"Тайны ушедшего века. Лжесвидетельства. Фальсификации. Компромат" - читать интересную книгу автора (Зенькович Николай Александрович)СмертьИ снова из «надиктовок» Н. С. Хрущева: — Только лег, но еще не уснул, услышал звонок. Маленков: «Срочно приезжай, у Сталина произошло ухудшение. Выезжай срочно!» Я сейчас же вызвал машину. Действительно, Сталин был в очень плохом состоянии. Приехали и другие. Все видели, что Сталин умирает. Медики сказали нам, что началась агония. Он перестал дышать. Стали делать ему искусственное дыхание. Появился какой-то огромный мужчина, начал его тискать, совершать манипуляции, чтобы вернуть дыхание. Мне, признаться, было очень жалко Сталина, так тот его терзал. И я сказал: «Послушайте, бросьте это, пожалуйста. Умер же человек. Чего вы хотите? К жизни его не вернуть». Он был мертв, но ведь больно смотреть, как его треплют. Ненужные манипуляции прекратили. С. И. Аллилуева: — Отец был без сознания, как констатировали врачи. Инсульт был очень сильный; речь была потеряна, правая половина тела парализована. Несколько раз он открывал глаза — взгляд был затуманен, кто знает, узнавал ли он кого-нибудь. Тогда все кидались к нему, стараясь уловить слово или хотя бы желание в глазах. Я сидела возле, держала его за руку, он смотрел на меня — вряд ли он видел. Я поцеловала его и поцеловала руку, больше мне уже ничего не оставалось… Кровоизлияние в мозг распространяется постепенно на все центры, и при здоровом и сильном сердце оно медленно захватывает центры дыхания и человек умирает от удушья. Дыхание все учащалось и учащалось. Последние двенадцать часов уже было ясно, что кислородное голодание увеличивалось. Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент — не знаю, так ли на самом деле, но так казалось, — очевидно, в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут — это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, — тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то вверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился… В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела. Я думала, что сама задохнусь, я впилась руками в стоявшую возле молодую знакомую докторшу. Она застонала от боли, мы держались с ней друг за друга. Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой знакомый облик; через несколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным и красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в молчании несколько минут — не знаю, сколько, — кажется, что долго. Потом члены правительства устремились к выходу, надо было ехать в Москву, в ЦК, где все сидели и ждали вестей. Они поехали сообщить весть, которую тайно все ожидали. Не будем грешить друг против друга — их раздирали те же противоречивые чувства, что и меня, — скорбь и облегчение… Все они (я не говорю о Берии, который был единственным в своем роде выродком) суетились тут все эти дни, старались помочь и вместе с тем страшились, чем все окончится? Но искренние слезы были в те дни у многих. Я видела там в слезах и К. Е. Ворошилова, и Л. М. Кагановича, и Г. М. Маленкова, и Н. А. Булганина, и Н. С. Хрущева. Что говорить, помимо общего дела, объединявшего их с отцом, слишком велико было очарование его одаренной натуры, оно захватывало людей, увлекало, ему невозможно было сопротивляться. Это испытали и знали многие — и те, кто теперь делает вид, что никогда этого не испытывал, и те, кто не делает подобного вида. Врач Г. Д. Чеснокова: — К вечеру 5 марта сердце начало останавливаться. Мы с Неговским решили — надо делать массаж сердца. Мы открыли его грудь. Сталин был одет в домашний халат, под ним рубаха без пуговиц, брюки. Я распахнула халат, спустила брюки. Рубашка мешала. Я сначала хотела ее стянуть, а потом просто разорвала. Руками. Я сильная была. А ножницы искать уже времени не оставалось. Было видно, что сердце останавливается, счет шел на секунды. Я обнажила грудь Иосифа Виссарионовича, и мы с Неговским начали попеременно делать массаж — он пятнадцать минут, я пятнадцать минут. Так мы делали массаж больше часа, когда стало ясно, что сердце завести уже не удастся. Искусственное дыхание делать было нельзя, при кровоизлиянии в мозг это строжайше запрещено. Наконец, ко мне подошел Берия, сказал: «Хватит!» Глаза у Сталина были широко раскрыты. Мы видели, что он умер, что уже не дышит. И прекратили делать массаж. Версия Д. Волкогонова. Начиная со 2 марта, с 7 часов утра, дежурные врачи стали вести краткую хронологию истории течения болезни. Она пространна — десятки страниц. Показания и результаты наблюдений записывались через каждые двадцать — тридцать минут. Мы не можем привести весь этот перечень физических признаков, когда душа навсегда