая девушка поблагодарила и отказалась.

— Конечно, в словах моего мужа много правды, — начала немного смущенным голосом генеральша, — но… но надо же и уметь быть снисходительной к бедным детям! Об этом-то я и хотела поговорить с вами. И Поленька, и Валюша — обе девочки обладают золотыми сердцами, и если за них взяться с должным…

— Ну, вы опять за старое, мама! — с досадой отбросив от себя книгу, довольно резко произнесла Натали. — Вот видите ли, мадемуазель, — обратилась она к Даше, немало смущенной ее выходкой, — мама наша очень добра и снисходительна к этим милым детям, а милые дети обладают очаровательными замашками: они ленятся, лгут на каждом шагу и даже воруют!

— Натали! — с ужасом вскричала генеральша.

— Да-да, воруют! Я в этом могу вам дать мое слово, мадемуазель! — жестким голосом подтвердила молодая Сокольская. — Я несколько раз замечала, что они у меня духи и конфекты таскают и фрукты из буфета. Такие скверные девчонки! За уши их драть надо, Вадим прав, а не баловать их, как балует мама.

— О, как ты строга, Натали! Давно ли сама была девочкой! — произнесла со слезами в голосе Екатерина Андреевна.

Но молодая Сокольская только упрямо покачала головою.

— Я была совсем другою. Я блестяще кончила институт с золотой медалью и помогаю давать образование сестрам, этим негодным тупицам. Я учу их языкам и даю возможность этим не брать в дом француженки, немки и англичанки. Вы это отлично знаете, maman… Дарья Васильевна! вы должны мне помочь своим влиянием. От maman помощи не жди!

И, резко отодвинув свое кресло, Натали захватила книгу с собою и направилась к двери. Через минуту она, однако, вернулась снова.

— Вас зовут Дарьей Васильевной? — произнесла она, обращаясь к Даше. — Согласитесь сами, мадемуазель, что это звучит не слишком мелодично. Мы будем называть вас мадемуазель Долли, если вы не имеете против этого ничего. Не правда ли?

Даша, у которой голова шла кругом от мысли о перспективе провести, может быть, целые длинные, бесконечные годы в столь почтенном семействе, поспешила ответить, что она ничего не имеет против нового имени.

И вполне, по-видимому, удовлетворенная ее ответом, Натали исчезла из столовой.

В глубокой задумчивости сидела за столом Даша. В ее голове уже нарождалось малодушное решение отказаться от места и, бросив все, умчаться сегодня же в Москву.

Но тут перед ее внутренним взором выплыли хорошо знакомые и дорогие личики Маши и Сережи, ради которых она, Даша, должна принести себя в жертву, должна смириться и в тяжелом труде зарабатывать свой хлеб, чтобы дать возможность подняться на ноги своим юным сестре и брату.

Она так глубоко ушла в свою задумчивость, что не слышала, как в столовой появились ее воспитанницы, одетые в коричневые платья и черные переднички, как гимназистки, но с туго завитыми кудерьками на лбу.

Они уселись за стол и с тихим смехом, подталкивая друг дружку, глазами указывали на задумавшуюся гувернантку.

Наконец выскользнувший из рук Полины стакан, разбившийся вдребезги, вывел Дашу из ее оцепенения.

— Наконец-то! — громко расхохоталась Валя. — Мечты, мечты, где ваша сладость! — запела на всю комнату шалунья.

— Валя! Не смей петь за столом! — придавая своему добродушному лицу строгое выражение, проговорила Екатерина Андреевна, хмуря светлые, точь-в-точь такие же, как у дочери, брови.

Это как бы послужило сигналом к дальнейшему. Обе девочки вскочили как по команде и бросились к матери. Валя буквально повисла у нее на шее, целуя в лицо, в нос, в глаза и в щеки. Полина тянулась губами к черному пятнышку на шее матери и приговаривала:

— Моя родинка! Славная, вкусная, милая моя родинка! Мой мамусик, мусик, дусик! Вкусный мусик, добрый! Хороший и мой, мой, мой!

— Врешь, мой! Я люблю мусика больше, чем ты!

— Нет, я больше! Нет, я, я, я, я!

Екатерина Андреевна тщетно отбивалась от этих бурных ласк, а с лица ее так и не сходила добродушно-блаженная улыбка.

"Взгляните только, как мои девочки любят меня! — казалось, говорила эта улыбка. — О них еще могут говорить, что они злые дети".

