"Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил Валерьевич)

Глава девятая. ЧЕРВЬ

После кофе во рту остался противный привкус. Жаль, что он так и не поел. Слишком хороший сорт, слишком хороший помол и слишком хорошая варка - в джезве, среди серого, пепельного песка. Слава несколько раз проглотил горькую, очень похожую на похмельную, слюну и поморщился. В следующий раз буду плевать. Нагло, открыто и прямо на пол коричневыми, волокнистыми плевками. Линолеуму с фальшивым, нарисованным паркетом уже ничто не помешает. И есть буду. Жрать. Даже грибные котлеты. А как насчет растворимого кофе индийского производства с грудастыми и бедрастыми гуриями (или пифиями?) (или ни гуриями, ни пифиями)? Что русскому нормально, то немцу смерть. Побольше сахара и только.

В висках начался перезвон молоточков. Потом кто-то начал пинать изнутри по глазным яблокам. Слава вдавил их назад большим и указательным пальцами, на мгновение ощутив болевое блаженство и на то же мгновение насладившись яркими и разноцветными фейерверками на внутренней поверхности век. Огоньки угасли, тьму прорезали тусклые синеватые полотнища, унылые и слепящие. Когда глаза привыкли к свету, вокруг ничего не изменилось, и Слава вновь зажмурился.

Если не обращать внимания на сполохи, сцепить руки и скрестить ноги, то на короткое время можно добиться иллюзии уединения, разряженности внешнего пространства, молчания изнутри и снаружи. Молчание по поводу, замененное легким гулом ртутных ламп и поскребыванием в окна вечного дождя.

Он очень устал. Бывает так - среди дня, среди моря изнуряющего безделья или бодрящей активности, сути то или иное деяние не меняет, ощущаешь как на плечи взгромождается серый пыльный колпак усталости, обескровленности, рот забивается все той же удручающей материей, вызывающей тошноту ко всему. И нет от этого ни спасения, ни лекарства, кроме времени. Но уж оно то ему не поможет.

Слава с большим трудом заставил себя сосредоточиться на внешнем мире, уцепиться крючком вялого интереса (смогу ли?) за помятую спину Боки, где еще можно было разглядеть стертую меловую надпись "дурак", которую он полностью отнес к собственной персоне и сейчас. Подперев спадающую голову кулаком, от шейного безволия зубы впились в щеку, он, цепляясь пальцами за пластик, подобрался к спинке стула, постарался покарябать ногтем букву "д", но мел, спасаясь от выбивания и от влажного платка, забился в такие глубины ткани, что ничего выковырять не удалось.

Судя по стоящей тишине, не нарушаемой ни кашлем, ни шепотом, класс находился в полукоматозном состоянии. Если бы мухи предусмотрительно не передохли, то это была их лебединая песня - до полного одурения не хватало назойливого жужжания. Валентина Александровна, завернувшись в серый платок, стояла около окна боком к ученикам, донельзя похожая на такую вот муху, помершую в начале непонятного закукливания. Большие мрачные очки белели отраженным снегом. Наточенные локти выпирали из-под свалявшейся шерстяной паутины. Длинная казенная юбка стаканчиком накрывала карандаши прямых, но унылых ног, тянущих как минимум на "ТТ".

Паузу она держала великолепно - никому до сих пор не пришло в голову пошевелиться или почесаться. Сквозь слипающиеся веки, на грани закожной темноты и тусклого от рассеянности света Слава видел смутные кивки увядающих голов, судорожные подрагивания от внезапного выныривания на холод реальности. Как-то вяло вползла мысль-воспоминание о гусе, встретившем еще сто гусей, но хвост странной задачки от самого легкого усилия оторвался и остался в сонных глубинах, буквы и картинки сминались, накладывались друг на друга, превращаясь в некое подобие машинного кода, дырки на плотных карточках, на просвет складывающихся в имя Элоиза. Вспомнились Оксанины ноги и рыбки банананки, ловящиеся то ли хорошо, то ли совсем отлично, Слава скосил глаза, но без движения остального тела можно было увидеть только волнистое коричнево-черное пятно.

Когда всем уже стало казаться невозможным проткнуть наглую тишину, Валентина Александровна спросила: "?", оформив безмолвный прорыв еще большим вползанием в платок-паутину, наклоном головы, словно стремясь заглянуть сквозь его нити, поднятием бровей, редкой крашенной щеточкой выехавших из-под мокрого снега. Класс нервно зашевелился, предчувствуя бурю, в затылок сомлевшего Остапчука полетела очередная "шпора", но здесь случай был клиническим - Витькин именной учебник так и не потерял своей девственности, а потасканные классики вызывали только брезгливость.

- Ну... ну... здесь можно, хм, выделить... то есть, выявить... как минимум... два... а?, ну я же сказал как минимум... а на самом деле - три... слоя... Можно выделить три смысловых слоя. Слой первый... внешний, то есть... то есть, проявляющийся во сне... ой!, во вне, конечно... черт... канва стремления попасть туда... туда... а ему не дают, а он и сам не хочет... заснул у чиновника... отбил... а? да, пошел к этим... как его... Затем, можно выделить смысловую нагрузку внутреннюю, ничегонеделанья... м-м-м, как ее... пассионарности, да, пассивности, то есть, здесь мы видим не... э, дизактивную, а конъюнктивную... м, да что это такое, конъюнктивную логику... вот... и... и... я же и говорю - и - и, и истопник, и... ох, не истопник, конечно, не истопник, истопник это позже, земельный инспектор, вот он кем хотел быть... а ему никто не верил... точнее, не соглашались... А чего соглашаться?! Приперся, девку... женщину отбил у Хлама... хм... Вот... тут... значит... шум, да! Шума много из ничего... Ну, они все говорят, говорят, а ничего не слышат... потери большие... да бюрократизм сплошной, вон как у председателя, то есть старосты весь шкаф батонами... брикетами... пачками дел забит. Он под ними чуть не погиб... Так вот... Говорят, говорят, говорят, а ничего не делают, ох, забыл слово... как?... да я только... информационные потери... Точно! Информационные потери. У всех потери, сплошные информационные потери. Короче говоря, сказка. Нужно преодолеть много препятствий... Бабу-ягу, там... медведя... избу на курногах, то есть на куриных ножках, чтобы с лягушкой поцеловаться... Инициация, короче говоря по Льву-Страусу...

Это было чудовищно. Это было ужасно. Это было, в конце концов, просто безобразно. Смутное впечатление от просмотра нескольких страниц к тому же неоконченного романа наложились на выхваченные из хрестоматии критические замечания. Однако учительница не прерывала самоистязательную процедуру. Бзик у нее такой странный - либо говори, что ничего не выучил и получай законный банан, либо выплывай на рваных спасательных кругах подсказок, порой по отдельным словам из неразборчивого шепота восстанавливая не только сюжет, но и одежду, и реплики героев. Кто послабее нервами, такую пытку внимательным выслушиванием любого бреда долго не выдерживали, закругляя эхи, тьфуты и м-м-м честными признаниями в полной некомпетентности. Но Витька был игрок покрепче, затягивая выступления и свободное фантазирование на тему названия чуть ли не на весь урок.

От скуки Слава развеселился и попытался законспектировать осенние тезисы, попутно подсчитывая количество точек, но быстро сбился и схватил Оксану за колено. Она посмотрела на него поверх своих круглых очков, хотела что-то сказать, но решила промолчать, не создавая новых сущностей сверх меры. Но Славу понесло. Его раздирал изнутри смех, а некоторые смешинки, вырвавшись неведомыми путями изо рта, тут же вцеплялись в губы, растягивали их в болезненной усмешке, приподнимали губы, стучали по эмали зубов, гладили подбородок. Он пытался сжать ходящие ходуном бока руками, пальцами стянуть губы в подобающую унылости момента булавочку, зажмуриться и дышать глубже, но линия обороны словно ножом резалась глазами Оксаны, заледеневшей Валентиной Александровной, мучительно тонущим Витькой и, почему-то, Бокиной спиной. Слава пытался найти спасительно грустное, кислое, неряшливое, дождливое, нудное, повторяющееся, вечное, но натыкался на все более смешные спины и профили.

Где-то в подсобке зазвонил телефон, но литераторша никак не реагировала, позволив себе лишь вернуться к столу и замереть уже над ним, вцепившись в спинку стула. В темноте очков стали проступать глаза, как на сделанной против солнца фотографии. Витька забормотал нечто невразумительное, одновременно перелистывая указательным пальцем лежащий перед Ольгой учебник. Страницы шуршали наждачкой по гладкому до блеска бруску. Все с замирающим сердцем ожидали сакраментального: "Больше ничего не знаю", и победного: "Вообще ничего не знаешь", кривились от зубной боли впивающихся в сознание жалостливых слов-паразитов, вчитывались во второй вопрос домашнего задания. Центр внимания хаотично смещался от Витьки к Валентине, перспектива расплывалась, заодно растворяя класс, отчего Славе стало казаться, что смех нашел наконец-то не забитое чердачное окно и слезами выползает из глаз, заставляя воздух стекленеть и опадать тяжелыми каплями.

Болезненность ситуации достигла космических высот, грозя выплеснуться стихийным бедствием, но Слава сделал усилие над собой, сглотнул смех, тут же ободравший всю гортань, забивший легкие, поднявший со дна желудка волну горечи. Пришлось сморщиться от полыхнувшего в глубине огня, где и сгорело беспричинное веселье.

