Глава первая «SOS»

  Волна перекатилась черезво ои  борт, сбила штурмана с ног и протащила по палубе, со всего размаху ударив об угол рубки.

   Матерился штурман знатно, грубым голосом с переливами, упоминанием всех родных и близких, моря, воды, качки, волны и танкера «Луч», который тащил тысячи тонн мазута в Петропавловск-Камчатский.

   Огромному танкеру от этой волны было ни холодно, ни жарко. Чтоб хотя бы раскачать этакую махину, нужно бы баллов шесть, а не жалкую качку в четыре.

   Конечно, из графика они выбьются, но кто теперь вспоминает о таких мелочах?

   Штурман ввалился в тесноватое помещение рубки, почему-то тут же перестал материться, даже голос у него стал потоньше, когда он скинул мокрую прорезиненную куртку и сказал капитану:

— Покачивает маленько.

   Капитан даже не обернулся. Только кивнул, но, может быть, этот кивок относился к каким-то одному ему ведомым расчетам, которые он делал по карте.

   Штурман заглянул через плечо капитана — Японское море, южная оконечность Сахалина. Тот самый квадрат, в котором сейчас плыл «Луч».

   У штурмана, конечно, было много вопросов к капитану, особенно после событий последних часов и дней, но он, который лихо гонял домашних и подчиненных на работе, особенно поддав, с вышестоящим начальством был по-советски тих, трезв и почтителен.

   — Право руля, семь, — низким, сухим голосом капитан отдал команду штурвальному.

   — Есть, право, семь. — Рулевой заложил штурвал вправо, сверился с компасом.

— Так держать.

— Есть.

   Штурман про себя отметил, что капитан не суетился; эту команду — развернуться чуть больше носом к волне — он должен был бы отдать немного раньше. Но отметил это как-то лениво: хозяин — барин.

   Капитан поднял голову и, почему-то сощурившись, стал смотреть в стекло, которое заливал дождь. Темень за окном была непроглядная. Это только в плохом кино капитан и штурвальный пристально вглядываются в морскую даль — ночью ничего почти не видно, а когда еще штормит и дождь сплошной стеной, даже нос судна трудно разглядеть. Работают приборы.

   Но капитан именно всматривался в эту непроницаемую пелену, словно что-то он там хотел увидеть.

   — «Новый русский» гуляет с сыном по Красной площади, — весело начал рассказывать свеженький анекдот штурман, — видят, мужик стоит возле Кремля и рисует картину...

— Пишет, — поправил капитан как бы механически.

   — Ну да, пишет, — так же механически согласился штурман, а для себя еще раз отметил: фигня на постном масле, пишут стихи там, романы, а картины рисуют. Нет, странный этот капитан. — Ну вот «новый русский» посмотрел и говорит сыну...

   Что сказал «новый русский» отпрыску, штурман договорить не успел.

   Сначала ему показалось, что волна каким-то чудом распахнула дверь рубки и бросила его на радар животом, штурман охнул и сел на пол. Но на полу было сухо. И только в этот момент страшный грохот ударил по барабанным перепонкам так, что заложило уши. Пол вдруг стал стремительно наклоняться на правый борт, грозясь сбросить с себя и штурмана, и штурвального, и капитана.

Никто даже не успел сообразить, что же случилось.

   А капитан уже вскарабкивался к стеклу окна и дико озирал темнеющее за окном море.

   И тут сзади, с кормы, полыхнуло, до самых темных небес осветив низкие тучи багровым, кровавым.

   Пол вдруг так же стремительно выровнялся. Какое-то время держал равновесие, а потом дал крен к корме.

— Аврал, — сказал своим сухим голосом капитан.

   И этот тихий голос словно разорвал паутину неотвратимости и бесконечности навалившейся на танкер беды.

Конечно, надо спасаться! Конечно, надо что-то делать!

   Началась беготня и суета, в которой штурман сразу потерял капитана из виду.

   Что произошло, он понял только, когда добрался, скользя по наклоненной палубе, к корме.

 Хвостовая часть танкера еще была связана с самим судном обрывком борта. Но уже завернулась влево, искривилась, страшно хрустела, и скрежетала рвущимся металлом. Волна ударила в разверстое нутро оторванной кормы и выплеснула на матросов черный липкий мазут.  Люди шарахнулись от покореженного края.

   Танкер теперь дергало и трясло, как в лихорадке. Устоять на ногах было невозможно.

   Оторванная корма вдруг вывернулась неимоверным образом и оказалась килем кверху. Но от танкера так и не оторвалась.

Она тянула его вниз, на дно.

Это поняли все и сразу: танкер тонет.

   Вот только что он непоколебимой громадой шел среди волн и казался таким надежным, а сейчас — опаснее места на всей Земле не сыскать.

Был подан «SOS». Приготовлены плавсредства.

