"Утомленное солнце. Триумф Брестской крепости" - читать интересную книгу автора (Белоусов Валерий Иванович)ГЛАВА 6 Понедельник — день тяжелыйОни обрушились, как топор разбойника на голову ночного прохожего… II и III/StG1, I и III/StG2 Fligerkorps, действующие по наводке высотных разведчиков Ю-86 «Группы Ровеля»… А отчего бы и не обрушиться? Замаскированный по всем правилам довоенных учений, штаб Армии, как и штаб корпуса, четко выделялся на земле паутиной тропинок, заботливо посыпанных желтеньким песочком, чтобы штабной сволочи удобнее было в сортир ходить… …Сандалов куда-то бежал, не разбирая дороги… Вокруг все гремело, ревело, свистело… бушевал огненный ад… Внезапно кто-то сильно толкнул его в спину, и он полетел в узенькую канавку, заботливо выкопанную, чтобы воду от штаба отвести… Сверху на генерала, закрывая его собой, рухнул кто-то тяжелый. Рядом сильно грохнуло, так, что у Сандалова зазвенело в ушах… Сандалов откинул с себя ставшим тяжелым, мертвым мешком перевернувшееся безвольно тело, закрывшее его от осколков… Иван, пуская кровавые пузыри, глухо хрипел… Генерал брезгливо вытер о его гимнастерку испачканные в тине руки и полез из канавки, совершенно случайно наступив на лицо своего водителя. «Ну да ведь Ивану было уже все равно, Вы не находите, коллега?» Впрочем, конечно, Сандалов не преминул сказать кому-то из случайно пробегавших мимо штабных, чтобы Ивану помогли… Но штабной об этом тут же случайно и позабыл… Штаб был мертв. Хуже всего — была мертва, как говорил Сандалов, «проволочная связь». Войска остались без управления… Чудовищный удар вновь потряс весь запад Цитадели — снаряд «Тора» ударил опять по Тереспольским воротам, обрушив до конца сильно поврежденную накануне полубашню, разнеся на этот раз ее до основания… Страшной силы ударная волна прошлась по всему сектору кольцевой казармы, примыкающей к полубашне. Не уцелел никто. Те, кто не был расплющен чудовищным перепадом давления, был задавлен рухнувшими обломками стен… Молот «Тора» продолжает методически падать и падать на стены Крепости. …Вот каземат, где был оборудован лазарет — самый большой отсек, бывшая Ленкомната. Раненые лежат плотно один к другому, беспомощные, не могущие даже вжаться в угол и закрыть голову руками, как делает это одна из медсестер… Губы ее беззвучно шевелятся — либо молитва, либо просто мольба хоть к кому-нибудь — чтобы все поскорее закончилось… Ее подруге — гораздо тяжелей. Превозмогая собственный ужас, она мечется по каземату, стараясь одновременно быть всюду — одному надо поднести водички, другого нужно ободрить ласковым словом, третьего, улыбнувшись, просто коснуться своей нежной, сожженной йодом рукой… И тут качнулись стены, и грохот рушащихся перекрытий заглушил крики и стоны несчастных страдальцев… Тем, кто уцелел, — не легче… У людей идет кровь из носа и ушей, кажется, у них лопаются барабанные перепонки… Мохнач, с открытым ртом, чтобы не оглохнуть, прижал к себе Клашу, и они замерли, засыпаемые рушащимся с потолка песком, как двое испуганных, потерянных детей… Опытный же Кныш где-то раздобыл старую телогрейку и всем, кому судьба выпала переносить бедствие с ним в одном каземате, сует в уши надерганную из нее серую вату. Помогает, правда, весьма мало… У одного из бойцов не выдерживают нервы — с криком он бежит к выходу… Его хватают, он вырывается, бьет своих спасителей. Приходится связать его ремнями. Впрочем, несмотря ни на что, массовой паники среди красноармейцев нет. Хотя в темных углах подвала можно видеть жалких, испуганных, сломленных людей. Кто-то плачет, кто-то истерично выкрикивает что-то… Таких мало, но они есть… А есть и другие… …Вот боец Огородников — и черт ли его оторвал от своих узбеков? Ползет боец по двору Цитадели со стороны Белого дворца, да не просто ползет, а тащит за собой вместе с другим красноармейцем мешок со льдом, который они набрали перед самым обстрелом в леднике. Для раненых… Положить лед в резиновую грелку, приложить ко лбу — вот и полегчает товарищу от нестерпимого жара. Удар! Над Белым дворцом встал столб пыли и пламени. Весь дворец окутался тучей дыма. Снаряд пробил все этажи здания насквозь и разорвался в подвале. …Подвал Белого дворца… Языки пламени освещают на подвальной стене неровные буквы: «Умираем, не срамя…»[70] …Огородников оглядывается и видит, что его напарник убит большой каменной глыбой, рухнувшей с небес… Болезненно поморщившись («Эх, земеля, земеля…»), Огородников продолжает волочить мешок уже в одиночку. Не зная, что те, для кого он волочит драгоценный, оплаченный кровью лед, тоже уже мертвы… Обо всем поговорили встретившиеся на военной дороге однокашники по Академии Генштаба! Перемыли косточки начальству, вспомнили былые проказы взрослых мужиков, в одночасье вырвавшихся из гарнизонов в столицу и почувствовавших себя молодыми и холостыми… Все обговорили. Вот только про обеспечение стыков двух Армий как-то не успели… ну Вы же понимаете, коллега? Именно сюда, под основание Белостокского выступа, в обход ДОТов 62-го УРа, схемы которого усердно всю ночь чертил пленный полковник Леут (пара проводов от обыкновенного полевого телефона, подсоединенные к гениталиям, чрезвычайно освежают память и повышают работоспособность), и наносится немцами главный удар. Собственно говоря, немцы, после вчерашнего афронта, сильно перестраховываются. И удар артдивизионов Гудериана пришелся в пустоту — по опустевшим окопам полевого заполнения… Однако на острие вражеского клина советские войска, конечно же, были — там находился всего один-единственный батальон 15-го стрелкового полка… И гарнизоны ДОТов, конечно, оставшиеся без стрелкового прикрытия… А как же артпульбаты, а танки укрепрайона? Да, Сандалов был абсолютно прав, докладывая о количестве прибывших подразделений… Вот только в одном из этих батальонов численность была аж десять человек.[71] А танки да, тоже были — МС-1, великолепные машины для последнего года Первой мировой… Выпущенные еще до конфликта с белокитайцами на КВЖД. Из 15 машин, вышедших со старой границы, к утру 23 июня до места назначения чудом добрались четыре штуки… Так что тов. М. И. Пузырев, генерал-майор, командир 62-го УРа, прекрасно все осознав, тем же утром отважно отбыл вместе со своим осиротевшим без полковника Леута штабом на станцию Черемха, затем в Вельск — и далее на Восток, где следы нашего героя бесследно теряются.[72] Надо надеяться, что он не пропадет… Гарнизоны ДОТов остались на боевых постах и приняли неравный бой… Ведь в ДОТах не было генералов… Но воспрепятствовать переправе, начавшейся сразу по четырем наплавным мостам, они никак не могли. 23 Заседание военного трибунала по обвинению военнослужащего, сержанта Эспадо Адольфа Эрнбертовича, 1923 года рождения, по национальности негра… Русский?… Пишите — русского негра, члена РКСМ (секция КИМ), ранее не судимого, из рабочих, по обвинению в совершении… господи, нудно-то как. Поскорее бы окончилось это позорище… — Подсудимый, Вам ясен вопрос? — Извините, товарищ судья… — Нужно говорить: Гражданин Председатель военного трибунала. Повторяю вопрос: За что Вы оскорбили действием Вашего командира — лейтенанта Гиенишвилли, при исполнении последним служебных обязанностей? — Да… я… это… немцем он меня обозвал… мне стало обидно! — путается в словах Эспадо. — Ессли пы меня оппосфали немммцем, я пы тожже нафферное опиителся… — подает реплику один из военных заседателей трибунала, старший политрук, блондинистый до белесости. — К порядку в зале! — грозно кричит председатель. — Подсудимый, подойдите к суду поближе… Провожу следственный эксперимент. Как Вы его ударили — вот так? — Ну да, примерно вот так оно и было… — вставая с земли и потирая скулу после «следственного эксперимента», отвечает Эспадо. — Подсудимый! Командир — есть лицо неприкосновенное! — наставительно говорит председатель. — Командира приказ — Родины наказ. Поднимая руку на командира — Вы подняли ее на саму Советскую Родину! Осознали? Вот то-то! Поэтому за совершение столь тяжкого поступка в военное время ИМЕНЕМ ТРУДОВОГО НАРОДА, РУКОВОДСТВУЯСЬ… ну, это опустим… мне время дорого, а Вам, осужденный, уже все равно… ПРИГОВОРИТЬ: красноармейца Эспадо А. Э. к ДЕСЯТИ ГОДАМ ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ. Приговор суда окончательный и обжалованию не подлежит. На месте выношу ОПРЕДЕЛЕНИЕ: ИСПОЛНЕНИЕ ПРИГОВОРА В ОТНОШЕНИИ ОСУЖДЕННОГО Эспадо на основании примечания 2 к ст.28 УК Б.С.С.Р. ОТСРОЧИТЬ ДО ОКОНЧАНИЯ БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ, то есть иди-ка ты, засранец, и хорошенько помни — еще раз учудишь чего-нибудь подобное — сразу тебя шлепну, и даже жопу себе не почешу… Давай, вон на фашистах свою природную злость проявляй… Адольф Эрнбертович… тьфу, ну у тебя все же и имечко. Уж эти мне коминтерновцы. Поназывают своих детишек всяко разно, а они потом всю жизнь и мучаются… Следующий. — Айн-Цвайн, форвертс! На зеленом, заросшем тальником и лозой лугу, каждый апрель скрывающемся под вешней водой, любой из 240 типов (!) грузового автотранспорта 2-й танковой группы превращается из средства транспорта в великолепный силовой тренажер типа «Тяни и толкай!». Да, камрады, это вам не европейский «Панцерроллен-бан». Это вы еще экстремально сухую погоду наблюдаете, которая в этих местах раз в пятьдесят[73] лет случается… А вот скоро и дождик пройдет (в России это бывает, знаете ли, тут не Северная Африка), вот тогда и поеб… страдаете от души. А пока это только легкая разминка. Гудериан, на своем командирском, вооруженном только тремя радиостанциями, танке пересекает наконец Буг.