"Малыш с Большой протоки" - читать интересную книгу автора (Линьков Лев Александрович)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ПЕРВЫЙ ШКВАЛ

Проснувшись среди ночи, я не сразу сообразил, где нахожусь, прислушался: за окнами под утёсами ревел штормовой накат, дробно постукивали ставни, завывало в трубе. Снова уснул и очутился во власти бушующего океана. Тщетно пытался я ухватиться за пляшущее рядом бревно: меня относило всё дальше и дальше от берега. Внезапно взошло слепящее солнце, и чья-то заботливая рука коснулась моего плеча. У дивана, на котором я спал, стояла одетая, умытая, причёсанная Маринка..

— Дядя, у тебя болит головка?

— Нет, не болит, — пробормотал я в смущении.

— А почему ты кричал? Тебе приснился страшный сон? Да? — спросила она участливо. — А я сегодня во сне летала. Высоко-высоко, выше вулкана. И ни чутельки не боялась! Папа говорит: если летаешь во сне — значит, растёшь.

Комнату озаряло редкое для Курил солнце. Стол был накрыт к завтраку.

— Кто же открыл ставни?

— Я сама! — ответила Маринка.

— Ты сама и чайник вскипятила?

— Разве можно! — удивилась Маринка. — Папа не велит мне зажигать керосинку, я могу учинить пожар. Чайник вскипятила тётя Таня, наша соседка. Тётя Таня и печку истопила, и камбалу поджарила.

Мы не спеша позавтракали, прибрали за собой. Неожиданно Маринка вздохнула:

— А ещё я видела во сне маму…

— Ты покажешь мне свои игрушки? Хорошо? — обнял я её, желая отвлечь от печальных мыслей.

— Покажу… Потом.

За окном громоздились скалы, высился конус вулкана. Вдруг в комнате как-то сразу всё потускнело: на солнце наползла туча. С океана наплывали клочья тумана, вершину вулкана как отрезало.

— Сейчас бус пойдёт, — сказала Маринка. — «Старик» макушку спрятал.

«Стариком» на острове называли вулкан — это я уже знал, но что такое «бус»?

— Это дождик, такой мелкий-мелкий, будто из ситечка, — объяснила Маринка. — Ох, и не любил его дядя Алёша! Лучше, говорит, штормяга, чем бус.

Рассудительность Маринки мало сказать удивила — поразила меня. Поразили меня и её игрушки.

Коллекция яиц морских птиц — то маленьких, в тёмных пятнышках, то больших, каких-то бурых, почти прозрачных, то похожих на грушу дюшес — нанесла мне форменное поражение. Разве мог я ответить на вопросы Маринки, какие именно из яиц принадлежали тупикам, какие кайрам, гагарам или различным чайкам! А Маринка всё это знала.

Не в лучшем положении очутился я, когда она с гордостью разложила передо мной засушенных крабов, морских ежей, звёзд и коньков и целый гербарий водорослей.

— А где же твои куклы? — спросил я растерянно.

— Хочешь, я лучше покажу тебе мой вельбот, — предложила она.

Я полагал, что Маринка достанет из ящика игрушечную лодку, но оказалось, что нужно надеть плащ и пройти к соседнему сараю. Моросящий дождь и впрямь словно высеивался из низко нависших туч.

Маринка отворила дверь, и глазам моим предстала маленькая, однако не игрушечная, а настоящая шлюпка с парой вёсел, рулём и ещё какими-то незнакомыми мне принадлежностями. Маринка забралась в лодку и в, течение нескольких минут окончательно убедила меня, что в сравнении с ней, шестилетней девочкой, я просто-напросто невежда: то, что я наивно называл багром, оказалось отпорным крюком; рукоятка руля называлась вовсе не рукояткой, а румпелем; маленький бочонок для пресной воды — анкерком, деревянный совок для отливания воды — лейкой.

— Кто же это сделал тебе такую замечательную лодку?