Но Даша оказалась гораздо дальновиднее счастливой матери. Она сразу поняла, что тут совсем не играет роли чувство любви и потребность ласки; просто девочкам хочется пошуметь и повозиться, а кстати, и поспорить друг с другом. Поэтому она решила сразу прекратить сцену излияний:

— Ну, дети, довольно. Идем в классную. Я проэкзаменую вас и сделаю расписание наших занятий! — произнесла она голосом, не допускающим возражений, и решительным шагом направилась к двери.

Что-то властное звучало в этом голосе и было во всей небольшой, но полной достоинства фигурке молодой девушки, и это передалось детям.

Полина и Валя оставили в покое мать и, гримасничая за спиной гувернантки, все-таки покорно последовали за нею.

Увы! Сегодняшний день готовил немало неприятных сюрпризов Даше.

Она пришла к этому печальному заключению, как только очутилась со своими двумя воспитанницами в большой светлой комнате с двумя столиками у окон и с большим трюмо, поставленным в простенке между окон.

Почему в учебной комнате находилось это трюмо, никто не объяснил Даше. А самой ей не хотелось спрашивать об этом у своих учениц, так как каждая минута, предназначенная для занятий, оценивалась на вес золота молодой девушкой.

— Дети, — начала Даша, когда девочки поместились по обе стороны от нее за столиками, причем Валя строила невозможные гримасы в зеркало, а Полина, болтая ногою, вызывающе поглядывала на новую гувернантку. Казалось, от их прежней утренней симпатии к Даше, вызванной первым впечатлением, теперь не осталось и следа.

Молодая гувернантка, несмотря на свою миловидность, скромность, даже некоторую застенчивость, как-то сразу, к полнейшему неудовольствию девочек, круто повернула дело, проявила твердый характер и волю, чего обе девочки никак не ожидали от нее.

— И совсем она не душонок, а ведьма хуже Розки! — успела шепнуть Валя при выходе из столовой сестре.

— Ничего, мы ее живо вышколим, шелковая будет! — с нехорошей улыбкой ответила Полина таким же шепотом. А теперь в классную обе девочки явились во всеоружии своей вдруг вспыхнувшей антипатии к новой гувернантке.

Но Даша старалась не замечать этих маневров своих воспитанниц. Она как ни в чем ни бывало взяла лежащую на одном из столиков русскую хрестоматию и, переворачивая страницы, проговорила:

— Дети, я должна вам сказать, что прежде нежели приступать к урокам, я хочу продиктовать те правила, которые я считаю необходимыми внести в вашу жизнь. А именно: вы должны вставать не позднее 8-ми, одеваться как можно скорее и пить кофе не позднее трех четвертей девятого, чтобы ровно в девять часов уже садиться за уроки… Отдых между уроками вы будете получать по десяти минут. В котором часу вы обедаете?

— Как придется! — буркнула себе под нос Полина.

— То есть как это "как придется"? — недоумевая, подняла брови Даша.

— Ну да, — подхватила своим визгливым голоском Валя, — если вечером не бывает гостей, то мы обедаем в шесть, если гости, то в два часа, потому что после двух у нас перестановка квартиры.

— То есть?

— Столпотворение вавилонское! — захохотала Полина.

Даша ровно ничего не поняла из этого объяснения, однако чтобы не развлекать девочек, сделала вид, что сообщение их ее вполне удовлетворило и совсем уже серьезно закончила начатую ею речь.

— Ну, я переговорю с вашими родителями, чтобы они установили точный распорядок дня. Вам необходимо вставать, одеваться, учиться, гулять и ложиться спать регулярно, в одно и то же время.

— Как, а когда у нас вечера? — вырвалось у Вали.

— Да, да, когда мы танцуем до двух часов? — вторила ей Полина, презрительно щурясь куда-то в угол.

— Как? Кто танцует? — опять не поняла Даша. — Да разве маленькие девочки танцуют на больших вечерах? — и в черных грустных глазах молодой девушки отразилось самое искреннее изумление.

— Мы не маленькие! — презрительно фыркнула старшая из сестриц.

— Ну, об этом мы не станем пререкаться, — тем же серьезным тоном произнесла Даша, — вот лучше выньте свои тетради, я сделаю вам диктовку, чтобы иметь понятие о ваших успехах, дети.

Полина и Валя нехотя выдвинули ящики своих столов, развернули вынутые из них тетрадки, причем тетрадь Полины оказалась вся зарисованная женскими и мужскими профилями, а Валина щедро испещрена кляксами всевозможных величин. Даша снова сделала вид, что не замечает рисунков и пятен, и дав детям время приготовиться, четким и ясным голосом начала диктовать по книге, изредка заглядывая в тетради сестричек.

