"Воин мочика" - читать интересную книгу автора (Гамильтон Лин)

5

В десять часов утра следующего дня я была уже на Манхэттене. Дома я оставила короткую записку Мойре, вышла на Парламент-стрит и взяла такси до аэропорта. Там я сняла с банкомата все деньги, сколько он согласился мне выдать — как оказалось впоследствии, все равно недостаточно, — и села на первый же рейс в Нью-Йорк, погрузившись на борт буквально в последнюю минуту и чувствуя себя беглой преступницей. Что ж, в определенном смысле слова, это и было бегство.

Теперь, вспоминая все мои дальнейшие действия, я думаю, что человек посторонний запросто мог бы решить, что это меня, а не Алекса, здорово шарахнули по голове. Но, как бы нелепо это ни выглядело, я сделала то единственное, что пришло мне в голову: поехала выяснять происхождение коробки с вещицами, в которой, по глубочайшему моему убеждению, крылись истоки всех проблем. Я и взяла-то с собой всего лишь маленькую дорожную сумочку и собиралась вернуться в Торонто уже вечером, прежде чем кто-либо, а сержант Льюис в первую очередь, успеет заметить мое отсутствие.

Галерея «Дороги древности» располагалась в Вестсайде, неподалеку от Американского музея естественной истории. Из осторожности я проехала на такси мимо (в этот час в здании еще не было видно признаков жизни) и попросила высадить меня возле музея. Я уже успела позвонить в галерею из аэропорта. Автоответчик сообщил, что со вторника по пятницу она работает с двенадцати до шести, по субботам — с двенадцати до пяти. Воскресенье и понедельник — выходные.

Частично чтобы убить время, частично чтобы навести справки — ведь не любоваться же Манхэттеном я приехала! — я зашла в музей и направилась в американский отдел.

Карточка гласила, что украденная ваза была точной копией с сосуда доколумбова периода, что оставляло огромный простор для поисков. Даже уточнение «сделано в Перу» не слишком-то его сужало. Из всех перуанских цивилизаций доколумбового периода я более или менее разбиралась только в инках, но понимала, что еще до того, как они достигли расцвета, в этой части земного шара сменилось немало прочих цивилизаций. Поэтому я быстро прошла через мексиканский и североамериканский отделы, задержавшись там ровно настолько, чтобы убедиться: ваза, насколько я ее запомнила, в местные традиции не вписывалась. Образчики южноамериканской культуры находились в самом конце отдела.

Мне потребовался почти целый час, но в конце концов я подобрала более или менее подходящее племя. На всякий случай, чтобы убедиться, я быстренько съездила на такси на другую сторону Центрального парка, в Метрополитен-музей, и посмотрела на тамошние экспонаты американского отдела. Осмотрев все, что там могли показать публике, я окончательно уверилась, что напала на верный след.

Заглянув в книжный магазин при музее и купив парочку книг на соответствующую тематику, я пошла в кафе, чтобы выпить кофе, съесть булочку и немножко почитать. Да, я нашла то, что искала.

Мочика.

Племя индейцев мочика, узнала я, правило северным побережьем Перу первые пятьсот лет нашей эры, задолго до того, как Америка хотя бы услышала об инках. Империя их растянулась от долины Пиура на севере до долины Гуармей на юге. Столицей был город, нынче называющийся Серро-Бланко. Культура мочика известна в археологических кругах своими инженерными достижениями, главным образом строительством знаменитых пирамид из необожженного кирпича и длинных каналов, доставлявших воду с гор в прибрежные пустыни. Историки говорят, что в политическом смысле империя стала одним из первых известных государств подобных размеров. Художники же и искусствоведы восхищаются мастерством кузнецов, ювелиров и гончаров индейцев мочика.

У меня не оставалось ни малейших сомнений. Я своими глазами видела керамику, абсолютно соответствующую украденной вазе и по стилю, и по качеству исполнения. Видела и ушные подвески из бирюзы с золотом, на мой непрофессиональный взгляд, идентичные по стилю той вещице, что лежала сейчас у меня в сумке. А если требовались дальнейшие подтверждения — вот, пожалуйста. В купленных мной книгах приводились фотографии великолепных золотых и серебряных ожерелий с бусинками в форме арахисовых орешков.