— Не лодку, а вельбот, — поправила Маринка. — Мне построил его дядя Алёша. — Она начала развязывать брезентовый мешок. — Сейчас я покажу тебе рангоут и паруса…

Весь день я провёл на морской базе. Баулин тоже был занят, и мы смогли поговорить, как и накануне, только за вечерним чаем. Маринка уже спала. Я, смеясь, рассказал Николаю Ивановичу, как его дочь повергла меня в смятение своими познаниями в морском деле и в естествознании.

— Когда только вы успели обучить её всем этим премудростям?

— Заслуга, увы, не моя! — шутливо развёл он руками. — Всё дядя Алёша.

Опять этот Алексей Кирьянов! Разве мог я тут не напомнить капитану третьего ранга про обещанный рассказ о первом шквале?

— Об Алексее многое можно рассказать. Самсонов прав: действительно, хоть книгу пиши, — начал Баулин. — Но уж если рассказывать, то и утаивать ничего не след. Думаю, Алексей не был бы на меня за это в обиде. Познакомился я с ним пять лет назад в Ярцеве, есть в Смоленской области такой старинный городок. Я приехал туда для отбора призывников. Пограничному флоту нужны крепкие, хорошо грамотные молодые ребята. Не велика беда, если моря не видали — привыкнут, была бы закваска!.. Словом, увидел я среди других Кирьянова — крепыш, заглянул в его личное дело — комсомолец, из колхозников, окончил педагогическое училище, преподаёт в школе русский язык — и решил: подойдёт…

Баулин наполнил чаем третий или четвёртый стакан.

— Призывная комиссия, — продолжал он, — работала в просторной горнице старого дома; с пола тянуло, как из погреба, на улице — февраль, минус двадцать! Железная печка раскалилась, но, можно сказать, без толку: даже мы, офицеры и врачи, поёживались, а призывники ведь раздевались донага. Подошла очередь Алексея Кирьянова. Пока его выслушали, измерили, взвесили и так далее, — он весь посинел.

Только тем, что парень так сильно продрог, я и объяснил тогда его невыдержанность. Врач попросил, чтобы Алексей открыл рот, а он вдруг как выпалит: «Нельзя ли поскорее, мы не лошади на ярмарке!» Мой сосед майор-танкист нахмурился, шепчет мне: «Ну и тип! Я бы не взял его ни за какие коврижки». А я взял, и тут-то и начались испытания моих нервов и порча крови…

Баулин залпом выпил успевший остыть чай, расстегнул ворот рубашки.

— На вокзал, ясное дело, пришло полным-полно провожающих. Были, конечно, и слёзы. Но больше было песен, смеха, улыбок. Алексея провожала целая ватага детишек, должно быть его ученики, и молоденькая девушка. Нельзя было не обратить на неё внимания — настоящая русская синеглазая красавица. Детишки окружили его, говорят чего-то наперебой, а синеглазая плачет в три ручья. Тут и гадать нечего — невеста! Я, разумеется, не только на них смотрел — ведь под моей опекой было с полсотни призывников — и только уж перед самым отходом поезда заметил, что, кроме школьников и синеглазой, Кирьянова провожает ещё одна девчушка, маленькая такая, худенькая. Стоит в сторонке, держит в руках его чемодан и глядит на Алексея так грустно, печально. Я подумал было, что это сестра, но вспомнил: в анкете написано — родственников у него нет, все погибли во время войны. О том, кто она, мне стало известно лишь спустя много месяцев.

Словом, прощай, Ярцево, поехали… И взбреди мне тогда в голову назначить Кирьянова старшим по вагону. Объявляю ему об этом. А он: «Я не хотел бы быть старшим». Спокойненько объясняю: приказы, мол, не обсуждают, а выполняют. «Хорошо, говорит, учту на будущее».

— И вы всё-таки назначили его старшим?

— Нет, конечно…

Баулин наполнил чаем мой стакан.

— В общем, поехали. Молодёжь подобралась в команде замечательная: форму ещё не надевали, а вовсю старались держаться заправскими моряками. Ну, думаю, всё в порядке! И тут — бах! На одной из станций Кирьянов чуть было не отстал от поезда, пришлось стоп-кран в ход пускать. Отчитываю его, а он оправдывается с самым невинным видом: «Я не виноват, что поезд всего полторы минуты стоял, я еле-еле письмо успел в почтовый ящик опустить».