С первых же строк молодая девушка была поражена тою массою ошибок, которыми уснащали свои диктовки обе девочки. В довершение всего Полина то и дело любовалась на себя в зеркале, а Валя жеманничала и хихикала всякий раз, когда Даша отворачивалась от нее.

Но так или иначе злополучная диктовка была, наконец, закончена, ошибки подчеркнуты и пояснены, и Даша принялась уже экзаменовать сестер по математике, как неожиданно дверь классной широко распахнулась и в комнату в сопровождении белого Жужу впорхнула Натали.

На барышне теперь уже не было ее утреннего пеньюара и шарфа. Изящный костюм для гулянья ловко обхватывал ее тонкую фигуру, а пышно завитую голову покрывала нарядная шляпа со страусовым пером. Держа в руках огромнейших размеров модную муфту, Натали порхнула к зеркалу и стала охорашиваться перед ним, небрежно бросая через плечо по адресу Даши:

— Вы можете себе представить, мадемуазель Долли, у нас классная — единственная светлая комната во всем доме, и я велела прислуге перенести сюда трюмо. По крайней мере, здесь видно хорошо все детали туалета… Как вам нравится мой костюм, мадемуазель Долли? Не правда ли, как подошли эти шеншеля к синему бархату платья? А муфта? Это подарок papб. Я получила ее недавно в день моего рождения, когда мне минуло восемнадцать лет.

— Хи-хи-хи! — захихикала Валя, занимавшаяся с минуты появления сестры тем, что дразнила Жужу, дергая его то за хвост, то за уши.

— Ха-ха-ха! — бесцеремонно в голос расхохоталась Полина, — и совсем не восемнадцать, а целых двадцать три!

— Двадцать три! Двадцать три! Двадцать три! — затвердила, как сорока, Валя, вскакивая со стула, хлопая в ладоши и прыгая на одном месте.

Натали вспыхнула как порох, и с пылающим лицом кинулась к сестрам.

— Ага! Вы так-то, дрянные девчонки! Дразнить меня, вашу старшую сестру. Ну… постойте же! — и она больно рванула за косу Полину и уже намеревалась схватить за ухо Валю, как вдруг неожиданно подвернувшийся ей под ноги Жужу отчаянно и пронзительно завизжал на всю квартиру.

— Ты отдавила ему лапку! Ты нарочно это сделала, нарочно! — заливаясь слезами, визжала Валя. — Ты нарочно ее, мою собаку, чтобы мне больно сделать, назло, противная, гадкая, старая дева!

— Что? Да как же ты смеешь, дрянь этакая! — и прежде нежели Даша успела встать между сестрами, Натали подняла руку и дала звонкую пощечину младшей сестре.

Валя взвизгнула еще пронзительней, ей вторил не менее оглушительный визг Жужу и громкий хохот Полины, которая буквально каталась по дивану, находившемуся здесь, в классной.

Возмущенная и взволнованная всем происшедшим, Даша вне себя кинулась к рыдающей Вале, правая щека которой мгновенно покрылась багровым пятном. Обняв обиженную девочку за плечи, она прижала ее к себе и заговорила голосом, вздрагивающим от негодования.

— О, это уже слишком! Вы не имеете права так поступать с моими ученицами, m-lle Натали. Вы могли сделать им выговор, пояснить на словах всю некорректность и непочтительность их отношения к вам, но бить… Это возмутительно, мадемуазель!

Даша вся дрожала, говоря это, точно оскорбление было нанесено не Вале, ее строптивой ученице, а ей самой.

В первую минуту еще далеко не остывшая от своего гнева Натали подняла на Дашу вопрошающий взгляд.

— Что? Что такое? Вы это мне говорите?

— Да, вам, — смело произнесла гувернантка, — и еще раз повторяю, что не позволю обижать вам моих воспитанниц. И еще, мадемуазель Натали, я попрошу вас не входить в классную во время уроков и не мешать нам заниматься. А если вам необходимо пользоваться трюмо, которое стоит здесь, то сегодня же я попрошу Екатерину Андреевну приказать вынести его отсюда, потому что классная не может служить никаким образом уборной.

Едва только успела договорить последнее слово Даша, как недоумевающее недовольное выражение лица Натали сменилось негодующим и злым.

Побледнев от бешенства, с трясущимися губами она роняла слова, в то время как глаза ее так и сверкали от охватившей все существо молодой девушки злобы.

— Да как вы смеете! Да кто вам разрешил таким образом говорить со мною! Вы забыли, кто вы и кто я, сударыня! Я дочь ваших хозяев, я сама здесь хозяйка, а вы… вы…

— Бедная гувернантка! — произнесла Даша с видимым спокойствием, — да, бедная гувернантка, — повторила она еще раз, — но я не позволю вам так обращаться с вверенными моему попечению детьми.

