"Капитан "Старой черепахи"" - читать интересную книгу автора (Линьков Лев Александрович)

Глава IV

По случаю предстоящего выхода «Валюты» в море старик Ермаков созвал гостей: шутка ли, сын открывает в Одессе навигацию!

Андрей привел с собой Павла Ивановича Ливанова. Ковальчук остался дежурить на шхуне. Репьев от приглашения отказался: «Мне надо сходить в Губчека».

Мать усадила сына между собой и Катюшей Поповой.

Андрей несказанно обрадовался ее приходу. Он никак не ожидал, что после первой неприятной встречи она согласится прийти к ним.

— Это я ее, курносую, уговорил, — посмеиваясь, сказал отец.

Здороваясь, Катя.крепко, по-мужски, пожала руку, Андрей отметил про себя, что ладони у нее стали грубые, мозолистые. Он обратил также внимание на то, что одета она очень просто, даже бедно: синяя фуфайка, черная узенькая юбка, парусиновые туфли на низком каблучке. «Трудно, наверное, ей одной жить...»

Андрей так пристально разглядывал девушку, что она смутилась и покраснела:

— Вы всегда так смотрите на гостей?

Андрей с горечью услышал это «вы» и не сразу нашел ответ.

— Да... то есть я хотел сказать... Я хотел спросить... где вы работаете?

— В порту, — ответила она. — Я часто вас вижу, вы всё спешите.

— Как воробей, — пошутил Андрей.

Анна Ильинична приветливо потчевала собравшихся:

— Кушайте, дорогие гости! Угощение не бог весть какое, чем богаты, тем и рады.

— Самое что ни на есть пролетарское угощение, — ухмыльнулся Роман Денисович.

На тарелках лежали початки вареной кукурузы, ячменные лепешки, соленые помидоры и жареная камбала.

Глядя на хитро подмигнувшего Ливанова, Андрей предложил выпить за старых моряков, которые, несмотря на все невзгоды, не забывают моря.

— Теперь оно наше, пролетарское, и любить его надо вдвойне.

— Как я свою старуху, — громко засмеялся отец, наполняя рюмки. — За полвека перевалило — еще крепче полюбил... Не унывай, Андрей, Петр Великий тоже с ботика начинал!

Роман Денисович быстро захмелел. Склонив набок голову, он ласково обнял Анну Ильиничну и запел надтреснутым голосом:

Внезапно оборвав песню, отец повернулся к сыну:

— Эх, Андрей, Андрей, счастье тебе великое выпало — плавать. Только вот ты спросил бы в своей Губчека: думают они Лимончиком всерьез заняться? Вчера ночью у Тихоновых, на Портофранковской, его молодчики дом подпалили: зачем-де сын в коммунисты записался...

Гости рассказывали о своем житье-бытье, вспоминали старых знакомых, многие из которых погибли на фронтах гражданской войны, расспрашивали Андрея о потоплении Черноморского флота, обороне Царицына. И он, обычно скупой на слова, говорил обстоятельно, с увлечением, ловя.себя на мысли, что говорит так для нее, для Кати...

Далеко за полночь Ермаков пошел проводить ее домой. Павел Иванович, которого он из вежливости пригласил прогуляться, ответил, что-де ему недосуг, без него на «Валюте» может «испариться» машинное масло...

Ночь выдалась теплая. С высокого безоблачного неба светила полная луна. Длинные черные тени от домов и деревьев перечеркивали улицу.

Девушки, с которыми Андрею приводилось встречаться за годы войны, — работницы, рыбачки, сестры милосердия, фельдшерицы, сотрудницы штабов — любили его за веселый, хотя и вспыльчивый характер, и он чувствовал себя с ними свободно. Они понимали его грубоватые шутки и не сердились на них.

Но вот сейчас, идя рядом с Катюшей, он не знал, о чем говорить. Словно какая-то тень стала между ними, и не было уже прежней простоты и откровенности. Она совсем не похожа на других девушек, которых он знал, она серьезная, нет, это было не то слово, — не серьезная, а строгая, и в то же время какая-то застенчивая, и, может быть, именно поэтому она так дорога ему. Андрей хотел сказать, что по-прежнему любит ее, но. не решался. Удивительно, как еще она согласилась, чтобы он проводил ее.

— Вы давно в партии, Андрей Романович? — неожиданно спросила Катя. — Я сразу догадалась, что вы большевик.

— Почему? — удивленно поглядев на нее, спросил Андрей.

— Вы... — Катя хотела сказать, что любит смелых, прямых людей, каким показался ей сегодня Андрей, и что она горда им.

Она многое еще сказала бы, но по-своему поняла сейчас его сдержанность: «Он стал каким-то другим».

— Я так решила, когда вы рассказывали о Царицыне...

— Ошиблись вы, Катя, я беспартийный. А вы? — поспешил Андрей со встречным вопросом.

Катя ответила, что она комсомолка, ее приняли в комсомол еще в подполье, при интервентах. Она получала в ревкоме прокламации и расклеивала их по городу. А однажды из озорства среди бела дня налепила листовку на автомобиль начальника белогвардейской контрразведки. Вспомнив, это, Катюша рассмеялась.

— И не боялись? — удивился Андрей.

— А вы боялись под Царицыном?

— Еще как! Кому охота прощаться с жизнью?

— Не поверю, — упрямо, совсем как раньше, покачала Катя головой и помолчала, что-то вспоминая. — Один раз, правда, я испугалась, очень испугалась. Это при интервентах было. Мы возвращались с подпольного собрания на Малом Фонтане и чуть не попались. За нами гнались шпики, стреляли. Двое нас было, я и один товарищ из ревкома. Он знал, где пробраться в катакомбы, и у самого входа его ранили. Вот тогда я испугалась, не за себя — за него испугалась. Если бы вы знали, какой он чудесный, замечательный человек и какой бесстрашный. Я его тащу, а он мне приказывает бежать одной. «Нет, — говорю, — не могу я вас оставить, товарищ Репьев!»

— Репьев? — быстро переспросил Андрей.

— Да, Репьев. Это у него фамилия такая. Смешная фамилия, верно? Макаром его зовут. Макар Фаддеевич... Только мы заползли с ним в катакомбы, а фараоны тут как тут и нам вслед из наганов стреляют, а войти-то боятся: у нас тоже пистолеты. И, знаете, куда мы с Малого Фонтана выбрались? На вашу Молдаванку. Под всем городом проползли. Тьма-тьмущая, сырость, грязь, а Репьев сам двигаться не может, спички чиркает и дорогу мне указывает, где куда повернуть.

— И вы все время его тащили?

— Тащила. Он ведь невысокий такой, с меня ростом... Так он у меня трое суток и прожил. Встану, бывало, утром, накормлю Макара Фаддеевича, уйду на работу, а сама дрожу: вдруг кто из соседей ко мне в комнату войдет или через стенку услышит, как он во сне разговаривает?!

Катя задумалась, вспоминая пережитое, и опять они некоторое время шли молча, пока она снова не заговорила:

— А почему вас зовут Альбатросом?

— Моряки прозвали. Моряки всегда друг другу прозвища дают.

— Сюда, сюда нам, — сказала Катя, как только они свернули в узкий переулок, и тут Андрей резко схватил девушку за локоть и прижал к себе.

— Андрей Романович! — негодующе воскликнула Катя и тотчас умолкла. Теперь и она увидела, что поперек тротуара в тени каштана стоят трое мужчин.

— До свидания! — громко сказал Андрей и скороговоркой прошептал: — Стучись в любую квартиру, — подтолкнул Катюшу к подъезду соседнего дома и шагнул навстречу неизвестным.

— Я не оставлю тебя одного, — сказала Катя. — Я никуда не уйду...

— Нет, уйдешь! — ответил Андрей и резко, почти грубо отстранил Катю.