Я как можно осторожнее вытащила подвеску из сумки, чтобы получше рассмотреть. Крошечный золотой человечек с золотым жезлом молча воззрился на меня в ответ.

— Ну и что ты мне поведаешь о себе? — тихонько шепнула я, вертя вещицу в руке.

В моем деле поневоле научишься распознавать подделки. Просто приходится. Вся суть в том, что можешь посещать сколько угодно курсов по древней истории и искусству — я и сама окончила несколько таких курсов, — но когда доходит до дела, ты вынужден развивать у себя какое-то шестое чувство. Ну, например, я училась оценивать мебель — смотреть, как положены доски, какие гвозди и скобы пошли на крепеж, в каком стиле выполнены металлические ручки и уголки. Однако по-настоящему хороший мастер способен обвести вокруг пальца даже музейного хранителя, так что в конце концов привыкаешь полагаться только на свой внутренний голос. Иной раз ты даже осмотришь все, что только можно, — а все равно мерещится что-то неправильное. Поэтому, следуя совету эксперта, Сэма Фельдмана, я приучилась руководствоваться чутьем.

Прежде чем открыть галерею, Сэм работал хранителем музея. Он рассказывал мне, как в юности, только что с институтской скамьи, будучи еще новичком в своем деле, он вдруг заподозрил, что некий экспонат, гордость коллекции — фальшивка. Он сказал об этом куратору выставки, но был поднят на смех и сурово отчитан. Через много лет, в последние дни работы в музее, уже став признанным специалистом на этом поприще, Сэм вернулся к куратору и повторил то же самое. И снова получил от ворот поворот. Однако, в следующий раз оказавшись в музее, увидел, что этот экспонат убрали с выставки. «Вот видите! — сказал Сэм своим студентам. — Я был прав. Они никогда, ни за что не признаются в этом, но я был прав. Вот почему учитесь полагаться на чутье».

На сей раз все было наоборот. Предполагалось, что эта подвеска — поддельная. Но, возможно, она была подлинной.

Для вещицы, возраст которой перевалил за полторы тысячи лет, подвеска выглядела удивительно хорошо. Даже, сказала бы я, слишком хорошо. Драгоценный металл сверкал, как новенький, да и вообще все было в отличном состоянии. Но кое-где золото чуть-чуть пооблупилось, а бирюзовый внутренний слой чуть-чуть отличался оттенком от внешнего. Я осторожно поковыряла ногтем в трещине — там оказалась забившаяся грязь. Впрочем, едва ли это что-либо доказывало. Хороший мастер не позабудет немного натереть подделку грязью.

Весь вопрос — где же мой маленький дружок хранился последние полторы тысячи лет? Если в каком-то музее, то это бы вполне объясняло его великолепное состояние. Или где-то в гробнице? Тоже вариант.

Индейцы мочика жили в прибрежных пустынях, так что сухой воздух предотвратил бы коррозию.

Я некоторое время сидела, разглядывая человечка. Очень милый, если можно так выразиться о маленьком золотом человечке с ушной подвески доколумбова периода. Вытаращенные глазки сидели в специально прорезанных глазницах, на шее висело церемониальное ожерелье из крохотных головок — кажется, совиных. Каждая бусинка сделана отдельно, а потом нанизана на нитку, так что их можно сдвинуть пальцем. Крошечный скипетр легко вынимался из ручки человечка. На крепких маленьких ножках божка были нарисованы необыкновенные мускулы. Под носом висело диковинное украшение в форме полумесяца, которое тоже сдвигалось от прикосновения. Мне показалось, что под одеждой человечка легко представить себе и все тело, и что мой маленький приятель, если так можно сказать, обладает ярко выраженной индивидуальностью.