— Ну, мы еще посмотрим, как вы мне можете разрешить или не разрешить! Во всяком случае, я сегодня же буду говорить с maman о вашей дерзости и…

Натали не могла докончить своей фразы под наплывом охватившего ее бешенства.

— Говорите что угодно обо мне, — совершенно спокойно отвечала ей Даша, — но я вас еще раз попрошу самым серьезным образом покинуть классную и предоставить вашим сестрам возможность заниматься.

Натали оставалось только подчиниться благоразумному требованию гувернантки и уйти. Но ей хотелось во что бы то ни стало обставить уход свой как можно более блестяще.

— Я могу уйти совсем из классной и больше не возвращаться сюда! — произнесла она пренебрежительно. — Но позвольте вас спросить: кто будет заниматься с моими сестрами языками? — и она насмешливо прищурила на Дашу свои, все еще горящие гневом глаза.

— Об этом вы уж переговорите с вашей матушкой, — спокойным тоном возразила Даша, — я же прошу сейчас только одного — дать нам возможность заниматься и не применять к детям тех крутых мер, какие вы позволили себе несколько минут назад!

И, считая вопрос исчерпанным, Даша стала просматривать начатую Полиной до появления старшей сестры задачу.

Бросив уничтожающий взгляд на гувернантку, старшая Сокольская, шурша юбками, вышла из классной. За нею выскользнул и Жужу.

— Ну, Валя, а теперь утрите ваши глазки. А вы, Полина, занимайте ваше место и будем делать задачу, — как ни в чем ни бывало обратилась Даша к обеим девочкам и, взяв в руки карандаш, принялась им растолковывать способ решения.

Весь остальной день был сплошною загадкой для молодой девушки.

Едва покончив с уроками, все трое — и ученицы, и учительница, вышли в гостиную, и Даша не узнала последней.

На старенькую потертую мебель были накинуты какие-то изумительные чехлы из легкой шелковой ткани, придавшие мебели более свежий и парадный вид.

Протертые рамы на картинах теперь блестели. Старый стоптанный ковер исчез бесследно, паркет, натертый до блеска, поражал своей свежестью. Кудлатый настройщик настраивал инструмент в углу.

В столовой длинный, накрытый свежей скатертью стол уставлялся при помощи Гаврилы и его внучки Нюши взятой откуда-то на прокат посудой. В кухне приглашенный на этот день повар ожесточенно выстукивал ножами какой-то однотонный мотив. Два официанта бесшумно скользили по комнатам. Сама генеральша (действительного статского советника Сокольского прислуга называла генералом, как и жену его — генеральшей) встретила детей и Дашу с томной усталой улыбкой и с флаконом нюхательного спирта в руке:

— Сегодня у нас вечер, не удивляйтесь этой перестановке, m-lle Долли, — произнесла она, держа флакончик со спиртом у носа и поминутно вдыхая в себя заключенный в нем раствор, — а у меня мигрень уже началась от всей этой возни и шума… Ужасно трудно иногда приходится, когда имеешь взрослых детей… Для Натали необходимо делать вечера, устраивать балы, а потом вот подрастут и эти стрекозы, — она любовно погладила по голове Полину и, внезапно остановив глаза на багровой щеке Вали, добавила, очевидно, вспомнив причину этого багрового пятна.

— Мне надо переговорить с вами, мадемуазель. Пройдемте в мою комнату. А вы, дети, подождите вашу наставницу. Только ничего не трогайте и не берите из буфета. Сейчас будет обед.

И, сделав знак Даше следовать за собою, она повела молодую девушку в свою спальную, находившуюся в том же полутемном коридоре, где были и помещения ее дочерей.

В небольшой и плохо, очевидно, наскоро убранной горнице генеральша пригласила Дашу занять место на кушетке, сама села в удобное вольтеровское кресло и, нюхая спирт, обратилась к девушке со следующими словами:

— Сейчас у меня была Натали и жаловалась на вас, m-lle; но, но… Натали моя чрезвычайно вспыльчивая, нервная и экспансивная девушка. Я с первых же слов поняла, что она виновата перед вами. Пожалуйста, извините ее… Разумеется, она была не вправе так обходиться со своими младшими сестрами, но m-lle, будьте же снисходительны к ней и… и… не давайте ей понять ее ошибку. Поверьте, она неглупая девушка и отлично поняла всю несуразность своего поступка, но ей было бы слишком обидно, если бы вы вздумали подчеркивать это.

