"Царь Ирод. Историческая драма "Плебеи и патриции", часть I." - читать интересную книгу автора (Суси Валерий)

Глава 4 Имей смелость знать

Рим строился. Следуя правилам греческого архитектурного искусства, основы которого заложил знаменитый Гипподам,[50] римляне, застраивая города, соблюдали принцип «квадрата» — улицы сходились строго под прямыми углами, образуя кварталы — инсулы и при некотором воображении их легко можно было бы сравнить с построением манипул, когорт и легионов, использующих тот же незыблемый принцип каре. Небогатые горожане жили в многоэтажных, до пяти этажей, доходных домах[51] — ценакулах. При строительстве первых этажей вовсю использовали камень, однако последующие этажи были преимущественно деревянными. Каркасы внутренних стен заполнялись щебнем и цементом, оштукатуривались. Водопровод и канализация зачастую огибали малоимущие кварталы, а потому жильцы суетились до позднего вечера, выскакивая из дому то по естественным надобностям, то для того, чтобы добраться до ближайшего фонтана и набрать воды. Общественных уборных и фонтанов было в избытке. Также, как харчевен и таверн, поскольку домашнее приготовление пищи доставляло простому люду массу хлопот.

Неподалеку от Форума на средства Марка Агриппы воздвигалось грандиозное сооружение — Пантеон. Наружное строительство уже было завершено, но леса по-прежнему охватывали все здание, мешая оценить в полной мере великолепие арок, колонн, сводов и гигантского купола. Тем не менее Анций заметил, что строители чаще и разнообразней стали использовать дорогостоящий мрамор. Осведомленный ум без усилий связывал этот факт с окончанием разорительных гражданских войн и упрочением позиций Рима от Аквитании[52] до Ефрата, о чем помимо всего прочего убедительно свидетельствовало и происхождение ценной породы: мрамор доставлялся из Греции, из азиатского Кизика, из Сирии, из Египта, а также из некоторых северных провинций.

Но как ни отрадно было видеть все эти перемены, еще упоительней оказалось чувство, которое он испытал, когда наконец остановился возле собственного особняка, принадлежащего когда-то зятю Цицерона — Публию Корнелию Долабелле. Это было одноэтажное строение, занимавшее площадь, на котором можно было бы без труда разместить одну центурию,[53] замыслившую разбить на ночь походный лагерь.

Анций с удовлетворением окинул взглядом свежевыложенную черепицу на покатой крыше, водосток для сбора дождевой воды, ровно подстриженные кусты в саду, ухоженные клумбы и обилие цветов. Как видно Роксана не упустила ничего из напутствий и пожеланий своего господина и даже кое-в-чем преуспела больше того, на что он надеялся. Конечно, тут не обошлось без расчетливой руки секретаря Августа, хозяйственного Диомеда, письма к которому были заготовлены в первую очередь. Однако в убранстве цветника чувствовался не только вкус садовника, но и что-то еще, какая-то неуловимая гибкость, грация восточных танцовщиц. Да, действительно, цветы словно бы исполняли чудесный танец, распространяя вокруг себя медовый запах, рождая в памяти полузабытый аромат тела египтянки.

И разом, в один миг рухнули, растворились, исчезли бесследно неповоротливые и неотступные мысли о государственных делах. Анций вбежал в дом, оттолкнул, ничего не поясняя, здоровенного раба, потом еще каких-то людей из прислуги и еще, пока наконец не стиснул в осторожных объятиях, выбежавшую на шум Роксану.

Утром пошел серый будничный дождь, вернувший Анция с Олимпа на землю. Он приказал готовить носилки и, наскоро позавтракав, отправился во дворец. Но Августа нашел не на Палатине, а в уютном доме над Колечниковой лестницей,[54] бывшим жильем оратора Кальвы.[55]

Август выглядел нездоровым, вялым и во все время обстоятельного доклада ощупывал правый бок. На нем была одета повседневная белая тога; башмаки на толстой, гораздо более толстой, чем это было принято, подошве — он был среднего роста и хотел казаться повыше; обычно спокойному выражению лица на этот раз вредили плотно сжатые губы, которые иногда мучительно приоткрывались и обнажали слишком мелкие и редкие зубы; рыжеватые волосы были уложены небрежно; нос с отчетливой горбинкой временами подергивался, отчего собеседнику становилось не по себе — подобной мимикой можно было воспользоваться для выражения недовольства или даже брезгливости.