Наконец я пришла к хоть какому-то связному умозаключению — сама не знаю, как это не сделала его раньше. Возможно, потому, что купила коробку на аукционе очень солидной фирмы. Суть в том, что в наши дни никто не может позволить себе создать подобный маленький шедевр — будь то реплика или не реплика. А если бы даже кому-нибудь хватило терпения, времени и умения, обычному смертному было бы не под силу купить его. Не знаю, были ли подлинными ваза и орешек, — их украли, так что я не могла ничего сказать. Но этот вот маленький человечек являлся самым настоящим изделием индейцев мочика.

А значит — Эдмунду Эдвардсу предстояло объясниться со мной, а возможно, и не только со мной.

Перед тем как выйти из музея, я зашла в сувенирный магазин, купила большую булавку с кельтским узором и, сказав, что она предназначена в подарок, попросила подобрать коробочку побольше. Продавщица весьма любезно подобрала именно то, что нужно. Едва выйдя на крыльцо, я приколола брошку на блузку, а маленького человечка, обернутого в мягкую бумагу, спрятала в коробочку. Вложенная туда карточка удостоверяла, что это репродукция кельтской фибулы. Никого, хоть мало-мальски разбирающегося в подобных вещах, это не обмануло бы, но я слишком нервничала, расхаживая по Нью-Йорку с такой дорогой и редкой вещью в сумочке.

Без десяти двенадцать я уже заняла наблюдательную позицию неподалеку от «Дорог древности», на противоположной стороне улицы. Стоял душный августовский день, в воздухе чувствовалось скорое начало дождя, а может, даже грозы. Без пяти двенадцать дряхлый седовласый старичок неровной походкой прошаркал по улице и не без труда отворил решетку перед дверью. Как водится у стариков, несмотря на жаркий день, он был закутан в невероятное количество одежек. Издали казалось, что он страдает сильным артритом. Он отпер дверь и тотчас же зашел внутрь, но табличка «Закрыто» так и осталась висеть на прежнем месте.

Наконец примерно в двадцать минут первого старичок вышел, отпер парадную дверь и перевернул плакатик другой стороной, возвещая, что галерея открыта для деловых посетителей. Я перешла через улицу и потянула за дверную ручку.

Даже по моим стандартам — а мне никогда не получить премии «Идеальная домохозяйка», — кругом царил кромешный беспорядок. Старый, вытертый и откровенно грязный ковер. Стойка завалена всяким хламом, повсюду разбросаны бумаги, учетная книга и все вокруг нее в пятнах кофе. Старикан как нельзя лучше вписывался в общую картину: пиджак его выглядел так, точно он хорошенько облил его мясной подливой, а волосы — точнее, то, что от них осталось, — судя по всему, давным-давно не знали ни шампуня, ни расчески. Из-под пиджака виднелся изъеденный молью серый вязаный жилет. Пока я стояла в дверях, разглядывая помещение, зазвонил телефон и старик начал перерывать груды бумаг в поисках аппарата. К тому времени, как он его нашел — на полу под стойкой, — телефон уже умолк.

Зато выставка товаров производила совершенно иное впечатление. Вдоль стен тянулись стеклянные шкафы, доверху набитые сокровищами. На верху каждого шкафа лежали экспонаты побольше: весьма многообещающие с виду африканские статуэтки, в том числе даже бенинская бронзовая скульптура, и премилые деревянные резные идолы. Экспозиция, насколько я могла судить, не придерживалась никакой конкретной тематики, разве что все вещи были очень-очень старыми и, по крайней мере на мой взгляд, подлинными. В центре комнаты стоял большой стол, также заваленный товарами.

Я наобум взяла какую-то маленькую фигурку, симпатичную синюю фаянсовую статуэтку дюймов шести в вышину. Это оказалось ушебти — изображение усопшего, вероятно, какой-то значительной персоны. Такие фигурки клали в египетские гробницы много сотен, если не тысяч лет назад, чтобы они служили мертвому господину. Всегда испытываешь фантастическое чувство, когда держишь в ладонях несколько тысячелетий истории, но при таких обстоятельствах поневоле задаешься вопросом — а легально ли это? Я перевернула статуэтку — сзади чернилами были выведены какие-то крошечные циферки. Музейный номер. Возможно, списанный, а возможно, и нет.