Он сразу догадался, что это за люди: «Долговязый парень слева — тот самый тип, с которым мы подрались в кабаке Печесского. Видимо, это подручный Яшки Лимончика...»

Ермаков опустил руку в карман, нащупал пистолет и перевел предохранитель на боевой взвод.

— Он! — раздался голос долговязого.

— Вижу! — Человек, стоявший посредине, медленно поднял руку. — Не беспокойтесь за свою даму, гражданин моряк.

— Я не намерен с вами разговаривать.

— Охотно верю.

— Так идите своей дорогой.

— Прошу простить, но я принужден выполнить деликатное поручение. Во избежание неприятностей Лимончик советует вам отказаться от затеи с «Валютой» и принять его предложение. Он ждет вас во вторник там же. Приятной ночи!

— Ладно, я приду, — тихо сказал Андрей.

— В этом доме все спят, я не достучалась, я останусь с тобой, — взволнованно прошептала подбежавшая Катя.

А вся троица приподняла кепки и, повернувшись, пошла в противоположную сторону.

— Почему вы велели мне уйти? — чуть ли не с гневом спросила девушка.

Андрей взял ее за руку:

— Потому, что не девичье это дело беседовать с бандитами.

— Вы думали, что я струшу? — оскорбилась Катя. — Пустите меня! — Она резко выдернула руку и, не простившись, побежала.

— Катя, Катюша! — крикнул ей вслед Андрей, но девушка даже не оглянулась и свернула в ближайший переулок.

Часовщик Борисов не долго прожил на Греческом базаре. Дела его шли весьма успешно, и завистники, — а их среди торговцев пруд пруди, — злословили: «Копит золото, скряга! Вот поглядите, до него доберется Яшка Лимончик!..»

И накаркали: в одну из ночей парни Лимончика начисто ограбили мастерскую «Самое точное время в Одессе». Первый утренний посетитель обнаружил хозяина на полу связанным, с кляпом во рту.

Борисов пожаловался в уголовный розыск, в совдеп, но ни грабителей, ни украденного так и не обнаружили. Тогда он расплатился с потерпевшими от грабежа клиентами, продал свое заведение и поступил мастером в кооперативную артель «Часовщик».

Жить Борисов перебрался на привокзальный рынок Привоз, где снял на углу переулочка маленькую хибарку в два окна. Сюда в ночь со вторника на среду и пожаловал Яшка Лимончик. Дверь оказалась незапертой.

Часовщик сидел за столом у накрытой бумажным абажуром лампы, сортируя колесики разобранных часов, и тихонько мурлыкал:

Он не обернулся на стук двери, а только поднял глаза на стену, где в старом, потускневшем зеркале отразилось большелобое, изрытое оспой, будто в маске, лицо главаря одесских бандитов.

— Заприте дверь, — продолжая орудовать пинцетом, оказал Борисов.

Лимончик резко задвинул металлический засов и подошел к столу.

— Почему вы нарушили наши правила? — опросил Борисов. — Кто вам разрешил приходить сюда?

— Баста! — Лимончик с шумом отодвинул стул и. сел против часовщика. — Кстати, у меня есть имя, отчество и фамилия, гражданин Борисов!

— У вас дрожат пальцы, вы чем-то взволнованы? — тихо сказал часовщик. — Почему вы пришли без вызова?

Чем-то взволнован! Он называет это «взволнованностью»! По требованию этого невозмутимого часовщика Лимончик назначил сегодня Ермакову новую встречу и еле унес ноги из кабачка Печесского.

— Кроме вас, в этом никто не виноват, — холодно произнес Борисов, рассматривая колесики. — Вы сами ввели меня в заблуждение: я выяснил совершенно точно, что Ермаков никогда не был офицером царского флота, но даже если бы это было и так, вас никто не заставлял самого заниматься этим делом.

— Я его прикончу.

— Нет, вы будете делать то, что я вам скажу. Если понадобится, я без вас найду способ от него избавиться. А вы должны держать в страхе город.

— Довольно! Никитин чуть-чуть не завязал на моей шее галстук! — зло сказал Яшка и вздрогнул от неожиданного звука: с хриплым шипением начали бить большие стенные часы. Им стали вторить другие. В одно мгновение комнатка наполнилась боем, звоном и музыкой десятка часов. — На кой черт вам понадобился этот Ермаков? Он привел с собой «чижей», — придя в себя, сказал Лимонник. — Я не намерен из-за вас получить пулю в лоб. Завтра я прощаюсь с Одессой-мамой.

— Вы уплывете, когда я разрешу. А пока исполняйте, что вам приказано, — оборвал его Борисов. Он посмотрел на часы, прикрутил фитиль в лампе. — Пора спать... Идите и не хлопайте дверью. И не забудьте, что вам нужно завтра получить три ящика денег и переправить их в Киев....

Лимончик встал, осторожно приоткрыл дверь и, не простившись, вышел.

Он едва удержался, чтобы не обругать часовщика. Вот уж буквально продал душу дьяволу. Эх, сколотить бы побольше валюты и бежать за границу! В Турцию, в Египет, в Америку — куда угодно, но лишь бы удрать. В Одессе с каждым днем становится опаснее. Проклятая Чека вот-вот поставит на пути капкан. А Борисов требует держать в страхе город. Сущий волк! Ему, видите ли, пора отдыхать, а ты на него работай...

Однако Яшка был бы немало удивлен, если бы вздумал вернуться к часовщику. Тот отнюдь не собирался спать. Он с полчаса дремал на стуле. Без пяти час запер дверь, подошел к большим стенным часам с медным циферблатом, взял в руки одну из гирь, отвинтил у нее донышко, вынул из маленького отверстия какую-то бумажку, положил ее в грудной карман. Ровно в час ночи, когда опять начали бить и звонить все часы, в дверь тихо постучались.

— Кто там еще? — недовольно спросил часовщик. Новым посетителем был артельщик рыболовецкой артели с Тринадцатой станции Тургаенко.

— Заприте дверь! — приказал Борисов. — На этот раз вы аккуратны.

— Доброй ночи! — окинув картуз, сказал артельщик.

Не ответив на приветствие, Борисов показал на стул: «Садитесь!..» — и протянул руку.

Тургаенко извлек из кармана кисет, вынул трубку, выбив на ладонь табак, вытащил из чубука комочек бумаги и передал ее часовщику.

Борисов развернул бумагу, быстро прочел ее и вернул артельщику.

— Можете курить!

Тургаенко засунул бумажку в трубку, насыпал сверху табаку и закурил.

— Послезавтра, в семь часов утра, вы привезете одну посылку Антоса вместе с рыбой в столовую электростанции, сдадите агенту по снабжению Петрову.

— Слушаюсь! — кивнул Тургаенко.

— Вторую посылку вручите лично Петрюку. Он даст вам знать, когда это нужно будет сделать.

— Понятно!

— Скажите Антосу, что я согласен с его предложением... Вы уже покурили?

— Благодарствую! — Тургаенко тщательно вытряхнул пепел в стоявшую на столе консервную банку.

— Пусть трубка остынет, — сказал часовщик. — Маяк на острове Тендра готов?

— Готов.

— Где сейчас этот дезертир Иван Вавилов?

— Позавчера я переправил его к Антосу. Чуть было не попались на зуб «Старой черепахе». В Санжейке ему больше приставать нельзя. Чека установила там погранпост.

Борисов вынул из грудного кармана бумажку, передал ее артельщику.

— Передайте это завтра Антосу. Скажите, что я согласен с его предложением, пусть он угостит табачком товарища Ермакова.

Тургаенко взял бумажку, засунул осторожно в чубук трубки, засыпал табаком, придавил табак пальцем.