[74] Фон Меллентин, скрывая ехидную генштабовскую улыбочку, тщательно записал в книжечку с золоченым обрезом серебряным карандашиком: «Командующий с удовольствием отметил, что плацдарм не только захвачен, но и вскрыт. Опоздание по сравнению с графиком минимальное: только каких-то 24 часа 10 минут. Продвижение значительное — целых 1835 метров. Колоссаль! До ближайшей точки линии „Arkchangelsk-Astrakchan“ осталось ничтожно мало, всего-то жалких 1500 wiorst. Темп нашего продвижения не может не впечатлять вдумчивого наблюдателя. NB! Перечитать записки Де Коленкура. Важно! Узнать, где здесь можно срочно достать baranny touloup или лучше хорошую теплую shouba. А еще у Иванов есть какая-то странная обувь, шитая из войлока — walenky. Обязательно выяснить, что же это такое! И добыть на всякий случай не одну, а две пары». …А ведь Меллентин еще не знал, что в этот день и именно в этот час далеко отсюда, в городе Петрозаводске, но все равно в центральной России — выпал снег… и долго не таял… Лейтенант Хайруллин спрыгнул в окопчик батальонного КНП. Взвизгнувшая над ним пуля взбила глиняную крошку у задней, осыпавшейся стенки. Хайруллин упал на четвереньки, поднял голову, оглянулся. В окопчике было очень плохо… Комбат, капитан Немцов, единственный оставшийся в живых из всех бывших с ним на КНП, обеими руками загребал вместе с песком и суглинком в развороченный осколком живот свои выпирающие узлами синеватые кишки. Увидев Хайруллина, Немцов остановил его тяжелым взглядом: — Не замай… подыхаю. Был? — Был… В один ДОТ меня не пустили, в другом — звонили, звонили в штаб — там никто трубку не берет… — обреченно вздохнул Хайруллин. Большая, ярко освещенная восходящим солнцем комната. Нелепо и ненужно светят оставленные зажженными керосиновые лампы над широким столом. На столе — расстеленные карты, на одной виден штамп «Секр…». Никого. Только на приставном столе надрываются наперебой несколько полевых телефонов. Только маленький беленький котеночек, сидя на секретных картах, умывается беленькой лапкой с розовой подушечкой. Намывает скорых гостей… — Наджибулла, нам конец… — грустно сказал Немцов. — Но только нам, слышишь? А Красная Армия жива! Она еще не начинала воевать… Собирай всех, кого увидишь, идите в ДОТы… отступать команды не было! Ты меня понял? Не было. Скоро придет Красная Армия. Держитесь там. И… Если сможете… — Немцов глухо простонал, потом, превозмогая нечеловеческую муку, просто и строго сказал: — Отомстите за нас. Все. Иди. Хайруллин, на секунду выглянув из окопчика и опять не увидев там ничего хорошего, рывком выскочил наверх, на прощанье выстрелив из нагана в озарившееся понимающей и благодарной улыбкой лицо своего лучшего друга… 22 июня 1941 года, 21 час 15 минут «…противник наносит главные удары из Сувалкского выступа на Алитус, вспомогательные удары в направлении Тильзит-Шауляй. Приказываю: 23 июня концентрическими сосредоточенными ударами войск Северо-Западного и Западного фронтов окружить и уничтожить сувалкскую группировку противника и к исходу 24 июня овладеть районом Сувалки…» Получена Павловым 23 июня в 5 часов 18 минут. Во исполнение этой директивы к 11 часам утра 23 июня из Белостокского выступа два механизированных (6-й и 11-й МК) и один кавалерийский (6-й КК) корпуса нанесут удар не на юг — во фланг и тыл Гудериана, а на север… Где и сгинут бесславно под ударами с воздуха… 23 Из динамиков агитационной машины отдела пропаганды вырывается бодрая маршевая песня: «Гимн Русского похода», автор музыки Альфред Йиллинг… слова народные. С закатанными по локоть рукавами, бодрые, веселые — они вступали на нашу землю… В этом конкретном месте — их много, очень много… А наших там было… Окопчик. В нем — два немолодых[75] мужичка, призванные из запаса на Большие учебные сборы, сведенные в этот окоп общей печальной судьбой. На бруствере лежат две старенькие винтовочки, да пара гранат… Мужички терпеливо ждут врага. Держат свой фронт. Один, похожий на школьного учителя, без всякой надобности протирает полой гимнастерки круглые очки в металлической оправе. Губы шевелятся, он что-то неслышно ритмически шепчет — неужели стихи? Поверить невозможно… Второй, по виду типичный ЖЭКТовский слесарь-сантехник, напоследок яростно затягивается смятой папиросой «Беломорканал», фабрики им. Урицкого… и по всему видно, прекрасно понимает — докурить уже и не успеет. Потому как осталось им жить всего минуту до начала их первого и последнего боя, и столько же после броска их гранат и пары-тройки торопливых выстрелов… За ними и рядом с ними сейчас никого. Только поле, лесок, голубое, выгорающее небо… Только Советская Родина. Спокойный, чуть усталый голос. Никакой патетики. Доверительная, дружеская интонация… Слова тоже — народные… музыка Визбора. А что, Визбор, он не русский народ? …Народы у нас разные. Фашистская сволочь — и советские люди. Потому и разные песни поем… — Товарищ командующий, я чудом, чудом уцелел! — Горячась, захлебываясь слюнями, начальник штаба армии Сандалов почти кричал. — Если бы я вовремя не прикрылся, то осколок прямо в меня угодил бы! Представляете, какая бы это была потеря для штаба, для армии, для всего фронта? Эх, вот только жалко — потерял я своего любимого котенка, отстал, видно, где-то, мой бедный Белянчик… И «эмка» моя сгорела — представляете, мне пришлось в кабине простого грузовика ехать! — У нас здесь ходят слухи, что противник, прорвавшись между Высоким и Брестом, распространяется на Видомль! — нетерпеливо перебил Сандалова командующий армии Коробков. — Поезжайте сами в дивизию Васильева, узнайте, что там делается, и свяжите его с танкистами. — Виноват, товарищ командующий, — Сандалов удивленно пожал плечами, не веря своим ушам, — но я очень занят, мне надо срочно готовить оперсводку для Генштаба! Сами ведь знаете, главное — ведь не то, что именно произошло, а — главное, как об этом правильно доложить руководству… — Поезжайте немедленно! — взорвался Коробков. — Я и так излишне Вам доверился! С Вашей эрудированностью и образованностью может так случиться, что докладывать оперсводку будет уже некому! Сандалов уходит обиженный в лучших чувствах, очень-очень тихо, чтобы никто, никто не услышал и не доложил, бормоча под нос: «Самодур! Совершенно невоспитанный тип! Мужлан!». — Скотина! Ты что с моей машиной сделал?! Я ее тебе доверил, как человеку, а ты! Петух ты гамбургский! Красноармейца Эспадо можно понять… Его любимый «саблезубый» весь покрыт шрамами и вмятинами, как будто его царапала сотня обезумевших великанских котов… — Так ведь, товарищ командир… Налет был… — Я уже понял, что был налет! Отчего же вы, лишенцы, из зенитного пулемета не стреляли? Так близко бомбу можно положить либо с пикирования, либо уж совсем случайно, а я в такие случаи не верю! — Да что Вы, товарищ командир, на нас все орете, как потерпевший! Ночку всего и отдохнули мы от Вас… — окрысился башнер. — Как же нам было стрелять, командир, — примирительно сказал пожилой, тридцатилетний мехвод, призванный из запаса на БУС, — ежели пулемет ты над своим люком пристроил, а там — сидел уже не ты, а это говно усатое… то есть товарищ лейтенант… А как налет начался, так он совсем не стрелял, а сразу спрыгнул с башни, и юрк — под танк… Ну, я чтобы его не задавить, ударил по тормозам… Тут и грохнуло… — Лучше бы ты его задавил, ирода. Где он, кстати? А ведь у меня кулак уже зудит! — Да осколками его пошинковало… лопатой из-под машины выгребали! — По делам вору и мука. Ладно, проехали, ты мне вот что лучше скажи: ты масло в КПП сменил? Нет? А ПОЧЕМУ?!! — …а Вас, товарищ Ворошилов, я попрошу остаться! Первый рабочий день войны, которую позднее назовут не только Великой, но и Отечественной, наконец заканчивался… Из прокуренного кабинета выходили генералы… Последним вышел, подозрительно посмотрев на «первого красного офицера», начальник Генерального штаба. Товарищ Сталин неслышно прошелся за спиной замершего за широким и длинным столом Ворошилова, потом резко остановился, выбросив вперед, как будто вонзая нож в чью-то спину, руку с зажатой в кулаке давно погасшей трубкой… — Клим, ты мне веришь? — Да, Коба… Я тебе верю. Безгранично верю! — дрогнувшим голосом сказал Ворошилов. — И я тебе верю… пока… А вот ИМ — уже нэ верю! — кивнув на закрывшуюся за генералами дверь, сказал Сталин. — У товарища Жюкова — полный ажюр… На Люблин и Сувалки наступать собрался, да? Маладэц… Вот только Лаврентий мне сейчас доложил, что немцы Вильно взяли! — Сталин удивленно покачал головой. — Слюшай, как это так взяли?! Ничего не понимаю. Столицу Союзной Рэспублики взяли? И Жюков мне ничего не доложил? Странно, да? Кто здэсь дурак? Лаврентий дурак? Или Жюков дурак? Или это Я ДУРАК? — Сталин секунду помолчал, пососал давно погасшую трубку. — Молчишь, Клим? Ну-ну. Молчи, молчи… «Акт приемки Наркомата обороны» я хорошо помню… — Товарищ Сталин, да я… — подался вперед Ворошилов. — А чито ты, Клим, так заволновался, да? Есть о чем волноваться? Нэ волнуйся. Пока нэ волнуйся… Значит, сделаем так, Клим… Бери Лаврентия, и поезжайте с ним моими прэдставителями на Сэверо-Запидный и Запидный фронт. Будете там моими глазами и ушами! А эсли чего увидишь — гони всэх в шею и сам принимай командование… Я хотел на Запид послать Кулика… Но что-то мне говорит… Сталин секунду помолчал, прислушиваясь к себе: — Что-то мне говорит, что ты, Клим, справишься там лучше… Смотри, Клим. Нэ подвиди мэня. На этот раз.[76] Как и вчера по шоссе идут, идут и идут — машины, повозки, люди… Шоссе, в отличие от железной дороги, немцы не бомбят. Поэтому все стараются держаться «Варшавки». Из Бреста началась эвакуация — и первыми повезли свои наиважнейшие скоросшиватели областные конторы, такие как «Облснабрембыт», «Облстройтехмонтаж», «Облзаготзерно»… Вот колонну тракторов, которые в пыли и грохоте буксируют по обочине комбайны из МТС, обгоняет, презрительно рявкая клаксоном, зеркально сияющий ЗиС-101. Из приоткрытого окна торчит верхушка роскошной пальмы…[77] «Росписной», опершийся на лопату, проводил лимузин прищуренным взглядом: «Слуги народа поехали…». Потом переводит завистливый взгляд на колонну еще одетых в свое, но уже пытающихся держать строй мобилизованных во главе с запыленным райвоенкоматовским лейтенантом — и негромко, но твердо говорит «вольняшке»: — Бугор, ты хошь как хошь, а только ежели до завтра от УпрЛАГа на мою заяву не будет ответа — зуб даю, я иду на «рывок». Я сказал. — Как же вы все меня уже достали… — устало отвечает «вольняшка». — На фронт им приспичило! Хочешь стать побегушником — давай, апеллируй к зеленому прокурору, не держу… Можешь заодно и меня с собой прихватить — чур, только не «коровой»![78] В душе у унтер-офицера Эриха Хутцена гремели литавры и звенели трубы. Летя на своем Hs — 126В-1 с «невероятной» крейсерской скоростью 280 км/час, он чувствовал себя полубогом, властелином жизни и смерти жалких людишек там, внизу… Жалко только, что не он принимал решение, кого раздавить, как жалких тараканов, а кому еще дать возможность продлить свою ничтожную жизнь… Потому что в Люфтваффе командиром экипажа был не пилот, а летчик-наблюдатель… Вот и сейчас, вместо того, чтобы весело пройтись над головами унтерменшей, плетущихся там, внизу, по серой ленте шоссе, и сладострастно нажимая гашетку, выпустить по разбегающимся русским бабам длинную очередь, а потом еще сбросить пяток десятикилограммовых бомб, он вынужден выполнять скучные приказы унылого оберстфенфебеля Рушке… Орднунг унд Бефель. Что поделаешь… Размышления Хутцена прервал унылый, как его вытянутая лошадиная морда, голос командира: — Эрих, цумдертойфель, опять грезишь на лету? Следи за воздухом! Пилот постучал себя по наушнику шлемофона, демонстрируя, что слышит… А чего за ним, воздухом, следить? Ведь авиация Иванов уничтожена… Лучше высмотреть колонну русских баб и… — …Когда «вынырнувшее из ада сатанинское отродье»[80] располосовало ему весь самолет, Эрих уже не думал про русских баб… Бросая машину из стороны в сторону, слыша в шлемофоне отчаянный визг оберст-фельдфебеля, он думал лишь о том, как унести свою задницу. И когда машина, задымив, свалилась в штопор — он рванул замок привязных ремней и, после того как центробежная сила вышвырнула его из кабины, кольцо парашюта. Раскрывающийся купол просто вырвал его из самолета… последнее, что он услышал, пока штекер не вылетел из разъема, было: «Эрих, Эрих, не броса-а-а…» Ну, тут уже каждый сам за себя… Эриху очень повезло — раскрывшийся купол чуть погасил скорость, а случившееся под ногами болотце сделало все остальное… Вылезя на более-менее твердую кочку, Эрих осмотрелся. Кругом был какой-то некультурный, не ухоженный лес. Ни тебе лавочек, ни ручных белочек… А вот иные обитатели в лесу были. Хрустнула под ногой ветка — и перед Эрихом встал туземец, в черного цвета странной одежде, напоминающей стеганые доспехи японских самураев… Сам-то Эрих был в сером суконном френче замечательного немецкого качества, однобортного фасона без всяких эмблем и пуговиц военного образца, в брюках навыпуск такого же цвета, в фуражке с большими кожаными наушниками, в гражданской шелковой рубашечке, кожаных желтых ботинках с толстой подметкой. Хоть сейчас на танцы! Туземец, татуированный как вождь маори, смотрел на это великолепие и радостно улыбался. Эрих выхватил из кобуры пистолет Люгер Р08. Другой рукой он достал из бокового кармана книжку с картонными страничками. На страничках были нарисованы чудесные картинки… Вот руссише Иван, в окружении замученных кровавосталинским режимом детишек и уродливой жены, горюет у пустого горшка… Вот руссише Иван идет в лес с топориком и веревкой… наверное, вешаться от отчаяния. Вот руссише Иван встречает в лесу немецкого летчика и провожает Белого Господина к немецкому командованию… Вот немецкое командование за это дарит руссише Ивану много-много «разны полезны вестчей»… Вот счастливый руссише Иван в окружении счастливых и сытых детей и резко похорошевшей жены. На стене — убранный украинским рушником портрет и надпись под ним «Пан Хiтлер — вiсвободитель».