"Союз еврейских полисменов" - читать интересную книгу автора (Чабон Майкл)

1

Девять месяцев Ландсман ошивался в отеле «Заменгоф», и ни одному из постояльцев за это время не взбрела в голову идиотская идея выплеснуть мозги наружу. И вот дождались: какой-то хрен все же пустил пулю в башку занимавшему двести восьмой номер мелкому еврейцу, гордо именовавшему себя Эмануилом Ласкером.

— Он трубку не снимал, он дверь не открывал, — скорбно бубнит Тененбойм, ночной портье, бесцеремонно вломившись к Лэндсману. Ландсман проживает в пятьсот пятом, с видом на неоновые загогулины вывески «Блэкпула», отеля через улицу Макса Нордау. Неоновое ругательство «ББ-ЛЛ-ЭЭ-КК-ПП-УУ-ЛЛ» — ночной кошмар Ландсмана во сне и наяву. — Мне пришлось проникнуть в его комнату.

«Проникнуть», видите ли, ему пришлось! Это ж надо же…

Ночной портье Тененбойм, бывший морпех, вернувшись домой еще в шестидесятые после разнесчастных кубинских событий, совсем забросил наркоту и любит постояльцев «Заменгофа» любовью матери родной. Доверяет им и считает, что нечего устраивать народу бури, когда народ жаждет покоя.

— В комнате небось все перелапал? — косится на него Ландсман.

— Ни Боже мой! — протестует Тененбойм. — Только деньги и драгоценности.

Да уж… «Драгоценности»… Штаны… Башмаки… Подтяжки… Облачившись во все перечисленное, Ландсман тоскливо смотрит на галстук, висящий на ручке двери. Туда же солидарно уставился Тененбойм. Галстук красный, в жирную бурую полоску. Не то бурый… в красную. Уже завязан, точнее — не развязан с черт знает которого позапозапозапрошлого дежурства, чтобы время не гробить. До следующего дежурства Ландсману жить восемь часов. Жить! Восемь крысьих часов в обнимку с материнским выменем бутылки, в хрупком стеклянном аквариуме, подбитом древесной стружкой. Глубокий вздох — и Ландсман тянет лапу к дверной ручке. Петля галстука скользнула по маковке, зацепила за ухо, рухнула вдоль щек, остановилась на ключицах; удавкой стянулась на шее, прижав к ней ворот рубахи. Теперь пиджак. Рука проверила бумажник, щиток в нагрудном кармане, шолем в подмышечной кобуре — «смит-вессон» 39-го калибра, почтенный ветеран.

— Извините, что разбудил. — Тененбойм морщит лоб. — Только вы же все равно не спали, я знаю…

— Я и сейчас сплю! — ворчит Ландсман и сгребает свой фирменный стопарик, сувенир Всемирной выставки 1977 года. — В рубахе и без штанов сплю, как всегда. — Как всегда, он поднимает стопку в честь тридцатилетия Всемирной выставки в Ситке. О, Ситка! Северная жемчужина еврейской цивилизации!.. Ладно, ладно, кто бы спорил… Меир Ландсман, тогда еще четырнадцатилетний пацан, в то время пялил глаза на жемчужины дамских зубов и на иные цепляющие взгляд отроги женских организмов, в изобилии расцветавших, созревавших и плодоносивших в этой жемчужине цивилизации… — Как обычно, в этом вашем грёбаном кресле ушастом. — Он переносит содержимое стопки в рот, отправляет далее по назначению. — Как обычно, с револьвером в обнимку.

Если вы полный кретин и верите всяким медикам, парамедикам и бывшей супруге Ландсмана, то пьет он с целью самолечения: настраивает тонкие струны, всякие кристальчики и колокольчики своего сознания грубой кузнечной кувалдой сливовой жженки, чтобы гнать себя от каприза к капризу, от настроения к настроению. Чушь собачья. Капризов у Ландсмана никаких, а настроений лишь два: рабочее и мертвое. Меир Ландсман — самый опытный шамес округа Ситка. Меир Ландсман раскрыл тайну кончины красавицы Фромы Лефковиц, жены модного меховщика, — собственный муж ее и прикончил. Меир Ландсман изловил Подольски, больничного бандюгу, безжалостного убийцу. Свидетельские показания Меира Ландсмана позволили отправить Хаймана Чарны в федеральную тюрьму на всю оставшуюся жизнь — единственный случай, когда не рухнуло обвинение против хитрозадого мудрилы из секты вербоверов. Меир Ландсман — это цепкая память зэка, храбрость пожарника, внимательность взломщика. Когда Ландсман в деле, он носится неудержимо, за поступью его чудятся нервные марши военных оркестров. И чувствует себя прекрасно. А вот на досуге начинаются проблемы. Мысли выдуваются из мозга, как бумажные листки из стопки на сквозняке, иногда требуется тяжелое пресс-папье, чтобы примять их к месту.