- Садись, Витя, - пошутила Валентина. - Отлично. Основную твою идею я поняла, хоть ты ее и тщательно замаскировал. Интерпретация достаточно интересная, особенно если учесть, что вычитал ты ее только несколько минут назад и, к тому же, не заглядывал в первоисточник.

- Постмодернизьм, - шепотом выругался Криницкий.

- Что?

- Мир как воля и представление, - объяснил до сих пор не совсем просохший сосед.

- Так, - задумчиво постучала по журналу Валентина, - кто у нас сегодня на обед?

- Телефон звонит, Валентина Александровна, - подсказала Лена.

- Думаете отменили в школе уроки? - усмехнулась Валентина. - И не надейтесь. Даже если штормовое предупреждение, заниматься продолжим в автобусе.

Она вышла и класс вздохнул. Лена, чье умение быть иногда некрасивой так нравилось Славе, повернулась к Витьке и вежливо сказала:

- Витя, по-моему это жестоко так вести себя по отношению к товарищам.

От фразы и тона Витька схватился за щеки, выпучил глаза, замычал, закачался, застонал:

- Лена, Леночка, прошу... не надо!

Сердечная Оксана тоже не выдержала:

- Лена, ну зачем ты так? Ты у нас не самая правильная и образцовая. Большой счет можно и тебе предъявить, особенно по алгебре. Хочешь, чтобы я здесь и сейчас комсомольское собрание воспроизвела? Могу...

- Оксана, - позвал Слава.

Оксана отпустила значок.

- Вот и хорошо, вот и замечательно, - хлопнул Вадим в ладоши. - С первым вопросом покончено. Осталось ответить на последний - в чем смысл жизни?

- А мы разве живем? - удивилась глядя на Славу Лена.

- Ну вы даете! - пополам с внезапно возникшим кашлем ответил Слава. - А чем еще мы занимаемся?

- Если честно, - сказал Дима, значительно поправляя очки, - то мне это очень напоминает духовную мастурбацию. Может быть... Да о чем это я! Конечно, у каждого есть свое личное, глубоко личное мнение, с которыми я спорить, но и принимать не собираюсь. Но все так и есть. Вадим, дай костыль, так и есть - мас-тур-ба-ция, - костыль ритмично отбил о парту музыкальную тему.

Слава съехал по стулу и втянул голову в плечи. Ему почему-то показалось, что костыль полетит сейчас в него.

- Ба! Да у нас плюрализм, свобода слова и... как там Криницкий матерится..., - защелкал пальцами Бока, - вот, постмодернизьм сплошной.

- Это тебе только показалось, - попробовал возразить Слава, но голос сел и получилось тихое сипение, на которое Бока и внимания не обратил.

- Товарищи! Камарады! Дуслык! - вскочил он на стул и замахал руками. - То, о чем так часто говорили большевики, а точнее - мечтали мы, плача в подушки и дроча духовно - случилось! Ура!

- От Кафки к Кафке, - покачал головой Криницкий.

Бока продолжал вещать:

- Мы долго молчали, молчали, молчали и, наконец, заговорили! В любой момент кое-кто вновь может заткнуть нам рты, с этим, увы, не совладать, но в этот самый миг мы можем сказать свое глубокое имхо... (чего-чего?) in my honorable opinion... Предлагаю дать слово... Марине! - все зааплодировали.

- Вообще-то, мой день рождения давно прошел, - проворчала Марина, не отрывая взгляда от раскрытой на пустых страницах тетради.

Слава опасливо покосился на Оксану, но она сидела прямо, с закрытыми глазами и не делала попыток напроситься на выступление. Она будет последней, к кому обратятся, решил с облегчением он. Бока поворачивался с протянутой рукой и выставленным указательным пальцем, словно проржавевший флюгер в бурю.

- Ты полная дура, - фыркнула Марине Алена. - Уж кому есть что сказать, так это тебе...

- А тебе? - прошипела покрасневшая Марина.

- Разум и чувства, - вздохнул Криницкий.

"Интересно, кто-нибудь за меня заступится?" - с зоологическим интересом подумал Слава.

- Никто пока никаких обвинений и не выдвигал, - сказал Дима. - И я не считаю это рациональным. Все слишком эфемерно для позитивных гипотез и, тем более, не вижу пользы от этого... как? ("Горе от ума", - подсказали со стороны) точно, будет полное горе от ума.

- Погоди, - спокойно погрозил пальцем Бока. - Неужели ты действительно видишь здесь некие последствия? Последствия?! Здесь?!

- Отрицать такое тоже глупо.

- Город Глупов и его обитатели.

- Нет, нет, подожди, - вступился внезапно разволновавшийся Вадим, отчего достаточно резво вскочил на свой стул без всяких костылей. - Давай прежде всего будем людьми, а не дрессированными собачками, которые гавкают по разрешению. Нас ни о чем не спросили, так будем молчать. Гордые и все в белом. Тебя, Бока, я не понимаю - запал проворовавшегося обвинителя надо сдерживать. Если кому и говорить, то Оксане.

Это оказалось кодовым словом, выключившим звук в классе. Все замерли. Славе было исключительно плохо. Как будто в кошмарном сне скользишь сквозь бредовые слова, приобретающие от бесконечного повторения вес и характер, белесый цвет и дьявольскую прилипчивость. Они звонят в голове и в короткие промежутки походов в туалет, лишь слегка пригасая от яркой лампочки, хватают за руки, кричат и шепчут в уши, прыгают в зеркале до чистки зубов. Культура Два... Культура Два... Культура Два... Нет здесь ни намеков, ни развратного подсознания. Просто усталость и просто слова - без смысла, как и все остальное. Стоит потерять смысл в себе, усомниться, тогда приходят слова, глупые, никчемные, лживые.

Ноябрь продолжал плеваться снегом. Тягучей, белой, липкой слюной приближающейся болезни. Смачно, точно, обильно. Стекло спасало от соприкосновения с холодной мокротой, но не избавляло от мерзкого чувства, замешанного на боязни момента, когда все-таки придется подставить лицо презрению.

- Я ничего не помню, - сказала Оксана.

- Момент истины, - откомментировал громовым шепотом Криницкий, - в августе... э-э-э...

- Я ничегошеньки не помню, - горько сказала Оксана.

- Я не могу ничего вспомнить! - выкрикнула она в спину Ольги. - Не мне судить... нет здесь подсудимых. Никто ничего не сможет вспомнить. Как во сне - снится ностальгия пыльных и солнечных мест, но кроме стертых чувств ничего больше и не остается. Откуда мы все можем знать? Вдруг нам всем стоит встать на колени и на него молиться? Вдруг там ничего и нет... Пустота. Давайте уж заодно и судьбу, бога осудим.

Последние слова она говорила с жутким спокойствием. Как если бы встретил равнодушного близкого друга и тот бы ответил на недоумение, что да-да, не ошибся, это он и есть, все прекрасно помню, ну а дальше-то что?

- Процесс.

- Не выйдет, - помахала рукой Ольга. - Как юрист, то есть - будущий юрист, заявляю. Материальные свидетельства преступления отсутствуют. Достоверных свидетельств и вменяемых свидетелей нет. Первым бы я исключила Вову - это уже мистицизм в чистом виде. Байки и слухи, передаваемые шепотом, тоже не в счет. Потерпевшие, кстати, отсутствуют. Мало ли кому что приснится.

Дверь Валентина Александровна не закрыла и стало слышно нарастание в недрах школы непонятного шума, очень похожего на прорыв Асуанской плотины.

- У меня для вас пренепреятнейшее известие, - сообщила она и предупредила, - Только не надо мне напоминать, что это из "Ревизора". Сейчас передали штормовое предупреждение. Возможны сильные заносы на дорогах. Поэтому занятия отменяются. Иногородние жители отправляются на автобусы, а местные - просто по домам. Теперь можете "ура" кричать и в воздух чепчики бросать.

- Закат Европы, - признал цитату Вадим.

- Ты обижаешься?. - спросила Оксана. Рев к этому моменту, как в школе, так и в классе приутих, щелкали торопливо замки портфелей, боящихся отмены непогоды и очередного вскрытия, в кабинет заглядывали исключительно красные лохматые головы, испуская боевые вопли вышедших на тропу войны сименолов, пролетали сумки и расправившие крылья учебники.

"У-у-у", - не открывая рта ответил Слава, сам не понимая как следует интерпретировать его интонацию. Нечто среднее между горловыми "Угу" и "Нее". В конце концов, это действительно неважно. Сейчас. Тут. Тогда и там это тем более станет непринципиальным. Ни для кого. А он сам забудет. Может быть. Слава взял ее за руку и потянул к выходу.

Валентина сидела на горячем узком подоконнике, поставив между ног длинную указку, словно рыцарский меч, уложив на обмотанную изолентой рукоять свои узкие кисти, а на оттопыренные большие пальцы - выдающийся подбородок. Смотрящие на обитые кончики туфель глаза придавали ее лицу скорбно-злое выражение и поэтому никто не решился сказать "до свидания" или втихоря пробормотать "ура". Только Криницкий пробурчал что-то насчет человека в футляре, но, кажется, это было домашним заданием.