После ухода Тургаенко часовщик выждал с полчаса, потушил лампу, надел в темноте поношенный плащ, картуз, приоткрыв дверь, долго прислушивался и, убедившись, что на улице никого нет, запер замок и быстро зашагал по теневой стороне. В темном проулке он остановился у длинного полуразрушенного забора, перешагнул через камни, обогнул буйно разросшийся бурьян, спустился в овражек, снова прислушался и, раздвинув кусты, пролез в скрытую ими узкую щель.

На ощупь, почти ползком Борисов опустился по крутой штольне, на ощупь же свернул вправо и только тут зажег ручной электрический фонарик и, пригнувшись, пошел низким, высеченным в ракушечнике тоннелем. Порой стены тоннеля сдвигались, и, чтоб пробраться, приходилось поворачиваться боком, порой своды опускались, и Борисов сгибался и шел, опираясь одной рукой о пыльный пол. Тоннель несколько раз разветвлялся, тогда часовщик останавливался, наводил луч фонаря на стены, находил какие-то нанесенные углем знаки и, удостоверившись, что идет правильно, продолжал путь.

Минут через двадцать впереди обозначился призрачный свет, тоннель повернул влево, и Борисов оказался в низкой пещере. На камне, прикрыв полой плаща фонарь «летучая мышь», сидел эсер Петрюк.

Увидев Борисова, он поднялся.

— Сидите! — махнул часовщик рукой и сам сел, утирая платком потное лицо.

— Я слушаю вас, — не называя фамилии, обратился он к Петрюку.

— На электростанции все готово, дело за взрывчаткой.

— Послезавтра Петров получит ее. Как поступает на элеватор зерно нового урожая?

— Два состава по сорок вагонов прибыли в пятницу, ждут еще два, — ответил Петрюк.

— А в Николаев и Херсон?

— В конце этой недели.

— Какой груз везет из Петрограда «Волга»?

— Станки для Морского завода.

— Где сейчас «Волга»?

— Миновала Гибралтар. Вот план порта, который вы велели достать, — Петрюк вытащил из кармана бумагу. — Если пароход затопить у главного мола, то вход в порт будет закупорен.

Борисов ничего не ответил на это сообщение, как будто оно его не интересовало.

— Что вы передали господину Уайту? Когда вы с ним встречались в последний раз?

Петрюк подробно рассказал о последней встрече с уполномоченным АРА. Он передал Уайту план порта и сведения об одесском гарнизоне, как и велел Борисов. Американец обещал выделить одесскому отделению «Народного союза защиты родины и свободы» четыре тонны муки и сорок пудов жиров, но он сомневается, жизнеспособен ли «союз» после провала Чирикова, и ждет подтверждения из Вашингтона. Вот и все.

— Хорошо! — сказал часовщик и пристально посмотрел в глаза Петрюку. — Но вы забыли сказать мне, что просили у мистера Уайта поддержки в установлении связи с господином Савинковым, утерянной после провала Чирикова... Не оправдывайтесь, я понимаю: вы просто забыли сказать мне об этом. Я хотел проверить вашу память. Но должен напомнить о ваших обязательствах перед сэром Рейли. Между прочим, я недавно видел один альбом, где есть ваша фотография, очень любопытная фотография — вы сняты и в профиль и в фас. Вас где снимали? Кажется, в охранном отделении Ярославского губернского жандармского управления, агентом коего вы состояли?

Петрюк побелел.

— Господин Карпухин... то есть, простите, товарищ Борисов, я прошу...

— Не беспокойтесь, я не сообщу об этом альбоме ни господину Савинкову, ни товарищу Никитину. Я сказал это просто так. Не будем больше говорить на эту не интересную для вас тему. Гораздо важнее выяснить, почему ваши люди так медленно выполняют ваши поручения? Почему нет донесений из Первомайки и Овидиополя? Кто за ваших людей будет... убирать с дороги советских ставленников? Если вы убьете только одного-двух большевиков, то никто не поверит, что это гнев народа. Почему до сих пор Одесса не знает о кознях Губчека и о готовящемся новом походе Тютюнника? И когда, наконец, вы установите связи с активными сторонниками «Рабочей оппозиции»? Это важнее, чем вы думаете...

— С коммунистами? — переспросил Петрюк, ошеломленный всем только что услышанным. Англичанин крепко прибирает все к своим рукам...

— Вы утверждали, что представляете политическую организацию, — усмехнулся часовщик, — но до сих пор не поняли, что если оппозиционеры не согласны с Лениным, то, значит, дай — рано или поздно — будут согласны с нами. Я опять вынужден напомнить, что нужно выявлять и собирать все силы, которые пригодятся нам в будущем. И еще одно дело: распорядитесь, чтобы ваши пятерки прекратили распространение фальшивых денег. Безусловно, это подрывает хозяйство Советов, вызывает недовольство у населения, но пусть этим занимаются помощники Лимончика. Пусть это дело носит чисто уголовный характер.

С первого дня плавания для команды «Валюты» наступила горячая пора. Не только по ночам, но и днем в трехмильной пограничной зоне прибрежных вод появлялись фелюги с косыми парусами, шаланды, дубки, моторные шхуны. Контрабандисты из Румынии, Болгарии, Турции и даже далекой Греции доставляли контрреволюционерам, бандитам и спекулянтам оружие, боеприпасы, вино, ткани, табак, кокаин.

Ко всему тому «Валюте» приходилось ловить не только контрабандистов: широкая морская дорога, на которой не оставалось изобличающих следов, привлекала и шпионов и диверсантов многих буржуазных разведок. Нарушители границы были опытными моряками, отчаянными головорезами и иной раз ускользали от пограничников, посмеиваясь над тихоходной сторожевой шхуной.

Пограничная служба оказалась беспрерывным авралом, и «Валюта» была редкой гостьей в Одессе. Она заходила в порт лишь затем, чтобы наполнить пресной водой бочонки, получить паек для команды, запастись горючим и сдать в Губчека очередной «улов».

В короткие часы, когда шхуна стояла в порту, Андрею некогда было помышлять о том, чтобы забежать домой. Он не видел и Катюшу Попову, хотя она и работала где-то здесь же в порту? Впрочем, и лучше, что они не встречаются. Зачем? Оправдываться? Просить прощения?..

Работа поглощала все время без остатка. Осень выдалась сиротская, теплая, штормы то и дело взбаламучивали море. Каждый рейс требовал от команды «Валюты» напряжения всех сил. Плавание в районе Одессы было далеко не безопасным: во время войны на всех подходах к порту русский флот установил многочисленные минные заграждения. Со своей стороны, немцы и турки также постарались набросать у русских берегов несколько тысяч мин. Словом, как говорил Ливанов, приходилось плавать в супе, густо заправленном клецками.

Судов для траления Черноморья Советская Россия фактически не имела, планы некоторых минных заграждений пропали во время интервенции, а расположение вражеских минных полей и вовсе не было известно. Частенько сорванные с якорей мины выбрасывало на берег или носило по воле волн. Несколько рыболовецких шаланд подорвались на таких бродячих минах. Не один десяток страшных рогатых шаров встретила и уничтожила и сама «Валюта».

Но не глядя на все это, Андрей был доволен своей судьбой и счастлив. Да, именно счастлив. В борьбе с врагами революции он вновь обрел свое место в жизни. Отчетливо понимая всю важность работы, которую делал, он испытывал большое душевное удовлетворение, которое приходит от сознания того, что ты выполняешь свой долг.

Одно только вызывало у Андрея чувство горечи и досады: до сих пор ни разу еще косые, просмоленные паруса шхуны Антоса Одноглазого не были в пределах досягаемости пулеметного огня «Валюты». Правда, хорошо было уже и то, что Антос остерегался теперь подходить к берегу, но Андрею хотелось изловить контрабандиста.

Однажды на траверзе Санжейки впередсмотрящий краснофлотец Уланцев заметил косые паруса. «Антос!» — обрадовался Ермаков. Однако вскоре начал оседать туман, и паруса исчезли из виду.