Между прочим, письма он писал штуки три на день. Заберётся на верхнюю полку и строчит страниц по семь, по десять. За всю дорогу двух слов ни с кем не сказал. Ребята песни поют — Кирьянов молчит; стихи, книги, газеты вслух читают, спорят — наш учитель будто не слышит. Едем Донбассом: зарево плавок над домнами, звёзды над ударными шахтами — ребят от окон не оторвать, а он опять пишет. Едем берегом Азовского моря — ребята все глаза проглядели. Зовут его: «Смотри, Кирьянов, море!» А он: «Я не привык любоваться пейзажами по команде!» — и уткнулся лицом в перегородку. В общем, про все кирьяновские фокусы рассказывать не стану, не интересно; одно скажу: за дорогу он не только мне — всей команде не пришёлся по душе… — Баулин усмехнулся — Посмотрели бы вы, к примеру, как Кирьянов койку заправлял: курам на смех! С месяц якобы не мог научиться. И каждый день знай строчит свои бесконечные письма. Представьте, за полгода ни разу ни в кино не сходил, ни на вечер самодеятельности, ни разу на собраниях не выступил. Как-то в воскресенье мы всей школой поехали на экскурсию в Феодосию, в картинную галерею Айвазовского. Кирьянов и тут отказался: «Голова болит». Ну, вроде бы ничто его в нашей жизни, в нашем коллективе не интересует.

Правда, читал он много. Как-то библиотекарша даже усомнилась: «Вы что, товарищ Кирьянов, книги просто перелистываете?» И ей отрезал: «Во всяком случае страниц не рву». И ещё купаться любил, но всё больше в одиночку норовил. (Плавает, между прочим, как рыба.) Ему и прозвище подходящее дали, раком-отшельником стали называть… Да, забыл сказать: мы ведь приехали на Чёрное море, в школу младших морских специалистов.

— И как же Кирьянов учился?

— Вполне свободно мог учиться на «отлично»: как-никак педучилище окончил. А он еле-еле тянул на тройки. Ему, дескать, век моряком не быть. Особенно туго подвигалась у него морская практика. К примеру, на занятиях плетут маты — ковры или дорожки из пеньковых тросов. Наука вовсе не хитрая, у всех получается хорошо, — у Кирьянова же не коврик, а не поймёшь что! Да ещё пререкается: «Я, мол, продажей ковров промышлять в будущем не собираюсь». В наказание наряд ему вне очереди: картошку на камбузе чистить; у него и тут готов ответ: «Лучше картошка, чем маты!» И почему-то особенно вдолбил он себе в голову, будто ему вовек не постичь, как управлять парусами. (А ведь тоже не так уж хитро.) «Я, говорит, в жизни и без парусов обойдусь». Меня из терпения вывести трудно, но тут, знаете ли, я просто кипел: «Погоди, думаю, обломаю твой упрямый характерец, не я буду, если ты не станешь на паруса молиться». Кричать на Кирьянова я не кричал, но на учениях под парусами всегда ставил его на самое тяжёлое место.

Справедливости ради надо сказать, что кое в чём Алексей и преуспевал. Ну, прежде всего, в том же плавании и особенно в гимнастике: на брусьях и на кольцах прямо-таки чудеса делал. Однако наотрез отказался выступить в соревнованиях с соседней воинской частью. Вся школа возмутилась. Оправдывается: «На народе у меня ничего не получится». Отговорка, конечно. За пренебрежение к коллективу комсомольцы хотели влепить ему выговор. И влепили бы, да случилось так, что он неожиданно для всех героем стал.

— Героем? Это каким же образом?

— А вот каким. Близ городка, где была школа, находится бухточка, образовавшаяся в жерле потухшего вулкана. То ли штормы, то ли расплавленная лава пробили когда-то в древние времена в скалах брешь, сквозь неё и устремилось в кратер море. Берега бухточки высокие, почти отвесные, и там множество разноцветных, отшлифованных волнами камушков. До них страшно падки туристы и курортники. Местные мальчишки давно учли это и, рискуя сверзиться, карабкаются вниз по скалам, чтобы добраться до крохотных песчаных площадок, усыпанных кусочками сердолика, чёрного хрусталя, малахита. Взрослому человеку сверху в бухточку ни за что не спуститься. Со стороны же моря войти в неё страшновато: выберешься ли обратно?