Сначала Оксана безропотно пошла за тянущим ее Славой, но около Валентины она приостановилась, видимо намереваясь все же сказать ей нечто, пальцы легко выскочили из вспотевшей Славиной ладошки. Он скривился, вырвался из уже было засосавшей его толпы и прислонился к доске, бездумно толкая ее вверх и вниз. Ролики хорошо смазывались и тройной оклад почти бесшумно скользил по стене. Кивал Вадиму и Димке, Боке и Аленке, подмигнул Ольге, пригрозил кулаком Криницкому, улыбнулся Витьке, виновато поморщился от идущего, как заведенный робот, Вовы. Когда все вышли, Слава вспомнил, что не увидел Марины. Неужели уехала? Нет, куда она могла уехать, уйти, убежать? Он задумчиво потер ставший таким привычно гладким подбородок. Кажется и для этого было название - обрыв коммуникации. Слегка неуклюже, но верно по сути. В коммуникационном канале поначалу устанавливается односторонняя проводимость, а затем утихает и она. В силу полной бесперспективности. Кто его знает - что твориться на той стороне? Что происходит с другом, знакомой?

Оксану он видел со спины, но и по ней чувствовалось напряжение, смущение, страх. Да что происходит, раздражился Слава и загнал доску на самый низ. Валентина уже не опиралась на указку, а смотрела за левое плечо в почерневшее окно. Указка отбивала сложный ритм, перекатывающийся по пустому теперь классу и не дающий понять, что там творится на улице.

- Летели сто гусей, - наконец сказала она (тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук, тук-тук), - а на встречу им еще один гусь. Здравствуйте, сто гусей, говорит гусь. Здравствуй, гусь, говорят сто гусей, только мы не сто гусей...

- Тридцать семь, - прервал наметившуюся паузу Слава.

- А может быть - сорок семь?

Говорить сквозь Оксанину спину было и трудно, и неловко. Приходили в голову кровавые сцены перестрелок с к в о з ь неповинных людей - неистовые фонтаны кровавых ошметок, как из лопнувшей электромясорубки. Оксане, наверное, тоже что-то пришло в голову, потому она сжалась, ссутулилась, ожидая ответных выстрелов, но с линии огня не сошла.

- Сорок семь - номер нашей школы. Сорок седьмая средняя школа ГСВГ. А гусей - тридцать семь. Я даже помню картинку - наверху гуси, внизу осень и между ними текст. Мелочь, а я помню.

- Не следует его трогать, - с угрозой сказала Оксана.

- Память - хорошо. Ничего не остается, даже памяти.

- Оксаночка, подожди... подожди..., - только сейчас Слава сообразил - вяло, удивленно, но понял.

Оксана наконец отошла от Валентины и села за парту. Она настолько побледнела, что на щеке четко прорисовалось красное пятнышко - зародыш возрастного прыща. А бывают ли они у них, удивился Слава.

Сев рядом, Слава так и не понял - смеяться ему сейчас или просто мужественно повздыхать расстроенной девушке в ухо. Чужое расстройство по его поводу, абсолютно дурное, не по адресу и не в той форме породило у него равнодушную тяжесть, разлегшуюся по всей длине языка. Говорить не стоило, однако Слава себя пересилил, протащил язык между зубами, срывая твердую пленку с привкусом картона, и для начала разговора вздохнул Оксане в ухо.

- Оксана, ты ошиблась. Ты очень серьезно ошиблась. Никто меня не тронет. Это абсурд. Глупость. Я здесь навечно и во веки веков. Меня нельзя стереть с картины. Конечно, тогда я тебе соврал. Извини, - он тронул ее за плечо. - С моей стороны это было полным ребячеством. Хотелось быть значительнее, чем я есть... Не смотря ни на что, я все же еще просто школьник.

Острые ногти пропахали на щеке достаточно длинные полосы, прежде чем он перехватил ее запястье и отодвинул от себя ставшую до жути некрасивой руку - словно лапу рептилии с судорожно искривленными пальцами и капельками крови под ногтями. Заткнуть ей рот он побоялся.

- Извинения?! Извинения?! То есть все - ложь? Или все - правда, а только это - ложь? Или из правды ты делаешь ложь, а из лжи вырезаешь правду?

- Я ничего не вырезаю, - устало ответил Слава. - Ножниц боюсь.

Оксана замолчала и сникла. Валентина собрала со своего стола журнал, конспекты, ручки, вышла, оставив дверь нараспашку. Коридор был пуст - весь поток освобожденного пролетариата утекал сквозь раздевалки и подвал, скапливаясь, кажется, где-то перед входом в школу - можно сказать под окнами кабинета. Поэтому снизу доносились некие нечленораздельные крики, а у Славы возникло дурацкое ощущение, что все ждут только его - когда он распахнет окно, встанет на подоконник и произнесет речь, или кинется вниз головой.

- Чтоб душа при этом пела, ноги к небу задрались, - сказал он себе.

В каким-то чудом возникшую на небесах дыру заглянуло солнце, навылет пробило мокрые окна, занавески, резануло по глазам, плеснуло в лицо воображаемым теплом и смыло с парты темноту. Нежная розовая акварель растеклась по шершавой бумаге Оксаниных щек, мазнуло губы красным, отчего на них проявились все мельчайшие трещинки, положила на обиженные глаза тень ресниц.

Откуда-то настолько ясно дохнуло весной, апрелем и свежей листвой, высыхающими лужами и оттаявшей землей, что причудилось как будто в самом деле время самопроизвольно, устав от взведенного, сжатого состояния, распрямилось и выкинуло всех прочь из черной осени. И набранная на катапульте скорость настолько велика, что они не задержатся здесь, пропашут красноватую грязь, растирая в зеленую кашу еще такую слабую траву, кубарем вкатятся в лето, сделают попытку встать на ноги из горячей и душной пыли, вырваться из вони плавящегося асфальта и горящей смолы, но споткнутся о дожди и сжигаемые кучи опавших листьев, чтобы больно стукнуться коленями о железную перекладину парты ближе к зиме...

- Пойдем, - попросил Слава.

Оксана встала, повесила на плечо сумку и пошла впереди.

Он шел в некотором отдалении, рассматривая ее спину и только сейчас почему-то обратил внимание на потрепанность ее платья. Нет, оно было вполне аккуратным, без дыр и лохмотьев, но кое-где из ткани торчали заусенцы, крохотные дырочки были заштопаны, хотя можно было заметить еще несколько мест, настолько протершихся, что сквозь просвечивала Оксанина кожа. Это как-то не вязалось с давно устоявшимся у него представлением о девушке, и Слава почувствовал укол жалости к ней, словно получил подтверждение - без него она не может быть счастливой. Он догнал Оксану, взял за талию и, засеменив рядом, поцеловал в щеку.

Раздевалки встречали распахнутыми решетками, ручейками тянулись к выходу потерянные перчатки, варежки, шарфы, и среди них бродили полуодетые личности, швыряясь в вещах и примеряя их на растопыренные пальцы. Восьмой класс удивил. Кроме сменной обуви, выстроившейся на деревянных подставках и курящей на корточках в углу Ольги ничего и никого в раздевалке не было. Зажав между колен полы своего красного лакированного плаща и натянув на голову капюшон, девушка пускала дым в потолок и стряхивала пепел в стоящий поблизости ботинок. Дым почти отвесно поднимался вверх, на уровне лампы встречался с местным стратосферным течением и на большой скорости уносился в вентиляционную отдушину. Это было настолько ловко проделано, что запах табака не покидал пределов раздевалки.

- Молодец, - похвалил Слава.

Ольга мрачно затянулась, выдула из ноздрей две густых струи, так что сизая лепешка расплылась по полу легким болотным туманом, и вежливо ответила:

- М-м-у-у.

- Она пьяная, - сказала чувствительная Оксана. - Что за гадость ты пьешь?

Пахло действительно гадостливо - настоем несвежих опилок на скисшем в прошлом году варенье. Сливовым, кажется. Прикусив сигарету, Ольга натянула поглубже капюшон, оставив наружи только нос, пошарила за батареей и достала пыльную зеленоватую бутылку. Рука у нее дрожала, и в тишине резко проявился плеск тяжелой жидкости, наведший ассоциации на шум прибоя. Слава взял бутылку и осторожно нюхнул подсохший потек из под винтовой крышки. В ноздри вцепились мелкие, щекотливо-болезненные крючки фирменной настойки Папы Карлы на столярном клее. Как после потребления такой отравы народ оставался в живых было, пожалуй, производственным секретом трудовика.

- У нас проблема, - сказал сам себе Слава, но Оксана услышала.

- До автобуса дотащим, - бодро ответила она и присела перед Ольгой. Та пустила ей дым в лицо и сделала попытку засмеяться, но мускулы рта ее уже не слушались. Слава стянул с ее головы капюшон и потрогал лоб.

- Ее побыстрее надо вытащить на свежий воздух.

- Там учителя увидят. Скандал...

- Оксана, ее минут через пять вывернет прямо на пол. Мне за ней убирать не хочется.

Оксана двумя пальчиками отставила вонючую емкость, встала и принялась одеваться. Слава полюбовался как она натягивает теплые колготки и влез в свой анарак.

- Хорошо, что она успела одеться, - задыхаясь и подпрыгивая на одной ноге, укрощая тугой замок на сапожке, ободрила девушка Славу.