Ермаков перекладывал шхуну с одного галса на другой, и чуть ли не у самого берега «Валюта» едва не протаранила вынырнувшую из тумана шхуну. Увы! Оказалось, что это не одноглазый грек, а всего-навсего турецкие контрабандисты. Да к тому же и везли-то они лишь десять бочонков вина.

Шхуну взяли на буксир, и «Валюта» повернула обратно.

Репьев находился рядом с командиром у штурвала. Они молчали до самого Большого Фонтана.

«Сухопутная ты душа!..» — подумал Андрей, с сожалением глядя на помощника, которого мутила морская болезнь.

А Репьев откашлялся и тихо сказал:

— По-моему, стоит сдать турок, береговому посту и еще раз сходить к Санжейке.

— Зачем? Одноглазого не встретим.

— А может, на двуглазого нападем.

В предложении Репьева был смысл, — суда контрабандистов нередко ходили парно: одно отвлекало сторожевую шхуну, а другое тем временем проскальзывало к берегу; Андрей сам подумал было об этом, но заупрямился.

— Штормяга идет, туман, — сдвинув брови, проговорил он, — на скалы, чего доброго, напоремся...

На базу пришли глубокой ночью. Отпустив Репьева домой, Ермаков, как всегда, остался на шхуне. Обычно он засыпал немедля, едва голова касалась подушки, но в эту ночь не мог смежить глаз. Неудача с Антосом, угрызение совести по поводу того, что не пошел вторично к Санжейке, — все это отгоняло сон.

Заложив руки за голову, Андрей смотрел на медленно раскачивающийся под потолком тесной каюты фонарь и сосал пустую трубку.

«Неужто Катя встречается с Репьевым? Каков хитрец! Словом не обмолвился, что знает ее...»

Андрей не подумал даже, что, собственно, у них с помощником и не было повода говорить о Кате.

Убедившись, что ему сегодня не уснуть, Ермаков вышел на палубу.

Было раннее промозглое утро. Механик Ливанов сидел на корме и удил бычков.

— А где же, Альбатрос, твоя ласточка? — шутливо спросил он, поглядев на летающих над бухтой птиц.

— С чего ты решил, будто она моя? — буркнул Андрей и тотчас переменил тему разговора: — Сегодня опять пойдем в рейс. Твой движок не барахлит?

Павел Иванович помрачнел и, собрав нехитрую снасть, исчез в машинном отделении.

«Наверное, она будет сегодня в порту, — опять подумал Андрей о Кате. — Если я схожу в мастерские за вертушкой лага, то встречу ее...» Но, подумав, сразу отбросил эту идею: по таким делам полагалось посылать боцмана. А Ермаков строго соблюдал морские традиции и не совал свой нос туда, куда не следовало вмешиваться лично командиру.

Заметив, например, на палубе какой-нибудь беспорядок, он не ругал вахтенного, а вызывал к себе в каюту боцмана и там, как выражался Ковальчук, втирал ему скипидар.

Впервые поводом для такой «процедуры» послужили плохо надраенные поручни.

— Понятно, Романыч, намылю холку Фомину, — пообещал Ковальчук, выслушав замечание. — Фомин драил.

— Как стоите? Как командиру отвечаете? — вскипел Ермаков.

Сима Пулемет от неожиданности открыл рот и в удивлении вытаращил на приятеля глаза.

— Стоять смирно! — скомандовал Ермаков, и Ковальчук вытянулся, едва не достав головой до потолка каютки.

— На военном корабле должна быть военная дисциплина, — отчеканил Андрей. — Я не потерплю разгильдяйства, понятно?

— Есть! — во весь голос рявкнул Ковальчук.

Естественно, что после этого боцман показал Фомину, где раки зимуют. Дружба дружбой, а служба службой.

— Старые порядки с Альбатросом заводите, — недовольно проворчал Фомин.

Ковальчук оглянулся, нет ли кого поблизости, взял Фомина за борт бушлата и зло прошептал:

— Ты кто есть сейчас? Сознательный революционный моряк или портовая пташка? Как стоишь, как с боцманом разговариваешь?

Ни за что обидев Павла Ивановича Ливанова, Ермаков хотел было вернуть его и извиниться за свою излишнюю горячность, но не сделал этого.

«Все из-за Репьева, — облокотившись о фальшборт, думал он. — И зачем только Никитин прислал его мне!»

Тихий и скромный Репьев никогда, правда, на людях не вмешивался в дела командира, но, как казалось, постоянно норовил чем-нибудь уколоть. Иначе Андрей не воспринимал поступков Репьева и его слов. То ему вздумалось притащить лоцию Черного моря и, передавая ее Ермакову, спокойненько так сказать: «Может быть, тебе пригодится эта книжица?» То, как бы невзначай, промолвить, что-де он слыхал, будто механический лаг точнее ручного, словно это без него не было известно. То, заглядывая через плечо Ермакова, когда тот прокладывал на карте курс шхуны, бросить фразу о том, верно ли, будто счислимое место[5] никогда не является точным.

 «Репей колючий!» — возмущался про себя Андрей. Особенно ему было неприятно, что, по сути дела, помощник всегда оказывался прав. Принесенная им лоция пришлась как нельзя кстати. Напоминание о механическом лаге заставило порыться в портовых складах и найти лаг «Нептун». И все в этом роде.

Репьев также почти не покидал «Валюты», а если изредка и уходил, то только затем, чтобы навестить домашних, или на собрания партийной ячейки в Губчека. Он всегда при этом спрашивал, у Ермакова разрешения и точно в срок возвращался.

Андрей подозревал, что, будучи в отлучке, Репьев встречается с Катей, но нельзя же было запретить ему встречаться?!

Именно это главным образом и настраивало Ермакова против Макара Фаддеевича, но признаться в ревности Андрей не мог даже самому себе и оправдывал свою неприязнь к помощнику тем, что-де тот неискренен и желает незаметно ущемить, а может, даже и «подсидеть» командира.

— А по-моему, Макар Фаддеевич — неплохой мужик, — добродушно урезонивал Андрея Ливанов. — Скрытность его понятная, сам говоришь, из подпольщиков он, ну и чекист. Чекистам языки чесать не положено.

— Да ты посмотри на него, разве это моряк?

— Обвыкнет!

— Обвыкнет! — горячился Андрей. — Море не теща: моряком родиться надо. Вот увидишь, мы с ним схватимся...

В восемь часов, сделав необходимые распоряжения о подготовке шхуны к очередному рейсу в район Каралино-Бугаза, Ермаков пошел в пароходство за ежедневной сводкой погоды.

Обычно, когда не нужно было торопиться, он ходил любимой дорогой: Потемкинской лестницей на бульвар, бульваром до Старой биржи, где теперь помещался губком партии, и на Пушкинскую. Торопиться и сейчас было незачем, но Андрей изменил обычный маршрут и пошел до таможни портом. «Может быть, увижу Катю...»

Порт заметно оживал: ремонтировали причалы, строили склады, меняли шпалы железнодорожной ветки, устанавливали подъемные краны. После многолетнего перерыва Одесса ждала прихода из Петрограда первого большого советского грузового парохода «Волга».

В торговой гавани Андрей увидел в группе слесарей, монтировавших портальный кран, Катю и Репьева.

В сбивавшейся на лоб шапке, длиннополой ватной тужурке и огромных брезентовых рукавицах Катя казалась совсем девочкой. Она что-то оживленно говорила Макару Фаддеевичу и не заметила Ермакова. Репьев внимательно слушал ее и тоже улыбался.

«Ах, вот ты какая!» — нахмурился Андрей и пожалел, зачем пошел этой дорогой. Он хотел было, не останавливаясь, пройти мимо, но слесари обратили уже на него внимание, и, чтобы окончательно не показаться смешным, он подошел к крану.

