Четыре

Для Нью-Йорка эта ночь была странной — куда более спокойной и мирной, чем кто-нибудь помнил. Центральный парк опустел, оставленный тысячами его завсегдатаев, вечно слоняющихся туда-сюда. Маленькие девочки с дерзкими светлыми хвостиками, в розовых коротеньких маечках, радостно кувыркались в траве, счастливые тем, что могут резвиться тут безо всякой опаски. В негритянских и пуэрториканских гетто царила церковная тишина.

Доктор Норман Хейлер распахнул окна. Он напряжённо вслушивался в тишину, пытаясь уловить знакомые звуки, но город безмолвствовал. Был тот самый ночной час, в который до Хейлера вечно доносилась какофония звуков, которую он ворчливо окрестил «адской симфонией»: крики о помощи, топот бегущих ног, безумные вопли, выстрелы, одиночные либо очередями, сирены полицейских машин, дикое, нечеловеческое рычание, хныканье младенцев, развратный смех под звон стекла, испуганный хрип клаксона заблудившегося «Кадиллака», изысканного, с кондиционированным салоном, остановившегося на светофоре и мгновение спустя утонувшего в море чёрных тел, размахивающих чем-то острым; крики «нет! нет! нет!» — безнадёжные крики во тьме, заглушённые резким ударом ножа, бритвы, цепи, унизанной шипами дубины, пудовым кулаком, или пальцем, а может быть, фаллосом.

Это продолжалось изо дня в день последние лет тридцать, если не дольше. С каждым годом мощь «адской симфонии» только росла. Она неожиданно стихла несколько дней назад — график прыгнул к нулевой черте, необъяснимо и неожиданно. Тридцать лет — доктор Хейлер провёл здесь долгие тридцать лет, состоявших сплошь из провалов и разочарований, в которых не было его вины. Консультант по социологическим вопросам муниципалитета Нью-Йорка, он предсказывал всё это, с точностью до нескольких знаков после запятой. Доказательство содержалось в его прогнозах и отчётах. Разумеется, их проигнорировали — от первого до последнего.

Решения не существовало в принципе. Чёрное останется чёрным, а белое — белым. Никаких изменений, — ну, разве что полностью перемешать всех, до получения светло-коричневого оттенка. Вражда между ними шла из самых глубин, их взаимная ненависть и презрение нарастали тем сильнее, чем лучше они узнавали друг друга. И теперь они ненавидели друг друга абсолютно. В этом заключалось мнение консультанта-социолога, и за это он получал свои деньги. Город щедро оплатил его монументальный труд по изучению социальной напряжённости, заканчивающийся торжественным прогнозом тотальной гибели. «Совсем никакой надежды, доктор Хейлер?» — «Совершенно никакой, мистер мэр. Разве что вы всех их перебьёте — потому, что вам не удастся их изменить. Как насчёт такого варианта?» «Господь, с вами, доктор, что вы такое говорите?! Посмотрим, как будут развиваться события, и будем делать всё, от нас зависящее, чтобы не допустить…»

Роскошные в самом порочном смысле этого слова апартаменты доктора Хейлера располагались на двадцать шестом этаже одного из престижнейших домов в районе Центрального Парка, — защищённого от городских джунглей, отрезанного от грязного мира, с десятками охранников в холле, с дрессированными боевыми псами на поводках, сенсорами и камерами на каждом углу, пронизанного невидимыми лучами охранных систем, с гаражом, оборудованным, словно барокамера. Разводной мост между жизнью и смертью, любовью и ненавистью. Башня из слоновой кости, лунная база, бункер класса «люкс». Разумеется, отнюдь не дешёвый. Но доктор Хейлер, самый выдающийся американский консультант по социологии, получавший за свои консультации немыслимые гонорары, мог себе такое позволить. Он выстроил свой совершенный мирок в самом глазу урагана, и мог отсюда наблюдать сам ураган, который сметёт всё подчистую.

Виски, колотый лёд, негромкая приятная музыка. Давай, дорогая, надевай эту маленькую штучку, которая стоит, как пароход, и почему-то называется «платьем». Что там? Звонок? А, это мэр.

— Ничего не говори, Джек. Дай-ка, я угадаю. Вы там сидите, разодетые в пух и прах. Ты в смокинге, Бетти в платье. Она прекрасна до умопомрачения. Выглядит лучше, чем когда-либо прежде. Третий стакан, да? Красивые бокалы. Вы вдвоём, вам хорошо и уютно. Никакого повода — просто наслаждаетесь моментом. Я прав?

— Абсолютно. А теперь давай-ка о деле.

— Послушай, Джек. Со старыми джунглями, которые нам с тобой так хорошо знакомы, покончено навсегда. Белый человек напуган. Что ему ещё остаётся, бедняге? Последний парад его белого престижа. Последняя тризна по его бесполезным теперь миллионам, по его положению на самой вершине над всеми. За тебя Джек! Слышишь, как позванивает лёд в моём стакане. Самый дорогой на свете хрусталь, а в нём — скотч по несколько сотен баксов за глоток! У моей жены такие зелёные глаза. Самые зелёные. Такие зелёные, что я собираюсь нырнуть в них и захлебнуться.

— Эй, Норм. С французами покончено, так ведь? Думаешь, они решатся перебить миллион этих жалких, беззащитных говнюков — раз, и всё? Я не верю. И, признаться, надеюсь, что не смогут. Я скажу тебе ещё кое-что. В гетто тоже не верят. Ни здесь, ни в Лос-Анжелесе, ни в Чикаго. Они вроде бы сидят в клетках, как дикие звери, но на самом деле они кроткие, как ягнята. Смирнее не бывает. Они сейчас сидят пред своими телевизорами и смотрят новости, не отрываясь. Или торчат у себя в церквях, и молятся, как ненормальные, за судьбу этих посудин. Знаешь, что происходит, когда обезумевшее стадо баранов сбивает тебя с ног и топчет? Вот что, Норм. Третий мир превратился в безумное стадо баранов. Нам конец.

— А волки устали быть волками, — это ты хочешь сказать? Ладно, сделай мне одолжение, Джек. Налей себе ещё выпить, и пусть твои пальцы ласкают мраморную кожу твоей жены, осторожно и нежно, как самую большую драгоценность. Осталось недолго!