Я повернулась к стойке и обнаружила, что на меня устремлены глаза хозяина, почти скрытые за толстыми стеклами очков. На стене позади него висело несколько старинных гравюр, а прямо над головой, на фоне черной ткани — необыкновенный клинок, отделанный золотом. Не нож и не кинжал, как мы их себе представляем: тонкое лезвие и рукоять. Этот клинок был сделан из одного куска и формой напоминал колокол, с толстой рукоятью и кривым лезвием. Примерно шести дюймов в длину, золотого цвета, в отверстие на рукояти была продета нитка тонких бирюзовых бус. Я почти не сомневалась, что это «туми», церемониальный жертвенный топор древних народов Перу.

— Здравствуйте, — сказала я, подходя к столу. — Вы Эдмунд Эдвардс?

— А кто спрашивает? — раздраженно отозвался он.

Я протянула ему визитку. Сама не знаю, зачем я это сделала, разве что инстинктивно почувствовала, что надо сперва войти в доверие к старикану. Однако впоследствии мне пришлось еще горько пожалеть об этом жесте. Старик внимательно воззрился на карточку, а потом вскинул взгляд на меня.

— Я торговый агент из Торонто, — пояснила я на случай, если он не смог прочесть визитку. — Приехала в Нью-Йорк делать закупки для одного моего клиента, который, с вашего позволения, останется безымянным.

— Интересуетесь чем-то конкретно?

— Мой клиент коллекционирует почти исключительно искусство доколумбова периода.

— Широкое поле. Трудно достать. Дорого, — предупредил он.

— Деньги — не препятствие, — ответила я.

Он открыл коробочку с карточками и принялся просматривать их одну за другой, подслеповато всматриваясь в каждую. Коробочка была забита до отказа, и в какой-то момент, когда он пытался вытащить очередную карточку, еще несколько выпало и разлетелось по всему столу. Наконец старикан с видимым усилием поднялся с кресла и заковылял к столу посередине комнаты. Похоже, несмотря на полное отсутствие четкой системы каталогизации, он превосходно знал, что где лежит. Он тяжело оперся о стол и попытался было заглянуть под него, но не сумел справиться с задачей.

— Внизу, — пропыхтел он. — Посередине. Камень. Кусок стелы из Копана. Великолепный экземпляр.

Я присела и вытащила указанный предмет — большой тяжелый камень с чудесным барельефом, скорее всего, как и сказал старик, и впрямь работы индейцев майя из Копана. А еще, скорее всего, этот камень находился здесь незаконно.

— Очень мило, — сказала я. — Но…

— Или вот это, — перебил старик, открывая один из стеклянных ящиков и вынимая изумительного терракотового ацтекского божка, скорее всего, тоже подлинного.

— Тоже очень мило, — произнесла я. — Однако у моего клиента весьма специфический интерес. Мочика. Любые изделия мочика: терракота, металл. Вы когда-нибудь сталкивались с подобными предметами?

— Трудно достать, — промямлил он.

— Что верно, то верно, — согласилась я. — Именно потому я и здесь. Меня послал А. Дж. Смиттсон из Торонто. Вы его помните? Антон Джеймс Смиттсон.

Телефон зазвонил снова, и старик неловко зашарил вокруг.

— Он на полу, — подсказала я. — Под столом.

Старик недоуменно воззрился на меня.

— Телефон, — пояснила я.

В глазах старикана забрезжил свет, он потянулся вниз. Как и в прошлый раз, телефон перестал звонить, едва тот схватил его и астматически засопел в трубку. Должно быть, у звонящего кончилось терпение. Старик взялся за вторую коробку с карточками и принялся ее пролистывать. Я решила, что в этот раз он не подыскивает мне экспонат, а ищет фамилию Смиттсон. Рука его замерла. Ох, подумала я, это безнадежно.

— Как Антон? — осведомился старик.

«О, боже, — подумала я, — и что теперь?»

— Не так бодр, как бывало.

— Со всеми нами та же история, — прошелестел он. Что верно, то верно, но даже Эдмунд Эдвардс, пожалуй, был сейчас побойчее А. Дж. Смиттсона.