[81] Долго, качая головой и заглядывая Эриху в глаза, рассматривал чудные картинки туземец… а потом посмотрел ему в глаза еще раз. И так это не понравилось Эриху, что он, решивши странного туземца ликвидировать, поднял ствол пистолета… Интересно, что голова Эриха все же осталась висеть на полоске кожи. Киркомотыга — грозное оружие в умелых руках. — Бугор, я не понял… — «Росписной» был расстроен до слез. — Видишь — я базар тру. Зачем ты лез? Взял вот и все испортил… Напорол мне косяка… Эриху — опять повезло. Если бы не подкравшийся к нему сзади бригадир с киркомотыгой — умирал бы Эрих долго. Долго-долго… очень долго! Огромный серый многогранник не обвалованного грунтом ДОТа… ДОТ находится за обратным скатом холма, прикрытый от противника. Но теперь, пользуясь отсутствием пехотного прикрытия и доскональным знанием секторов обстрела (спасибо полковнику Леуту), немцы вышли на гребень. Расчет противотанковой Pak 35/36 расставляет станины пошире. Наводчик опускает ствол орудия на минус восемь градусов, целится в дверь каземата. Звучит первый выстрел. Нет, не пробить немецкой «колотушке» русскую броню! Не припадая к земле, не прячась, заведомо зная сектора обстрела, смело подходят к многограннику ДОТа немецкие саперы. Защитная труба перископа имеет на верхнем конце запорную крышку, которая закрывается при помощи вспомогательной штанги изнутри. Вот немец кладет на эту крышку гранату. Взрыв. Теперь вернувшиеся саперы опускают в открывшуюся трубу перископа стопятидесятикилограммовый заряд, в виде длинного, перевязанного бечевой шнура. Гремит глухой тяжкий взрыв… видно, как бетон ДОТа трескается по слоям трамбования. А советские люди внизу все еще живы. Засыпанные бетонной пылью так, что их окровавленные лица кажутся алебастровыми, они спускаются на нижний этаж. Он заполнен водой, хлынувшей из разбитой скважины. Вода словно кипит от сыплющихся с потолка осколков. Это немцы все взрывают и взрывают казематы. Потому что, как только они прекращают это делать, то вновь оживают амбразуры, сгоняя немецкие войска в болото… Вот, волоча за собой 36-килограммовую установку «Фламенверфер-35», подползают немецкие огнеметчики. С дистанции тридцать метров они направляют струю черно-багрового пламени на амбразуру. Но помогает мало, заслонки амбразур из хромо-никелевой стали огонь держат хорошо — хоть и стекленеет оплавленный бетон… Тогда немцы надевают противогазы и поднимаются на крышу, таща цилиндрические баллоны… В ДОТе слышат змеиное шипение… пахнуло удушливой волной. Люди кашляют, их рвет кровью. Но никто не выходит с поднятыми руками из обреченного ДОТа с гордым именем «Комсомолец»…[82] Военный Совет открывает контр-адмирал Д. Д. Рогачев. — Товарищи командиры, ориентирую. Север находится в направлении одинокой ветлы. Сейчас семь часов тридцать минут — сверим часы. По сообщениям гидрометеорологической службы — погода ясная, переменная облачность, ветер зюйд-зюйд-ост, два балла. На реке межень. Дождей и подъема воды не ожидается. Сведения о противнике: противник значительными силами форсирует Западный Буг ниже по течению, район Немирув, по крайней мере в двух местах. Переправляется как пехота, так и мотомехвойска. Произвести детальную разведку не удалось вследствие потери последнего самолета-разведчика. — Адмирал глубоко вздохнул и продолжил. — По непроверенным данным, противник также может осуществлять переправу в полосе Юго-Западного фронта, предположительно в районе Устилуг — Крыстынополь. Сегодня для проведения разведки мною направлен в район Сокаля БК-051. Сведения о наших войсках: наши войска форсированным маршем двигаются из районов сосредоточения к месту форсирования реки. Противнику на месте оказывают сопротивление подразделения укрепрайона. Связи со штабом УРа нет, поэтому уточнить начертание переднего края не удалось. Для связи с частями РККА в район проведения операции выслан БК-049. Задача флотилии — несколькими внезапными ударами по переправам и колоннам в районе населенных пунктов Волчин и Паричи задержать форсирование Буга частями противника. Это — минимальная задача дня. Сообщаю, что пополнения запасов больше не будет — сегодня утром авиация противника разрушила гидроузел «Ляховичи», вследствие чего уровень воды в Днепро-Бугском канале резко упал. Доставить по автомобильной дороге из Пинска их тоже не представляется возможным — нет автотранспорта. Мы обратились на армейские окружные склады в Кобрине и получили категорический отказ. Так что топливо экономьте. И боеприпасы. И вообще… Ладно… — адмирал вздохнул еще глубже, но продолжил. — Исходя из вышеизложенного, ПРИКАЗЫВАЮ: мониторам «Жемчужин», «Левачев», «Витебск», «Житомир», «Смоленск» осуществить под моим командованием переход к месту переправы и уничтожить ее, после чего по способности отходить вверх по реке. Помощь поврежденным кораблям не оказывать, для спасения тонущих ход не сбавлять. Выход по готовности. Остальным кораблям отряда оставаться в районах патрулирования, пресекать попытки форсирования противником Буга в районе стыка с Юго-Западным фронтом. В свое отсутствие командование возлагаю на военкома Флотилии. — Есть! — вскакивает со своего места Бригкомиссар И. И. Кузнецов. Адмирал несколько секунд в упор смотрит на военкома, снова глубоко вздыхает и продолжает: — КЛ «Верный», находящийся на Мухавце, обеспечить прорыв кораблей мимо Крепости. Вопросы? Нет вопросов… Совет закончен. По кораблям! Выходя из кают-компании, в которой вестовые уже задраивали стальные заслонки иллюминаторов и с грохотом опускали крышки светового люка, адмирал про себя подумал: «Плохо. Очень плохо. Идем вслепую… Безглазые мы теперь…» Переступая через высокий комингс, споткнулся… «Плохая примета… Сплюнул бы я через левое плечо, да на палубу плевать нельзя, а потом — я в лазарете, значит, дважды нельзя…» Флагманский врач уже развертывал на столе для совещаний перевязочный пункт… Конечно, ДОРОГОЙ это направление («В России дорог нет вообще. В России есть операционные направления!» совершенно справедливо заметил генерал русской службы, штабной гений Клаузевиц) можно назвать только в Западной Беларуси… Ну, если смотреть в масштабах Союза — такие дороги есть еще и в Ельниковском районе Мордовской АССР. Глубокая колея, в дождливую погоду превращающаяся в противотанковую ловушку… К сожалению, уже месяц как вЕдро… Два дня назад по этим колеям неторопливо тянулись ведомые меланхоличными вислоусыми дядьками подводы с сеном и дровами на мотыкальский рынок.. А теперь, взревывая моторами и подпрыгивая, как глиссера в свежую морскую погоду, по дороге катят мотоциклы BMW R-75 с колясками. На мотоциклах восседают надменные юберменши в черных плащах из эрзац-кожи (противно воняющих клеенкой и протекающих как решето, но смотрящихся стильно!), в рогатых (образца 1916 года) касках и огромных мотоциклетных очках с черными светофильтрами, делающих их похожими на огромных инопланетных жуков… За мотоциклетной ротой пылят двухосные разведывательные бронемашины SdKfz-222, гремят траками бронетранспортеры SdKfz-251, из кузовов которых по пояс высовываются дойче зольдатен (не потому, что зольдатен такие высокие, а потому, что гробикообразные борта — очень низкие, немецкая экономия, ага). За разведбатом колонной шел танковый батальон — PzKfw II и PzKfw III… 3-я Panzer-Divizion Моделя ищет подходы к «Панцер-роллен-бану» М1 — «Варшавке»… Командир 75-го отдельного разведывательного батальона 6-й стрелковой дивизии капитан Сидоров из всех видов оборонительных действий знал только один вид. Не его в этом вина. Его так учили — и из всех учеников он был лучший… Когда на большую поляну выкатились первые, тянущие за собой шлейф пыли, покрытые пятнистым камуфляжем вражеские бронемашины, капитан встал в люке, поднял вверх два флажка, потом крутанул их над собой, а потом указал на врага, как мечом взмахнул: «Делай, как я!» Рация-то у него в машине была, ТРС с оригинальным названием «Шакал». Но работать на ней капитан не очень-то умел, а потому и не любил. Так что он управлял вверенным ему подразделением, как в славные времена Халхин-Гола… Все тринадцать броневиков разведбата БА-10А, порождение Выксунского завода дробильно-размольного оборудования Наркомсельхозпрома, взревели моторами и пошли в лобовую атаку… В отличие от своего прототипа — немецкой 3,7-см Pak, советская 45-мм танковая пушка 20К имела достаточно мощный осколочный снаряд, который мог снести с дороги мотоцикл вместе с остолбеневшими юберменшами. А уж броню немецких БТР наши пушки прошивали сквозь оба борта. Вначале это был не бой, а просто избиение… Трассы ДТ догоняли мечущиеся по дороге фигуры в эрзац-коже, сшибая их наземь… Пылали и бессильно сползали на обочину БТР, с которых прямо через борт спрыгивали зольдатен, тут же хоронившиеся по кустам… Вот первый советский броневик наконец дорвался до «хороняк» и добавил им веселья — всеми своими тремя осями… Но тут, отшвырнув прямоугольным лбом задымившую продукцию фирмы «Ганомаг», на поляну вырвался первый вражеский танк. К танку устремились пучки красных стрел — наводчики советских броневиков били бронебойно-трассирующими… И попадали! Но — красные стрелы ломались, дугой уходя в небо… Пушка была очень хорошая. И бронепробиваемость очень хорошая. На дистанции 400 метров свободно пробивала 32-мм цементированную броню. На Гороховецком полигоне… Только вот какой-то (какой? как его фамилия, скажите, товарищ Берия?) рационализатор ввел в конструкцию снаряда кое-какие улучшения (для увеличения КОЛИЧЕСТВА) — и теперь те же 30-мм брони поддавались только со 150 метров… Вообще, решение по изъятию из войск снарядов выпуска 1938 г. (изготовленных с некачественной термообработкой и пониженной бронепробиваемостью) было доложено маршалу Г. Кулику аж 21.06.39, но так за два года и не было им подписано. Занят был человек, что поделаешь… А советская 10-мм броня… что и говорить, винтовочную пулю она держала хорошо. Крупнокалиберную пулю уже значительно хуже… и еще… Особенностью БА-10А было то, что топливный бак на нем устанавливался под потолком кабины, прямо над головой