"Двое на одном велосипеде" - читать интересную книгу автора (Мошковский Анатолий Иванович)

Глава 6. Факел

Проснулся Вася от стука молотка.

Он поморгал светлыми ресницами, зевнул, брыкнул высунувшейся из-под одеяла ногой и осмотрелся: в комнате — никого. На стенах узкие полочки, а на них сделанные мамой из корней можжевельника, шишек, слоистых древесных грибов и желудей сказочные животные, русалки с гибкими рыбьими хвостами, безобидные лешие, смешные гномики, нелепые кикиморы, хищные многоногие крабы, грозные меч-рыбы, опасно изогнутые с поднятыми головками змеи и разнообразные хвостато-рогатые черти…

До чего же мама любит с Васей, а если он чем-то занят — в одиночестве бродить по лесу, вслушиваться, вглядываться в него, выискивать в нём своё.

Впрочем, Васин взгляд быстро соскользнул с этих узких полочек на стенах, и он сразу вспомнил всё, что было вчера. Санька хотел с ним поговорить, звал к себе. Надо было не то что пойти к нему — побежать, и не медля, до завтрака, в эту вот секунду! Узнать всё, расспросить.

И ещё нужно было сразу и честно сказать Саньке, как часто думал он о нём у Кара-Дага, как рвался к нему! Надо было посмотреть и на его новый многопарусный бриг «Пират», по словам Крылышкина недавно построенный им, и узнать, какие у Саньки планы на ближайшие дни…

Снова застучал молоток. Упруго, коротко, жарко. Папа не так вбивает гвозди. И мама стучит молотком совсем по-другому, по-женски, что ли: не очень уверенно, с боязнью промахнуться или ударить криво и погнуть гвоздь.

Так мог стучать только Алексей Григорьевич, плотник из совхоза, живший в Рябинках — большой деревне, раскинувшейся вдоль автострады, в двух километрах от их посёлка. Он приходил к ним по воскресеньям и кое-когда по вечерам после работы, и тогда Вася не отходил от него — так интересно было глядеть, как легко, радостно, красиво мелькают в его руках молоток, топор или рубанок… Точно волшебные!

Вася спрыгнул босиком на тёплый крашеный пол и, как был, в трусиках и майке, выскочил на терраску. Там обе бабушки и родители в полном молчании — чтобы он дольше поспал — пили чай. Ну и народ! Встал бы пораньше — день был бы длинней.

— Доброе утро! — Вася поморщился от яркого солнца.

Оно ломилось сквозь узкие стёкла терраски, светилось на тарелках и блюдцах, на белых чашечках с чёрным кофе, на папиных очках, на маминых смуглых плечах; оно живым ручьём стекало по узкому никелированному ножу в руках бабушки Надежды, резавшей желтоватый кирпич кекса с изюмом.

— Доброе, доброе! — сказала мама. — Ты у нас сегодня молодцом, без задних ног спал!

— С передними! — засмеялся Вася. — Прошу в следующий раз будить меня, а то весь день спать буду… Когда же играть?

— Кто же тебе позволит спать весь день? — спросил папа. — Вон как посвистывают птицы, мяукают коты, кричат твои приятели… Хочешь не хочешь — разбудят!

Да, день сегодня предстоял большой, солнечный, шумный, со стуком топора, плеском воды, криком и смехом, и чтобы поскорей вырваться из дому, стать свободным и принадлежать только себе, Вася выдохнул:

— Мам, есть! Умираю! Скорей!

Однако номер не прошёл. Мама спросила:

— А кто за тебя будет умываться и чистить зубы? Причёсываться?

Вася вздохнул, пригладил пятернёй желтовато-белые, как солома, волосы и побежал к рукомойнику, прикреплённому к толстому столбу у сарая.

Однако до рукомойника Вася добрался минут через пятнадцать, потому что остановился возле Алексея Григорьевича.

Он прибивал к стойкам каркаса новой комнаты узкие свежие доски — вагонку. Алексей Григорьевич был худощавый, в обтёртых кирзовых сапогах и линялой гимнастёрке. Изо рта плотника под седовато-рыжими усами торчало четыре светлых гвоздя-пятидесятки. За ухом виднелся толстый плотницкий карандаш. Из кармана гимнастёрки высовывался складной жёлтый метр.

Он брал изо рта за гвоздём гвоздь, приставлял к доске, коротко накрывал резную шляпку молотком, и гвоздь легко, если не сказать — с удовольствием, исчезал в древесине. Из всех плотницких работ Вася больше всего любил строгать рубанком и вбивать гвозди, и они у него очень редко шли косо или сгибались, Разве это не чудо? Приставляешь к доске длинный и острый гвоздь, вскидываешь молоток, решительно опускаешь. Мгновение — и где же гвоздь? Одна лишь шляпка на доске.

Алексей Григорьевич вынул изо рта гвоздь и протянул Васе:

— А ну вгони!

Вася смутился и спрятал руки в карманы, чтобы помимо его желания они не схватили гвоздь с молотком.

— Спасибо, я после…

— Ладно, после так после. — Плотник вогнал все гвозди в древесину и пошёл к ящику за новыми.