— Господь с вами, Екатерина Андреевна, я и не думаю подчеркивать! — искренно вырвалось у Даши.

— Вот! Вот! Я так и знала, что вы — само великодушие, моя дорогая! — обрадовалась генеральша. — Так уж я надеюсь, что сегодня на вечере вы не покажете вида, что недовольны ею.

— Как на вечере? Разве я должна присутствовать и на вечере? — искренно испугалась Даша.

— Но, разумеется, пока Полина и Валя будут танцевать!

— Что? Вы хотите, чтобы они посещали вечера для взрослых? Но уже против этого я решительно протестую, Екатерина Андреевна! — горячо вырвалось из груди Даши.

Екатерина Андреевна широко открыла глаза.

— Но почему же?

— А потому, что детям прежде всего необходимо вести регулярный образ жизни: вовремя вставать, есть и ложиться спать. Если они, протанцевав полночи, улягутся в три часа спать, то с какими же головами и нервами, в каком настроении будут они заниматься на следующее утро!

Даша говорила горячо, убедительно. И тон ее, и эта горячность пришлись по вкусу генеральше. Госпожа Сокольская не протестовала больше.

— Однако вам будет очень трудно убедить в этом Полину и Валю, — произнесла она по окончании горячей речи молодой девушки.

— Убеждать их я и не собираюсь, — совершенно спокойно проговорила Даша, — я просто не разрешу девочкам присутствовать на балу.

И она с твердым намерением осуществить свое намерение направилась к двери.

Странный шорох за нею, быстро удаляющийся топот ног по коридору и где-то стукнувшая задвижка наглядно доказали Даше, что весь ее разговор с хозяйкой дома был подслушан ее юными воспитанницами. Даша огорчилась не на шутку. Но пока она ничего не могла поделать со своей маленькой своенравной командой.

Вечер. Отужинали в спальне девочек, где и обедали нынче, кое-как, стоя, где кому досталось место, так как в столовой все уже было приготовлено для приема гостей.

Даша, не привыкшая к изысканному столу, была тем не менее поражена тем, что подали на обед и на ужин ее воспитанницам, которые ввиду предстоящего вечера кушали сегодня отдельно от взрослых.

Суп представлял из себя какую-то мутную жижицу, второе — крепкие пережаренные куски битого мяса, третье — старое вчерашнее пирожное с вареньем. За ужином — повторение тех же блюд, что и за обедом, сделанным им к девяти часам. Полина и Валя ничего не ели, все время хихикали и перешептывались между собой.

— Кушайте же, дети, — убеждала Даша, скрепя сердце, обеих девочек.

— Ну уж дудки, мы этой дряни есть не станем. Кушайте ее сами, мадемуазель, — насмешливо проговорила Полина, — а у нас с Валей более изысканный вкус.

— Ну-с, мы можем подождать и до настоящего ужина. Тем более что танцы способствуют развитию аппетита! — вторила сестре Валя.

— Ну, танцевать сегодня вам не придется, дети! — эта фраза прозвучала твердо и особенно отчетливо в устах Даши.

— Что?

Полина быстро вскочила со своего места. Валя уронила ложку, которой барабанила по столу, и осталась сидеть с разинутым ртом и выпученными глазами. Так вот о чем так долго совещалась нынче с их матерью новая гувернантка! Хотя они всячески старались подслушать под дверью, о чем шла речь у взрослых, но это им не удалось. Плотно запертая дверь и тяжелая портьера скрадывали звуки голосов, раздававшихся в материнской спальне, и им не удалось услышать ни слова.

За то теперь они сразу поняли, о чем совещалась с новой гувернанткой их мать! Это «ничтожество» — как они между собой окрестили гувернантку — осмелилась запретить им танцевать сегодня на балу!

Полина побледнела от злости, Валя покраснела как рак.

— Вы… вы… не можете запрещать нам, если… если… сама мама до сих пор позволяла… вы… не смеете! — лепетала старшая из девочек, гневно сверкая глазами по адресу Даши.

— Да, да, раз мама нам всегда позволяла это, вы не смеете нам запрещать! — вторила ей младшая. В те минуты жизни, когда девочки «ополчались», по их же собственному выражению, на кого бы то ни было, распри между ними забывались мгновенно.

— Мы пойдем к маме! — неожиданно вырвалось у Полины, и она с решительным видом метнулась к дверям.

— Вы не пойдете беспокоить вашу маму, — спокойным голосом возразила ей Даша, — потому что, если вам будет разрешено присутствовать на вечерах во время учебных занятий, то я ни минуты не останусь в вашем доме. Поняли вы меня?