экипажа. С одной стороны, это очень хорошо, бензонасос не нужен, топливо идет самотеком. С другой стороны… Когда 2-см снаряд автоматической танковой пушки пронзил лобовую броню и огненный ливень хлынул на комбата, превращая его в живой факел — последнее, что промелькнуло в его голове, прежде чем черная волна болевого шока милосердно лишила его сознания, было: «Хорошо, что я Борьку Элькина с собой не взял… он выживет…» А на поляну выезжали все новые и новые танки врага…. Через несколько минут на дороге пылали уже три… пять… восемь… десять… двенадцать советских машин… Последний уцелевший броневик со сбитыми жалюзи на радиаторе, пробитыми скатами передних колес, с черной пробоиной на месте переднего пулемета — в одиночку продолжал бессмысленную и героическую атаку на немецкий танковый батальон… …Командир 121-го отдельного противотанкового дивизиона капитан Никифоров, глотая слезы, смотрел на героическую гибель 75-го разведбата. Смотрел и молчал. Потому что иначе гибель батальона действительно была бы бессмысленной… Капитан Никифоров не знал ТТХ немецких танков! Напрасно комиссия наркома Тевосяна лазала по немецким полигонам, напрасно на танковом полигоне в Кубинке со всех дистанций всеми калибрами расстреливали трофейные, захваченные в Польше и нагло увезенные из-под немецкого носа судоплатовскими молодцами подбитые дружественным огнем русских немецкие T-III… Результаты тщательных испытаний мертвым грузом легли в пыль архивов… Поэтому Никифоров рисковать не хотел… Он просто знал, что сзади и с бортов броня у танков слабее, и ждал, когда они все развернутся к поляне передом, а к лесу и к нему, естественно, задом… Дивизион — это восемнадцать «сорокапяток». Вовсе не чудо-оружие… Но как всякое оружие, если применить его правильно… Через три минуты на поле стояли двадцать два великолепных дымных столба, и «рев пламени заглушал, к счастью, вопли сгорающих экипажей»(с). Остальные панцервагены не стали связываться с «бешеным Иваном» и стремительно ретировались. Оставалась немецкая мотопехота. И тут на поле боя выдвинулись двадцать тягачей… Двадцать, что забавно, Т-20… С задорным именем «Комсомолец». Вообще-то немцы такие гусеничные машины, защищенные броней и вооруженные пулеметом, считали танками. Впрочем, разбегавшимся фашистам было все равно, танк это или просто тягач… А среди экипажей советских броневиков остались живые… Целых двое. Из последней искалеченной, но уцелевшей машины извлекли водителя с выбитыми осколками брони глазами. Куда ехать, ему подсказывал истекающий кровью башнер, у которого бронебойной болванкой, как косой, отсекло обе ноги.[83] Вот так… А Гудериан отметил на своей карте, что путь на Юг плотно прикрыт превосходящими силами танковых частей красных… Шлепая по пыли широкими гусеницами, артиллерийский трактор, открытый, без кабины, со скоростью 4 км/час все так же мучительно медленно волок по точно такой же узенькой лесной дороге всю ту же 152-мм гаубицу… Такое ощущение, что они будто с места не сдвинулись — такие же сосенки по песчаным обочинам, такие же узкие канавки по обочь дороги… В обход Бреста — по широкой дуге 447-й корпусной артполк все так же продолжал совершать марш от Высокого к Малорите. Если прикрыть на секунду глаза — можно поверить, что полк стоит на месте, а мимо него по сторонам медленно проплывает бесконечная, замкнутая в кольцо лента неброского белорусского пейзажа. К головному тягачу подбежал и вспрыгнул на подножку замполит: — Командир, мы уже десять часов без остановок идем… Люди устали, измотались… Надо делать привал. — Надо! Выполнять! Приказ! — Комполка непреклонен. — Мы как можно скорее должны быть в Малорите — и будем там во что бы то ни стало, как можно скорее. — Командир, матчасть загубим… Помпотех жалуется — надо двигатели проверить, смазать, подтянуть… Машины терпеть не будут, они железные… — Хорошо. Привал — один час! — Командир с досадой посмотрел на часы. — Сто-о-ой! Привал один час! — вскочив на капот и размахивая сорванной пилоткой, обрадованно заорал замполит. Приняв к обочине, один за другим глохнут трактора. Над дорогой повисает тишина, нарушаемая стуком по железу, звяканьем, громкими после рева моторов голосами. Водители, с трудом разгибая затекшие спины, тяжело, медленно опускаются на дорогу и немедленно падают на обочину, привалившись к гусеницам, мгновенно засыпают… Вдоль колонны бежит закопченный помпотех, останавливаясь то у одной, то у другой машины… сорок восемь тракторов… Командир, в нетерпении постукивая прутиком по галифе и выбивая каждым ударом облачко пыли, прохаживается перед трактором, ежеминутно поглядывая на часы. Вдруг он останавливается и прислушивается. Со стороны хвоста колонны доносится треск мотоцикла. И этот треск от чего-то очень не нравится командиру полка… Из-за ближнего трактора появляется мотоцикл АМ-600, детище Таганрогского инструментального завода им. Сталина.[84] На мотоцикле сержант с черными петлицами войск связи, в кожаном шлеме, с мотоциклетными очками, лихо сдвинутыми на затылок. — И отчего я не жду от штабных ничего доброго? — обреченно говорит комполка. Точно, конверт предназначен ему… и предчувствие его не обмануло. Командир расписывается за получение, рвет плотный конверт. Ровные строчки, аккуратный писарский округлый почерк… — Начштаба и замполита ко мне… — и когда встревоженные командиры подбежали, комполка коротко козырнул им и упавшим голосом сказал. — Приказ штакора. Получением сего немедленно, не делая дневок и привалов, совершить форсированный марш Малорита — Высокое, в обход Бреста, через Жабинку, Каменец… Конец привала. К машинам! Через десять минут, взревев моторами, тягачи начали разворачивать тяжелые гаубицы на 180 градусов, поворачивая колонну полка назад, к Каменцу… Навстречу славе и смерти. — А вот и не пойду! — А вот и пойдешь! Ты гражданское лицо, не военнообязанная, вдобавок — несовершеннолетняя… Пошла к… маме! В Крепости сейчас царит тишина… Только горько щиплет глаза дым от все еще горящих складов, где тлеют запасы ватников на целых две дивизии… Немецкие артиллеристы из 21-см мортирного дивизиона изволят пить утренний кофий. Честно говоря, кофе они пьют весьма паршивый — сплошной цикорий пополам с жжеными желудями. Настоящий кофе в Германии пьют… Думаете, генералы? Черта с два. Генералы вермахта потребляют то же самое, что наливают в свои котелки простые «ландсеры»… Для Рабочей и Крестьянской Армии сие — явление совершенно дикое! Настоящий бразильский кофе, полученный через Швецию, в Германии пьют только «партай». И то не все, а только самые-самые, особо «партейные»… Ну, вот это нам куда более знакомо… Пользуясь моментом, младший лейтенант Мохнач пытается выдворить в город гражданку Никанорову… — Не пойду! Я комсомолка! Я на перевязочном пункте работаю! У меня здесь раненые! Я за них отвечаю! У меня здесь ты! За тебя — я тоже отвечаю! От такого заявления Мохнач слегка опешил, выкатив глаза так, что стал похож на миногу. — Это в каком смысле? — только и сумел выдавить он. — В прямом! Без меня ты здесь пропадешь… — Да… да что ты себе позволяешь… Да кто ты вообще такая?! — Как это кто? Жена твоя. — Как-к-кая жена-аа? — Гражданская. А через полгода нам можно и расписаться. По Семейному кодексу Беларуси можно регистрировать брак с шестнадцати лет. При наличии достаточно серьезных обстоятельств. — Каких обстоятельств? — остолбенел Мохнач. — Ну… там… беременности невесты, например… — чуть покраснев, ответила гражданка Никанорова. — Как-к-кой беременности?! — с ужасом прошептал Мохнач. — Такой. В губы меня целовал? Целовал. Ты что, не знаешь, от чего дети получаются? И гражданка Никанорова посмотрела на Мохнача невинными голубыми глазками… — Да ты не пугайся, домик у нас хоть маленький, да свой, садик есть, маме ты непременно понравишься… Бедный Мохнач онемел окончательно… Есть в Беларуси тихая речка с негромким названием Правая Лесная… Берет она свое начало и вправду под густыми кронами заповедной Беловежской Пущи. А потом, приняв под свое зеленое крыло другую речку — Левую Лесную, — становится просто Лесной. И тихо струится она на встречу с Западным Бугом, как юная невеста, стеснительная и скромная, на встречу с молодым женихом. Вот на этой-то речке и стоит мост… Обычный, построенный еще при Николае Последнем, мосток, который с момента постройки регулярно ремонтировало то местное земство, то польская управа, то райисполком… Причем ремонтировало с одинаковым успехом. — Но, но, Зорька! — дядька в обтруханной сеном гимнастерке напрасно потряхивает вожжами… Бедняга Зорька, всю свою лошадиную жизнь возившая молочные бидоны на сепараторный пункт, только зря рвет жилы… Колесо фуры, окованное железом, провалилось в сломавшуюся доску настила и застряло… Надо лошадь распрягать, фуру разгружать да поднимать… А не хотелось бы, потому что на колхозном сене вповалку лежат красноармейцы с пятнами крови на посеревших от пыли бинтах. Растревожишь товарищей, лучше им от этого не будет… Дядька повозочный — старый солдат, и знает — чем меньше двигаешься, тем меньше рана кровит… Младший военфельдшер Ермилова дергает возницу за рукав: — Дядько Колещук, ну что там? — Да, холера ясная… Сколько раз, бывало, по этому чертовому мосточку (прости дочка, за грубое слово) езжу — никаких тебе забот, а тут вот ведь как на грех… И ведь дорога пустая, скажи — никого ни туда, ни обратно… Как вымерло. За час, поди, никто нас не обогнал. Пособить нам некому… В этот момент, как на заказ, со стороны Высокого наконец слышится рокот мотора и к мосту подъезжает ГаЗ-АА, в кузове которого рядком сидят на лавочках красноармейцы в новенькой, еще не обмятой, форме… — Стойте, погодите! — кинулась девушка навстречу машине. Скрипнув тормозами, грузовик останавливается перед въездом на мост. Вышедший из кабины командир, вежливо отдав честь, внимательно выслушивает просьбу о помощи и, разумеется, не может отказать столь прелестной фройляйн… Спрыгнувшие из кузова красноармейцы весело, перекидываясь прибауточками на каком-то незнакомом Ермиловой языке, окружают фуру, мигом обрубают тесаками постромки, отгоняют, хлопнув по крупу, Зорьку. Потом, мимоходом, с небрежной лихостью, зарезав Колещука, дружно — «Айн-цвай-драй» сбрасывают с моста фуру с беспомощными ранеными в тихие воды Лесной… Поскольку их командир торопился, он не позволил зольдатен поразвлекаться с Ермиловой, а просто бросил ее, как сломанную куклу, в придорожную канаву, предварительно распоров ей живот и отрезав груди фамильным клинком отличной золингеновской стали. Видите ли, майне херрен, ему все время хотелось попробовать это сделать, в виде опыта, набраться, так сказать, новых впечатлений. А русская комиссарша — это и не человек ведь, правда? Оставив на мосту пару часовых, они помчались дальше. А к мосту уже приближалась колонна Панцер-вагенов. И мчится вдоль берега перепуганная их звериным ревом Зорька… Выше по течению от места разыгравшейся трагедии река Лесная совсем уже похожа на широкий ручей… Только вот берега у этого ручья довольно-таки топкие, и вода аж черна, знать, течет через торфяные болотца… Поэтому и мосток через реку — довольно длинный, да и высокий, в рассуждении о вешних разливах… У моста стоят два бойца в зеленых