Рядом с этим кратером частенько сиживал Кирьянов, тосковал в одиночестве. Письма из Ярцева стал он тогда получать всё реже и реже. И вот как-то услышал он из бухточки крики о помощи. Глянул вниз: в воде барахтаются двое мальчишек. Лезли за камушками и сорвались. Кирьянов недолго думая скинул ботинки и прямо в форме — вниз. Это метров с двадцати! Схватил обоих сорванцов, выплыл с ними сквозь брешь в море и ещё метров сто плыл до отлогого места. Вытащил на берег хлопцев, отшлёпал их по мягкому месту и полез кружным путём за ботинками.

— Кто же это видел?

— Никто не видел. Сам Кирьянов и словом не обмолвился! А вечером приходят к начальнику школы две женщины с мальчуганами, просят познакомить их с «дядей Алёшей», чтобы поблагодарить его за спасение сыновей.

Спрашиваем: «Кто это такой «дядя Алёша»?» «Вон он», — показывают мальчишки на Кирьянова, а тот чистит у камбуза картошку — внеочередной наряд за опоздание на занятия…

Баулин насыпал в чайник новую заварку.

— К слову говоря, с поселковыми детишками, как и со своими школярами, у Алексея была крепкая дружба. Как пойдёт в посёлок, так вокруг него сразу стая. И он вмиг повеселеет. Змеев ребятам делает, какие-то игрушки мастерит. С нашей Маришей — она совсем крошкой ещё была — тоже когда-то успел познакомиться и подружиться. Вот и пойми его: с ребятнёй душа-человек, со взрослыми бирюк бирюком…

Через день-другой после спасения мальчишек решил я поговорить с Алексеем начистоту. Втолковываю ему, что мы в школе добра, пользы ему желаем. Оборвал: «Я не нищий, в милостыне не нуждаюсь». Словом, не попади мы в хороший шквал, — наверное, Кирьянов долго бы ещё не осознал, что ведёт себя не так, как следует военному моряку, да ещё комсомольцу.

Учения под парусами в тот день были назначены по-обычному на восемь утра. Погода выдалась замечательная: в небе ни облачка, ветерок как по заказу, и скоро мы зашли в море миль за шесть, берег — чёрточка. Был конец мая, время весенних штормов давно минуло, солнышко пригревало. Все мои подопечные и сам я были, как говорится, в наилучшем расположении духа. Только Кирьянов, по обыкновению, хмурился и держал в руках шкот так, будто это не шкот, а змея. Чтобы вам всё было понятно дальше, скажу, что шкот — снасть из пенькового троса и служит он для управления гиком — горизонтальной рейкой, к которой привязывается нижняя кромка паруса, то есть для перевода гика во время лавирования с одного борта шлюпки на другой. Вы ведь знаете, наверное, что шлюпка может идти под парусами разными галсами, в зависимости от того, с какой стороны дует ветер, ложиться на разные курсы, двигаться к цели не по прямой, а по ломаной линии. Бывает необходимость, лавируя, идти на парусах против ветра. Всем этим мы на учениях и занимались. Ветер, как вам тоже известно, нередко дует не с одинаковой силой, а порывами, шквалами. За этим нужно следить самым внимательнейшим образом: прозеваешь — и внезапно налетевший шквал сразу наполнит паруса и опрокинет шлюпку. Поэтому-то шкоты не завёртывают, не закрепляют, а всегда держат в руках свободно, чтобы в случае нужды быстро перейти на другой галс, подтянуть парус, либо вовсе его убрать. Это первейшая морская заповедь, а её-то Кирьянов и нарушил. — Баулин нахмурился, барабаня по столу пальцами. — Не дай бог никому попасть в такой переплёт!

— Вы же сказали, что погода была замечательная, ни облачка? — спросил я в недоумении.