Работы у Алексея Григорьевича было ещё много — кончить стены, настлать пол и крышу. И не было дня, чтобы не дал он Васе забить десяток гвоздей или пройтись тяжёлым рубанком по шероховатой доске.

Из-за дома нетерпеливо выглянула бабушка Надежда.

— Алексей Григорьевич, да гоните вы его! Пусть позавтракает, а потом смотрит. Остыло всё… Вася!

Вася вприпрыжку побежал мимо верстака, наспех сооружённого между двумя толстыми елями, и нажал ладонями на поршенёк рукомойника.

После завтрака прибежал Крылышкин, и они долго крутились возле Алексея Григорьевича. Мама тем временем копалась в клумбе с цветами, а папа бездельничал — сидел на скамейке под берёзой с Эдькиным папой, дядей Лёней. В руке у того была толстая книга: наверно, принёс почитать папе — у них пропасть интереснейших книг. Их-то и глотал запоем Эдька, старательно выуживал разные случаи, истории, мысли, хвастался перед всеми и считал себя самым умным. Честное слово, лучше бы уж не было у них так много книг!..

Васин папа дружил с Эдькиным.

Получилось так, что лет шесть назад редакция журнала, где работал папа, поручила ему написать очерк о молодом инженере авиационного завода: папа много раз бывал на том заводе, на его испытательных полигонах, узнал, с каким упорством отстаивал и «пробивал» свои поправки в технологию некоторых систем реактивных самолётов Леонид Петрович Шмыгин.

Папа обо всём этом написал.

А потом совершенно неожиданно выяснилось, что этот симпатичный и скромный инженер — сосед по их садовому участку и одновременно Эдькин папа! Бывает же так! Эдькин папа ходил на участке, как в городе: во всём новом, чисто выбритый, подтянутый, с аккуратным пробором в волосах, не то что Васин папа, вечно всклокоченный, одетый и обутый кое-как; Эдькин папа был очень вежливый, мягкий, тихий, слова резкого не скажет (а ведь «пробивал» же на заводе!) и всегда, если сам не успеешь, первым поздоровается у колодца, расспросит про ребячью жизнь, позовёт в гости и у папы не раз спросит, не надо ли в чём-нибудь помочь. Совсем неплохой дядя Лёня, а вот его Эдька… Смешно сказать, но иногда Вася старался не попадаться на глаза дяде Лёне из-за его сына. Как-то не верилось, что у Эдьки может быть хороший папа. Вася понимал, что не прав, да ничего не мог поделать с собой…

Скоро папа ушёл с дядей Лёней, а Вася с Крылышкиным во все глаза смотрели, как плотник ножовкой режет доски, проводит вдоль метра синим карандашом и режет точно по линии. Ребята подавали нужный инструмент или доску, уносили к своему кораблю обрезки.

Время от времени возле них появлялась бабка Федосья. Она собирала в корзинку пахучую смолистую щепу на самовар и громко нахваливала работу Алексея Григорьевича. Несколько раз возле забора неспешно проходил Санькин дед и внимательно поглядывал на них.

Нужно ему что-нибудь? Чего же не заходит?

Скоро всё выяснилось. Как только Васин папа ушёл, дед Демьян быстро вошёл к ним, низенький и юркий, в чистом брезентовом фартуке, с резной многоцветной палочкой в руке, подёргал пальцем белую, аккуратно подстриженную бородку клинышком, закурил, угостил папиросой плотника и сипловатым голосом спросил:

— Ну как она, жизнь-то, Алексей?

— Да как! Сами видите…

— Что без тебя делали бы наши садоводы? Чай, половину домиков собрал и сараев намастерил… Молодец, на два фронта трудишься…

— Приходится, Демьян Семёнович, — плотник послал молотком гвоздь в доску. — Некогда отдыхать, хорошо ещё, сын иногда помогает…

— Знаю, знаю, и ты, и твой сын — работники высшего класса! Любой позавидует… Мне бы вот душ поставить и сарайчик немножко подправить — боюсь, завалится… Не оторвался бы? Не обижу.

Бабка Федосья, ползавшая под верстаком, конечно, всё слышала, но не вмешивалась в разговор: не решалась перечить деду Демьяну. Плотник тоже не спешил с ответом, и Вася, ругая в сердцах Санькиного деда, напряжённо ждал, что ответит плотник.

— Не могу сейчас, Семёныч, — сказал Алексей Григорьевич, — перед хозяевами неудобно: думал в один сезон управлюсь, обещал, а не уложился… Вот закончу у них, тогда и поговорим…

— Так ведь ненадолго оторву, — продолжал уламывать его дед Демьян. — Может, уважишь старика? Я с хозяевами сам договорюсь. Они люди понимающие, войдут в положение… Правду я говорю, Федосья Фёдоровна?

Бабка хмыкнула под нос что-то неопределённое — не поймёшь, соглашается или возражает. Ясное дело, ей не хотелось портить отношения с таким опытным садоводом, но ещё больше не хотелось отпускать плотника, и в этом она была совершенно права.