- Да, чулки успела... - пробормотал он, сражаясь с влажными перчатками, не желавшими впустить руки внутрь.

Ольга икнула и они замерли в ожидании худшего, но дрянная девчонка загасила окурок в ботинке и крепко закрыла рот ладонями.

- Вот и умница, - ласково похвалила ее Оксана.

Слава скептически посмотрел на приятно позеленевшее лицо начинающей алкоголички и пригрозил:

- Ты мне тут дуба не дай!

Он взял ее подмышки вытянутыми на всякий случай руками и медленно поставил на ноги. Просунувшись под его локтями, Оксана очень не вовремя принялась застегивать Ольгин плащ, а та, скосив вниз глаза, еще крепче зажала рот.

- Умница, - выдохнул Слава. Взгляд у Ольги стал совсем сумасшедшим. - Только причесывать ее не надо, ладно?

Оксана кивнула.

- Так. План такой. Берем. Под руки. Ведем. Выводим.

- Заводим. Садим, - догадалась девушка.

- Нет. Бросаем.

Прижав Ольгу потеснее к стенке, Слава перехватил ее под левую руку, отодвинул от опоры, давая место пристроиться Оксане. Не сговариваясь, они ее встряхнули и вывели в коридор.

Лампы кто-то додумался выключить. Грязный и мыльный осенний свет, капающий из подвальных прямоугольных амбразур наводил еще большую смуту. Оксана сразу же споткнулась о сваленные около стены доски для столярной мастерской, а Слава насмерть зашиб мизинец обо что-то стальное. Спасаясь от падения и боли, они повисли на Ольге, та смялась, словно листок бумаги, и все трое оказались на полу. Собравшиеся на гранитных плитах лужи коридорной темноты к тому времени, как они поднялись и построились, странным образом истаяли, впереди расплылось белесое туманное облачко подъема к выходу и путь к нему пролег без особых приключений.

Дверь не желала открываться перед первыми встречными. В незаметные щели внутрь школы врывался плотный студенистый ветер. Взмокший Слава глотнул этого яда, пропитанного запахом снега и замерзших листьев, заорал от отчаяния и вышиб подошвой ботинка последнее препятствие. Они легли на шквал и выплыли под открытое небо.

Их ударило. Славе показалось, что он оказался в самом эпицентре штурма и мимо проносятся ледяные, закованные в панцири кони, царапая щеки остриями брони, толкая то в одну, то в другую сторону, порой в невероятном прыжке нависая над его головой давящей фиолетовой массой, заставляя пригибаться и порождая непреодолимое и паническое желание бежать. Глаза были залеплены липким воздухом, ветер зажимал нос и затыкал рот, не давая вздохнуть.

Прикрывшись рукой, Слава стал пробиваться, протискиваться, пролезать, тащить, волочить, больше всего страдая от того, что вязкая масса залепила глотку и нет никакой возможности еще раз закричать, вырвав с корнем возникший страх. Вторую руку кто-то небезуспешно пытался вывернуть, вырвать из сустава, но он почему-то не предпринимал усилий для избавления от мучителя, а еще сильнее вцеплялся во что-то плотное и скользкое. Земля дыбилась до тех пор, пока Слава уже не был готов опереться костяшками пальцев на оранжевый гравий дорожки, как неуклюжая из-за слишком длинных ног горилла, но тут их отпустило.

Пальцы зацепились за сетку ворот, те, в свою очередь, стартовали в космос, практически вырвав кисть из запястья. Наконец вздохнув, Слава подтянул ноги, отыскал ручку, ударил по ней и вся компания оказалась за пределами осажденной ветром школы.

- Все? - с наслаждением выдохнул он.

Вокруг было пусто. Ни людей, ни автобусов. Оксана так же растерянно оглядывалась, а Ольга, положив голову ей на плечо, дремала. Небо было словно на слайдах - слишком красивое для естественности - округлые мазки крема всех оттенков синего с редкими беловатыми перышками. Где-то на горизонте снова произошел разрыв намокшего купола и в прореху выстрелило солнце. Мокрый, нечистый асфальт залоснился, подмигнули капельки на ограде, по замерзшим щекам погладило сонливым теплом, гул ветра застыл, замер почти ощутимыми неровностями и зазубринами воздуха. Спотыкаясь и задевая об них плечами, Слава и Оксана перевели Ольгу на место обычной остановки автобусов, как будто надеясь на очередное чудо.

- Чуда не будет, - запахло перебродившими опилками.

- Спокойно, - тряхнул Слава алкоголичку.

- Козлы, - удивленно открыла Ольга глаза, - козлы...

- Может, все уехали? - предположила Оксана.

- Пошли... Пошли все... - Слава поморщился и еще раз перемешал Ольгины мысли.

Небеса склеились, облака потеряли фотогеничность, потекли каплями, слишком редкими для дождя, но и слишком частыми для сухой погоды. Слава подставил ладонь и понаблюдал как черная кожа перчаток украшается крохотными звездочками, сжал руку, растер влагу, разминая побаливающие пальцы.

- Ни дождь, ни снег, а просто бег, вперед, вперед, за нами кот.

- Крот, - поправила Оксана. - Предлагаю вернуться обратно, а то мне уже холодно.

- Пошли, - подняла голову Ольга, но забыла открыть глаза,

- Пошли... все... т-с-с, - чуть не ткнула пальцем Славе в глаз, предупреждая его попытку помешать ей высказаться, - в... в..., - тут она зашлась дурным смехом, - в лес!!!

- Ты что-нибудь об этом слышала?

Оксана скривила рот:

- Мы могли и не услышать.

- Ну, все-таки, штормовое предупреждение...

- Какое предупреждение?

Слава по-настоящему прикусил язык.

- Неважно. Придется тогда в лес тащиться.

- Козлы, - возмущенно пробормотала Ольга.

Все как по команде посмотрели в лес. Последние девятиэтажки располагались к нему торцом и поэтому были хорошо видны торчащие из-за бетонного забора черные с прозеленью сосны, редкие, распустившие щупальца дубы, хватающиеся за стройные талии соседок. Вялое небо обвисло старым полинявшим покрывалом на их макушках, полотнище трепетало от ветра, заставляло деревья гнуться. Ветхая ткань трещала, скрипели упрятанные под кору проржавевшие шестеренки и подшипники. Непогода нарушила что-то в окружающем пейзаже, сдвинула с извечного места. Слава это ощущал, но не мог пока понять, уловить за хвостик юркую деталь. Может быть, и деталь. Проросший за кулисами металл, выпячивающийся острыми, твердыми углами, еще закрытый декорациями, но уже больно ударяющий по коленкам и локтям актеров.

- Ты видишь?! - закричал он.

Но Ольга вряд ли что видела. Она стояла спиной к ветру, зажимая руками капюшон на лице. Где-то прорвало полог, копившийся наверху напор ударил по земле, поднял в воздух мерзлую пыль и снег. Слава не успел прикрыть глаза руками и несколько секунд смотрел на бурю со дна озера слез. Он не различал - видится ему, или это действительно так - мир оказался старой декорацией, подавшейся под ветром, натянувшейся на грубо сколоченных остовах, задираясь у самой земли и бесстыдно показывая внутренности и изнанку чуда. Выцветшие и криво сшитые кусочки ткани - бархата и ситца, вельвета и джинса, необструганные доски с торчащими ржавыми гвоздями, скрученные кусками проволоки, настилы из распухшего картона, грязной бумаги, кусков фиолетового пластика.

Весь этот мусор рассыпался если не на глазах, то в коротких промежутках, когда удавалось освободиться от ночного наваждения слепоты. Цвета не было, и в воздухе расплывались черные пятна засветки - реальность коробилась и не выдерживала потустороннего света. Кожу щек драл ржавый станок ветра, оставляя зудящие царапины. Слава тянул вперед руки, в самый водоворот, эпицентр разрушения, то ли защищаясь от осколков, то ли безнадежно пытаясь поддержать заваливающийся остов, нащупать вновь ту точку, которая держала спокойствие и безнадежность на себе, надавить, придать ей новые силы. Большой, трепещущийся кусок школы зацепился за пальцы, облепил окном и стеной руки, повис безжизненной тяжестью, пригнул к земле. Заломило мышцы, пальцы ломались под штукатуркой. Он бы упал, но в капюшон вцепилась Ольга, удержала его, подарила мгновение, хватившего на то, чтобы глыба сорвалась и утонула в земле, прорастающей редкой травой.

Ольга неожиданно сильно обхватила его, оторвала от встающего дерева, потащила в глубь леса, в относительную тишину и оглушающий покой, так что заныло, зачесалось в ушах. Слава потерял контроль. Он только отталкивался каблуками от попадающегося еще асфальта, кусков кирпича, обломков рам и искореженных парт. Он падал, падал, падал назад, в пропасть до неба, и от безначального падения ломило в затылке, где все уже приготовилось к сильному удару, сотрясению, но тот все оттягивался, набухал, копился. Под анараком сбилась одежда, съехала со своего места, съежилась, стянулась, прилипала к коже холодными пуговицами и разрывала швами подмышки. Рубашка ползла к горлу, открывая живот сочащемуся сквозь непромокаемую ткань дождю, а завязки капюшона подло били по глазам.