— Вот облачко-то как раз и появилось. Минуло уже несколько часов, как мы вышли на учения. Я хотел было повернуть обратно, но ветер, и без того не очень сильный, совсем вдруг стих. Паруса не шелохнутся, море — зеркало, только марево над ним дрожит. Словом, полный штиль. Без ветра и солнце стало куда ощутимее. Чайки исчезли, игрунов-дельфинов не видно. Вам никогда не доводилось испытывать неподвижный зной? Пот льёт изо всех пор, одежда прилипает к телу, каждая частица воздуха будто насыщена солнцем. И главное — немыслимая тишина, которую воспринимаешь как предвестие чего-то грозного, неотвратимого. Я видел, что встревожены и все мои ученики, хотя они, конечно, не могли и думать, что вскоре всё вокруг станет дыбом. А я знал: будет шквал, да не какой-нибудь лёгонький, раз-два шевельнул, качнул и умчался в сторону, а из тех, что бывалые моряки называют чёртовой мельницей.

— Откуда вы это знали?

— Облачко подсказало. Оно появилось над горизонтом внезапно, не так чтоб уж очень высоко, белое, и не с округлыми краями, как у кучевых облаков, а какое-то растрёпанное. Вокруг всё притихло, всё неподвижно, а оно несётся, будто кто-то могучий, всесильный подгоняет его. Не мешкая, я скомандовал: «Вёсла разобрать!» — но паруса не убрал, полагая, что первые порывы ветра будут не такими уж резкими и мы с их помощью хоть мили полторы, да пробежим. Повернули к берегу, идём на вёслах с предельно возможной скоростью: тридцать один гребок в минуту — большего с молодых моряков я не мог и требовать. Они-то, ясное дело, не представляли ещё, почему я так тороплюсь. А я оглянулся и понял: облачко меня не обмануло. Там, где всего несколько минут назад оно мчалось одно, вдогонку за ним с ещё большей стремительностью несся уже целый косяк сизо-свинцовых облаков. Гладь моря внезапно пересекли тёмные полосы ряби. Солнце сияло по-прежнему, но расплавленного зноя как не бывало.

Я почувствовал сначала едва ощутимое дуновение, а когда обернулся к моим ребяткам и скомандовал: «Взять паруса в рифы!» — то есть сократить их площадь, — в затылок мне дохнуло уже, как из кузнечных мехов, паруса заполоскались, снасти захлопали. Прошло каких-нибудь три минуты, и всё море почернело, туча — не отдельные облака, а именно туча— закрыла полнеба. Теперь не нужно было объяснять, что надвигается. Ребята поняли — зевать некогда. Я порадовался тогда, что на лицах у них нет и тени страха, который неизбежно влечёт за собой на море беду.

Слушая Баулина, я представил одинокую шлюпку далеко от берега, в широком морском просторе, офицера-моряка, сидящего за рулём, двенадцать пареньков, ждущих первого шквала в своей жизни и не подающих виду, что они боятся его.

Внезапно глаза Баулина потемнели,

— Один струсил, только один…

— Кирьянов? — догадался я.

— Да, — подтвердил Баулин. — Я едва успел предупредить: «У шкотов не зевать!» — как ветер наполнил паруса до отказа и мы помчались, что твой скоростной катер. Не вдруг, конечно, мог ветер, хотя бы и такой ураганной силы, разболтать воду, не вдруг могли возникнуть на спокойной поверхности гигантские волны, но мне-то было отлично известно, что шквал пригонит их. Он их и пригнал, целое стадо волн.

Позади нас легла тьма, а впереди, там, где был далёкий берег, сияло солнце. Его лучи пронизывали обгонявшие нас ревущие валы, и гребни их на какое-то мгновение становились прозрачно-изумрудными. Красота, доложу вам, неописуемая.

Лежащие на столе кулаки Баулина были крепко сжаты, он весь откинулся на спинку стула, будто именно сию секунду его плечи должны были принять на себя шквал.