— Здравствуйте, товарищи!.. — поздоровался он. И, повернувшись к девушке, спросил: — Товарищ Попова, вы не знаете, как у нас дома — все в порядке?

Вопрос этот был излишен — отец почти каждый день заходил на «Валюту», но надо же было что-то сказать.

Катя и Репьев оглянулись.

— Я не знаю, я давно не навещала Анну Ильиничну — времени совсем нет, — холодно ответила Катя и снова повернулась к Репьеву.

— Работы много, — как бы оправдывая девушку, улыбнулся рыжеусый слесарь. — Или не узнали меня, товарищ командир? Мы пулемет у вас на «Валюте» устанавливали.

— А-а, товарищ Орехов! Помню, помню! Ну, как жизнь молодая?

Андрей обрадовался: слесарь вызволил его своим вопросом из неудобного положения.

— «Волгу» встречать готовитесь?

— Ее, матушку.

— Не задержитесь?

— Все будет в порядке! — улыбнулся Орехов.

— Ну, всего вам хорошего! — Ермаков поклонился и не взглянув на Катю и Репьева, зашагал к таможне.

— Так ты того... приходи. На часок, да приходи, а то старуха совсем осерчает. Баклажку я приготовил. — Роман Денисович огляделся, не слышит ли кто, и добавил: — Катюша будет. «Обязательно, — говорит, — навещу».

— Приду, приду, — успокоил отца Андрей. — Дожидайте.

— Не прощаемся, значит, с тобой. — Роман Денисович поспешил на маяк договориться со сменщиком, чтобы тот остался вместо него дежурить на ночь.

Известие о встрече с Катей не обрадовало Андрея. Он не представлял, как после всего, что произошло, встретится с ней, о чем сможет говорить.

Лучше не видать ее больше. Но отказаться никак невозможно: сегодня день рождения матери. Следовательно, так суждено!..

Однако сдержать обещание не пришлось: к вечеру «Валюта» получила предписание выйти в море. По данным Губчека, Антос Одноглазый собирался нанести ночью очередной визит в районе Очакова.

— Заводить мотор! Все занайтовить! С якоря сниматься! — скомандовал Ермаков, прыгнув с причала на палубу шхуны.

Боцман Ковальчук не успел проверить, крепко ли подтянуты в кубрике койки, как корпус судна уже задрожал. Механик Ливанов и моторист Микулин в минуту запустили двигатель.

На ходу выбирая якорь, «Валюта» описала крутую дугу. Ермаков запахнул брезентовый плащ и тщательно пристегнул капюшон.

Ветер рвал сигнальные фалы. Можно представить, что ожидало шхуну за главным молом!

Координаты Антоса Одноглазого не отличались точностью: широта — Черное море, долгота — около нас.

«Впустую пройдемся, — с досадой подумал Андрей: — в такую погоду искать в море шхуну труднее, чем мышь в стоге сена».

Рядом с командиром находились Репьев, Ковальчук и сигнальщик Соколов. На баке стоял впередсмотрящий Уланцев.

Ермаков осторожно провел «Валюту» между волнорезом и молом. Там, рядом с фарватером, лежал на грунте «Пеликан» — подводная лодка, затопленная интервентами при отступлении в 1919 году. Стальная рубка «Пеликана» едва покрывалась водой, и однажды «Валюта» уже задела ее боковой частью днища.

Через минуту маяк, стоящий на краю главного мола, остался вправо. Одна за другой две волны обрушились на палубу, с грохотом разбились о рубку, и Ермаков понял: предстоящий рейс будет самым хлопотливым за всю осень. В районе Очакова, куда они сейчас направлялись, во время войны была одна из баз флота, и в море там плавает немало мин.

Шторм беспощадно трепал «Валюту». В довершение ко всему опять опустился туман. Когда шхуна достигла острова Березань, нельзя было различить даже пальцев на вытянутой руке.

— Иди в каюту, — посоветовал Ермаков помощнику, — укачает.

— Потерплю, — односложно ответил Репьев.

Ветер дул с зюйда. Справа находились скалы, и Ермаков взял мористее. Рифы никогда не считались приятным соседством для судна, тем более во. время тумана. Но где-то здесь рыскал Антос, и нельзя было уходить дальше трехмильной зоны. Одноглазому туман в помощь.

Наблюдая за компасом и учитывая скорость, Ермаков определил местонахождение своей шхуны.

Когда, судя по времени, кончилась трехмильная пограничная зона, «Валюта» повернула к востоку. Больше часа она металась параллельными курсами вдоль берега под зарифленными парусами.

К полуночи туман рассеялся. Среди туч блеснула луна.

Ветер срывал с гребней волн пену и расстилал ее длинными белыми полосами.

Репьева действительно укачало. Он еле держался на ногах, но не покидал палубы. Макару Фаддеевичу казалось, что волны вот-вот перевернут шхуну, но, глядя на спокойную, могучую фигуру боцмана, цепко державшего штурвал, он успокаивался.

Особенно тяжко было в машинном отделении: иллюминаторы задраены, вентиляция не работает, в тесном помещении скапливается отработанный газ.

Чтобы не попасть в движущиеся части машины, Ливанов широко расставлял ноги и упирался руками о продольные рейки на потолке. Не отрывая глаз от распределительной доски, он следил за показаниями приборов, количеством оборотов, давлением масла, креном судна.

«Валюта» задирает нос кверху — значит, через секунду винт будет в воздухе. Сбавить оборот! Малый ход! Самый малый!..

Моторист Микулин угорел и лежал на полу, ухватившись за трубопровод.

Нелегко было всей команде и даже Ермакову. Днем он не успел поесть, а лучшим лекарством от морской болезни был для него сытный обед.

— Влево по носу судно! — раздался возглас Уланцева.

Ермаков пристально смотрел вперед: волны, тучи, волны, но вот какая-то едва различимая темная масса поднялась на гребень: «Судно?.. Неужели Антос?»

Ермаков быстро отдал команду. «Валюта» резко, насколько позволила волна, повернула наперерез контрабандисту.

Колоколом громкого боя дали сигнал боевой тревоги. Краснофлотцы выскочили из кубрика на палубу, сдернули чехол с пулемета.

Вскоре можно уже было различить знакомый силуэт «грека». Несмотря на крепкий ветер, Антос не спускал не только кливер, но и грот-марсель.

— Самый полный! — крикнул Ермаков в переговорную трубу. Пользуясь тем, что «Валюта» находилась дальше от берега, он рассчитывал, срезав угол, настигнуть грека.

— Передайте: «Требую остановиться!»

Соколов стал нажимать на кнопку, и на мачте замигал белый клотиковый фонарь,

«Валюта» явно нагоняла Антоса, но он был не из пугливых и в ответ на требование об остановке поднял зарифленные паруса до места.

— У пулемета, приготовиться! Цель — шхуна! — командовал Ермаков.

Пулеметчики нацелились на темный качающийся силуэт.

— Передайте: «Спустить паруса, открою огонь!» Снова замигал клотиковый фонарь.

— Включить прожектор! — крикнул Ермаков.

Луч прожектора, приплясывая, пробежал по волнам и, дрожа, остановился на черных парусах «грека». Яркий сноп света ударил шхуне в форштевень. Черные паруса поползли вниз.

— Ага, окаянная сила! — торжествующе воскликнул Ермаков.

«Валюта» огибала шхуну контрабандистов с носа, и Андрей собирался подойти к ней с полного хода,

«Так вот ты каков, Одноглазый! Сдала под пулеметом твоя машинка. Попробовал бы не остановиться!»

— Так держать!

— Есть так держать! — прохрипел в ответ Ковальчук и вдруг стал быстро вращать колесо штурвала.

«Валюта» рыскнула к берегу и через миг подставила ветру правый борт. Тяжелая волна перекатилась через палубу и положила шхуну набок почти под пятьдесят градусов.