фуражках, внимательно, по-пограничному, проверяют документы у всех проезжающих. Задержка никому не нравится, и в адрес невозмутимых бойцов несутся то нетерпеливые гудки, а то и хриплая брань… Впрочем, последняя — вполголоса и в сторону. Дразнить НКВД никто не решается… Со стороны Высокого приближается небольшая колонна. Впереди легковушка М-1, за ней — несколько танков незнакомой конструкции. Явно не БТ и не Т-26. Впрочем, на башнях красуются огромные красные звезды. А поскольку в последнее время в Округ поступало много новой техники, так и не мудрено всего не знать… Может, это новые… Как их… А-34? Передний танк легко догоняет машину и, поравнявшись с ней, тормозит перед въездом на мост. Из машины выходит командир и протягивает одному из пограничников лист бумаги. Тот с недоумением его рассматривает. В этот момент танк газует, просто прыгает вперед и сминает пограничника. Второй часовой только успевает вскинуть СВТ-40, как в бок ему стреляет прямо через карман подавший бумагу командир. Путь через мост открыт! …Зенитная автоматическая пушка 61-К, честно говоря, была лицензионным изделием, которым Рейхсвер, тайно возрождающийся после Великой Войны, окончившейся для Германии Великим Шайзе, щедро поделился со своим восточным партнером, помогавшим по мере сил его восстановлению из унижений Версаля… Как ни старался генеральный конструктор товарищ Логинов М. Н. пушку испортить, то есть усовершенствовать («Товарищ Сталин, мы сделаем ее гораздо лучше! — Нэ надо лучше. Сделайте хотя бы точно такую же!»), однако у человеческого разума все же есть пределы… Раз есть полный пакет ИКД, да технологические карты, да фирменная оснастка, то помешать изготовить работоспособное изделие может только Новый год, или Октябрьские, или 23 февраля, или 8 марта, а там и до майских — не далече… Опять же, два раза в месяц — то аванс, то получка… Но все-таки бывали, бывали дни — когда не так сильно дрожала пролетарская рука в механо-сборочном цеху (цеху, для въедливого читателя) завода № 8… …393-й Отдельный зенитный артиллерийский дивизион 42-й стрелковой дивизии перед началом событий находился на Брестском артиллерийском полигоне. Вовремя поднятый по тревоге, он начал выполнять боевую задачу по прикрытию частей дивизии в районе Смятиче — Брест. Но, увы, не в полном составе. Два орудия остались в Крепости, четырехствольный зенитный пулемет отныкал начштаба дивизии для собственного прикрытия, а одно орудие второй батареи сейчас безнадежно застряло у мостика через Лесную. Причина банальная — уснувший за баранкой водитель обнял капотом столб. Кроме этого долболюба, к счастью, никто не пострадал (если не считать пострадавшим командира расчета сержанта Мухаметшина, откусившего себе кусок щеки). Отплевавшийся кровью сержант был ужасно зол на весь свет. И на молодого, неопытного водителя, и на себя, что не усмотрел за салабоном, и на начальство, которое обещало прислать за ними свободный тягач и вроде как бы про них уже и забыло… Поэтому, стянув орудие с дороги, сержант не дал личному составу расслабиться. Для начала приказал орудие тщательно замаскировать и гонял расчет до тех пор, пока пушка не превратилась в раскидистый придорожный куст. А потом принялся проводить занятия по изучению матчасти и службе орудия. Ствол бедной пушки крутился по всему азимуту, отражая условный налет вполне уже и не условного противника. Разве что без стрельбы, потому как снарядов, честно говоря, у них и не было… Почти не было… …Первое, чему учат русского артиллериста, — это отражать атаку танков… Вот разбуди меня ночью: «Танки справа, восемьсот!», я машинально скомандую: «Угломер тридцать-ноль, уровень тридцать-ноль, отражатель ноль, прицел шестнадцать, наводить по головному!», а потом дам шутнику в ухо… …Так что сержанта тоже хорошо учили. И на всякий ТАКОЙ случай в тягаче всегда лежит один ящик бронебойных снарядов… Две обоймы, десять штук. Когда фашистский — а чей же еще? — танк, смяв человека, взревел и покатил по мосту…. Сержанта охватило вдруг какое-то ледяное спокойствие. Все стало уже неважно… Важно было то, что горизонтальный наводчик уже навел, как учили, вертикальный — опустил ствол как полагается, а заряжающий вставил обойму, как следует… А снарядный встал наготове с запасной обоймой… На зенитном полигоне в благословенном Крыму бронебойно-трассирующий снаряд 53-БР-167 свободно нанизывал на дистанции пятьсот метров сорок миллиметров ижорской катанной броневой стали. Ствол у пушки длинный, зенитный… А тут расстояние было — почти в упор. Промахнуться было сложно — никто и не промахнулся. Первая короткая очередь — и первый PzKpfw 38(t) занялся таким ясным, красивым пламенем. Вторая — и следующий, только что вкативший на мост получил свою дозу так, что, рванувшись назад и вбок, смял, как яйцо, трофейную «эмку»… Третья очередь пришлась третьему танку точно в бочину — удрать тому тоже не удалось… Хватило двух последних снарядов. Впрочем, поразить фашистский танк всего двумя снарядами всегда считалось у зенитчиков МЗА особым шиком. Может быть, орудие и стало бы сейчас клинить — нагрелось, бедное… Да только стрелять было больше нечем. Да уже и некому… Трассы MG-34 мгновенно смахнули расчет с круглых металлических сидений, забрызгав орудие красными брызгами. А сержант уцелел — он, строго по Боевому Уставу, стоял чуть в стороне. Так что он прожил еще достаточно долго — так долго, чтобы выхваченным из ЗИПа молотком успеть разбить «секретную» оптику прицела. Все-таки на целую четверть часа они колонну задержали… Как мутная, грязная волна, прорвавшая плотину, широко разливается по обреченной долине, стремительно обтекая встречные холмы и скалы, — так танковые и механизированные колонны Гудериана, обходя узлы поспешно занятой, но упорной обороны, рвались и рвались вперед по тылам 4-й армии… Позади — уже в двух десятках километров от них — пешком пылили первые переправившиеся через Буг колонны фашистской инфантерии. А передовые части фашистов уже считают первые трофеи. Вот снимок — подлинный, черно-белый. Без всяких комментариев приведенный в изданной в демократической России книге Уилла Фарелла. Москва, Эксмо, 2007 год. Подпись под снимком: «Доблестные немецкие солдаты держат Знамя разгромленного элитного соединения красных». Соединение — это да, это серьезно… Дивизия, как минимум… На снимке три толстомордых юберменша действительно держат флаг. На флаге, на фоне трех языков костра, — горн и барабан. Сверху полукругом надпись: «К борьбе за дело Ленина — Сталина будь готов!», снизу — «Всегда готов!» Очень хочется надеяться, что командир «элитного соединения красных» в высоком звании старшей пионервожатой вовремя отошла на заранее подготовленную позицию в бабушкином погребе… Но… К сожалению, в руках врага оказывались не только пионерские знамена. Попадались и другие. Еще одно фото — подлинное, черно-белое… На нем два СИЛЬНО невеселых юберменша держат флаг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! 132-й отдельный конвойный батальон войск НКВД». С одной стороны, не велика доблесть раздавить танками лагерных охранников — вроде нынешних гуиновцев. Но с другой стороны, ведь именно воины 42-й отдельной бригады, куда входил погибший батальон, вместе с бойцами Вооруженных Сил и пограничных войск приняли на себя первые удары фашистских захватчиков. Именно в казарме 132-го отдельного батальона НКВД в Брестской крепости была обнаружена надпись: «Умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина! 20.VII.41 г.». Знамя они утратили. А чести воинской — не уронили. Да, мертвые сраму не имут, а погибшие за правое дело всегда будут в памяти потомков. Напротив Коденя река делает крутой изгиб в сторону Запада… Огибая длинную, песчаную косу, она прижимается к левому берегу, сужаясь до 50 метров. Поэтому-то тут и был построен автогужевой мост у пересечения трех дорог. Сейчас обломки моста лежат среди полуобвалившихся быков, еще больше сужая и так не широкий фарватер… Это была хорошо организованная артиллерийская засада… Даже больше того — танково-артиллерийская… Что из того, что в качестве танков выступали два дивизиона SdKfz-142? Это те же «тройки», только значительно лучше вооруженные и бронированные. Лобовая броня у них 50 мм, вооружены они короткоствольной 7,5-см штурмовой пушкой с длиной ствола 24 калибра. Однако на дистанции 25 метров длина ствола особой роли не играет. Впрочем, на 500 метрах их бронебойно-трассирующий, каморный снаряд K.Gr.rot Pz. пробивал 39-мм лист… Но были и длинноствольные орудия — «Acht-komma-acht Zentimeter», 8,8 см Flak 36, которые Люфтваффе любезно одолжило для этой цели. Эти на тех же 500 метрах пробивали уже 98-мм броню. При 15 выстрелах в минуту… Только вот не было на советских кораблях брони 98-мм, ни даже 39-мм не было. Узенький броневой пояс — 20-мм, палуба со скосами — 16-мм. Это все, что поставил Наркомсудпром… Хватало в этом проклятом месте у немецкой инфантерии и своих пушек и просто пехотных, и тяжелых пехотных sIG 33, калибра 15 см, у которых хоть мала скорострельность — 3 выстрела за минуту — да тяжел снаряд… И гаубицы были — легкие, leFH18, которые 10.5-см, и тяжелые sFH18, которые 15-см… Весь свой зверинец собрал командующий артиллерией генерал-майор фон Кришер. Вон он, карту опять разглядывает. Вечно чем-то озабочен… И против всей этой своры — четыре дюйма главного калибра — дореволюционной еще разработки в количестве тоже четырех штук, да шесть полевых гаубиц на борту советских мониторов… Еще учесть бы надо, что заказчики из штаба ВМФ на московских Красных Воротах искренно полагали, что речной монитор — это что-то вроде линкора, и основной его противник — тоже монитор, но вражеский… Значит, что? Правильно. Для встречного боя на носовых курсовых углах узкой реки — максимум огня… а влево-вправо — не очень-то обязательно… Да и еще моряки-заказчики как-то не подумали, что есть такой закон Кориолиса, по которому западный берег любой нашей реки будет круче, чем восточный. Земля, знаете, так вращается… А нам, скорее всего, не татар с Дикого поля отражать придется, а с гостями из европ переведываться. И ждать их следует с высокого берега. Но вот о сем не подумали… Так что настильная дальнобойная траектория русских снарядов против крутого вражеского берега на ближней дистанции оказалась ненужная и вредная роскошь… Тут бы хорошая гаубица была бы уместней, дюймов этак шесть… или даже мощный миномет. Но, что выросло, то выросло. Бронекатер фашисты пропустили без единого выстрела, благо что шел он мимо Коденя в предутренних сумерках. Да вдобавок к речному туману поставили немцы дымовую завесу. Моряки ничего не заметили. Когда шедший головным монитор «Жемчужин» проходил в створе взорванного моста — сработали заложенные немецкими саперами заряды. На палубу корабля обрушилась, как удар двух молотов, слева и справа, ударная волна двух подводных взрывов. Полутонные заряды буквально вышвырнули корабль из воды, и он замер на доли секунды на их грязно-белых водяных горбах. А потом он кормой вперед рухнул в кипящие воды Буга, перегородив своим корпусом судовой ход у дальнего пролета. На оставшиеся корабли ударил подлинный град немецких снарядов. А выпущено их было за две минуты около трехсот. В первые же секунды боя два снаряда