Боль теплела и зеленела. Краски окончательно смывались с глаз, оставаясь неясными редкими облачками в наполнившемся вверху океане, который взлетал горячим шариком, бился о сосны, обрушивая на землю редкие иголки и шишки. Они держались за руки, их подпирал мягкий настил колючей желтизны и запаха смолы. Слава смягчил пожатие, отпустил Ольгину руку и стал пальцем скользить по ее ладони. Она была тесной и доверчиво открытой, нежной, с почти неощутимыми линиями обмана.

Ветер дышал в лицо почему-то весной, кидал в уши убаюкивающий скрип леса. По губам семенил кисловатый муравей. Сознание сна не успокаивало, а только разочаровывало - опять красивый обман. Ничего не хотелось, и само тело взбунтовалось, опасаясь нового провала. Оказалось достаточным сделать шаг, чтобы оказаться перед школой, с ее затемненными стеклами, широкими прозрачными дверями, за которыми был виден уютный холл с мягкими креслами, диваном, фонтанчиком для питья, прохладу и полумрак. Ольга щурилась и чихала на солнце. Лес обступал со всех сторон трехэтажный куб, лишь у самых стен сходя на небольшие пушистые кустики.

Что может быть прекраснее учиться летом, когда школа пуста от каникул и отпусков, когда можешь сесть на любое место и слушать тишину, вытирая со лба пот.

Оля бросила на скамейку перчатки и держала для него дверь. Слава поднял с дорожки камешек, подкинул его на ладони и, тряхнув кистью, запустил его в небо до боли в плече и сгибе локтя. Синь не дала проследить за маленькой кометой, а солнце невзначай щелкнуло по глазам, рассыпав в воздухе капельки черноты. Моргая и стряхивая их с ресниц, он вошел вслед за девушкой в холл, упал в кресло, съехал по обивке пока не зацепился затылком за велюровый валик и не вытянул на километр необутые ноги. Медленно крутился вентилятор под потолком, пытаясь разогнать прохладу и тишину. Ни на то, ни на другое не хватало сил.

- Хорошо, - высказался Слава.

- Просто замечательно, - подтвердил он себе.

- В таких местах тоскуют и плачут, - сказала Оля.

- В них нельзя возвращаться. Можно только вспоминать.

- Тебя не страшит искаженность? - спросила она.

Прежде чем сказать, Слава осмотрелся, насколько это было возможно в его полулежачем положении. Навесной пупырчатый потолок, алюминиевые полосы под светильниками, верхние края тонированных витрин, пальмовые листья, мягкость на шее и затылке.

- Так и должно быть. Возвращаться и правда не стоит. Стоит вносить что-то свое. Все равно, главное - это впечатление и ощущение. Остальное портиться, забывается, разрушается.

Оля промолчала.

Расслабленность и нега запузырились оживленностью. Слава крепко сжал кулаки, затем распустил пальцы и несколько неуклюже, помогая себе каблуками ботинок и шеей, сел в кресле. Оля смотрела на него.

- Никогда не думал, что это будешь ты, - ущипнул он себя за ухо.

- Так уж и никогда, - вовсе не кокетничала она.

- Фигура речи, - признался Слава. - Дурная привычка литературной гладкости. Терпеть не могу чужих блондинок.

Оля намотала на палец локон и искоса на него посмотрела.

- Я, - призналась она.

Шнурки - вечное проклятие - были на удивление сухими, и, даже, слегка ломкими, из-за чего спущенные банты легко поддались ногтям. В ботинках оказалось много песка и желтых сосновых иголок. Слава постучал ими об пол, задумчиво разглядывая носки. Потом решился и снял их. Ноги были чистыми.

- Ты думаешь - это обязательно?

- Да как-то неудобно. Остальное можно не снимать.

- Так?

- Нет... Ага, вот...

- Подожди, давай помогу.

- Держи меня за шею. Ох ты, так просто. У тебя ноги не затекут?

- Смеешься?

- Тебе хорошо?

- Мне очень хорошо... Это здорово... Ох... как сладко...

Он вдавливал ее в себя, уткнувшись лбом ей в плечо и смотрел на натянувшийся край форменного платья, гладкую кожу ног с просвечивающимися венами. Оля ворошила его волосы и цеплялась за спину.

Опять ничего в этом нет, с легким раскаянием наконец подумал Слава. Пустота. Не тоскливая, не безразличная, а даже с удовлетворением, нежностью, но все-таки пустота. Еще один шаг, еще одно обладание. Как здорово! Ошибочно придаю этому значение, но ощущаю в себе подъем, сладость. Но больше всего я люблю себя. Свое отражение в их глазах, свои чувства к ним, себя в них. Внутри слишком много врагов - скептиков, реалистов, тоскливых романтиков. От них не скроешься, не убежишь, не обманешь. Можно только подарить себя. Вот ей, например. Лучшего, умного, нежного. Я сел в машину и смотрю на себя, севшего в машину. Жуткое состояние.

- Я посижу?

- Конечно. Заодно не прольем.

- А я тебя люблю.

- Ерунда, занятия идут.

- Я путаю свою очередь и забываю реплики.

- Ты еще Фрейда вспомни. Сможешь растолковать?

- Что тут толковать? Юношеская гиперсексуальность и ночные поллюции.

- Странно, что мы не летим.

- Неужели так хотелось?

- Всех хочется!

- Можно я вот так сдвину?

- Вид у нас разнузданный.

- Развратный до целомудрия.

- Ты меня впечатляешь.

- А я два дня буду впечатленный и задумчивый. Или задумчивой?

Не надевая ботинок, они брели по коридору между стеклянной стеной, за которой стоял солнечный лес, и белыми, широкими дверями, перемежающиеся детскими яркими рисунками и стендами на неопределенные актуальные темы. Попеременно окатывало жаром и сосновой прохладой, тени и свет были нереально четкими, тишина - уютной, Оля - нежной.

Кое-где на подоконниках сидели ребята, смотрели в окна или на них, кивая и улыбаясь. Школьная форма была разбавлена кроссовками, пестренькими рубашками, еле завязанными концами синими галстуками юных тельманцев, а также общим ощущением расслабленности, добровольности, следами дружеских нот между учениками и учителями. Звуки голосов доносились из классов, пролезая под дверями и сохраняя привкус открытых настежь в лес окон, одуряющего предчувствия конца учебы и беспредельного отдыха.

Славина левая рука лежала на Олиной попе, ощущая сквозь горячую ткань переливы мышц, а правой он безуспешно дергал за дверные ручки. Все были заперты, Слава молча удивлялся, а Оля хмыкала. По пыльной теплой дороге проехал старый грузовик, кажется, с еще деревянной кабиной, почерневшими бортами, подскакивая на твердых, укатанных холмиках, расплескивая скопившийся между ними песок и обдавая Славу чувством близкого и родного узнавания. Поодаль стояли деревянные же ворота с неразличимой надписью, от них поверх тянулась колючая проволока, внутри находились еще машины. Что-то подсказывало давность увиденного, еще до рождения, но, опять-таки, это были не материальные свидетельства, а какая-то внутренняя убежденность.

В классе находилось еще меньше - девять человек, каждый за собственной партой, а то и за двумя, если очень развалиться, опираясь локтем на позади стоящий стол. Учебников ни у кого не было - все ждали звонка. Учительское место пустовало.

- Ты слышишь? - шепотом спросил Слава.

- Слышу. А что?

- Все то же. Класс, деревья, тишина, пустота.

- Это твое. Разве ты не этого хотел?

Слава погладил ее по колену.

- Глупая. Не обижайся, я от избытка нежности так говорю. Тут никогда не бываешь главным. Не выбираешь путей, даже если встаешь, а потом ложишься. Что-то общее, похожее можно получить, но далеко не всегда. Чувства - вот главный кайф. Сначала там, а потом снаружи. Нет, порой... Хотя, какой порой! Практически всегда знаешь - это обман. Сжимаешь в кулаке старинные монетки, вот они - давят на кожу, такие твердые, красивые, нужные, а затем - пусто, даже следов от пальцев нет. Но ощущения есть и они сохраняются. Как яркий свет под веками и в темноте.

Оля погладила себя по ногам.

- Тебе не хватает? - заметил Слава.

- Чего? А... Женщинам всегда не хватает... Здесь даже разрешения не нужно... Опять ты меня сбил. Ты такой говорливый, красноречивый.

Он опять смотрел на лес. Надо же, как здорово придумано. Дом и лес. Лес и дом. Школа. Чего же мне не хватает? Вот такой мути - торчащей и колючей, многокомнатной и теплой, пустой, запертой, или, на крайний случай, редко заселенный? Не хотелось бы так думать. Точнее, все сводить только к этому. Значит не хватает. Признаю. Признаюсь. Но и - молодости, свободы, беззаботности, счастья, которое далеко не даром.

- Здесь и только здесь спадают оковы с языка. Нет нужды выстраивать слова, они сливаются с мыслями. Разве мы с тобой говорим? Шепчемся? Не думая. Только думаю.