— Пожалуй, — согласилась я.

Мы молча глядели друг на друга. Я уже знала про Эдвардса больше, чем пару минут назад. Он не принадлежал к числу близких друзей Смиттсона. Сэм Фельдман говорил, что друзья называли того Эй-Джеем, а не Антоном.

— Антон говорил мне, что как-то вы достали для него кое-что из культуры мочика. Два года назад вы послали ему несколько предметов, если не ошибаюсь, три, в коробке со всякой всячиной.

Манеры старика сделались настороженными и резкими.

— Не знаю, о чем вы говорите. Мочика — это незаконно. Нельзя вывозить из Перу.

— Как я уже сказала, именно потому я здесь. — Я попыталась изобразить заговорщический взгляд.

— Как, например, насчет туми? — спросила я, показывая на висящий клинок и делая вид, что разбираюсь в подобных вещах. — Это ведь мочика или, может, инки?

Хозяин галереи оглядел меня сверху донизу. Телефон зазвонил вновь.

— Приходите позже, — велел старикан. — Часа в три.

У меня просто не оставалось выбора.

— На полу, — окликнула я уже от выхода. — Телефон на полу.

Нечасто доводится воспевать свежий воздух Нью-Йорка, но после нескольких минут, проведенных в той лавке, даже городская духота казалась райской прохладой. Повернувшись бросить прощальный взгляд на магазин, я увидела старикана в дверях. Он перевернул плакатик на «Закрыто» и снова запер дверь. Я простояла там еще немного, но ничего не изменилось. То ли Эдмунд Эдвардс установил для себя самый короткий рабочий день в мире, то ли я его не на шутку растревожила.

Было около часа, оставалось убить еще пару часов. Я вернулась на Западную Централ-парк, решив пока подыскать какой-нибудь уголок, где можно перекусить. Присев на скамейку, чтобы оглядеться и решить, куда пойти, я вдруг заметила женщину средних лет, облаченную во что-то вроде викингского костюма, с длинной светлой косой, выбивавшейся из-под пластикового, увенчанного рогами шлема. Должно быть, приверженка какого-то северного культа. Она приставала к прохожим, увещевая их покаяться в грехах — лучше всего, передав ей все свои деньги, дабы, освободившись от лишнего бремени, пойти на небеса, когда настанет неминуемо близящийся конец света. Вот мило, обрадовалась я, совсем как дома.

Рассеянно оглядываясь по сторонам, я страшно удивилась, заметив шаркающего по улице старикана из лавки. Поскольку шел он совсем с другой стороны, должно быть, там имелся служебный выход. Я осторожно встала и последовала за ним на безопасном расстоянии.

Так мы и ковыляли вперед. Я начала чувствовать себя очень глупо. Очень трудно ходить так медленно, тем более что старик часто останавливался и оглядывался по сторонам, заставляя меня поспешно поворачиваться и делать вид, что я иду совсем в другую сторону. Наверное, меня спасло лишь его слабое зрение — судя по толщине стекол в очках, старик был слеп, как крот.

Через пару кварталов Эдмунд Эдвардс свернул в парк. Я за ним. Идти стало легче: там гуляло много людей, да и деревья предоставляли какое-никакое прикрытие. Наконец старик остановился, сел на скамейку и, вытащив из кармана пакет, принялся швырять крошки, метя в двух толстых голубей на дорожке.

«Великолепно, — подумала я. — Просто изумительно. Вот я в Манхэттене, в одном из знаменитейших городов мира — и что же? Вместо того чтобы спокойно есть ланч в каком-нибудь уютном кафе, прячусь за деревом, любуясь тем, как подслеповатый старик, страдающий артритом, кормит птичек». Я чувствовала себя последней идиоткой. По-хорошему, в это самое время мне полагалось лететь домой, пока торонтская полиция не обнаружила моего исчезновения.

Я уже пошла прочь, но что-то заставило меня обернуться. И как раз вовремя. У скамьи, где сидел Эдмунд Эдвардс, появился какой-то новый человек. Стоя спиной ко мне, он наклонился и о чем-то говорил с ним. Интересно — это совпадение или же старик сам назначил кому-то встречу? А если да, то имеет ли она какое-то отношение к моему визиту в его лавку?