«Перевернет!» — подумал Макар Фаддеевич.

— Какого ты дьявола! — Ермаков хотел было оттолкнуть боцмана от штурвала, но тот что-то прокричал, указывая рукой на воду. Ермаков взглянул и почувствовал слабость в ногах.

Между «Валютой» и шхуной грека, метрах в пятидесяти, плясал на волнах большой черный рогатый шар. Гальваноударная мина! В луче прожектора был виден не только блестящий от воды металлический корпус, но и выступающие над ним свинцовые колпачки прикрывающие склянки с жидкостью Грене. Стоит судну хоть слегка удариться об один такой колпачок — на мине их пять, — жидкость моментально выльется на батарейки, расположенные под склянками образуется электрический ток, ток воспламенит запал, и запал взорвет заряд, все двести килограммов тринитротолуола!

— И вон еще! — показал боцман.

Влево от «Валюты», куда она поворачивалась кормой, плясал второй металлический шар.

«Антос завел нас на старое минное поле!» — тотчас догадался Ермаков. Счастье еще, что шторм, сорвав две мины с якорей, обнаружил опасную зону.

«Обратно надо, надо немедленно поворачивать обратно!»

Ермаков наклонился к боцману, чтобы отдать команду, и почувствовал, как кто-то схватил его за руку. Это был Репьев. Приподнявшись на цыпочки и обхватив командира за шею, он прокричал:

— Нельзя упускать Антоса! Нельзя!

— Минное поле! Мы на минном поле! — прокричал в ответ Андрей.

Помощник явно не понимал всей опасности. «Валюта» сидела в воде глубже, чем «грек», и каждая секунда грозила гибелью.

— Право руля на обратный... — силясь перекричать гул шторма, скомандовал Ермаков и почувствовал, как Репьев сильно потянул его за рукав.

Ермаков повернулся к помощнику и не узнал его. Лицо Макара Фаддеевича было искажено гневом.

— Пулемет, пулемет!.. — крикнул он.

Он хотел еще что-то сказать, но в этот момент раздался чудовищный грохот, волна горячего спрессованного воздуха сорвала с головы капюшон, «Валюта» задрала корму, и на палубу рухнул столб воды...

«Наскочили! — было первой мыслью Ермакова, но тотчас он убедился, что шхуна уцелела. — Что же произошло?»

— Антос! — воскликнул Макар Фаддеевич. Андрей глянул в сторону шхуны. Думая о спасении «Валюты», он уже забыл о противнике и тут вдруг увидел на борту грека вспышки выстрелов. Контрабандисты стреляли по взрывным колпачкам прыгающей на волнах мины. Значит, они и взорвали . мину за кормой.

Ермаков схватился за ручки штурвала, чтобы помочь Ковальчуку поставить шхуну поперек волны, но и вдвоем они не в силах были повернуть штурвал хотя бы на полвершка.

Не повинуясь воле людей, «Валюта» начала описывать круг, и очередная волна накрыла ее. Глотая соленую воду, невольно зажмурив глаза и инстинктивно, до боли в руках, сжимая ручки штурвального колеса, Андрей почувствовал колоссальную тяжесть на плечах.

Шхуна дрожала, преодолевая давление огромной водяной лавины и стремясь вынырнуть на поверхность.

— Заклинило! — прохрипел Ковальчук.,

Ветер разогнал облака, и полная луна освещала теперь и взлохмаченное море и совсем близкие черные скалы, в сторону которых несло шхуну.

До берега оставалось каких-нибудь двести сажен. Когда «Валюта» взлетала на гребни валов, были видны и пена сокрушительного прибоя и зубчатые огромные камни.

Из машинного отделения поднялся Ливанов.

— Винт заклинило!

Ермаков выждал, пока через мостик перекатился новый вал, и крикнул в ухо боцману:

— Товарищ Ковальчук, обследуй! .

Боцман с полуслова понял командира. Держась одной рукой за поручни, он скинул плащ, бушлат, рубаху: разорвав намокшие шнурки, сбросил ботинки. Уланцев закрепил ему под мышками петлю троса, и Ковальчук прыгнул в темную пенистую пучину.

Ермаков оглянулся и сквозь пелену брызг увидел быстро удаляющуюся шхуну грека.

Теперь все зависело от Ковальчука: если он не успеет ухватиться за руль до того, как корма снова появится над гребнем, его пришибет, и тогда «Валюта» налетит на скалы. При такой волне ее не удержит никакой якорь.

Жуткое чувство охватило всех: справится ли боцман в ледяной воде?

Репьев посматривал в сторону приближающегося берега, а Ермаков будто и не видел, что «Валюту» вот-вот ударит о подводные камни. Он спокойно ждал и вдруг громко скомандовал:

— Всем быть по местам! Приготовиться поднять кливер и бом-брамсель! Шевелитесь! Шкоты крепче держать! Живее! Живее!..

Краснофлотцы стремглав бросились выполнять команду.

— Соколов, приготовиться прыгать за борт! — крикнул Ермаков и перегнулся через поручни:— Боцман!

Ответа не последовало, хотя Ковальчук и вынырнул в этот самый момент на поверхность и слышал оклик командира. Широко раскрыв рот, он едва успел набрать в легкие воздуха, как в лицо его наотмашь ударила волна. Спасти шхуну и их всех мог только этот человек, его опыт, его воля.

Отплевываясь и вдохнув новую порцию воздуха, Ковальчук выставил вперед руки и опять нырнул. Волна с силой толкнула его под водой, ударила о перо руля, и он почувствовал, как левое плечо обожгло чем-то острым. Лопасть винта! Винт цел! А что это под рукой? Железная сеть. На винт и на руль намотались обрывки разорванной взрывом сети заграждения против подводных лодок.

Ковальчук стал поспешно распутывать огромный узел. Воздуха в груди уже не оставалось. Невольно глотнул горькой воды, но продолжал работать. Еще одно движение, еще одно, еще!.. Берег близко, близко берег... «Валюту» разобьет о скалы, как скорлупу... Все погибнут... Еще одно движение... Виски лопнут сейчас, кровь бьет тяжелыми толчками, голова раскалывается.

Ковальчук, не в силах удержаться, раскрыл рот, и вода хлынула ему в легкие...

Черная зубчатая скала закрыла луну. «Валюта» поднялась на гребне волны и провалилась в кипящий водоворот.

Ермаков сжимал ручки штурвального колеса, словно прирос к ним.

— Соколов!

Сигнальщик, дрожащий от страха и от холода, перекинул ногу за борт, готовясь к прыжку.

«Бессмысленно! Теперь уже бессмысленно», — промелькнуло в голове Репьева.

— Отставить, Соколов! — вдруг звонко выкрикнул Ермаков. — Поднять кливер! Живо! Живо! Заводить мотор! — Голос командира гремел, как призывный горн. — Поднять бом-брамсель! Шкоты не задерживай! Живо, живо, альбатросы!

Штурвальное колесо быстро вертелось, подгоняемое руками Ермакова.

— Макар! — позвал Андрей помощника. — Держи штурвал. Так держать!

Репьев схватился за штурвал и налег на него всем своим худым телом. А Ермаков соскочил с ходового мостика на вставшую дыбом палубу и ринулся к фальшборту.

Ветер наполнил паруса, мачта застонала, как живая. Шкоты зазвенели, будто струны гигантской арфы. «Валюта» понеслась рядом с берегом, таким близким, что казалось, на него можно прыгнуть.

— Макар, право руля, я говорю, право, черт побери! — исступленно крикнул Ермаков.

Сам он вместе с Соколовым поспешно вытягивал на палубу трос, к которому был привязан боцман.

«Валюта» медленно поворачивалась носом в открытое море, и в этот момент гигантская волна взметнулась с левого борта, гребень ее загнулся и с грохотом обрушился на шхуну. Репьев не смог удержаться и, увлекаемый волной, покатился по палубе...