покидает тело, когда старая христианская истина «суета сует» становится особенно очевидной. Агония была долгой, страшной, но бессознательной. Правда, Хрущев утверждает, что был момент, когда Сталин всех узнал и даже пожал некоторым руки… Врачебные записи этого не подтверждают. Мы приведем лишь несколько из множества зафиксированных в медицинском дневнике штрихов, физиологически характеризующих великое таинство — смерть. Ведь, по сути, смерть — это часть, заключительная часть человеческой жизни, многогранной и безмерной. Для простого смертного жизнь — это детский смех и солнечные пятна на лице матери, шепот дождевых капель за окном и груз усталости на плечах, это ожидания и надежды, подвижничество и борьба с подлостью. Для такого смертного, как Сталин, жизнь — это бесконечная гонка, борьба, стремление к власти, ее сохранению, укреплению, расширению… Власть в обществе — явление необходимое и неизбежное, но греховное по своей сути. И тем более греховное, чем менее оно общественное. Лучше других большевистских бонз знавший Священное писание, обращался ли Сталин в минуты просветления к Богу или только хотел выжить, чтобы еще припасть к наркотическому источнику власти?… Этого теперь уже никто и никогда не скажет. Смерть пришла к человеку. Не к просто обычному человеку, а к самому крупному диктатору ХХ века… (Действительно, в записях врачей нет упоминаний о том, что Сталин приходил в сознание и пожимал соратникам руки. Снова лжесвидетельство? Вот некоторые фрагменты из медицинских дневников, хранящихся в архивном личном фонде И. В. Сталина.) Версия Д. Волкогонова. Над Сталиным склонилась в халатах, словно стая белых чаек, целая группа седовласых профессоров, судорожно пытающихся продлить агонию. Никто из них не мог сказать вслух, что положение диктатора безнадежно. Уставшие от ожидания и неизвестности соратники Сталина сидят в креслах неподалеку от больного, в соседних комнатах. Иногда встают, тихо переговариваются, выходят позвонить. Кто-то распорядился принести бутерброды. Берия (один) уезжал часа на два-три в Кремль. Приехал возбужденный. Врачи по-прежнему непрерывно тихо совещаются, ставят пиявки, делают уколы, пытаются поить сладким чаем с ложечки, делают клизму, свечи с эйфиллином, подают холод над головой. Все фамилии врачей этнически «безупречны»: Третьяков, Куперин, Ткачев, Глазунов, Иванов, Тареев, Филимонов, Мясников, Коновалов… Ни одного еврея. Ведь «дело врачей» еще не отменено… (В журнале истории болезни появлялись все новые записи.) Версия Д. Волкогонова. В ночь на 3 марта состоялся новый консилиум. Врачи вновь доложили Бюро Президиума ЦК КПСС о ходе лечения. Привыкшие к ночным бдениям, еще не потерявшие силы, соратники вновь утверждают заключение врачей: «Консилиум подтверждает диагноз больного и считает состояние его крайне тяжелым. Проводимые лечебные мероприятия консилиум считает правильными. На ближайшее время считать целесообразным следующие мероприятия: 1. Слегка приподнять голову и верхнюю часть туловища, положив небольшую подушку. 2. На ближайшие сутки ограничить питание введением через рот глюкозы с лимонным соком. 3. Грелки к ногам, преимущественно левой, температурой до 39–40 градусов на 1–2 часа. 4. Пенициллин 3 раза в сутки по 300 тыс. единиц на растворе новокаина… Великая страна притихла. Работали заводы, шли поезда, читались лекции в университетах, летали самолеты. А «органы» НКВД докладывали о настроениях людей. Ощущение обрушившегося горя было неподдельным. Люди, как это было принято считать, «любили» Сталина. Но никто не знал, любил ли он их… Все как бы стихло. Лишь радио без конца передавало бодрые сводки успехов в народном хозяйстве. В А. Л. Мясников в своей неопубликованной рукописи о болезни и смерти Сталина любовь народа к вождю не заключал в кавычки: «С почтой шли трогательные обращения и письма. В адрес консилиума врачей выражалась вера в спасение жизни гениального вождя, отца и учителя, мольба об этом излагалась с акцентом грозного требования, хотя чаще в духе доверия и уверенности в силе советской медицины. Молодые офицеры и красноармейцы предлагали свою кровь для переливания — всю до капли, и некоторые писали, что не колеблясь готовы отдать свое сердце: «Пусть хирурги вырежут мое молодое сердце и вставят товарищу Сталину». Д. Т. Шепилов, вспоминая о тех днях, коснулся и темы сталинского просветления, о которой остались противоречивые суждения: — Утром четвертого марта под влиянием экстренных лечебных мер в ходе болезни Сталина как будто наступил просвет. Он стал ровнее дышать, даже приоткрыл один глаз, и присутствовавшим показалось, что во взоре его мелькнули признаки сознания. Больше того, им почудилось, что Сталин будто хитровато