— Вот ведь досада, — сокрушается Тененбойм. — Подкинул вам работенку…

Будучи сотрудником отдела по борьбе с наркотиками, Ландсман не раз задерживал Тененбойма. Так сложились между ними отношения, которые, пожалуй, с некоторой натяжкой можно назвать и дружескими.

— Ерунда, мой милый. Работу по любви за труд не сочтешь.

— Вот и я тоже по любви работаю, — криво ухмыляется портье. — В этой хлёбаной задристанной ночлежке.

Ландсман кладет руку на плечо Тененбойма, и они следуют к лифту, который гордо называется «ELEVATORO». Так гласит гравировка на латунной табличке над дверью. Полсотни лет назад, когда построили отель, все надписи, указующие и предупреждающие, были продублированы на эсперанто. По большей части латунные таблички с надписями исчезли стараниями вандалов-коллекционеров, безжалостного времени и усердной пожарной службы.

На двери и дверном косяке двести восьмого номера следов насильственного проникновения не заметно. Ландсман накрывает дверную ручку платком, жмет на нее, пихает дверь носком башмака.

— Странное ощущение… — размышляет вслух Тененбойм, втягиваясь в комнату за Ландсманом. — Никогда такого не видел… Слыхал, конечно, выражение «сломленный человек»…

Ландсман вопросительно полуоборачивается.

— Большинство бедолаг, на которых этот ярлык вешают, его не заслужили. У иных и ломать-то нечего, ватные какие-то. А этот Ласкер… Он не только ломкий, а такое впечатление, что сломай его — он щелкнет и вспыхнет ярким пламенем. Весь сухой, и внутри стекло звенит… Странное ощущение… — задумчиво повторяет Тененбойм.

— У многих нынче странные ощущения, — бросает Ландсман, измарывая странички маленького черного блокнота кривыми закорючками. Он фиксирует ситуацию в помещении, хотя вовсе в этом не нуждается. Мало что ускользает не только от глаз его, но и из памяти. То же согласное сообщество в составе его бывшей жены, психологов, психоаналитиков и иных-прочих шарлатанов в белых халатах и без таковых единодушно утверждает, что алкоголь погубит его мыслительные способности, в первую очередь — память. Сам Ландсман с надеждой прислушивается к выводам науки, ожидая неминуемого губительного воздействия «зеленого змия» — но тщетно. Прошлое прочно присосалось к памяти. — Нам даже пришлось выделить особую линию для приема «странных» звонков.

— Странное время сейчас для того, чтобы быть евреем, — подводит итог Тененбойм. — С этим не поспоришь.

На комодце из прессованной древесной трухи — стопка книжек. Прикроватная тумбочка накрыта шахматной доской. Похоже, что игра в разгаре, какой-то суматошный миттельшпиль. Король черных весьма неуютно скукожился в центре доски, у белых перевес в количестве. Фигуры полые, дешевое пластиковое литье с технологическими хвостиками литников, доска — потрепанная складная картонка.

В торшере с тремя колпаками светится лишь одна довольно-таки дохлая лампочка. Еще одна действующая лампа в ванной, остальные перегорели либо вывернуты из патронов. На подоконнике упаковка популярного слабительного. Окно приоткрыто на свой максимально допустимый дюйм, свежий ветер с залива Аляска то и дело дребезжит жестянками жалюзи. Ветер заполняет комнату букетом запахов древесной трухи, дизельного топлива и рыбоконсервного производства. Этот запах, если верить «Нох амол», песне, которую Ландсман учил в школе, запах ветра с залива, наполнял еврейские носы и души ощущением надежды, новых чаяний, нового начала. «Нох амол» сочинили в дни «Полярного медведя», в начале сороковых, песня воспринималась как благодарность за очередное чудесное избавление. Теперь же евреи округа Ситка воспринимают ее слова с изрядной долей иронии.

— Еще один жиденыш-шахматист, который наркотою не гнушался, — печально декламирует Тененбойм.

— Угу, — согласно мычит Ландсман, вспоминая, что не раз замечал этого Ласкера в «Заменгофе». Птичка-невеличка. Взгляд остер, нос курнос. На щеках и шее — розовые вспышки — последыши прыщей. Случай не экстремальный, не подонок, просто еще одна душа заблудшая, потерянная. Такой же еврей-бедолага, как и сам Ландсман, только глушит себя другим зельем. Глушил. Ногти чистые. Всегда галстук и шляпа. Однажды читал книгу с подстраничными сносками. И вот он растянулся брюхом вниз на складной гостиничной койке, физиономией к стене… в уставных белых подштанниках — больше ничего на нем из одежды. Цвета имбирного пива волосы, такие же веснушки, золотом отливает трехдневная щетина на щеках. Легкий намек на двойной подбородок — Ландсман отнес его к далекому детству, когда пацана перекармливали. Глаза вспухли, вылезают из налитых потемневшей кровью орбит. В затылке маленькая дырочка с обожженными краями, от которой протянулась узкая полоска запекшейся крови. Никаких следов борьбы. Ничто не указывает на то, что Ласкер видел, ощущал приближение этого. Ландсман обратил внимание на отсутствие подушки.