Заманив сторожевую шхуну на старое минное поле, план которого ему на днях передал через Тургаенко часовщик Борисов, Одноглазый сам чуть было не пошел ко дну. Стремясь поскорее выйти из опасной зоны, он, не глядя на штормовой ветер, рискнул поднять все паруса. Шхуна понеслась, словно сумасшедшая.

Бешеная скачка по волнам продолжалась минут десять. Наконец рассчитав, что «Валюта» уже разбилась о камни, — Антос видел, что в результате взрыва она потеряла управление, — он приказал убрать большой парус, грот и добавочные топселя.

Матросы действовали с лихорадочной поспешностью, однако вихрь опередил их: заполненный ветром грот неистово хлопнул, будто выстрелил, и гигантской птицей улетел в темноту. Обломок гафеля ударил рулевого, тот свалился на палубу и тотчас же был смыт волной за корму. Шхуна повернулась в полветра.

Пока Антос добирался до штурвала, судно успело хлебнуть бортом добрую тонну воды.

В эти секунды с Иваном Вавиловым и приключилась непоправимая беда. Изготовившись вместе с двумя другими матросами взять грот на гитовы — подтянуть парус, чтобы он не работал, — Иван для крепости обернул шкот вокруг кисти правой руки. Будь Вавилов хоть немного опытнее в управлении парусами, он, конечно, ни за что бы не сделал такой глупости.

Когда налетел вихрь и грот взмыл к тучам, Иван почувствовал, что неведомая сила рванула и приподняла его. Боль помутила сознание...

Шторм утих под утро. Вавилов сидел в низеньком, тесном кубрике, прижимая к груди наскоро забинтованную руку, раскачивался из стороны в сторону, стонал и дул на окровавленный бинт, будто это могло унять боль.

Трое сменившихся с вахты матросов ели консервы и о чем-то переговаривались на незнакомом Ивану языке.

Вот уже второй месяц Вавилов плавал на окаянной шхуне, и неизвестно, сколько ему еще предстоит плавать!

В августе, после гибели Самсонова, начальник пограничного поста Кудряшев вызвал к себе Вавилова и неожиданно спросил:

— А что бы ты сказал мне, товарищ Вавилов, если бы я предложил тебе выполнить во имя революции одно весьма и весьма опасное поручение?

— Я бы сказал, — ответил Иван, — что всю гражданскую войну служил разведчиком у товарища Котовского и готов пойти на любое дело. Смерти я не боюсь.

— Речь не о смерти — о жизни, — поправил Кудряшев и, помолчав, добавил: — Семья у тебя в Самаре?

— Жена с матерью, отца беляки расстреляли, — помрачнев, сказал Иван.

— Детишек нет пока?

— Нет.

— Я вот что надумал, — Кудряшев понизил голос, — послать тебя в гости к Антосу Одноглазому.

Начальник испытующе посмотрел на пограничника:

— Не боишься?.. Знаю, что не боишься. Я тебе, как брату родному, верю... Придется, правда, на время перед товарищами тебя оконфузить.

— Я согласен, — не задумываясь, произнес Вавилов.

— Вы идете на большой риск, — сказал Никитин Вавилову во время последней беседы, — но я не сомневаюсь, что вы — рабочий человек, разведчик — справитесь с этим заданием. Все будет зависеть только от вас самих. Мы не сможем прийти к вам на помощь, наоборот, вы должны будете, нам помогать. Момент выберете сами, вам там будет виднее. Постарайтесь во что бы то ни стало попасть к Антосу. Скажите, что до Люстдорфа служили на Тендре.

Никитин дал еще несколько советов и пожелал Вавилову удачи.

Никто, кроме Кудряшева, Никитина и Репьева, не знал, что Вавилов получил тайное задание, и даже товарищи по заставе думали, что он трус и дезертир. «Вернешься, все объяснится», — утешил его Кудряшев.

Ночью Иван вылез из окна и прокрался садами к дому колониста Мерца, бывшего у Кудряшева на подозрении. «Расстреляют меня, спаси, Христа ради, спаси...» Колонист спрятал «дезертира» на чердаке, а наутро отвез на телеге под соломой к своему зятю в Гросслибенталь. Там Вавилова укрывали недели три, потом переправили к рыбакам на Тринадцатую станцию и, наконец, к контрабандистам. С тех пор Вавилов и плавал на шхуне грека на положении не то пленника, не то палубного матроса.

Антос Одноглазый еженощно рыскал у побережья, сгружал какой-то груз, потом направлялся в открытое море, в Румынию, а то и в Турцию, принимал с каких-то судов партию ящиков и тюков и опять шел к Одессе.

Во время погрузки и выгрузки Вавилова запирали в кубрике. Только по звукам он мог определить, что происходит на палубе. Иногда люк в кубрик открывался, и по крутому трапу спускались какие-то посторонние люди.

Иван понимал, как важно, что ему удалось попасть на шхуну Антоса. Он рассчитывал помочь чекистам изловить «короля» контрабандистов и стойко переносил все унижения и невзгоды, играя роль кулацкого сынка, ненавидящего советскую власть, И вдруг такое несчастье с рукой!

«Теперь я не вояка!..» — в отчаянии думал он, раскачиваясь и прижимая к груди раненую руку.

Один из матросов протянул Ивану консервы и вдруг поспешно встал — руки по швам. Следом за ним стали «смирно» и двое других.

Поднялся и дрожащий от холода и боли Вавилов.

В кубрик спустился Антос. Подойдя к Ивану, он резким движением взял его руку и что-то сказал матросам. Один из них поспешно снял с крюка висевший под потолком фонарь и поднес его ближе, другой достал из-под банки какой-то ящичек и поставил на стол.

Антос быстро размотал окровавленный бинт, внимательно посмотрел на размозженные пальцы Вавилова и снова что-то сказал матросу. Тот вынул из ящика ланцет, вату, бинт и темный пузырек с йодом.

Шкипер обмакнул ланцет в пузырек и, прижав руку Вавилова к столу, тремя сильными, точными ударами отсек от кисти размозженные пальцы. Матрос приложил к ране смоченный йодом бинт и туго забинтовал ее.

Вавилов застонал от страшной боли, прикусил губу и сел на банку.

— Готово! — произнес Антос и улыбнулся единственным черным глазом. — Следующий раз не будешь мотать шкотом руку.

О, с каким наслаждением Вавилов схватил бы сейчас ланцет и вонзил его в глотку ненавистного шкипера!

Должно быть, Антос уловил злобу, сверкнувшую в глазах русского. Он махнул рукой, и матросы ушли.

— Вавилов! Ты предатель России! Зачем ты злой на свой спаситель?

— Куда я теперь годен? — Вавилов поднял забинтованную руку.

— Твой дело плохое! Совсем плохое! Матрос без руки — пшик! Никуда!

— Господин шкипер! Разве я затем убегал, чтобы быть матросом! Я домой хотел — на Волгу, землю пахать.

Антос усмехнулся.

— Ты поедешь на Волгу, Вавилов. Я высажу тебя на остров Тендра, оттуда вброд перейдешь на материк.

— Там пост наш пограничный, на Тендре, я служил там... Расстреляют меня.

— Сколько человек пост?

— Семеро. Маяк там налаживают.

Антос пристально посмотрел в серые, угрюмые глаза пограничника.

— О-о! Будь она проклята, — Вавилов скорчился от боли. — Будь она проклята, окаянная! Дергать начало!

— Терпение, — Антос брезгливо поморщился. — С тобой говорят о большом деле. Ты пойдешь со мной на остров Тендра!

Шкипер встал, вынул из кармана пачку сигарет, положил их перед Вавиловым и быстро вылез из кубрика.