   Все это делалось суетливо и неумело. Моряки, разумеется, точно знают «свой маневр» на этот случай, но разве кто-нибудь всерьез думает попасть в кораблекрушение?

   Штурман тоже делал свое дело, лихорадочно вспоминая, к какой шлюпке он приписан, что должен взять с собой, какие отдавать распоряжения. Хотелось только одного: быстрее убраться отсюда.

   Корма все не отрывалась, а палуба клонилась теперь не только назад, но и на правый борт.

   Матросы уже кое-как справились со своими обязанностями и теперь только ждали команды — покинуть борт.

   Но капитана никто не видел. Вернее, казалось, его видели все, но уж больно он получался вездесущим.

   По борту вдруг скользнул синий туманный луч, прорезавшийся сквозь пелену дождя, потом другой, третий...

   Ничего, в общем-то, удивительного не было. Кораблей в Японском море много. А сигнал «SOS» — непререкаем в морской этике. Но чтобы их вдруг появилось так много и за такое короткое время — это было странно.

   Однако из-за волны подойти к танкеру корабли не могли. Да и матросы не рисковали спускать на воду шлюпки. Теперь море казалось коварно опасным.

   Танкер накренился еще больше. Нос уже был задран и висел над неспокойной водой.

   Капитана не было. И тогда старший помощник отдал долгожданную команду:

— Шлюпки на воду! Покинуть борт!

   Тут от кораблей пошли к тонущему танкеру широкодонные катера, их болтало, как скорлупки, но они продвигались и продвигались к терпящим бедствие.

   Штурман махнул рукой, напоследок выматерился витиевато и шагнул к борту.

   Последнее, что он видел на оторванной корме и что потом казалось ему невероятным и невозможным, во что он так и не поверил, — карабкающегося по скользкому килю... капитана.

   Штурмана подобрали из воды. Выдернули, как рыбешку из аквариума. И вовремя: -ноги начало сводить судорогой.

   А потом, когда он уже сидел в трюме японского рыболовецкого траулера, когда нервная дрожь и озноб потихоньку унимались, когда материться уже не было сил, он вдруг спросил старпома:

— А че случилось-то?

— Напоролись на риф, что ли...

   «Какой, к чертям собачьим, риф, — подумал штурман. — Тут до дна метров триста, не меньше».

   К утру вся команда была спасена. Не нашли только капитана. Расспрашивали команду, но в последние минуты его никто не видел, а штурман побоялся рассказать о своем странном видении.

   Когда рассвело, матросы собрались на палубе. Танкер был метрах в пятистах. Он казался теперь смертельно раненым чудовищем с переломанным хребтом, из последних сил цепляющимся за жизнь.

— Жуть, — сказал кто-то.

   Японцы суетились вокруг брошенного танкера, ставили какие-то сети, натягивали поплавки.

   Штурман снова подумал про японцев: «Во, бля, как они быстро слетелись. Словно ждали, что...»

Закончить мысль не удалось.

   Огромная волна сначала подкинула легкий рыболовецкий траулер, на котором были спасенные матросы, прокатилась вперед, к широкодонным лодкам, облепившим танкер, а потом ударила в красный борт гибнущего судна. Танкер как будто завыл предсмертно, вздернул нос еще выше, оторванная корма вдруг слишком стремительно для своих габаритов ударилась в борт и наконец оторвалась.

   Широкодонки еле успели отпрянуть от уходящего штопором в воду оторванного куска танкера.

   В таких случаях входят без стука — не до этики. Но подполковник Чернов все-таки постучал.

   Полковник был на месте: он уже все знал. Чернову это не понравилось, он привык сообщать новости — дурные и хорошие — первым.

  — Заходи, Саша, — взмахнул рукой Савелов. Он с кем-то говорил по телефону.

   Подполковник сел в кресло, потом встал, прошелся по кабинету. У него было всего несколько минут, пока Савелов говорит по телефону. Надо было теперь не сообщать новость, а что-то предлагать. А идей у него не было. Он был стратег, а не тактик. Быстро мыслить не получалось. Он снял тонкие очки и медленно, глядя с прищуром в темное в этот ранний час окно, протер их белоснежным платком.

  —   Сам, — воздел глаза к потолку Савелов, когда положил трубку. — Уже не спит,

   — Валентин Демидович, — тут же обернулся Чернов, — надо что-то делать. Надо посылать людей, что ли...

   — Мимо, — коротко отверг Савелов. — Мы там светиться не должны никоим образом... А что это было? — вдруг спросил он.

   — Не знаю, похоже, напоролись на риф. — Чернов развел руками.

   — Какой, к дьяволу, риф? Там глубина метров триста! — грохнул кулаком по столу полковник. Он даже не подозревал, что почти дословно повторил слова неведомого ему штурмана с «Луча».

— Думаете?.. — Чернов не договорил. Савелов выдохнул тяжело:

— Не знаю...