— Они-то меня отпустят, знаю их, — тут же пошёл на выручку бабке Федосье плотник. — Отпустят, а мне-то каково? Не имею права, Семёныч, не кончив одной работы, браться за другую… У меня ведь тоже своё понятие имеется… Так ведь?

— Жаль, но смотри… Тебе видней. — У деда Демьяна обидчиво дёрнулся сухой кадык.

Он ушёл с участка, а Вася с Крылышкиным побежали достраивать свой корабль под берёзами.

Собственно говоря, корабля не было — была надстройка со штурманской рубкой, и она была такой большой, что Вася с Крылышкиным могли кое-как втиснуться в неё, вращать штурвал и громко отдавать по трубе команды в машинное отделение.

Они принялись достраивать эту рубку: Вася — с гвоздями во рту — приколачивал по бокам дощечки, а Крылышкин устанавливал на крыше радар: вращающееся кольцо из толстой проволоки. Радар был нужен, чтобы корабль не столкнулся в тумане с другими судами и не ударился о невидимую в бинокль подводную скалу.

Один раз Алексей Григорьевич подошёл к ним, обошёл рубку, потрогал короткими, обкуренными пальцами — она не шатнулась — и сказал с улыбкой: «Ничего сляпали, держится». Потом вытащил ребячьими щипцами испорченный, криво вбитый гвоздь, выпрямил на колоде, одним ударом вбил по шляпку на старое место и пошёл к себе. И опять застучал его молоток, зашаркал на верстаке рубанок…



Часа через четыре все строительные звуки возле дома умолкли, и Вася сказал Крылышкину:

— Наверно, прилёг отдохнуть… Кончай стучать…

Вася пробежал между грядок к дому.

Плотник бочком лежал на пиджаке возле верстака, и лицо его с кепкой, надвинутой от солнца на лоб, было спокойно и неподвижно. Вот над ним, как штурмовик на бреющем полёте, стала кружиться с угрожающим жужжаньем оса.

Вася отогнал её.

— Ну скоро ты? — крикнул Крылышкин.

Вася погрозил ему кулаком, чтоб не кричал, жестом руки позвал в дом и стал показывать новые книжки, привезённые из Москвы.

Когда книжки наскучили, они сыграли три партии в шахматы — все три запросто выиграл Крылышкин — лучше бы и не играли! — порисовали и вышли из дому. Плотник спал в той же позе, посапывал. Лицо его на этот раз было беспокойно, странно подёргивалось, пересохшие губы шевелились, хотя ни одна оса не кружилась над ним.

Вася с тревогой посмотрел на Крылышкина, но тот недоуменно пожал плечами. Вдруг Алексей Григорьевич вздрогнул всем телом и хрипло, так, что Вася весь похолодел, крикнул:

— Братва, немец слева! Ложись! Готовь гранаты…

Алексей Григорьевич встряхнул головой, и его светло-серые, в рыжеватых ресницах глаза медленно открылись. Он кашлянул, сел, поправил на голове приплюснутую кепку и спросил у Васи:

— Кричал чего?

— Немножко, — кивнул Вася. — Какую-то команду отдавали. Будто немцы обходят, и велели гранаты готовить…

— Всё верно. — Алексей Григорьевич стал стряхивать с гимнастёрки стружку. — Сколько лет прошло, а всё война рядом, особенно по ночам лезет, спать не даёт, и никуда от неё…

— А вы где воевали? — спросил Вася. — На каком фронте?

— На разных пришлось… — Он вздохнул. — Я твоему отцу обо всём подробно рассказывал. Рано я отвоевался: под Сталинградом кончил войну…

Его подчистую списали из-за трёх тяжёлых ранений: едва обе ноги не ампутировали. Немцы почти весь город захватили — от него одни коробки остались, пепел и кирпичная пыль, а наши солдаты вцепились в берег: за спиной Волга; понимали: дальше — нельзя… Навсегда запомнил Алексей Григорьевич тот день — второе октября сорок второго года. Семьдесят немецких танков атаковали их дивизию, несколько прорвались и стали утюжить окопы. В их дивизии были моряки. С Тихого океана прислали в подкрепление, и был среди них его кореш, Мишка, по фамилии Паникахо, вместе с ним во второй роте был. Так вот, когда вражеские танки прорвались и стали их поливать огнём, этот Мишка с бутылками с горючей смесью пополз к головному. Взмахнул рукой, а в бутылку ударила пуля. Вспыхнула горючая смесь, обдала Мишку. Не человек, а факел! Солдаты притихли, бьют по танкам, а Мишка вскочил, горит весь, а бежит. Догнал один танк, вспрыгнул на него, вырвал вторую бутылку — и о броню, где двигатель. Танк вспыхнул, чёрный дым повалил, и потом — взрыв… И Алексея Григорьевича в том бою шарахнуло, так шарахнуло, что целый год потом по госпиталям валялся. Насилу выходили. А немцы тогда не прошли, ни один танк в глубину не прорвался…

— А он умер? — спросил Крылышкин.

— Кто? — не понял Алексей Григорьевич.

— Тот матрос, который вскочил на танк и как факел…

— Останешься после такого живым… — Плотник взял с верстака молоток, прихватил из ящика горсть гвоздей и пошёл к дому.