— Тяжеленько пришлось, — с неожиданной хрипотцой в голосе произнёс он. — Море и ветер будто осатанели. Шлюпку захлёстывает со всех сторон, вокруг — рёв, грохот, в воздухе уже не зной, а мириады брызг. Водяная пыль забивает глаза, и глотку, и нос. Паруса неистово дрожат, того гляди, разлетятся в клочья, шлюпка скрипит от напряжения. Все мы, конечно, промокли до последней нитки, да это чепуха — не мороз, не зима, хотя всё вокруг и белым-бело от пены, как во время бурана. Мои ребятки едва успевали вычерпывать воду из шлюпки. Всё в ход пошло: и запасные лейки, и бескозырки. Да куда там! Оседаем всё глубже и глубже. Разве море вычерпаешь? Площадь парусности пришлось уменьшить, но всё равно мчимся, будто настёганные: то вверх взмываем, то проваливаемся.

Однако больше испытывать судьбу было нельзя, и я решил повернуть через фордевинд — стать носом против ветра и бросить плавучий якорь. Глубина в этом месте была такая, что становиться на обычный шлюпочный якорь невозможно. Поворот через фордевинд при свежем ветре опасен: во время переноса парусов на новый галс шлюпку легко может опрокинуть, а в такой шквал тем паче, но иного выхода не было. Беспрерывно ударяя в корму, волны грозили затопить нас. Я прокричал все нужные команды и опять мысленно порадовался, что ребятки действуют точно, бесстрашно.

Став на мгновение бортом к ветру, мы приняли такую изрядную порцию воды, что шлюпка едва не опрокинулась, но, повторяю, иного выхода не было. И вот, когда нужно было осадить грот и стянуть гика-шкот, Кирьянов не сумел справиться с парусом и чуть было не выпустил шкот. Нас накренило ещё больше, вот-вот перевернёт! А от растерянности в морском деле полшага до страха. Кирьянов как-то в мгновение сжался, ничего уж не видя, кроме набегавшей волны, словно загипнотизированный ею, и, вместо того чтобы быстро перебрать шкот в руках, закрутил его вокруг уключины и брякнулся на дно…

Баулин взъерошил волосы:

— Рассказывать долго, а на самом-то деле всё произошло молниеносно: шлюпка снова накренилась, снова хлебнула вёдер двадцать. Секунда всё решала! Кирьяновский сосед Костя Зайчиков бросился к закреплённому шкоту, освободил его и в ту же секунду был смыт за борт. Не успей мы в это время повернуть носом к ветру— новая волна наверняка погребла бы нас… Словом, смыло Зайчикова, он даже вскрикнуть не успел, только подковки на ботинках сверкнули…

Капитан третьего ранга тяжело перевёл дыхание.

— У меня, знаете ли, сердце остановилось. Не верьте, если кто-нибудь вам станет рассказывать, будто бы моряк никогда, ни при каких обстоятельствах не дрогнет, не испугается. Враки! Ещё как испугаешься. В особенности если на твоих глазах, да почти что по твоей вине, гибнет человек. А разве я не был виновен в проступке Кирьянова?

Баулин встал, зашагал из угла в угол.

— Всё дело в том, как человек себя держит в беде, в особенности если он командир, если от его поведения зависит поведение других и даже их судьба. Поддайся панике, покажи невольно, что ты тоже испугался, — и всё!..

Он помолчал, меряя шагами комнату.

— Хорошо ещё, что Зайчикова не успело далеко унести волной. Он поймал брошенный ему канат, и мы вытащили его обратно. Дальше… Собственно, главное я уже рассказал. Опустили мы паруса, соорудили из двух скреплённых крест-накрест вёсел и запасных парусов плавучий якорь, подвесили к одному его концу груз и выбросили на тросе за корму — теперь уже нас не могло развернуть бортом к ветру. А для того чтобы шлюпка не так сильно черпала носом, я приказал ребяткам перебраться в корму.

Вскоре шквал, как и полагается шквалу, умчался, волна стихла, опять засинело небо, и не верилось, что всего десяток минут назад мы были на волосок от гибели. Ученики мои разом заговорили, начали шутить, поздравлять Зайчикова, что он отделался лёгким испугом. На Кирьянова никто даже не взглянул, будто его в шлюпке и нет. А он глаз не поднимает.

На выручку нам с базы пришёл моторный баркас, предложил взять на буксир. Куда там! Ребятки в обиду: «Зачем буксир? Сами дойдём!»