   Сейчас полковник ГРУ Валентин Демидович Савелов выглядел древним стариком.

   Турецкий впервые за многие годы проснулся не по будильнику, а сам по себе. Еще и полежал, сладко потягиваясь и поглядывая за окно, где зимнее солнце с невероятно синего неба щедро добавляло серебра на и так искрящиеся ветки деревьев.

   «Когда это у меня было время просто поглядеть на деревья? Я даже времен года не замечал. А теперь вот отчетливо вижу — зима. Да, а год-то, какой?»

   Турецкий обернулся к настенному календарю, на котором была открыта страница июля 1995 года.

   «Как быстро время летит. Только недавно, кажется, встречал девяносто шестой, а уже...».

Он снова посмотрел на календарь, теперь уже с сомнением.

   «Нет, что-то тут не так. Какая-то ошибка. Да, Саша, заработался. Но зато уж теперь...»

   Зазвонил телефон. Звонили из Генеральной прокуратуры. Начальник управления по расследованию особо важных дел.

   — Привет, как дела? — Слушай, у меня к тебе вопрос, — обрадовался Турецкий, — какой на дворе год, месяц и число?

— Это ты, Турецкий? — не поверил своим ушам начальник.

— Да я, я...

   — Ага, называется, закрутился, — хихикнул начальник. — На дворе второе декабря 1997 года.

— Иди ты...

— Точно.

Турецкий сорвал со стены календарь и засунул под диван. «Надо новый купить. Теперь буду каждый день отмечать».

— Так ты на меня не в обиде? — спросил начальник.

— В обиде? Нет.

— Ну и хорошо, мы оба погорячились.

   «Да, совсем расслабился. Переспал, что ли. Как же я мог забыть? Это же не год и не месяц, в конце концов...»

— Я не погорячился, — сказал Турецкий.

   — Ну хорошо, я погорячился. Но сегодня остыл. Подумал-подумал: что нам делить? И порвал твое заявление.

   Вчера случился у них идеологический спор. Турецкий сорвался, кричал, стучал кулаком, на себя был не похож. Ну - накипело. Ни одно дело, которое Турецкий раскручивал в последнее время, так и не было доведено до конца. Как только добирался он до настоящих заказчиков, до мозговых центров, до шишек, ему тут же командовали — стоп! Не время. Погодим. Вот он и взорвался, бросил на стол заявление, а начальник тут же его и подмахнул, даже без двухнедельной отработки, поэтому-то Турецкий и был свободным с сегодняшнего дня.

   Настоящую причину своего срыва Турецкий даже себе назвать не хотел. Нет, обиды копились давно. Но Александр Борисович перешагивал через них, не до этого было. В конце концов он делал свое дело, а уж дальше... Что ж, противно, что акулы и киты уходили, а оставались пескари, но это на совести тех, кто наверху. Хотя и с себя ответственности он не снимал. Но было столько других горячих злободневных дел, что только поспевай. И за этой суетой и напряженкой глохло недовольство, притуплялось, отступало. Но вот последняя капля — и все. Сорвался.

   И теперь некого было винить. Он сам упустил преступника. Не он его разоблачил, не он довел дело до суда. Не успел. Преступник покончил с собой. И в этом промахе Турецкий считал виноватым только себя.

   Это и была настоящая причина срыва. Александр, решил, что потерял чутье, смекалку, волю, интуицию, перестал быть профессионалом.

— Нет, — сказал он снова. — Я больше не могу

   — Саша, я тебе клянусь. Мы не оставим ни одного твоего дела нерасследованным, — серьезно сказал начальник. — Я сам прослежу. Я сам буду ходить по кабинетам.      

— Не в этом дело, — вдруг перебил Турецкий. — Дело во мне.

— Ты из-за чина обиделся?

   Турецкий промолчал. Действительно, он должен был получить звание госсоветника юстиции третьего класса, по-армейски генерал-майора. Но указ не подписали наверняка и потому, что последнее дело он...

«Да, чего уж там, я провалил его. А значит, так мне и надо».

— Нет, повторяю, дело во мне. Понимаешь, во мне самом.

   — Как это? — опешил начальник. — Я кураж потерял, знаешь, что это такое?

— Ты из-за этого самоубийцы?

   — Да. Я должен был догадаться, я должен был успеть... А я не успел.

   — Да это глупо, Саша. Сколько раз такое бывало... И подожди, надо же Меркулова дождаться. Вот вернется из Парижа, сядем втроем, все обсудим...

   — Нет, больше не могу. Прости, что вчера на тебя кричал. Но я больше не могу работать в прокуратуре.

   Начальник управления еще что-то говорил, утешал и стыдил, уговаривал и грозил, но Турецкий только повторял свое «нет».

  А когда положил трубку, почувствовал вдруг жуткую пустоту. Впереди — целый день. Неделя, месяц. Может быть, год. Да он с ума сойдет от безделья, если раньше не помрет с голоду...