Никакая угроза не могла бы оказать большего действия на взволнованных девочек, как это простое заявление об уходе их молодой гувернантки. Сама не подозревая того, Даша коснулась самого больного места детей.

Еще недавно отец предупредил девочек, у которых постоянно менялись воспитательницы, что на этот раз Дарья Васильевна Гурьева будет последнею. Если она откажется заниматься и вести их, по примеру ее предшественниц, то он, действительный статский советник Сокольский, пригрозил отдать дочерей в закрытое учебное заведение, которого избалованные и распущенные девочки боялись пуще огня.

Немудрено поэтому, что Полина как вкопанная остановилась посреди комнаты, не решаясь выполнить намеченное ею решение. С минуту она молча с ненавистью смотрела на гувернантку. Потом сквозь зубы процедила что-то вроде «противная», но так, что Даша этого никак уже не могла услыхать.

Потом решительно подошла к Вале и, шепча ей что-то на ухо, увела ее из комнаты.

Тяжелый вздох приподнял грудь Даши. Теперь, наедине сама с собою, она могла предаться своим мыслям.

Печальны и мрачны были эти мысли молодой девушки. Тяжелая, непосильная задача перевоспитать дурно воспитанных, капризных, сильно избалованных и своенравных девочек предстояла ей. Если бы она заметила хотя бы единственную симпатичную черту у одной из сестриц, она не была бы в таком отчаянии. Но подобных черт не предвиделось ни у Полины, ни у Вали.

С опущенной головой и тяжестью в сердце Даша прошла в свою комнату. Там уже Нюша стлала ей за огромным шкапом ее жесткую постель.

— Что, барышня, — ласково обратилась к ней девушка шепотом, то и дело робко поглядывая на нее, — тяжело вам, небось? Вижу сама, что тяжко у нас, уж и не говорите. Розалия Павловна, та постарше была, да поопытнее, и то не выдержала, ушла…

— Я не могу уйти, Нюша! — вырвалось невольно у Даши. — У меня сестра и брат маленькие, воспитывать их надо… Да и потом, не верится мне что-то, чтобы обе девочки были бы такими дурными, как они хотят казаться. Вели их неправильно до сих пор, а сердца у них…

— Ой, сердца-то у них мхом поросли, барышня, милая, особенно у Полины Александровны! — горячо зашептала Нюша. — Такая уж ндравная у нас вторая барышня, вся в старшую сестрицу. Генеральша-то у нас добрая, да без характеру. Генерал ни во что не касается, а уж молодые-то господа, барышня да барчук молодой! О Господи! Не раз из-за них плакать пришлось!

— Ну, вот видите, Нюша, — так же тихо отвечала Даша девушке, — и немудрено, значит, что, не видя хороших примеров, девочки также не отличаются добрыми характерами. Но я надеюсь, что мне Господь поможет хоть немножко обуздать их.

— Да как жить-то вы будете у нас! В гардеробной вас устроили, виданное ли это дело! И темно, и холодно, да и неуютно как. Каждую минуту я сюда шмыгаю, уж вы не рассердитесь, посылают все за одежей, не по своей воле. Да и кормить-то вас плохо станут. Кухарки не держатся здесь. Из кухмистерской обеды берут. Только ежели гости, то повар готовит… Уж и жизнь, хуже каторги. Кабы не дед мой Гаврила — он еще в крепостных при отце нашего барина в мальчишках состоял и век от господ не уйдет до самой смерти, — так я бы убежала, кажись, отсюда куда глаза глядят, барышня! Дела куча, брани еще больше, балы да вечера, а рук две пары всего, — Нюша даже в лице изменилась, говоря это. Даше было глубоко жаль молоденькую горничную. Она хотела успокоить и приласкать ее, как неожиданно неистовые крики со стороны спальни девочек, крики угрозы и какая-то шумная возня заставили ее выбежать из ее неприветливой гардеробной и устремиться на эти крики и шум.

— Ага, как раз кстати, mademoiselle Долли, так, кажется? Не угодно ли взглянуть на новый проступок ваших дражайших воспитанниц!

Вадим Сокольский продолжал вытаскивать из-под черного передника Вали какой-то небольшой предмет, который девочка старательно спасала из рук брата и через силу боролась с юношей.

Полина на этот раз держала сторону сестры.

Она старалась во что бы то ни стало схватить за руки брата, чтобы помешать ему вырвать у Вали так тщательно оберегаемый ею предмет. Все трое кружились по комнате, опрокидывая стулья, попадавшиеся им на пути, производя отчаянный шум и перекрикивая один другого.