Спустившиеся вниз матросы с удивлением увидели в левой дрожащей руке Вавилова сигарету с золотым ободком.

— Огонька вздуйте-ка! — Он протянул им коробку. — Закуривай!..

— Олл райт! — причмокнул один из матросов и весело хлопнул Вавилова по плечу. — Русский солдат молодец!..

Восход солнца был необыкновенным. Обессилевший от ночного неистовства ветер прогнал с западной части неба все облака и, словно истратив при этом остатки своей недавней мощи, утих. Лишь на востоке виднелась гряда не по-осеннему легких облаков. Они медленно громоздились друг на друга, поднимаясь двумя гигантскими башнями. Между ними и рождался день. Сначала края облаков-башен окрасились в бледно-розовый цвет, почти тотчас превратившийся в светло-алый, а затем в пурпурный. Краски менялись с поразительной быстротой, облака отбрасывали их на поверхность моря, которое не успокоилось еще и тяжело дышало, поднимая валы мертвой зыби.

В провалах между волнами вода была темно-синей, почти черной. На скатах волн чем выше, тем теплее становились тона: ярко-изумрудные краски переходили в светло-зеленые, а на гребнях волн казались розовыми.

Море, всего несколько минут назад холодное и сумрачное, оживало. Багряная полоса на востоке взметнулась вверх, и из воды выплыло солнце.

Облака-башни превратились в корабли, подняли якоря и поплыли под розовыми парусами к северу. Вдогонку за ними, покачиваясь на мертвой зыби, шла «Валюта», оставляя за кормой длинный серый шлейф дыма.

Любуясь морем, Ермаков не утерпел и, забыв все обиды, стал расталкивать своего помощника, который спал тут же у штурвала.

— Погляди, красота какая! Репьев вскочил.

— Что?.. — воскликнул он.

— Красота, говорю, какая! — Андрей показал рукой на солнце.

— А-а! — протянул Репьев. — Восход как восход!

— Не станешь ты моряком, вовек не станешь! — вздохнул Ермаков.

— Не стану, — равнодушно согласился Репьев. — У меня и фамилия сухопутная.

— И то верно! — Андрей с досадой отвернулся. «Ну как можно не любить такую красоту!»

Он любил море и в штиль, когда паруса висели безжизненными кусками полотна и смотрелись в гигантское зеленоватое зеркало; когда стаи дельфинов, блестя черной, будто лакированной шкурой, выгибая спины и резвясь, рассекали гладкую поверхность, догоняли шхуну, кувыркались, ныряли и вновь появлялись; когда молчаливые качурки легкими взмахами узких крыльев то поднимались высоко-высоко, почти скрываясь из глаз, то быстро падали вниз и, едва касаясь лапками воды, вылавливали маленьких красноватых рачков.

Он любил и тихие ночи, когда легкий бриз дул с берега и едва слышно щебетали ласточки.

Любил он шквалистые порывы ветра, которые внезапно заполняли паруса и не позволяли спать вахтенным у шкотов.

Но больше всего Андрей любил море во время шторма, такого, как в прошлую ночь. Тут некогда зевать! Кругом бушует взбешенная вода, ветер рвет снасти и паруса, тучи задевают за гребни волн, и волны, будто стая разъяренных зверей, набрасываются на судно, треплют его, сжимают, грозят утопить, уничтожить, а ты идешь навстречу стихии, борешься с ней и побеждаешь ее...

Репьев также всю жизнь прожил около моря, но не любил его. Он не любил удручающего морского однообразия, не терпел пронзительных криков чаек, пронизывающего ветра. Он не разделял восторгов Ермакова и не понимал их. Море было для него лишь огромным фронтом борьбы с врагами революции, фронтом наиболее трудным, таящим массу неожиданностей и неприятностей, вроде шквалов, туманов, изнуряющей качки, вроде вчерашнего ночного шторма, и минных полей.

И, несмотря на такое явное несходство характеров, Ермаков с каждым днем все больше и больше принужден был уважать Макара Фаддеевича.

Репьев прыгал в шлюпку при самой свежей волне, плыл к задержанной шхуне или шаланде, вскарабкивался на борт и так искусно производил обыск, что от него не ускользали ни партия золотых часов, спрятанных где-нибудь в выдолбленной рейке под потолком каюты, ни револьвер, незаметно брошенный нарушителями границы в ведро с водой.

Снова мельком глянув сейчас на помощника, Андрей вспомнил рассказ Кати о катакомбах. Непостижимо, откуда в этом человеке столько отваги? Позеленел, лица нет, едва на ногах стоит, а ночью держался молодцом. Видно, вот эта внутренняя душевная сила его помощника и нравилась Кате.

— Попову давно знаешь? — неожиданно для себя спросил Андрей.

— Катю? Давно...

Репьев явно не хотел распространяться о знакомстве с девушкой.

Андрею стало неловко, и он переменил тему разговора:

— Гляжу я на тебя и понять не могу: чего ты на море подался?

— Приказали — подался.

— Приказали!.. И без тебя нашлось бы, кого на «Валюту» послать. Объяснил бы Никитину: так, мол, и так, не принимает душа моря.

Макар Фаддеевич замолчал, чем-то напомнив комиссара батальона Козлова, вместе с которым Андрей воевал под Царицином. Тот вот так же всегда был спокоен, необидчив, не обращал внимания на грубые слова, будто не замечал горячности Ермакова, и, если хотел его в чем-нибудь убедить, никогда не повышал голоса.

— А кто же тебе приказал? — не унимался Андрей.

— Партия! — сказал Репьев. — Если бы большевики не выполняли приказа партии, а споры разводили, революция никогда бы не победила.

— Знаю я, не агитируй! — нахмурился Ермаков.

— Знать мало!.. Ты сам-то ради чего под Царицыном воевал?

Не дождавшись ответа, Макар Фаддеевич тяжело вздохнул:

— Голод там сейчас страшный.

— Где это? — не сразу сообразил Андрей.

— На Волге... Засуха летом все спалила.

«Зря я его обидел», — подумал Андрей и, желая загладить свою резкость, спросил:

— А у тебя что, родня в тех краях?

— Да нет, я никогда там и не был, — ответил Репьев и незнакомым, мечтательным тоном заговорил о том, как хорошо было бы построить у Царицына либо у Камышина плотину и оросить засушливые степи. Такие бы урожаи созревали, только поспевай убирать.

— Это уж не Волгу ли ты перегородить собрался? — удивленно переспросил Андрей.

— Ее самую! Обязательно перегородим, дай срок! — уверенно сказал Репьев. — Вот выловим всяких антосов и лимончиков — поступлю в институт. — Макар Фаддеевич улыбнулся своей мечте и продолжал: — Стану инженером и махну на Волгу или на Днепр строить гидростанцию.

— Далеконько загадываешь, — усмехнулся Ермаков.

— Почему далеконько? На Волхове, под Петроградом, заложили первую. Читал в газете? Если не загадывать, то и небо коптить незачем.

Макар Фаддеевич оживился, на худых щеках его появились резко очерченные пятна нездорового румянца.

Андрей понял вдруг, что Репьев вовсе не упрямый, не злопамятный. И очень тактичный: даже не напомнил о ночной истории. Да и сухость в нем только кажущаяся. Мечты, высказанные чекистом, помогли Ермакову увидеть в нём человека большой души: больной, живет впроголодь, а мечтает о будущих плотинах и гидростанциях! «А я и впрямь небо копчу: контрабандиста, и то поймать неспособен — позволил себя обмануть, чуть было шхуну не погубил...»

Солнце поднялось над горизонтом, расстелив по морю золотые полотнища, но Ермакову было уже не до красоты природы. Оглядев палубу шхуны, которую краснофлотцы убирали после шторма, он буркнул Репьеву:

— Ты погляди тут за порядком, — и направился в каюту, где лежал раненный лопастью винта Ковальчук.