- Кто нас теперь поймет? - прошептала Оля ему на ухо. Тепло дыхания перелилось в нежность, ощущение и желание хорошего до слез на глазах, не каплями по щекам, а мокротой и предчувствием. Предощущение невозможности жить, пребывать без нее, обманчивое и лживое по сути, но такое верное, правильное до горечи скорого расставания, неиспользуемой возможности, упущенного с холодной рассудительностью и острой жалостью шанса. Кто-то, такой близкий и недостижимый своей близостью, доступный до хрупкости, рассыпающийся при малейшем касании, поглаживании, неравнодушный, стремящийся к тебе всей холодностью, страхом, соблазняющий другими и обстоятельствами, непреодолимыми, как мост через пропасть. Заумная вязь слов и мыслей, абсолютно неприспособленных и для мгновения реального взгляда, движения рукой, легкого недоумения.

Пластиковая поверхность стола смахивала на берестяную - с темными насечками на стерильном пыльном поле. Солнце, распавшись мозаикой парт, желтым туманом нависало над головами редких учеников, но жары, конечно же, не чувствовалось - Славе был не до того. Собственно, все было фоном - милым рисуночком из заброшенной папки. Слава вытер слезы и погладил Олю по руке. Она не отстранилась.

- Любопытное состояние. Согласна?

- Легкое поглаживание как большой шаг к... - усмехнулась Оля.

- К чему? - спросил Слава.

- ...

- К чему? А, бесполезно. Не представляю, что ты это говоришь. Оставим многозначительную паузу.

- Ц-ц-ц, так уж и трудно догадаться после того, что ты сотворил внизу.

- Я сегодня зациклюсь только на тебе. Пожалуй, не стоит. Сразу начинаешь думать - может и стоило бы...

Оля сжала его пальцы - конечно, стоило...

Она осмотрела на неподвижные затылки статистов. Оперлась подбородком о его плечо и подула в шею.

- Здесь хорошо. Что тебе еще искать? Я, тишина, пустота, школа, лес. Архетипаж. Минутная вечность. Даже не нужно мучиться вопросами о мудреце и бабочке.

- Ты этого не знаешь.

- Вот видишь! Я буду умнее, нежнее, сексуальнее, доступнее, всегда в эти минуты буду только с тобой. Ты можешь. Еще один шаг, еще один "хазар". Я - это ты сам. Ничего больше, но и ничего меньше.

- Не люблю себя. Я себя раздражаю, особенно когда пытаюсь представить себя со стороны. Я, наверное, и тебя злю?

- Нет. Ничего. Себя тебя любишь.

- Я не умею быть. Я не умею чувствовать. Я об этом все прочитал, все увидел в кино, выучил. Конспекты у меня при себе. Остается слюнявить пальцы и вспоминать дрянные сентиментальные фильмы.

- Я обижусь, - легко лизнула скулу.

- Неужели не работает? Все так и живем. Стимул - реакция. Собачка Павлова.

- Платок Акутагавы.

- Не умничай! Тебе не идет.

Тем временем солнце испарило школу, частичку леса, обнажив пятачок, выложенный бетонными плитами, припорошенными все тем же песком и хвоей, словно крохотными ящерками с острыми надорванными хвостиками. Самые большие дыры оказались залитыми гудроном с выложенными камешками стандартными надписями: "Слава + Оля = любовь". Только это и выдавало. Оля присела над своим именем и пальчиком потерла запылившиеся бока гравия. Дальше площадка открывалась на дорогу, еще дальше продолжался сосновый бор, и сквозь деревья проглядывал узкий двухэтажный дом с заостренной крышей и выбитыми черными окнами. Из них попахивало пустотой, ободранными стенами, разобранным полом.

Кажется, в автобус никто не залезал, но, кажется, уже было пора ехать. Двигатель машины работал, стекла блестели, бросая в глаза солнечный песок. Славе стало грустно. Мне погрустнело. Слишком. Все слишком. Вместо двадцати одно целых сто тридцать семь. Ждали трефовую даму, получили постоянную тонкой структуры. Структурный перекос приводит к размытости ощущений, смерти писательства и заполнению пустоты дурными камешками. Гудрон он и есть гудрон, однако Оля-Оксана делает, гранит, сгущения не найти, а ассоциации слишком серьезны для шарма, бамкающего, на пороге замка, встав на руки и споткнувшись.

- Стоп, - скомандовал Слава и погрозил небу и земле. - Вы это мне прекратите.

- Дай платок.

- Попросила Оля.

- Что?

- Нет, извини. Не то навалилось. Надо было то, а оказалось не то. Вот, возьми.

- Не пора ли нам?

Слава покачнулся и удержался, опершись на забор. Калитка в нем была сварена из толстых металлических труб, массивные петли утопали в хлопьях солидола, а колоссальные прорехи оказались затянуты колючей проволокой с остриженными заусенцами. Оказалось, что плиты возвышаются над стальным сооружением еще на пару метров, так что Слава, встав на цыпочки, мог дотронуться до поросшего бутылочными осколками верха. А вокруг автобуса носились дети, взметая песок и бросаясь палками. Опоздали они не на много, но теперь это не имело значения - попутки здесь не ездили.

- Если мы не сядем, то снова опоздаем, - предупредила Оля.

- Это ты хорошо, - обрадовался наконец Слава, - хорошо придумала. Говорить здорово. Ты говори. Все говори. Говори, только не молчи. Когда ты говоришь, я молчу и тебя слушаю. Говоришь - значит строишь. Вдруг солнце упадет. Чувствуешь?

- Как во время мы пришли, - захлопала в ладоши Оля. - Слава, давай сядем на колесе! Ты собирайся быстрее. Темнеет на улице, а мы все до дома добраться не можем.

Солнце где-то заходило. Собирались мрачные тускло-свинцовые тучи. Осеннело. Шел сухой дождь, намочивший только дорогу и покрывший мокрыми полосами пыльный автобус. Ручка двери была холодной, и пришлось Славе дышать и отогревать свои пальцы. Запотевшие окна отрезали надоевшую площадку с лесом, первый городок, лето и школу. Как трудно, оказывается, говорить все это. Что вижу, то пою! Ох, прости... Время прошло незаметно, прокралось на цыпочках в соседнюю дверь. Наконец внутри так же похолодало, что окна очистились. Пора было выходить.

Очередная попытка не отвлекаться на Оксану, тепло и щекотку вывела Славу в городок, где на брюхе стремительно чернеющих туч начинали повисать первые звезды, складывающиеся в Летящее Созвездие Барнара. Иллюзия стройного клина, уходящего вслед за солнцем тут была очищена от невозможности, а восторг вообще разливался неразбавленным. Земля потеряла кривизну, ютившийся на холмах городок разгладился, растянулся, дома осели, деревья вытянулись и похудели. Оставалось ровное поле, большая детская площадка с большим детским домиком, а в отсутствующих домах, попадавшихся на глаза только при пристальном взгляде, горели окна и отражались утреннее небо и солнце.

Слава спустился с горы, оставив за спиной пустоту на месте немецких дач и огородов. Волейбольную площадку в правильном шахматном порядке засадили молодыми сливовыми деревцами, между ними слонялись взрослые, перебрасывали мячик, вызывая в душе смутное беспокойство узнавания. Слишком уж все было так как надо, правильно до безумия, словно после двадцатилетнего отсутствия вернулся в незнакомые места и не обнаружил ни малейшего изменения. Всякой вещи свое время и свое место. Поэтому пришлось идти вслед за мамой по узкой деревянной лестнице, под черным от ночи потолком и яркими лампочками, светящимися нежным, мягким и абсолютно неколючим светом.

Темнота висела ласковой паутиной, задевала за волосы и осыпалась попкорном. Расставленные локти скользили по гладким перилам прямо к синеватой, пупырчатой двери. Слава осматривался, но паутина гасила взгляд и уже нельзя было вспомнить - сколько квартир выходило на площадку, вела ли наверх еще одна лестница. Из их комнаты еще выселялись, внутри шлепало, скрипело, говорилось, стояли связанные попарно коричневые "гроссовские" чемоданы, исчезала мебель, но они с мамой никого не застали. Двери открыты настежь, хотя замок оказался несмененным и мама легко раскрыла его с первого раза, бросившийся в глаза телевизор показывал какую-то передачу, наполовину закрытую черной полосой, очень мешавшую дикторше или диктору. Не обращая внимания на трещавшую "Бирюсу", включенную как и небо на нулевой канал, мама села на кровать и сказала:

- Теперь будем здесь жить.

Из двух комнат сохранилась только одна, а окно оказалось подпертым куском фанеры. Неуверенность таилась в деталях и Слава, наконец, сообразил, что скоро произойдет пробуждение, потеря, вечное путешествие от того, что оставлено, и нет никакого смысла впитывать в себя окружающее, слишком родное для правды. Он видел в черно-белых мурашках, перебравшихся с кожи на телевизор, размахивающих сценариями людей, мелькание ненужных программ, но как не щелкал ручкой, так и не смог отыскать потерянный отрывок.

- Пора мне погулять, - крикнул он в открытую книгу и, свернув за угол чайной, столкнулся с Бабиновым. В теле ощущалась легкость и приходилось делать мелкие шажки и изо всех сил тянуть ноги, дабы не улететь в небо. Ночь окрашивала дорожку, деревья и дома в синий цвет, было темно и приближалось холодное утро.

- Укусить, - усмехнулся Бабинов, показав аккуратные острые клыки. - Вот не надо меня уговаривать, прыгать и читать "Мурзилку", играть в молчанку.