При виде вбежавшей Даши Вадим, красный от негодования и возни, остановился перед молоденькой гувернанткой и процедил сквозь зубы (привычка, перенятая им у одного из товарищей, которому он слепо подражал во всем):

— Не угодно ли полюбоваться на это сокровище ваше, — тут он подтолкнул за плечи вперед младшую сестру, тоже красную и возбужденную не менее брата, — она стащила со стола коробку с омарами и прячет ее. Я отлично видел, как она кралась, унося что-то из столовой. Разумеется, украдены омары. Их как раз и не хватает на столе! Сейчас подавай их обратно, воровка этакая! — с угрожающим жестом прикрикнул он на Валю.

Даша, бледная от негодования, выступила вперед.

— Вы не должны оскорблять так свою сестру, молодой человек! — произнесла она строгим голосом, сдвигая брови.

— Но раз она украла! — дерзко глядя в лицо молодой девушке, процедил Вадим.

— Украсть она, во всяком случае, не могла, — тем же суровым тоном проговорила Даша, — и если Валя и взяла что-либо съедобное, не предназначенное для нее, то она немедленно отнесет это на место. Хотя я убеждена, что она ничего не брала.

Что-то бесконечно уверенное было в выражении голоса и лица молодой девушки, когда она говорила это.

Все еще красная от волнения и смущенная Валя подняла голову и встретила взгляд направленных на нее глаз гувернантки. И столько сочувствия и ласки, и сожаления прочла в этих глазах девочка, что не выдержала и с рыданием кинулась на шею Даше, далеко отбросив на стол тщательно скрываемый ею до сих пор под передником предмет, оказавшийся ничем иным, как большим ломтем черного хлеба, густо посыпанным солью.

— Вот какие это омары! — сквозь душившие ее всхлипывания прорыдала она.

Вадим сконфузился ни на шутку:

— Кто же мог думать, что она так глупо поступит, будет прятать всякую дрянь, как какое-нибудь сокровище, — промямлил он, не без смущения покидая комнату девочек.

— Убирайся, скандалист этакий! — крикнула ему в след Полина. И показала нос вслед брату, мельком взглянув на Дашу.

Заступничество гувернантки озадачило девочек. Валю оно растрогало и поразило; Полину поразило и только, но обе сестры почувствовали впервые, что они неправы в отношении их молодой наставницы, которая всей душой стремится к ним навстречу.

— Вы за меня за-а-а-сту-пились… Вы мне… по-по-ве-рили, — всхлипывала Валя… — и… и… наклеили нос этому ду-ра-а-ку Вадьке, и это-о-го я вам не за-а-буду никогда! — лепетала она сквозь слезы, прижимаясь к груди молодой девушки.

Даша поспешила разуверить девочку, что менее всего она желала "наклеивать нос" Вадиму. Она просто не поверила его обвинению, потому что никак не может себе представить, чтобы такая большая и в сущности славная девочка могла сделать что-либо предосудительное, дурное…

Пока она говорила, тщательно приглаживая льняную голову Вали, последняя внимательно глядела на нее исподлобья заплаканными мокрыми глазами.

— Так вы мне верите, мадемуазель, значит? — произнесла она тихо, чуть слышно.

— Как же я могу вам не верить, дитя мое, ведь вы меня ни в чем не обманули! — искренне вырвалось у Даши.

— А нам никто не верит… Даже мама. А про Вадима и Натали и говорить нечего! — произнесла Полина, тоже подходя к Даше. — А дурного мы ничего не сделали сегодня… Мы хотели кушать и взяли хлеба из буфетной. Разве это так дурно?

Большие черные глаза Полины застенчиво и нерешительно заглянули в добрые глаза молодой гувернантки. И снова горячая волна жалости хлынула в сердце Даши. Эти бедные девочки были действительно не виноваты ни в чем. Безалаберная жизнь в доме, излишнее баловство матери и рядом с ним грубое отношение к ним сестры и брата — все это не могло способствовать развитию добрых начал в маленьких душах.

И тут же в сердце молодой Гурьевой проникло решение охранять эти врученные ей судьбою молодые души, направлять их к свету и добру. Под впечатлением всего этого она обняла одной рукой Полину, другою Валю и дрогнувшим голосом, переведя свой взгляд с одной девочки на другую, проговорила:

— Я верю вам обеим, дети, и готова стойко постоять за вас перед каждым, кто будет обвинять вас в дурном поступке. А вы, мои девочки, верите ли вы мне, что я от души желаю вам добра?