— Знал бы, напросился б к нему сыграть партию-другую.

— Вы играете в шахматы?

— Слабо, — отмахивается Ландсман. Возле шкафа на половике желтовато-зеленого плюша — такой цвет бывает у медицинского раствора для полоскания глотки — крохотное перышко. Ландсман открывает дверцу шкафа и обнаруживает на дне его подушку, простреленную в центре. Импровизированный глушитель. — В миттельшпиле теряюсь.

— Вся игра — сплошной миттельшпиль, — сочувствует Тененбойм.

— Да и ладно.

Ландсман вытаскивает мобильник, казенный «шойфер АТ», и вызывает напарника, Берко Шемеца.

— Детектив Шемец, это вас напарник беспокоит.

— Меир, что за шутки! Я тебя сколько раз просил… — Ясное дело: Шемецу до смены те же восемь часов, что и Ландсману.

— Понимаю твой праведный гнев, но я подумал, может, ты еще не спишь.

— Именно не сплю.

В отличие от Ландсмана Берко Шемец не устраивает бедлама из своей личной жизни и, прежде всего, из своего супружества. Каждую ночь он почивает в объятиях своей дражайшей супруги, любви коей вполне достоин, любовь которой ценит высоко, платит благоверной той же монетой и никогда не дает повода для печали или тревоги.

— Чтоб тебе издохнуть, Ландсман, — прочувствованно желает Берко и добавляет на американский манер: — Черт тебя дери.

— У меня в отеле явное убийство, — переходит к делу Ландсман. — Постоялец. Выстрел в затылок. Подушка вместо глушителя. Чистая работа.

— Гм.

— Потому и беспокою. Не часто такое встретишь. Коллекционный случай.

Население Ситки, насчитывающее 3,2 миллиона душ, прилепившихся к побережью залива, ежегодно выдает на гора в среднем 75 убийств. Значительная часть их приходится на внутренние разборки русских штаркеров, с легким сердцем отсылающих друг друга к праотцам. Остальные — «преступления на почве страсти», как правило, вспыхивающей в затуманенных алкоголем мозгах и находящей выход через стволы оружия разных типов, чаще всего ручного. Хладнокровные убийства-казни столь же редки, сколь и трудноустранимы с белой настенной доски нераскрытых случаев в отделе тяжких преступлений.

— Меир, ты не на службе. Брякни в управление. Пусть Табачник с Карпасом развлекаются.

Табачник и Карпас, вместе с Ландсманом и Шемецом составляющие группу «В» отдела по расследованию тяжких преступлений, дежурят в этом месяце в ночную смену. Ландсману, разумеется, должна импонировать идея свалить голубиное дерьмо неприятного сюрприза на шляпы сослуживцев.

— Да я б так и сделал… Только мы ведь с ним жили в одной гостинице.

— Знакомый? — Тон Берко смягчается.

— Да нет… Видел пару раз.

Ландсман отводит взгляд от трупа, застывшего на гостиничной койке. Иногда в сердце его закрадывается жалость к жертвам. С которой приходится бороться.

— Ладно, возвращайся в постельку. Завтра побеседуем. Извини за беспокойство. Спокойной ночи. Извинись за меня перед Эстер-Малке.

— Меир, ты в порядке? Что стряслось? — волнуется Берко.

В последние месяцы Ландсману случалось беспокоить коллегу в не слишком удобные для звонков часы суток, а Шемецу — выслушивать его не вполне связные излияния. Два года назад распался брак Ландсмана, а в прошлом апреле его младшая сестра направила свой «пайпер суперкаб» в склон горы Дункельблюм, повыше кустарников. Но Ландсман думает не о позоре своего развода, не о смерти Наоми. Он представляет себе неряшливый холл «Заменгофа» и себя самого, сидящего на диване некогда белого цвета. Он играет в шахматы с Эмануилом Ласкером… или как его там в действительности звали… Они озаряют друг друга меркнущим светом своим, прислушиваются к звону разбивающегося в душах стекла… То, что Ландсман шахмат терпеть не может, ничуть не убавляет идиллической сусальности воображаемой сцены.

— Парень в шахматы играл, Берко. А я и не знал. Только и всего.

— Слушай, я тебя умоляю. Только не зарыдай.

— Да нет, я в порядке. Спокойной ночи.

Ландсман позвонил дежурному по управлению и зарегистрировал дело Ласкера на себя. В конце концов, лишний «глухарь» ему погоды не делает, при его-то рекордной раскрываемости. Да и какая теперь разница! С первого января федеральный округ Ситка, кривая загогулина береговой линии вдоль западных оконечностей островов Баранова и Чичагова, перейдет под юрисдикцию штата Аляска. Управление полиции округа, которому детектив Ландсман два десятка лет служил верой и правдой, шкурой и душою, будет расформировано… реорганизовано… Кто знает, понадобятся ли новому руководству Меир Ландсман и Берко Шемец? Темна водица во облацех, ясно лишь, что грядет Реверсия, и потому странное дело нынче — быть евреем.