Удрученный холодным приемом, в мрачном состоянии духа, возвратился Анций в свой великолепный особняк. Не улучшилось настроение и от мимолетной встречи с врачом Августа — Антонием Музой, успевшим сообщить, что его высочайшего пациента замучили камни в почках и что ему необходимо немедленно отправиться на серные ванны в Альбулах,[56] и что он со дня на день откладывает выезд, потому что, веря в приметы, не желает ехать сразу после нундин[57] и дожидается наступления ид.[58] Болезнь, кроме того, вынудила его отказаться от поездки на Капри, где он любил бывать в конце лета. Все эти обстоятельства казалось объясняли поведение Августа, но тем не менее успокоение не наступало и причиной тому, быть может, послужило внезапное появление Ливии как раз в тот момент, когда Анций переходил к рассказу о разгрузке золота в Остии. Ему пришлось умолкнуть и приветствовать супругу Августа, испытывая досадную неловкость, что не ускользнуло от ее насмешливых глаз. Она, правда, почти сразу вышла, но на прощанье царапнула его острым взором, будто провела по щеке кончиком ножа. Анций подумал еще, что она скрывалась все это время где-то рядом и слышала весь разговор.

Несколько месяцев он находился в неопределенном положении, равнодушно занимаясь домашними делами днем и наслаждаясь по ночам близостью с очаровательной Роксаной.

Прошел слух, что из Александрии прибыл Корнелий Галл. По всем признакам близилась развязка. И когда Анций получил приказ явиться во дворец, он уже определенно догадывался — развязка наступила.

На этот раз Август выглядел вполне здоровым, был любезен, благодарил за труды, одобрил идею создания агентурной сети, посоветовал всячески развивать начатое дело и под конец щедро вознаградил кругленькой суммой в полмиллиона сестерциев.[59] «Ссуди деньги какому-нибудь достойному гражданину, но с оглядкой, под гарантированный заклад, Диомед тебе поможет, а то будешь ждать возврата долга до греческих календ.[60] Сам же собирайся в путь. Думаю, тебе будет приятно опять встретиться с Аминтой, с пользой послужившим на благо Рима. Галаты — дикий народ, а ему удалось смирить их необузданный нрав и подчинить собственному влиянию. Заметь, мой милый Анций, не влиянию Рима, а собственному влиянию. Недавно в Пессинунте и Анкире побывал Николай Дамасский, а тебе известно, что он обладает замечательным даром извлекать существенное из малоприметного, так вот, имей смелость знать, наш верный друг утверждает, что Аминта всячески препятствует присоединению Галатии к восточным провинциям Рима. Также впрочем как хитрый Архелай,[61] вознамерившийся быть другом одновременно и парфянам, и римлянам. Парфия на Ефрате — кость в горле Рима, а что мы имеем в этом приграничном районе? Галатию и Каппадокию с их непредсказуемыми правителями. Да Армению, всегда готовую выступить на стороне Парфии. Между тем, говорят сын Аминты — Пилэмен превратился в настоящего мужчину. Николай говорил с ним и нашел в его лице разумного молодого человека. Галатия должна стать римской провинцией, а на Ефрате должны стоять наши гарнизоны. Отправляйся, Анций, и добейся этого любой ценой».

О Корнелии Галле не было сказано ни слова. Но проходя по галереям дворца Анций Валерий столкнулся с Ливией. На этот раз ее взгляд обозначал не предостерегающее касание кончика ножа — это был яростный удар кинжала, направленный прямо в его сердце.