угодили в башню главного калибра «Левачева», выжегши ее дотла. Если бы заряды были в шелковых картузах, как на «Ударном» или «Активном», тут бы кораблю и конец… А так, пылающий, никем не управляемый, он почти протаранил «Жемчужина», врезавшись в бык взорванного моста и повиснув на нем, как русский медведь на рогатине… Но медведь не хотел умирать — он ревел и отмахивал когтистой лапой — к берегу потянулись трассы зениток… Три оставшиеся монитора, выполняя приказ адмирала, не стали сбавлять полного хода. Поскольку дальний от вражеского берега проход был заблокирован остовами кораблей, они резко, все вдруг, свернули к левому берегу. На бак «Витебска» выскочили два матроса с футштоками. И тут же упали, сраженные осколками… На их место из люка выскочили два других — один мгновенно упал, сраженный 2-см снарядом зенитного «фирлинга», а второй, стоя на самом носу, не обращая внимания на пули и осколки, отчаянно кричал: — Пять! Четыре! Пять с половиной! Четыре! Пя… На место павшего матроса немедленно выскочил следующий… потому что надо было продолжать мерить глубину реки. Отстреливаясь из всех стволов, «Витебск» шел на прорыв, ведя за собой по мелководью остальные корабли. И почти прошел — под самым берегом… Если бы замаскированная у самого края обрыва вражеская самоходка не всадила бы снаряд в крышу рулевой рубки. «Витебск» беспомощно дернулся и резко осел носом. Из люков и бойниц вырвались языки соломенно-желтого пламени, и старый корабль, не сбавляя хода, резко ушел вниз, под заныр. Речная волна, хлынув, накрыла палубу. Оставив на поверхности пылающие надстройки. Но отмщение наступило быстро… Глубоко осевший кормою тонущий «Жемчужин» высоко задрал вверх длинные стволы своих четырехдюймовое так, что в их прицеле оказалась вершина крутояра… Осталось тайной, кто отдавал команды на гибнущем корабле. И отдавались ли они вообще… Только залп главного калибра мгновенно превратил вражескую самоходку в невнятную груду металла, похоронив ее в песке обрушившейся кручи. На оживший корабль обрушилась волна раскаленной стали и высокоэксплозивной немецкой взрывчатки. Больше с «Жемчужина» уже не стреляли… Два оставшихся корабля упорно шли вниз по реке… Снаряд тяжелой гаубицы, обрушившись с небес, пробил тонкую бронепалубу — и в машинном отделении «Смоленска» извергнулся огненный вулкан обломков и вспыхнувшего топлива. Кораблик закрутило, как юлу, и швырнуло на песчаную косу у правого берега. «Житомир» с пробитыми башнями, окруженный стеной разрывов шел и шел вперед… Последний приказ погибшего на своем боевом посту, на мостике, адмирала никто не отменял! Заливаемой водой сквозь многочисленные пробоины, корабль медленно оседал носом, сбавляя ход, пока его плоское дно не заскрежетало по речному песку… Фашисты с криками «Зиг хайль!» и «Хох!» принялись швырять в небо мышиного цвета пилотки. Прилетевший слева снаряд резко поубавил их веселье! Опоздавший всего на какие-то минуты, «Верный» не мог помочь своим товарищам, но он мог за них мстить… Слова — народные, на Волге, на пристани в Рыбинске так поют… Война другая… А люди — те же самые! Советские… Русские моряки… Фон Кришнер зло сказал фон Меллентину, с досадой показывая на разбитые немецкие орудия у переправы: — Вот, я же говорил, я же предупреждал… Никто мне не верил! За русскими нужен глаз да глаз… А то они наломают таких дров! Хуже русских в этом плане — только евреи… Фон Меллентин удивленно округлил бровь — антисемитизм в рейхсвере обычно не приживался. — Чем евреи хуже, интересуетесь? Русские дров просто наломают. А евреи сначала дров наломают, а потом еще нам же их и продадут… Впрочем, фон Кришнер не сам эту «mot»[85] придумал — услышал на приеме у рейхсминистра вооружений Шпеера… В дорожной пыли безнадежно рылись голенастые куры с окрашенными заботливыми хозяйками в разные цвета хвостами — чтобы сразу отличать, где чья. Раввин Шаевич сидел перед крохотной деревенской синагогой на синей, как июньское небо, дощатой скамеечке и с безнадежностью смотрел на кур. За его спиной, в такой же синей, видно, крашенной той же краской, проволочной клетке весело насвистывал чижик. Настоятель маленького сельского костела святой Анны ксендз Булька, похожий на розовощекого, пухлого престарелого младенца, опираясь на палочку, осторожно опустился на лавочку рядом с Шаевичем. Старики молчали. Зачем нужны слова двум умным людям? Тем более за последние сорок лет ими столько было уже друг другу говорено… всякого разного, и хорошего, и таки не очень. Умным людям всегда есть о чем вместе помолчать. И вообще, ксендз Булька давно пришел к выводу, что единственное, что нужно сейчас Божьему миру, — это хорошая скамеечка. Чтобы посидеть, помолчать и хорошенько о будущем подумать… и остановить наконец это безумие! Булька первым нарушил зловещую, как перед страшной грозой, тишину: — Может, шановни пан… Вы тоже пойдете с ними? Вместе? Шаевич минуту подумал, почесал задумчиво свои роскошные седые пейсы, а потом отрицательно покачал головой: — Нет, шановни пан… Искать будут. Спросят — где жиды, куда все делись? И будут искать, как собаки. А вдруг найдут? — У меня?! — вскинулся ксендз Булька обидчиво. — Шановни пан, не хотел Вас обижать… — примиряюще сказал Шаевич с извинением в голосе. — Рисковать все же не будем… Тем более, ОНИ и к католикам-то, как-то, знаете ли… не очень чтобы того! — Это верно. Антихристова черная рать… — покачал головой горько сострадающий о чужих смертных грехах ксендз Булька. — Ну ничего. Готов уж у Господа меч злодеев сечь. Не все котам масленица — придет им и Великий Пост… Ну, шановни пан, я пошел? — Таки прощайте, шановни пан. Звиняйте мене, коли что было не так… Ксендз Булька, истово осенив раввина Шаевича Крестным знамением и незаметно смахнув непрошеную слезу, чуть дрогнувшим голосом произнес: — Храни Вас Господь, Брат мой. Я буду за Вас молиться… — и нагнувшись, осторожно поцеловал своего старого оппонента в лоб, как отдают последнее целование покойнику… Яркие солнечные лучи пронизывали цветные стекла витража с Сердцем Христовым… Отец Булька подвел стайку курчавых, горбоносых, испуганно притихших детишек к алтарю и, повозившись рукой за иконой Святого Христофора, резко дернул вниз спрятанный там рычаг. Скрипнула на потайных пружинах дверь — и за иконой открылся тайный вход… — Ой, пещерка… Откуда это здесь? — удивленно протянула старшая девочка, прижимающая к груди младшего братика. Отец Булька, провожая Божьих детей вниз, в спасительную темноту, сказал наставительно: — Видишь ли, дитя мое, Ватикан есть очень древняя организация… И очень предусмотрительная… и очень злопамятная. Прости меня Господь. …Когда на деревенскую улицу, бывшую при этом проезжим трактом, распугивая раскрашенных разноцветных кур, ворвался первый злобно ревущий мотоцикл, старый ребе все так же грустно сидел на своей лавочке, задумчиво выводя палочкой на дорожной пыли какие-то странные каббалистические узоры. Как Архимед при взятии римлянами Сиракуз… …Немецкий унтер был очень добрым существом… Выходя из горящей синагоги, он не забыл отворить дверцу клетки и выпустить на свободу чижика. А потом, весело насвистывая, довольный, пошел к своему мотоциклу, оставляя на дорожной пыли глубокие кровавые следы… — Вы что, полковник, тупо-о-ой? Не понимаете русского языка? Я сказал — мне нужен танк. А это значит — мне нужен не просто танк. Мне нужен ХОРОШИЙ, НАДЕЖНЫЙ танк! Потому что в него сяду Я! И МНЕ не нужно, что попало, не нужно какое-нибудь барахло… Я, знаете ли, две академии окончил, и как-нибудь конфетку от дерьма отличу! Командир 61-го танкового полка, уважительно слушавший Сандалова, болезненно поморщился. Последний раз подобные интонации он слышал от своей дорогой супруги — чтоб ей! — аккурат перед самой войной, когда она покупала новые туфли в минском ЦУМе… — Товарищ генерал, может, Вы лучше на мою «эмку» сядете? — осторожно спросил комполка. — Или вот замполит на БА-20 ездит… Машинка хорошая, ход у нее плавный… Ну на что Вам танк? Лязгает, трясет, тесно, окошек у него нет… — Не умничайте, полковник! — взвился Сандалов. — Есть, не умничать! — вытянулся в струнку комполка. — Тупой осел! — Так точно, тупой! Осел… — Вы, полковник, ничего не понимаете! — Так точно, ничего не понимаю! — Немедленно, слышите, немедленно обеспечьте мне требуемое!!! — Е-е-е-есть, немедленно! — Получив начальственный втык, комполка повернулся к зампотеху. — Зампотех! Кто у нас на самом надежном танке? О-о-о, вот только не это… — В чем дело?! — встрепенулся Сандалов. — Да нет, ничего, товарищ генерал! Есть танк, надежный. И вот, зампотех говорит, что с дополнительным бронированием! — снова вытянулся в струнку комполка. Сандалов брюзгливо кивнул и вальяжным взмахом руки отпустил полковника. — Слушай, Вася, ты скажи там этому… копченому… да знаю я, что он образованный и культурный… вот этого я и боюсь! — тихо выговаривал комполка зампотеху. — Двое образованных в одном танке… это же кошмар! Проскочив Видомлю, немецкие колонны разделились. Одна направилась по старому тракту к издревле, с 1276 года, дремлющему на берегу сонной Лесной, у самой Пущи городку Каменцу. Который только тем и был славен, что своим перекрестком дорог: Брест — Беловежская пуща, Пружаны — Высокое, Каменец — Жабинка, да еще Каменецкой древней Вежей. А другая колонна пошла прямиком на Пружаны. И если бы не эта ничтожная задержка на мосту через мелкую летом, воробью по колено, речку… — Тыща танков прорвалась!!! Окружили!!! — истошно орали мчавшиеся навстречу колонне тыловики. Командир корпусного артиллерийского полка не стал долго раздумывать. Вскочив на сиденье «Сталинца-2», он взмахнул флажками, останавливая колонну, а потом, мгновенно охрипшим голосом, подал команду: — По-о-о-олк! К бою!!! Подбежавшему к нему замполиту начал что-то горячо шептать про спасение матчасти, но командир только махнул рукой, обрывая его горячечный шепот. — Не успеем! Поздно! Не матчасть сейчас надо спасать, а… — и только досадливо взмахнул рукой еще раз. Четырнадцать минут! Ровно столько, по наставлению службы, нужно, чтобы привести из транспортного положения в боевое могучую корпусную пушку А-19. Видите ли, в походном положении ствол оттягивается специальной лебедкой назад, чтобы «поезд» из сцепки пушки и трактора был покороче. Да и боевой ход надо включить… Его и включали сейчас батарейцы — оригинальным, не предусмотренным ГАУ способом, с помощью лома и такой-то всем известной матери. В результате все двадцать четыре пушки развернулись по-лермонтовски, на опушке, среди синеющих столетних елей, за восемь минут! На две минуты быстрее, чем «паркетная» батарея на показательных стрельбах в Ворошиловских «придворных» лагерях. Комполка не стал дожидаться, когда появившиеся на дороге неизвестные танки проявят свою национальную или партийную принадлежность… …Бетонобойный, тупоголовый (это не оскорбление, а техническая характеристика) 25-килограммовый снаряд 53-Г-471. Он, знаете ли, изначально был предназначен для пролома бетона высшей марки и закаленной арматуры… А попав в башню танка «38(t)» — создания «героических борцов с тоталитаризмом» — рабочих «Герман Геринг верке», в девичестве — «Шкода»… ого! Как-то незаметно для себя снаряд эту башню смахнул и полетел себе