- Бока, да ты что, чучело! - примирительно и опасливо сказал Слава. - Главное спокойствие и попытки заговорить зубы, мы ведь с тобой приятели и брат твой, вот, подтвердит это. Ты считаешь, что я боюсь? Как бы ни так, - на этом месте он вновь почувствовал прилив скользкого, ничем не сдерживаемого красноречия, восторг от своего умения ловко, умело и без остановок с подобающими паузами выражать, выплевывать мысли, шутки, плача и смеясь, набирая побольше воздуха, размахивая руками, грозя пальцем. Он смотрел и слушал со стороны, чувствуя к распустившему клыки Бабинову нежность и дружеское участие жертвы к палачу, снимающим таким образом напряжение крушащегося мира.

Можно оттолкнуться ногами, наклониться и взмыть в небо, наподобие племянника Ябеды-Корябеды, но под деревьями ждал его жуткий Вова, покрашенный в жизненный розовый цвет, с мазками красноты на щеках, остекленевшими глазами, поддерживаемый двумя в черном, обвиснув ломкой марионеткой, двигаясь и вихляя от их умелых рук и ног, говоря с шипением заезженной в брюхе пластинки. Славе хотелось закричать.

- Неужели все так просто? - спросила Оксана. - Невозможное, невероятное, абсурдное - все просто так...

Подушка не давала ей выразить свое удивление или недоверие. Девушка лежала на животе, подоткнув ее под подбородок, подставив голую спину и попу квадратному солнечному пятну. Голос звучал слегка невнятно, а эмоции утонули в перьях. Или осталась на их торчащих сквозь наволочку остриях. Слава представил, как они мягко втыкаются в шею Оксаны, не позволяя глубже вздохнуть. И спина не говорит о недоверии. Вполне нормальная себе спина, гладкая кожа, плавный изгиб и тугие ягодицы, широковатые плечи. Все в его вкусе. Легкая расслабленность, еле заметные, высыхающие капельки пота, царапины и краснота. Однако... Он пальцем провел по ее позвоночнику, пощекотал копчик, слегка шлепнул по заду. Потом наклонился, поцеловал шею, когда-то коротко остриженный, но уже обрастающий затылок.

- Так тебе лучше, - заметил он. - А у тебя волосы сами вьются или ты их закручиваешь?

Оксана приподнялась, затолкала подушку под грудь, намотала на палец завиток.

- Пока ты храпишь, я только этим и занимаюсь, - легкая язвительность не утонула, а поплыла, крутясь и качаясь. - Не желаешь отвечать? Переводишь стрелки?

- До чего много шипящих. Как у змеи.

Куснув его за руку и крепче прижавшись к кровати, чтобы Слава не добрался до соска, Оксана протестующе мяукнула. Потом заблеяла похотливой, но гордой овечкой.

Солнце нисколько не согревало. Его яркость была осенней фикцией, фантомом, фотографией покойного. Ладонь согревалась с одной стороны теплом девушки, а костяшки пальцев лизал ощутимый холодок. Словно теперь солнце набиралось человеческим теплом перед вечной зимой. Если бы она наступила. Отдернутая тюль обнажала окно и безоблачное хмурое небо, словно цветной картон, приделанный к стеклу, испачканный расплывающимися клеевыми черточками самолетных инверсионных полос. Больше там ничего не происходило. Остановилось расширение вселенной, застыли лохматыми клубками так и не родившиеся сверхновые, подавились пылью и излучением черные дыры, вернулись после фальшстарта бегуны-звезды, Земля поверила древним и повисла в центре мироздания измятой детскими руками переспелой грушей.

Только стучало сердце. Ухо, больно подвернувшись, подслушивало этот мерный шум, даже не стук, а - вздох, трудный, основательный, почти что вечный. Неужели там живет любовь? Оно реагирует на страх - и замирает, оно подгоняет страсть - и вибрирует, страх, страсть, голод, удивление, смех - плотины и водопады кровотока. Почему же любовь? Если он будет вслушиваться, услышит ли он ее? И что она будет ему говорить?

В небесном картоне оставили пять вертикальных разрезов и чуть разошедшиеся края намекали на иные пространства и измерения. Глаза купились на подлый подвох и Слава зажмурился. Нет там надежды, только иллюзия понимания, словно опять лежишь на травке и ощущаешь тень пришествия, намек на его появление и остается лишь вырасти, чтобы понять... Понять? Нет, просто забыть. Некоторые вещи, все вещи можно понять, только попробовав. А затем и забыть.

Руки его сжимали простыню. Грубая материя отвлекала от желания. Хочешь то, чем владеешь. Владеешь тем, что держишь в руках. Постельное белье не привлекало и не отвлекало от прогулки по внутренним закоулкам. Тьма грусти сгущалась и нигде не было любви. Самое большее, что он мог предложить, это нежность и вечность. Не много, почти ничего.

- Не много. Почти ничего, - прошептала Оксана и он опять не понял ее. Сожаление или констатация? Или более сложная смесь цветов-настроений, сложившихся, в конце концов, в белое равнодушие?

Почему в постели шепчут? Даже если нет никого. Близость подразумевает тишину? Почему тогда кричат от страсти? Почему нежные поглаживания и ласки кончаются царапинами и слиянием - этаким нарушением экстерриториальности?

- Знаешь, что я больше всего не люблю? - спросил Слава и почувствовал как Оксана пошевелилась под его занемевшим ухом.

- Мокриц, червей и тараканов, - предположила она.

- Тебе неудобно? Повернись... Вот... Так лучше..., - он еще повозился, устраиваясь сам. Ее ребра вдавили щеку и пришлось проложить между ними пальцы, создав дополнительное возвышение. Солнечные блики немного царапали глаза, но в то же время покрывали блестящей пленкой живот и ноги девушки, делая их похожими на вечное произведение искусства. Жизнь и ее крохотные недочеты тонули в мягком сиянии. Не доверяя стуку сердца, Слава провел рукой по Оксаниной коже, почувствовал как слегка дрогнули мышцы живота, вышел на бедро и замер под коленом. Колено было шершавым, будто, а может и действительно, обветренное.

- Ненавижу, когда меня трогают, прикасаются ко мне. Даже самые близкие люди, если я этого не ожидаю. Я не вижу, а ко мне прикасаются. Стучат по плечу в автобусе. Хватают за руки на улице. Это, наверное, и не ненависть, она - дело здесь десятое. Порой мне кажется, что внутрь запускают пальцы. Прямо под кожу, в душу. Холодные, длинные пальцы, забирающие тепло и одиночество...

Его погладили по плечу теплой рукой.

- Ты не обижайся. К тебе это не имеет отношение. Сам не понимаю - зачем я это сказал. От большого доверия, наверное. Такого огромного, надутого, совсем не вдохновляющего, а словно пачкающего, ставящего в неловкое положение. Не люблю неловких положений. Я в них банален.

Неловко встав, словно у нее затекли ноги, Оксана подошла к окну. Что-то в ее движениях Славе очень не понравилось. Конечно, тут не было симптома какой-либо болезни, об этом даже смешно думать, а только лишь телесный сигнал внутреннего, скрываемого чувства, - скользнувший, царапнувший и сгинувший. Она обхватила себя за плечи, вцепилась в трицепсы, так что под пальцами начали расплываться красные пятна. Голову склонила налево, прислушиваясь к себе.

Ну вот, все опять испортил, весело подумал Слава. Трудный период - бросил одну, пришел к другой, разлюбил третью, соблазнил четвертую. Но и в этом есть своя прелесть, аварэ. Притирание друг к дружке, нащупывание и взаимная подгонка шероховатостей, заусенцев, сучков. Рукой постоянно цепляешься за них, загоняешь под кожу, обижаешь. Как сейчас. И от этого действуешь нежно, с осторожностью и хитростью. Притронулся мягкой лапкой, выпустил когти, лизнул язычком. Замечательный момент. Влюбленность и восхищение. Потом все будет выучено, обговорено тысячи раз, покроется толстым слоем лака, а в движениях проявиться умелая дрессировка.

И тут оно меня обманывает, осенило вдруг его, обманывает в открытую, нагло, настолько откровенно, что только сейчас пришло в голову. Оксану стоит назвать "мадемуазель Время" - в честь и все прочее... Избавляешься от него, восхищаешься Кантом, обзываешь чистым воззрением, пожирателем младенцев, пинаешь мертвую собаку, но сидишь на нем, впускаешь в дверь, занимаешься с ним любовью. Слабость. Ой ты, слабость человечья! Соблазн. Может обсудить это с Мариной? А может назвать их теперь иначе - мадемуазель, скажем, Четверг, и, скажем, - мадемуазель Пятница? Или - мадемуазель Восемь с половиной и мадемуазель Два сорок?

- Ты мне ответишь? - прервала Оксана какую-то важную, хоть и по хулигански начинающуюся, Славину мысль. Чувство было двойственным - легкое раздражение, как от смеха в постели, и легкое же облегчение, как от само собой отпавшей необременительной обязанности. Слава показал язык голой спине и попе.

- Не скажу, нечего говорить. Все сказано. Об остальном догадайся. В конце концов, оставь мне мою частичку тайны! - он сел в кровати по-турецки. - Не все же вам, женщинам, сводить нас с ума.