Внезапно незнакомец выпрямился и огляделся по сторонам. Я торопливо отпрянула за дерево, надеясь, что он не заметил меня. Увиденное заставило меня занервничать, но и утвердило в мысли, что я на верном пути. Это оказался тот самый похожий на паука черноволосый мужчина, который прятался за пальмой на аукционе у «Молсворта и Кокса». Тогда он следил, как ныне покойный Ящер пытался купить коробку якобы со всяким хламом, на самом же деле с бесценным сокровищем. Если Паук здесь, да еще говорит с Эдмундом Эдвардсом, повторный визит в «Дороги древности» просто напрашивается.

Я нашла кафе, перекусила и еще немного почитала о племени мочика, а незадолго до трех заняла прежнюю позицию напротив галереи. На двери по-прежнему виднелась табличка «Закрыто».

В половине четвертого табличка висела на двери все в прежнем положении, а я начинала помаленьку закипать. Духота стояла невообразимая. Перейдя через улицу, я подергала ручку двери, но она не поддалась. Внутри не было ничего видно. Я решила поискать черный ход, в существовании которого была уверена, поскольку видела, как Эдвардс выходил откуда-то с другой стороны. В конце концов мне удалось найти боковой переулок. Я отсчитывала двери от угла, поэтому смогла определить, в каком именно доме расположены «Дороги древности». Все остальные ворота стояли на запоре, но те, что вели к черному входу в галерею, были чуть приотворены. Сама дверь закрыта, но не заперта. Я пару раз постучала, а потом засунула голову внутрь и позвала:

— Тут кто-нибудь есть? Мистер Эдвардс?

Тишина. Я зашла и оказалась в тесной прихожей перед лестницей, ведущей на второй этаж. От входа стойки в выставочном зале видно не было. Я заметила рядом с дверью панель сигнализации, где мигал красный огонек. Значит ли это, что я только что включила тревогу? Если да, то эта сигнализация молчала. И вообще кругом царила какая-то призрачная, даже зловещая тишина, если не считать шума города за дверью. Где-то вдалеке тикали старые часы, в потоке света из окна вились пылинки.

Я прислушалась. Больше ничего. Ну что за беспечность! Уйти и оставить дверь нараспашку. Ведь в магазине полным-полно настоящих сокровищ. Мне вдруг подумалось, что в Нью-Йорке оставить дверь черного хода открытой — еще более легкомысленно, чем в Торонто, а уж насколько это неразумно в Торонто, я узнала на своем горьком опыте.

— Мистер Эдвардс? — снова окликнула я. Наверное, он просто чуть-чуть глуховат, вот и не слышит. Я позвала громче. Молчание.

Я сделала еще несколько шагов вперед — и оказалась в выставочном зале.

В жизни не забуду того, что увидела там. Эта жуткая картина останется со мной навсегда: Эдмунд Эдвардс, мертвый, с перерезанным горлом. Кровь залила весь письменный стол и капала на ковер. Чашка с чаем опрокинулась, и чай смешался с кровью, растекаясь во все стороны буро-коричневыми ручейками. И не было нужды гадать, что за орудие повинно в этом зверстве. Золотой туми, сорванный со своего черного коврика, исчез.

Мне казалось, я простояла так целую вечность, не в силах оторвать взгляда от этого страшного зрелища — на деле же, наверное, оцепенение мое длилось всего несколько секунд. К реальности меня вернул еле слышный шорох, тихий-тихий шелест где-то над головой, как будто наверху, на втором этаже, кто-то переступил с ноги на ногу. Я затаила дыхание — через мгновение шорох повторился, на сей раз ближе к лестнице. Я опрометью промчалась через всю комнату к передней двери, отперла ее и выскочила на улицу. На лестнице у меня за спиной гремели шаги. Увидев такси, я лихорадочно замахала ему.

— Торопитесь, леди? — усмехнулся водитель. — Куда едем?