дальше. Вломился в следующий танк — аналогично созданный любителями пльзеньского пива, в лобовой лист… Вылетел наружу через корму, вместе с еще работающим двигателем… И наконец, взорвался… Взрыватель, знаете ли, у снаряда был донный, флегматичный… С прибалтийским характером. Конечно, взрыв всего 2200 граммов амматола — не самое эффектно смотрящееся зрелище. Но немцев впечатлило. Одним снарядом превратило в металлолом сразу два танка… Впрочем, если танки идут колонной, по узкой дороге друг за другом, «створяясь», как говорят артиллеристы, это бывает. Панцергренадеры, которые совсем недавно обогатили свой жизненный опыт встречей с советскими зенитчиками, горохом посыпались с «Ганомагов»… — Засада, засада!!! — кричал кто-то. Командир роты панцергренадеров был умным — он сразу смекнул, что тяжелая артиллерия без пехотного прикрытия не воюет. Значит, бой будет долгий и тяжелый! Так и получилось… Полк стоял без малого целых два часа… А знамя полка замполит обмотал вокруг своего тела и вынес к своим. И он еще повоюет, геройский 447-й… И первый выстрел по проклятому Берлину сделает именно славная русская корпусная пушка А-19! Тонкий, аристократический палец очень осторожно выбрал ход спускового крючка, курок сорвался с шептала — и оболочечная пуля калибра 7,62 мм отправилась в недолгий полет, закончившийся аккурат под передним срезом серой «рогатой» каски образца 1916 года… Носитель каски рухнул ничком, выплескивая в указанный выше предмет содержимое своего черепа… Однако стрелок, передергивавший затвор, бывший курбаши «Черный» Ибрагим Исфандияр-Оглы Абдулкаримов, был все-таки недоволен: «Э-э, шайтан! Яман карамультук! Вот у меня дома, в Красных Песках — якши карамультук, Ли-Энфильд, одиннадцатизарядный…» Однако выказанное недовольство (проистекающее, впрочем, от некоторой неосознанной нелюбви к товарам русской метрополии) не помешало ему отправить к Иблису очередного нехорошего человека… Да, не в добрый для немецких оккупантов час спустился «Черный» Ибрагим с гор в поселок Педжент за солью… Где был отловлен военкоматовским нарядом, оценен по возрасту в восемнадцать полных лет (хоть было ему уже далеко за сорок), по малограмотности и общей дикости (хоть он закончил в свое время Асхабатскую гимназию с малой золотой медалью) признан нестроевым и определен в походный хлебозавод № 48 подсобным рабочим… Очень помог бы Ибрагиму отмазаться от армии паспорт или хотя бы военный билет, но ни того ни другого у бывшего предводителя басмачей отродясь не было. Да и что бы ему должны были записать в военном билете — «курбаши запаса», что ли? Кысмет! Впрочем, в армии Ибрагиму очень понравилось. Его кормили три раза в сутки, опять же — свежего хлебца в любое время отведать не возбранялось, даже в любом количестве. Работой его особенно не загружали, а ту, что приказывали делать, исполняли его преданные нукеры. Ну, так уж получается — раз есть курбаши, так и нукеры у него сразу появляются… А два раза в неделю Ибрагиму показывали кино, на концерты иногда водили и даже один раз цирк приезжал, с ученой маймуной. Еще жизнь Абдулле изрядно скрашивали вольнонаемные работницы хлебозавода Оксана, Марыся, Наталка… ну Вы поняли… особенно Настасья в этом деле ему хорошо помогала. Когда направлявшийся к Кременцу хлебозавод пристроился в хвост артиллерийскому полку, Ибрагим сидел на облучке походной печи и тянул бесконечную, как родные Пески, песню без слов. До него конечно, доходили слухи о какой-то войне кого-то с кем-то… впрочем, его это мало касалось… в конце концов, Волею Всевышнего, в этом мире всегда кто-то с кем-то непрерывно воюет. Увидев, что артиллеристы разворачиваются к бою, и.о. начальника (сам начальник хлебозавода 14 июня с массой других командиров по приказу командующего ЗапОВО Павлова убыл в отпуск), старшина Васьков быстро смекнул, что на его лошадках от танков не ускачешь. Поэтому он усадил своих вольнонаемных барышень на опорожненную повозку и приказал им уезжать на юг. А сам стал укладывать в цепь свою нестроевщину. Пять карабинов на десять человек… Когда к Ибрагиму, с брезгливым любопытством интуриста наблюдавшему за всей этой суетой, обратился старший из туркменов — мол, муаллим, что же нам делать? может, предоставим гяурам самим между собой разбираться? — курбаши всерьез задумался. А потом гордо изрек: — Воины! Мы жили в доме гяуров. Мы ели их хлеб и соль, мы пили их воду. Достойно ли правоверного быть неблагодарным? В бой, воины Пророка! И пускай девственные гурии в раю напоят храбрецов медом и молоком! Аллах акбар!!! А может, все дело было в том, что Абдулла очень долго, целых десять лет, ни с кем не воевал и очень по любимому делу соскучился? В конце концов, он же воин, а не дехканин. И никогда не собирался жить вечно… Сейчас, в этот миг, Абдулла уже чувствовал, что он неумолимо приближается к Садам Пророка… Под ударами с неба гигантские пушки урусов замолкали одна за другой, пока не замолкли совсем, а когда бомбежка затихала, появлялись чужие аскеры. Они что-то гортанно кричали и стреляли. Ибрагим и его воины стреляли в ответ. Но чужих аскеров было много, и воины Ибрагима один за другим уходили к Мосту Замзам, который острее клинка для грешников и шире Пустыни для павших в бою шахидов. Потом наступил миг, когда ушли все… Иншалла! Хуже всего, что у Ибрагима кончались патроны. Когда в его грудь впилась первая пуля, он только зарычал. Рано ему умирать! У него еще оставалось три патрона! Но за первой пулей прилетело еще две, и карабин вдруг выпал из ставших непослушными рук… Кысмет. Когда перед глазами лежавшего ничком «Черного» Ибрагима показались чужие, с укороченными голенищами сапоги, он из последних, тщательно сбереженных сил рванулся вперед и вцепился своими белоснежными, молодыми зубами в чужую икру, жалея сейчас лишь о том, что он не ядовитая змея! На голову Ибрагима немедленно обрушились окованные приклады винтовок. Панцергренадеры били и пинали бесчувственное тело бывшего курбаши почти пять минут. Наконец, умаявшись, отошли. Только укушенный солдатик тоненько подвывал: — О-оо, Майн Готт, азиаты… Wild-Division! Нет, камрады, пока еще — нет… пока нет! Но уже грузятся в эшелоны туркестанские дивизии в Кзыл-Арвате, и в Алма-Ате (панфиловская!), и в Ташкенте, и на станции Мары… И наступит волей Пророка назначенное время — вы с ними обязательно встретитесь. Иншалла! Пикирующие на лесную опушку «юнкерсы» ясно обозначали, что впереди идет упорный бой. Но кто его ведет — было непонятно. Поэтому командир 30-й танковой дивизии отправил вперед весь приданный ему корпусной мотоциклетный полк. Всех! Девятнадцать мотоциклистов…[86] У опушки изрубленного осколками бомб леса, по которому среди умолкших навеки орудий бродили немецкие пехотинцы, добивая русских раненых, разведчики нашли старшину в комсоставовской фуражке, с медалью «За отвагу» на широкой груди, который упрямо тащил на спине батальонного комиссара… Увидев красноармейцев, комиссар собрался с силами. Оперевшись на плечо старшины, выпрямился… Потом задрал вверх подол гимнастерки, и бойцы увидели тяжелый, пропитанный кровью бархат, на котором кровь была не очень-то и заметна… Молча, с суровым достоинством, солдаты отдали честь Знамени погибшего, но не побежденного полка… — Стой, я говорю! Танк резко, будто налетев на преграду, замер, качнул стволом пушки и… Красноармеец Эспадо посмотрел вправо и, досадливо поморщившись, отжал тангенту ТПУ-3: — Товарищ генерал, почему стоим? — Молча-а-ать, идиот! Слушать, что Я говорю! Ну, молчать так молчать… Через стабилизированный прицел ТОС-1 сидящий на месте наводчика Адольфо с тоской смотрел, как вперед уходила, обходя его замершего «саблезубого», колонна полка… Как бы он хотел, чтобы сейчас на левом сиденье сидел его башнер, великолепный наводчик, хоть и ленивый донельзя (по субъективному и не вполне справедливому мнению Эдбертовича), а сам Эспадо был бы на своем, законном, командирском… Осторожно звякнула крышка люка. Сандалов чуть высунул голову наружу и опасливо огляделся. — Эй, ты, урод! — это генерал сказал водителю, младшему сержанту Иванову, — видишь рощицу? Давай туда, только осторожнее мне, придурок, на открытое место не выезжать! Танк негодующе рыкнул и двинулся к рощице. Когда из леса стали выезжать на опушку — один за другим, один за другим, один за другим — танки… То немецкие зольдатен, собиравшие трофеи на месте гибели артполка (кто выворачивал карманы убитым, кто заглядывал в кузова разбитых машин… кто-то горстями жрал муку из запасов разбитого ПХЗ… а кто-то пополнял коллекцию отрезанных ушей…), даже и не всполошились. У нищих, грязных Иванов просто НЕ МОГЛО быть СТОЛЬКО танков! Ведь все свои танки русские купили у англичан на деньги, вырученные от продажи японцам Китайско-Восточной железной дороги, это доктор Геббельс давно и внятно пояснил.[87] Только два любителя, прозванные в роте «заклепкомеры», привычно спорили — это выехали панцеры из 17-й или все же из 18-й Панцердивизион, и какие именно это танки? Ганс ставил на то, что это трофейные польские «Виккерсы „шесть тонн“», а Фриц, горячась, утверждал, что это трофейные польские 7ТР… А танки все выезжали, выезжали, выезжали… Выезжали! Автор злоупотребляет терпением? А попробуйте дождаться, пока неторопливо, на 30 км/час, выедут и развернутся все 186 танков дивизии, которые вообще добрались до поля боя. «Пусть в походе едем шагом. Зато уж в атаку — идем рысью!»(с) Шутка кирасирского Е.И.В. лейб-гвардии полка. Наконец, показался замыкающий танк неимоверно длинной, как боа-констриктор, колонны… Танки развернулись, замерли, секунду постояли, занимая всю опушку, слева направо, что видит глаз… А потом… Вот представьте немецкую дивизию… Легко можно отразить атаку танковой роты… В конце концов, 3,7-см «Рейнметалл» делает 16–20 прицельных выстрелов в минуту. Несложно отразить атаку и танкового батальона… Против легкого танка годится и 10,5-см легкая гаубица, и 15,5-см тяжелая. И зенитные «флаки»-задаваки из Люфтваффе тоже охотно поучаствуют! Принципиально возможно отразить атаку даже танкового полка… Во всяком случае, под Аррасом это как-то получалось, не правда ли, майне херр? Но здесь была целая танковая ДИВИЗИЯ! Если бы не та задержка в два часа, которую подарил погибший артполк… Тогда бы 60-й и 61-й танковые полки вводились бы последовательно, один за другим, по мере прибытия на поле боя. И были бы отбиты![88] Но теперь… «Броня крепка, и танки наши быстры…» Ну не совсем крепка 15-мм броня, и не так уж быстры «пехотные» Т-26… «И наши люди мужества полны…» А вот это — совершенно верно! И очень, очень долго, как бульдог, они добирались до вражьей глотки… наконец, вцепились! И теперь расцепить бульдожьи челюсти — напрасный труд! МАССА советских танков медленно, но неостановимо, как горный оползень, двинулась на врага… Вот теперь количество явно перешло в качество! Немецкие пушки били, били, били и вновь безостановочно били и били в надвигающуюся стальную стену. Русские танки послушно останавливались, вспыхивали, поднимались столбы черного дыма. Но оставшиеся смыкали строй и, как ни в чем не бывало, накатывающейся океанской волной упрямо шли, шли, шли… И все-таки захлестнули позиции немецкой артиллерии! А немецкие танки? Что вы, майне херр, «Танки с танками — не воюют!»