На синь наплывало белое облако, медленно, тяжело, величаво, надвигалось массивной бархатной портьерой, обтекало Оксану, осторожно и аккуратно вырезая ее контур. Сощурив глаза Слава пытался рассмотреть Оксанину ауру, но не замечал ничего сверхъестественного, кроме небольших радуг в волосах и на плечах. Словно почувствовав смену природных декораций, гораздо лучше подчеркивающих достоинства ее тела, девушка повернулась боком, положила руки на затылок и запрокинула голову. Экран опустился, в комнате стало сумрачно, даже холодновато, так как исчез, хоть и символический, призрак солнечного тепла.

Оксана все тянулась назад, превращаясь в тугой лук, чудилось легкое растяжение суставов, взвод и напряжение мышц, подстраивающихся под готовящееся выстрелить тело-оружие. Непроизвольно напрягался и Слава, боясь, что пластичная девушка не выдержит такого трюка, потеряет равновесие, неуклюже взмахнет руками, безнадежно пытаясь себе помочь... но ладони твердо уперлись в пол, правая нога взметнулась вверх, лук разогнулся, замер и вот уже Оксана улыбаясь сидит перед кроватью на корточках.

Он вспомнил о дыхании и сказал с чувством:

- Акробатка. Соблазнительница. Оксана с яблоком. Вот завалю на спину, будешь знать.

- Завали, - шепотом предложила она. - Овладей. Изнасилуй. Люби. Ласкай.

Ему стало грустно. Нет, потери желания, усталости, а тем более пресыщенного равнодушия не было. Вполне стандартные реакции на присутствие красивой, обнаженной девушки, которой ты далеко не безразличен (скажем так) наличествовали, губы и руки делали свое нежное дело, и делали его хорошо, может быть даже страстно, но вот за этой колышущейся, ярко-красной ширмой сидел кто-то холодный, отстраненный, попивающий через соломинку ледяной сок, машинально рассматривая стремящиеся вдавиться, слиться стонущие тела и думающий о более важных, неотложных, вечных делах.

Он был профессионалом - этот чудак в постели и кресле. Работа. Работа не на камеру, не на заказчика, ни, тем более, на себя. Работа на нее, ничего не подозревающую, ничего ему не заказывающую, но уже все забывшую, дрожащую и, кажется, что-то шепчущую. Но это опять не имело значения. Работа будет оплачена и вовсе не тем же способом (смешно и думать об этом!). Оплачена в срок и в соответствии с прейскурантом. Эй! Там, наверху! Почем нынче любовь?!

Сделайте ручки так. Сделайте ножки так. Возьмите сосок так. Языком коснитесь так. Скажите это. Вздохните глубже. Любовь - штука тонкая, сложный коктейль, хотя и известных ингредиентов.

После последнего глотка всегда приходит разочарование - именно ради этого?! Ради этого столько накручено, напридумано?! Столько трагедий сыграно, столько жизней сломано?! Чего-то я не понимаю в это мгновение в этом мире. Или наоборот - в это-то мгновение все и понимаю, просветляюсь, освобождаюсь от ложных желаний, а других и не существует, насыщаюсь и смотрю в потолок, или в освещаемую тьму век. А затем благодарность заставляет обнимать податливое тело. Благодарность за секунду истинного равнодушия. Здесь и сосредоточена моя жизнь, моя цель - в такой секунде и получив ее сполна я имитирую любовь, делаю ее произведением искусства, лишаю грубой и реальной приземленности, свойственной истинному и никому не нужному чувству, превращаю в выдуманную, романтичную, жестокую жизнь. Мы не знаем имен животных и даем им клички.

Холод крадется по пальцам рук и ног, выбрасывая вперед щупальца озноба, хлестающие по плечам и икрам. Приходится подтянуть почти съехавшее на пол одеяло, накинуть его, прихлопывая им убегающее тепло. Оксана благодарно трется щекой о плечо, а Слава крепче охватывает ее, прижимает к себе. В благодарность?

В сон не проваливаются. Туда входят вслед за сбивчивыми мыслями, держа под руки усталость и уют. Снова где-то далеко остается, теряется Оксана, ее тело растекается вдоль него, нечувствительно и невозбуждающе - еще кожа, колени, волосы, дыхание. Комнатка для сна оказывается узковатой и в ней не помещаются двое, так что Славе приходится уступить, усевшись на пороге и сквозь прищур рассматривая растекающуюся по льду воду. Внутри оказались недовольны возникшим теплом и возмущенно застучали лапками с зажатыми хрустальными шариками по стеклу. Окно подалось на столь упорный протест, хрустнуло с громовым раскатом, слепило из застывших молний неряшливые клубки снега, забросало щели морозом, засадило ледяными пальмами, неизведанными путями распустившимися в маленьких горшках. И Слава нашел ответ на прямой вопрос Оксану. Обняв ее сзади так, что ладони легли на груди, отставив большой палец правой руки так, чтобы не загораживать маленькую родинку, уткнувшись лбом в ее стриженный затылок, он честно и сурово предупредил:

- Буду говорить в первый и единственный раз. Кто спрятался - я не виноват. Все делается очень просто. Просто, при условии, естественно, что у тебя есть такая мечта. МЕЧТА! Меч-та! Мечта сплошь из больших букв и с оружием в ножнах. Не нужно денег и дзена - прах веков, дерьмо столетий. Наша единственная религия - все в нас самих и нигде более. Я говорю условно, конечно. Таких как я, я не встречал. А если бы встретил в жизни, то не распознал... Эгоцентризм - наш девиз. Обратная сторона титанизма... Дорога открыта всем - поэтому "наш". Извини за сумбур, это от неподготовленности речи. И от отсутствия нужных терминов и теорий. Только практика, только практика. Итак, мечта уже есть. Теперь делаешь второй шаг - мечту осуществляешь. Просто, да? Образно говоря, строишь бесконечную стеклянную стену, отгораживаясь от всего на свете. Любопытное, оказывается, дело - почувствовать себя на месте рыбы в аквариуме. Теряешь все точки опоры, все интересы и обнаруживаешь, что и без них можно существовать. Можно и нужно. Остается только зоологический интерес к мельканию пузырьков в стакане. В каком стакане? Да дело в том, что на самом деле не ты оказываешься в аквариуме, ты освобождаешься, встаешь рядом, а все остальное - в стакане с соком или кока-колой. Шипит, пузырится, пахнет. Поэтому остается только взять соломинку, запустить ее туда и потягивать помедленнее, полоща рот и растягивая удовольствие. Хотя... Жажда ведь тоже не беспредельна... Не всегда хочешь сока, а, например, водички ледяной, пива. Так что не считай меня гедонистом. Желаешь спросить - какие у меня цели? интересы? стимулы? Да никаких секретов...

А ведь девочка была бы права, не то чтобы понял, уяснил, прикоснулся к так тщательно отодвигаемому откровению Слава - черта-с-два - знал! Понял, уяснил, прикоснулся тысячи лет назад. Когда еще и не ступил на эту дорогу, эпитет "путь" здесь не подходит - высокопарен без меры, оброс миллионом ненужных значений. Все должно быть тихо, мирно, по-домашнему. Без лишнего шума и надежд на удачные попытки изменить ИХ (т-с-с, ни слова о человечестве). Пустые упования. Титанам и червям нужно думать исключительно о себе, словно птичкам божьим, клюющим на всеобщее благо. А я и не старался, развеселился Слава, было бы забавно разыграть нечто в этом роде, а не растлевать малолетних. Ну-ка, сообразим нечто в этом роде... Карнавал а-ля Второе Ушествие. А что, все сходится - если уж выпало родиться в империи, то прожить нужно так... бесцельно. Нет, в этой сумасшедшей идее нечто есть - сумасшествие, естественно. И чудес я не умею творить, и легионы на месте. Вот только что я мог им сказать? Плодитесь и размножайтесь? В этом-то червивом яблоке? Е... и предохраняйтесь? В целом верно, но не свежо. Ничего не получится. За столько... черт, ведь и временем это не назовешь... иного в голову не пришло и не придет. Чепуха. Суета. Анестезия. Порок в самом плане. Чтобы учудить, нужно спланировать, а вот как это сделать в бесконечном тоскливом ноябре?

- Никаких секретов, девочка, никаких. За исключением того, что спрашивать у любого о смысле его жизни. Та же история, древняя - из десяти девять не знают своего предназначения... Может быть, хорошо, что не знают? Представляешь, какое предназначение у пьяницы? у убийцы? у лжеца? Я - нет. И не стремлюсь узнать. Лежу себе на простынке в яблочке...

...и ничего не делаю. Не ищу, не сомневаюсь, не стараюсь.

Только говорить Оксане об этом не стоит, решил Слава. Во избежание и во сохранение. Пусть ее. Пусть спит моя девочка. Сопит в мою руку. Царапает запястье. Спит и дает отдохнуть мне. Сколько можно лежать? Вернее, сколько я могу так пролежать? Когда тело успокаивается настолько, что перестаешь ощущать его. Только тихо погружаешься в мягкую вату и слегка морщишься от порой попадающихся спутанных волокон, легкими разрядами напоминающими о существовании кожи. Вечное падение в вечный сон. Подспудно этому не веришь. Принимаешь как данность, но в глубине души надеешься на тиканье часов.

Он с надеждой вслушивался в тишину, но кроме стука их сердец и дождя по стеклу и жести подоконника ничто не напоминало о времени.

Казань, июль 98 - июнь 99