И она выжидающе устремила глаза свои на старшую из сестер. От Вали уже не требовалось никакого ответа; она повисла на шее гувернантки, душила ее поцелуями и между поцелуями шептала:

— Вы… добрая… вы хорошая… Мы с Полиной не знали, что вы такая… Мы рассердились на вас… Думали: злая, гордячка… Думали, что жаловались на нас маме… И мстить хотели за то, что не пустили на бал… а теперь… — и, не договорив своей фразы, она снова душила Дашу поцелуями.

— Ну, а вы, Полина? — обратилась Даша к старшей девочке, — вы верите, что я хочу вам добра?

Бледная Полина нахмурилась, закусила губы, и вдруг лицо ее, это суровое, озлобленное, недетское личико осветилось мягкой улыбкой и стало внезапно детски привлекательным и чрезвычайно милым.

— Я верю! — произнесла она чуть слышно и вспыхнула до корней волос, — вы заступаетесь за нас… вы хорошая.

И вся порозовевшая от смущения, с застенчивой улыбкой она протянула Даше свою худенькую ручку.

Та серьезно, как взрослой, пожала тоненькие пальчики девочки…

Первый день пребывания Даши в семье Сокольских закончился наконец.

Совсем уже по-дружески простившись перед уходом ко сну с их новой гувернанткой, девочки улеглись по своим постелям.

Перед тем как им ложиться спать, Даша попросила Нюшу принести им поужинать "от большого стола", то есть из тех вкусных блюд, которые готовились для гостей нынче.

Полина и Валя были в восторге — и от этого нового доказательства расположения к ним и внимания новой гувернантки, и от тех вкусных вещей, которыми они очень любили лакомиться. Полина, забыв утренний разговор по поводу завивки головы, принялась было уснащать бумажными папильотками свою черненькую голову, но, поймав обращенный к ней полуудивленный, полунегодующий взгляд Вали, смущенно отвела руку, разбиравшую пряди на голове, и пробурчала с сконфуженным видом себе под нос:

— Я думаю, что завивка портит волосы.

— Я в этом уверена, — подтвердила Валя.

В этот вечер девочки ложились спать без обычных споров и пререканий.

В своей неуютной, холодной и неудобной гардеробной в это же время ложилась и их молоденькая гувернантка.

— А как же, барышня, — удивилась заглянувшая к ней в комнату Нюша, — вы разве не выйдете к гостям? Прежняя гувернантка завсегда танцевали на вечерах и ужинали с гостями. А те постарше вас были. Вы такая молоденькая да хорошенькая, вам и повеселиться не грех. Барыня прислала меня спросить, пожелаете ли вы выйти.

— Нет-нет, Нюша, я не выйду! Поблагодарите Екатерину Андреевну, — поспешила ответить горничной Даша. — Мое дело — сопровождать детей, быть с ними, наставлять их, а где их нет, там и мое присутствие излишне.

Нюша ушла, очень удивленная таким оборотом дела. Через четверть часа она вернулась, однако, снова принеся с собою на подносе всевозможные сласти, печенье и фрукты вместе с чашкою чая, заботливо присланные Даше генеральшею.

"А она премилая, в сущности, только слабая, бесхарактерная и не умеет воспитывать детей", — подумала молодая девушка, укладываясь в свою жесткую, остывшую в плохо протопленной комнате постель и с удовольствием протягиваясь на жестком ложе. До нее глухо доносились звуки музыки, громкие выкрики дирижера и топот ног танцующих. В голове проходили нитью события сегодняшнего дня, новые впечатления, а в душе твердо складывалось решение остаться у Сокольских и вести по правильному пути обеих девочек, у которых она, в конце концов, заметила то, что ускользнуло от ее наблюдения в первые минуты встречи: бесспорно, и Полина, и Валя обладали добрыми сердцами, они не успели испортиться и зачерстветь.

А при таком положении дел Даша не боялась дальнейшего: ей не страшна была ни взбалмошная Натали; ни чересчур избалованный Вадим, грубый и резкий не менее его старшей сестры; ни сама нелепая жизнь в этой странной семье. Сердца ее воспитанниц откликнулись на ее, Дашин, призыв, следовательно, ей нечего было бояться всего остального.

И она спокойно уснула под отдаленно долетавшие до нее звуки музыки и шум бала.

Ей снились сладкие сны в эту ее первую ночь в чужом месте. Снились ей покойные родители, простиравшие над нею благословляющие руки, и брат с сестренкой, ласково кивавшие ей и лепетавшие какие-то хорошие любовные слова, которых никак не могла разобрать сладко улыбавшаяся во сне Даша.