Баулин улыбнулся воспоминаниям:

— Славные ребятки!..

— А что же Кирьянов?

— За Кирьяновым с того дня закрепилось тяжкое прозвище — трус. Позор, можно сказать, несмываемый.

Назавтра же в школе состоялось комсомольское собрание. Выступил и я, рассказал всё, как было во время шквала. Добавил, что проступок этот закономерно вытекает из всего предыдущего поведения Кирьянова и он заслуживает самого строгого наказания. Ни один человек голоса в его защиту не подал. В решении записали: «За проявление трусости, недисциплинированность и отрыв от коллектива объявить члену ВЛКСМ Кирьянову выговор».

— А Кирьянов как выступил?

— Хуже некуда: «Решайте как знаете, мне сказать нечего…», и точка.

«Да понимаешь ли ты, что из-за тебя люди могли погибнуть?» — кричат ему с места.

«Понимаю», — отвечает и глаза в пол. Больше ни слова из него не вытянули.

— Тяжелая история…

— Куда уж тяжелее. И представьте, дня через два возвращаюсь вечером домой, гляжу: на лавочке в садике сидят моя Ольга и Кирьянов с Маришей на руках. Увидел меня и тотчас распрощался. Спрашиваю Ольгу: «Жаловаться приходил?» Мы никогда, ни до того, ни после, не спорили с Ольгой, а тут вместо «здравствуй» она обрушилась на меня, начала заступаться за Кирьянова, будто за сына.

«Не знала, — говорит мне, — что ты такой чёрствый. Неужели и ты, и все вы не видите, не чувствуете, как Кирьянов переживает, как он подавлен своим поступком? Я, говорит, убеждена: по натуре он не трус, а то, что произошло во время шквала, — случайность. Тяжело ему, что все вы от него отвернулись».

«Сам он ото всех отвернулся, отвечаю, сам всех против себя настроил». — «А ты подумай, — говорит Ольга, — может, и ты в этом виноват». Тут я вскипел: «Моя вина в том, что затребовал Кирьянова в морскую погранохрану! Не тебе судить, ты видишь только, как Алексей игрушки Маринке делает, а я с ним целый день вожусь. Хватит с меня, натерпелся!» А Ольга: «Эх ты, отец-командир!» Схватила дочку на руки и ушла в дом, не спросила даже, буду ли я ужинать…

Баулин и сейчас переживал давнюю ссору, и сейчас, по-видимому, корил себя за неё, а я подумал, что, возможно, тогда Ольга Захаровна была права.

— Вскоре, — снова заговорил Николай Иванович, — меня назначили на Курилы командиром сторожевого корабля «Вихрь». Я ведь начинал пограничную службу, можно сказать, по соседству, на Чукотке. Тогда-то, ещё в молодости, мне и полюбились здешние края: для моряка местечко самое подходящее — дремать на ходовом мостике некогда. Словом, сам я напросился обратно на Дальний Восток (посоветовавшись с Олей, конечно). А когда мою просьбу уважили, обратился со второй: прошу назначить ко мне на «Вихрь» младшим комендором Алексея Кирьянова. Дело в том, что Алексей в это время тоже подал рапорт[1] о назначении его на Дальний Восток.

Начальник школы выслушал просьбу, и глаза у него на лоб: «Или ты мало с ним горюшка хлебнул?»

Баулин усмехнулся:

— Вы тоже, наверное, спросите: зачем это мне понадобилось?

— Вероятно, Кирьянов просился на Восток, чтобы проверить себя или уйти от дурной славы, — сказал я. — А вот зачем он вам понадобился, мне и впрямь невдомёк.

— Оля подсказала. «Ты, говорит, его уже знаешь и сможешь ему в случае чего помочь, другие же неизвестно ещё, как встретят. А человек он честный, отзывчивый». Она ведь, Ольга, тоже педагогом была. Поэтому, видно, да и по чисто женской чуткости раньше других, раньше меня разгадала Кирьянова. Ну и, честно говоря, моя моряцкая жилка была крепко задета: неужели Кирьянову так и не полюбится море и наша морская служба? Ведь моряк — это натура!