подмигнул этим полуоткрывшимся глазом: ничего, мол, выберемся! Берия как раз находился у постели. Увидев эти признаки возвращения сознания, он опустился на колени, взял руку Сталина и поцеловал ее. Однако признаки сознания вернулись к Сталину лишь на несколько мгновений, и Берия мог больше не тревожиться. Продолжим цитировать фрагменты из медицинских записей. Врачи фиксировали безжалостную эволюцию болезни Сталина: Врачи обреченно, но методично, скорее, по инерции пытались что-то сделать. Хотя надежд уже абсолютно не было. Камфора, кофеин, строфантин… Уже несколько раз пришлось прибегать к механическим раздражениям грудной клетки: все чаще наблюдалось выпадение дыхания… Куперин, постучавшись, зашел в комнату, где сидели члены Президиума. Тихо сказал: «Положение угрожающее…» Все молчали. Лишь Берия, приехавший из Кремля, вновь громко заявил: — Принимайте все меры к спасению товарища Сталина! В Москву шли тысячи писем и телеграмм с горячими пожеланиями скорейшего выздоровления товарища Сталина. Люди надеялись на выздоровление вождя. В полдень — вновь консилиум. Результаты докладывают окончательно измученным и измятым членам Президиума, которые по одному, по два выходят в соседние комнаты и засыпают тут же в самых нелепых позах в креслах… Все как бы в полусне и бреду. И как только держались врачи… Врачи непрерывно делали искусственное дыхание. Тщетно. Приходит момент, когда каждый человек перешагивает невидимую тонкую линию, делящую земное бытие от «того» мира. Никто, даже диктаторы, не могут перешагнуть обратно… Г. Д. Чеснокова: — Светлана плакала. После смерти Сталина Неговский отошел, а меня Светлана не пускала. Она попросила причесать его. Он был всклокочен и брови в беспорядке. Я причесала брови, потом волосы. Назад зачесывала и немного направо. Волосы у него были не очень жидкие. Потом Светлана обратила внимание, что у него открыты глаза. Я стала закрывать ему глаза, но они никак не закрывались. Тогда я попросила Светлану дать мне пятаки. Она говорит так растерянно: «А у меня нет…» И тогда я еще раз опустила ему веки и долго-долго держала, чтобы глаза закрылись. Потом отпустила, но веки все равно чуть-чуть приподнялись и слегка приоткрыли белки. Ворошилов плакал. Маленков был спокоен. Берия кричал, носил мундир Сталина, что-то еще на улицу, в машину. «Скорую» он вызывал, чтобы отвезти тело в Кремль. Потом Чеснокову, по ее словам, напоила чаем Светлана. Она попила и вышла на улицу. Но там стоял Берия. Он схватил врача за руку и, ни слова не говоря, завел в комнату и, как ей показалось, закрыл. В этой комнате Чеснокова почти сутки просидела без сна, не знала, как ей выйти. За стеной что-то двигали, кто-то говорил. Чеснокова была в шоке. Потом ей стало совсем невыносимо, она подошла к двери, которая оказалась открытой. Чеснокова вышла на улицу. И прямо в халате, замерзшая, пошла домой. Ее подвезла немного какая-то машина, а так, в основном, все пешком добиралась. Муж был военный, в командировке. Чеснокова упала на кровать и больше не могла встать. После всего случившегося она сильно заболела. У нее был нервный срыв, она целый месяц лежала дома, ни с кем не разговаривая. Ей было очень страшно. И после этого она никому ни о чем не рассказывала. Знали о случившемся только муж, Неговский и некоторые врачи. Снова вернемся к свидетельствам политиков. Сын Никиты Сергеевича С. Н. Хрущев: — Пятого марта 1953 года отец возвратился домой раньше обычного, где-то перед полуночью. «А как же дежурство?» — пронеслось у меня в голове. Пока отец снимал пиджак, умывался, мы молча ожидали, собравшись в столовой. Он вышел, устало сел на диван, вытянув ноги. Помолчал, потом произнес: «Сталин умер. Сегодня. Завтра объявят». Он прикрыл глаза. Я вышел в соседнюю комнату, комок подкатился к горлу, а в голове сверлила мысль: «Что же теперь будет?» Я искренне переживал, но мое второе «я» как бы со стороны оценивало происходящее, и я внутренне ужаснулся, что глубина моих чувств недостаточна, не соответствует трагизму момента. Однако большего не получилось, я вернулся в столовую. Отец продолжал сидеть на диване, полуприкрыв глаза. Остальные застыли на стульях вокруг стола. Я никого не замечал, смотрел только на отца. Помявшись, спросил: «Где прощание?» — «В Колонном зале. Завтра объявят», — как мне показалось, равнодушно и как-то отчужденно ответил отец. Затем он добавил после паузы: «Очень устал за эти дни. Пойду посплю». Отец тяжело поднялся и медленно направился в спальню. Я был растерян и возмущен: «Как можно в такую минуту идти спать? И ни слова не сказать о нем. Как будто ничего не случилось!» Поведение отца поразило меня. (Что тут скажешь? На людях плакал, а дома завалился спать.) |
||
|