Куда? Правду сказать, я и понятия не имела, поэтому велела отвезти меня в «Плаза-отель» — руководствуясь смутными соображениями, что не убьют же меня прямо там. Влетев в вестибюль, я пробежала через весь холл и вышла через боковую дверь у «Ойстер-бар». А потом час или два бродила по улицам, стараясь слиться с толпой.

Я давно уже сделала одно наблюдение касательно Нью-Йорка: в нем вы всегда можете отличить постоянного жителя от гостя. Не знаю уж, в чем тут дело, в походке ли, или, что скорее, в манере одеваться. Мойра — та сказала бы. Ей по роду профессии положено разбираться в подобных вещах. А мне нет, что и к лучшему: в обычных условиях я едва ли отличу высокую моду от высокой шляпы. Знаю лишь, что нью-йоркец похож на нью-йоркца, а все остальные — нет.

Как бы там ни было, мне казалось, что я бросаюсь в глаза среди любой толпы. А со мной была лишь смена белья, косметическая сумочка да чистая блузка, которую я и надела вместо прежней в дамской комнате «Трамп Тауэр»[5] под нежное журчание воды и звуки игравшего в отдалении рояля. Потом купила на уличном развале кепку с эмблемой «Нью-Йоркс-янки»[6] и нахлобучила ее поглубже на голову. Солнечные очки я и так носила не снимая, хотя уже пошел дождь. Вот уж и правда, высокая мода.

Через пару часов подобных блужданий я наконец осознала: надо собраться с мыслями и хорошенько обдумать, что же делать дальше. Едва ли кепку и солнечные очки можно считать достаточно успешным маскарадом, да и в любом случае, не могу же я вечно бродить по улицам. Первая моя мысль была о доме. Вот только одна маленькая незадача: я прекрасно помнила, что оставила свою визитку ныне покойному Эдмунду Эдвардсу. Я попыталась снова вызвать в памяти стол — была ли на нем карточка, когда я заходила туда во второй раз? Но вспомнить так и не смогла, стол заливали потоки крови и, кроме них, я ничего не видела. Если карточка оставалась там и ее найдет полиция, меня, чего доброго, обвинят в убийстве. Допустим, я смогу оправдаться. Но Паук — если убийца и правда он, в чем я лично не сомневалась — тоже знает мое имя. Очень может быть, он знал его еще со времен памятного аукциона у «Молсворта и Кокса». Там, разумеется, принято хранить тайну, но при желании так просто заглянуть в список участников аукциона на стойке в парадном — я сама это сколько раз проделывала. Конечно, конечно, он все знает: ведь он уже нашел дорогу в лавку — кто, как не он, убил Ящера?

А в результате выходит, что и здесь я не могу остаться, и домой возвратиться тоже не могу. Конечно, и полиция, и Роб в особенности постараются защитить меня, как свидетельницу всех этих душераздирающих событий. Но Паук! Паук — этот жестокий и безжалостный убийца. И не просто жестокий. Я вспоминала жалкую фигуру Ящера — связанные за спиной руки, поза молящего о пощаде пленника.

И Эдвардс, такой подслеповатый, нерасторопный, даже чуть-чуть бестолковый, зарезанный церемониальным ножом. Я была уверена: — Паук из тех, кто наслаждается убийством. Он знал, где я работаю, и без труда мог выяснить, где я живу. Даже если он работал в одиночку, что вряд ли, полиция не смогла бы защищать меня всю жизнь. Оставался только один выход, если я вообще хочу разобраться во всей этой ситуации и благополучно из нее выпутаться. Предстояло сделать еще лишь одну остановку на пути. Я ринулась к тротуару, вылетела наперерез очередному такси — кажется, наконец я начинала походить на коренного нью-йоркца, — и запрыгнула внутрь.

— В аэропорт «Кеннеди», — выдохнула я. — И как можно скорее.

Добравшись туда, я тем же галопом подлетела к стойке кассы.

— Мехико. Мне нужен билет на следующий же рейс в Мехико.

В конце концов, на что нужны бывшие возлюбленные, если не можешь обратиться к ним в беде?