Вот вы сказали, что Кирьянов хотел уйти от дурной славы. А ведь дурная слава, что тень, — от неё не убежишь! Вместе с Кирьяновым она приехала и на Курилы: в комсомольской учётной карточке — выговор. Команда «Вихря», да и вся морбаза встретили Алексея с явной насторожённостью: «Ничего себе гусь! Попробуй-ка задерись у нас!»

Командиром базы был тогда наш общий знакомый Самсонов. Я его знал ещё до этого лет девять, — кто из дальневосточников его не знает! К тому же мы с ним военно-морское училище заканчивали вместе. Так он, Самсонов, и то поморщился, когда я порассказал ему всё о Кирьянове. «Ты его просил к себе на корабль, ты за него и отвечай».

А между тем жестокий урок, полученный во время шквала, повлиял на Кирьянова, но как? Из заносчивого, строптивого паренька он превратился в притихшего, я бы даже сказал пришибленного. Никому он больше не перечил, любые приказания и поручения выполнял, однако без огонька, с каким-то безразличием. Казалось, и здесь ничто его не интересовало и не увлекало. Едва затевалось на морбазе веселье, он уходил подальше, на скалистый мыс, как, бывало, в черноморской школе к бухте над кратером, и часами смотрел, как волна бьёт о берег. О чём думал он? Тосковал по родной Смоленщине? По своим ученикам? По невесте, с которой надолго расстался? Баулин развёл руками.

— Верьте не верьте, но впервые — впервые за целые полгода! — мы увидели на лице Кирьянова улыбку, когда из Владивостока пришёл «Ломоносов». Приход с Большой земли парохода — у нас всегда событие. А на этот раз вся морбаза и я в первую очередь с особым нетерпением ждали «Ломоносова», потому что на нём приезжали новые жители: семья заместителя командира базы, новый военврач и моя Ольга Захаровна с Маринкой. Шутка сказать, новые жители на нашем островке! И вот тут-то, ко всеобщему изумлению, увидев среди встречающих Кирьянова, Маринка потянулась к нему: «Дядя Алёша!» Кирьянов прямо-таки просветлел. Ольга достала из сумочки письмо, отдала Алексею: «Без вас, говорит, пришло в школу. Я решила, что быстрее меня почта вам его не доставит».

Баулин замолчал, в уголках рта ещё резче обозначились морщины. Не забыть ему Ольги Захаровны…

— С того самого дня, как мои приехали на остров, — снова продолжал он, — Кирьянов всё свободное время проводил с Маринкой, играл с ней, изображал то козу-дерезу, то мишку-топтыгина, а на корабле стал ещё более замкнутым. Не иначе как письмо его доконало.

— Да ведь не только же из-за девушки, из-за её писем Кирьянов был строптивым и нелюдимым?

— Безусловно. Я не раз над этим голову ломал. И знаете, кто мне помог излечить Алексея от хандры и обратить в морскую веру? Боцман Доронин. И Ольга моя, покойница, крепко нам подсобила, можно сказать, ключ к сердцу Алексея дала. Когда письмо, которое она ему привезла, пришло в городок, кто-то из сверхлюбопытных возьми там его и распечатай. Ольга случайно увидела это, рассердилась, снова заклеила конверт и взяла с собой.

— И что же в нём было особенного?

— Отказ! Полный отказ, — повторил Баулин. — Письмо прислала Кирьянову синеглазая девица, та самая, что ревела на проводах в три ручья. Во всех подробностях Ольга письма не помнила, она мельком его пробежала, а смысл был такой, что, дескать, писем мне, пожалуйста, Алёша, больше не пиши, всё равно я их не читаю.

Словом, пригласил я боцмана Доронина — он тогда, на «Вихре» парторгом был, — рассказал ему про письмо и вообще всю Алексееву историю. Прошу: «Потолкуйте вы с Кирьяновым наедине, подушевнее. У меня, говорю, ничего не получается, на все мои расспросы один ответ: «Я, товарищ капитан третьего ранга, чувствую себя хорошо». А какое там — хоророшо! «Добро, — говорит Доронин, — придумаем какое-нибудь лекарство». И представьте, придумал…