(с) Немецкие панцеры благородно отошли! Немецкая инфантерия бежала гораздо раньше… Вот только в отличие от быстроходных «гоночных машин Круппа» — на двух ногах от «Железного Ивана» не убежишь… Смяв немецких артиллеристов, прогрохотав траками по окрашенному в «полевой серый» железу, русские танки очень скоро догнали немецкую пехоту… Два немецких пехотных батальона, рота самокатчиков на велосипедах, практически вся полковая и дивизионная артиллерия 29-й моторизованной дивизии фон Больтенштерна, три приданных зенитных батареи Люфтваффе были просто раскатаны русскими в тонкий блин… Скорее, в буррито, с мясной начинкой. Уцелевшие немецкие войска оставили Щеброво и Пилище и поспешно отходили к Видомле. Скоро их планомерный отход превратился в повальное бегство. Но потом прилетели вызванные немецкими авианаводчиками «штукас»… Если во время самой атаки потери в 30-й танковой дивизии составили до 25 % личного состава, 30 % танков, погибли три командира батальонов и пять командиров рот,[89] то теперь… Обрушились пылающие небеса! Выстроившись в «чертово колесо», немецкие пикировщики, с воем включенных сирен, переворачиваясь через крыло, стремительно рушились вниз… И ведь не так уж и много их было! Два десятка? Три? Не более! Но… Аэродромы рядом, поэтому подлетное время минимальное. ОНИ могли себе позволить ВИСЕТЬ над полем боя непрерывно! А советских истребителей в небе не было совсем! Нет, они, конечно, где-то сейчас летали, даже кого-то, наверное, сбивали… Но в ЭТОТ час, в ЭТОМ месте — их не было! Совсем… И немецкие «штукас» этим вовсю пользовались. Их встречали трассы зенитных ДТ с танковых башен — да только не на всех, далеко не на всех танках они стояли… По самолетам стреляли счетверенные «максимы» с кузовов ЗиС-6, и тогда трассы MG-17 полосовали по фанерным кабинам и в щепы крошили доски бортов… Погибших бойцов расчетов, осторожно спустив на черную от льющейся через щели потоками кровь землю, заменяли. И снова гибли пулеметчики, сжимая в свой черед горячие, мокрые от пота и крови рукоятки ПВ-4. Но зенитчики даже ценой своих жизней не могли прикрыть танки. Взрывы «Шпренг Цюлиндрише» SC-500 переворачивали советские танки, ударные волны рвали гусеницы, тяжелые осколки пробивали тонкую броню. Дивизия погибала. Погибала не в бою. Ее просто убивали… Хуже всего было то, что дивизией сейчас никто не управлял. То есть ВООБЩЕ никто. Последнюю команду «Вперед!» танкисты получили два часа назад. После этого, разбредясь по перелескам и узким лесным дорогам, никакой связи ни с комдивом-30, ни с его начштаба роты, батальоны и даже полки уже не имели. Вот и сказалось то, что за целый год после формирования дивизии не было проведено ни одного (даже батальонного!) учения с выходом «в поле». А «пешим по конному» можно учиться воевать только на полковом плацу. Зато успешно топливо экономили. Если уподобить танки 30-й танковой дивизии тяжелой панцирной коннице (тем же кирасирам наполеоновских времен), то свою задачу: прорвать брызжущую огнем и смертью вражеское каре — они выполнили. Теперь должен был прийти черед казакам — преследовать и рубить бегущих супостатов, и драгун — занимать поле брани… И ведь были, были в мехкорпусе свои «драгуны» — 205-я мотострелковая дивизия. Вот только не было у них «лошадей». Во всей «механизированной» дивизии 22 июня была в наличии 1 (одна) грузовая автомашина. А вот лошадей — обычных, о четырех копытах, — штатом не было предусмотрено вообще. Ведь дивизия не стрелковая, а мотострелковая. Какие там еще лошади! Товарищ Павлов — это вам не тупой красноконник Ворошилов. Он лошадей не признает… А машины — по мобилизации поступят. Через какие-нибудь два-три дня. Ну, через недельку максимум. Обязательно… Так что сейчас мотострелки двигаются к полю боя от рубежа Мухавца на «своих двоих», и двигаются медленнее, чем обычная стрелковая «махра»… У тех хотя бы обозы есть. «Тетушка Улита едет!»(с) И свои «казаки» ведь в корпусе тоже есть — 127-й танковый полк, специально на БТ (хоть и старых выпусков, «пятерки» и даже «двойки»), в той же мотострелковой дивизии. Только вот где сейчас те БТ? Да там же, где комкор генерал-майор Оборин… У автора нет предположений, которые можно литературализировать приличными русскими словами. Где-где… в Караганде! Словосочетание «где-то бесцельно шляются по пыльным проселочным дорогам» — самое печатное… И это все при том, что и боевые машины были, и люди готовы были драться… Один очень внимательный к творчеству автора читатель предположил: «Про моральную эластичность войск Аффтор в великой мудрости своей не слышал? Будет ли хоть один подневольный сталинский раб-солдат из побывавших под бомбами „штукас“ воевать дальше?» (с) Хоть автор не учился в двух академиях, как горячо любимый им Сандалов, будущий создатель «Записок ученого интуриста, или Как Я с некоторой помощью Гудериана успешно разгромил 4-ю Армию Запфронта»… Да что там — автор даже, недавно почившие, Высшие командные курсы усовершенствования комсостава «Выстрел» не заканчивал, к стыду своему — увы, только лишь на практике изучал военное дело, то и дело наступая на грабли и изобретая велосипеды один за другим. Про указанную штуку, однако, слышал. Еще в 1938 году по итогам Великой Войны генерал-лейтенант Генерального штаба Н. Н. Головин, на основе статистических выкладок, эмпирически определил в работе «Наука о войне. Социологическое изучение» цифру одномоментных безвозвратных потерь, после которых сражающаяся армия, как правило, становится неспособна к организованному сопротивлению. Для героической итальянской армии этот предел, например, составил всего 1,2 %! Сразу вспоминается «папаша Хем»: Итальянские окопы. Бравый тененте картинно выскакивает на бруствер и мелодично кричит «Аванти! Аванти!». В ответ вся рота откладывает винтовки и благодарно аплодирует: «Браво! Белиссимо!!!». Или вот генерал Итальянского экспедиционного корпуса в России с его незабываемым: «Мамма миа! Да тут что, по живым людям стреляют!!!».[90] У не менее героической армии Северо-Американских Соединенных штатов предел гораздо больше, около 5 %. Среднестатистический предел для поистине «железной» армии Германии — 25 %. Для грязной, вшивой, рабской, лапотной армии Русской — всего-то жалкие 43 %. В среднем… «Русского солдата мало убить. Его после этого надо еще и повалить!». Это сказал Фридрих, который Дер Гроссе. Умный враг… Так что — люди готовы были сражаться. Но даже стадо баранов под предводительством льва — сильнее стаи львов, ведомых бараном! Как сказал о Кирпоносе, командующем войсками Юго-Западного фронта, Маршал Победы Рокоссовский: «И горе было войскам, ввергнутым под его начало…». Наши же литературные герои — генералы — недалеко ушли от своего соседа с южного фланга. Во всех отношениях… Который сейчас час, красноармеец Эспадо точно не знал. Потому что в предвоенные годы наручные, а паче чаяния, карманные часы стали внезапно большой роскошью. Это потому, что Первый, Второй и Третий Московские часовые заводы, а также новые заводы в Петергофе, Пензе и Угличе начиная уже с осени 1939 года в три смены без выходных и отпусков собирали… правильно, не гламурные дамские часики, не пролетарские будильники и даже не бабушкину отраду — ходики с кукушкой… Они собирали взрыватели. Для снарядов. Для минометных мин. Вот до чего довел проклятый Сталин производства Наркомточпрома! То ли дело душка Бухарин: «Масло вместо пушек!». Жалко, поздно его взяли… сколько времени зря было потеряно! Танковые же часы вынул из панели и унес куда-то еще покойный командир роты. Куда уж он их унес — навеки осталось тайной… А спросить о времени у надутого, как сыч, генерала Эспадо не хотел. Только бурчание привыкшего к армейскому порядку желудка подсказывало, что дело близится к обеду… Да где тот обед? Справа что-то зашуршало. Эспадо скосил глаза и увидел, как товарищ генерал, вытащив из планшета толстую плитку «Малины в шоколаде», продукция «Красного Октября», 6 рублей 30 копеек ценою, сдирает яркую, сочную обертку, а потом, хрустя станиолем и откусывая большие куски, урча, начинает принимать пищу. Рот красноармейца тут же наполнился слюной. Которую раздраженный Адольфо сплюнул вниз, попав за шиворот ни в чем не повинному мехводу. Впрочем, беспокоиться стоило совсем о другом… Высунувшись из башни по пояс, красноармеец Эспадо еще раз огляделся вокруг. Вся местность, насколько она просматривалась, была в шлейфах пыли. Которые тянулись вслед за хаотично перемещающимися вперед и назад танками. Сквозь серый пылевой туман вверх поднимались султаны черного дыма. На этом фоне сверкали вспышки разрывов. Все это было способно ошеломить любого стороннего зрителя. — А ну, закрой люк, придурок! Хочешь, чтобы ко МНЕ осколок залетел? — раздался визгливый голос справа. Вздохнув, Эспадо опустился в башню. Немного погодя он обратился к старшему по званию: — Товарищ генерал, разрешите обратиться? Красноармеец Эспадо! — Пошел ты… не видишь, я кушаю! Ну, чего тебе, дебил? — Разрешите, товарищ генерал, проедем немного вперед, разберемся в происходящем! — Какой еще вперед, квазимодо! Ты, дикарь, в собственном дерьме не разберешься! Стоять на месте! Интересную беседу нарушил мехвод: — Командир, ты все знаешь. Что это там за танк впереди, правее два, четыреста? Оп-па… А такую штуку Эспадо видел. Правда, на картинке в английском журнале «Tank and armor», в читальне ИНТЕРДОМА… — Бронебойным, заряжай! — скомандовал Адольфо, а сам стал ловить изделие завода «Алкетт» в прицел. Поймал… И тут вдруг понял, что так и не услышал характерного лязга клиновидного затвора. «Иной подлец как раз и ценен именно тем, что он подлец». Приписывается Аль Капоне, большому ценителю джаза из «Коттон-клаб». Эспадо рывком обернулся направо, к сиденью командира… По странной прихоти конструкторов «Виккерса», командир «шеститонного» танка являлся в бою и заряжающим… Сандалов сидел, удобно устроившись на креслице, и с любопытством прилетевшего с Марса естествоиспытателя оглядывал в тускло-зеленоватое стекло «триплекса» окружающий батальный пейзаж. — Т-щ-щ ген-рл! Пжлст! Снаря-я-яд! — С мольбой в голосе, отчаянно простонал красноармеец Эспадо. — Бронебойны-ы-ый! С черной головкой! Вот этот!!! Скорей! Сандалов на минутку оторвался от своего увлекательного занятия и с искренним недоумением спросил: — Зачем?! — Танк! Немецкий!!! — выкрикнул Эспадо. — Я понял, не тупее тебя. Немецкий танк. И что? — удивился генерал. — Танк! Немецкий! Можно стрелять!!! — продолжал надрываться Эспадо. — Зачем? — генерал вроде бы честно пытался понять то, что от него хочет этот странный танкист. — Можно стрелять!!! — отчаянно крикнул Адольфо. — Зачем стрелять, тупая твоя башка? В этой пыли и дыме он нас не увидит! — веско сказал Сандалов. — Подпустить его поближе, да, товарищ генерал? — Эспадо показалось, что он разгадал замысел генерала. — Не подпустить, а ПРОПУСТИТЬ! Пусть идет! — объяснил Сандалов и продолжил, постепенно распаляясь. — Что я, по-твоему, здесь для того, чтобы по танкам стрелять? Это не мое дело! Я две академии окончил! Ты, тварь, даже моего мизинца не стоишь, и тебе за сто лет не понять, что я здесь, в этом вонючем мусорном гусеничном ящике, делаю, о чем думаю! Понял?! А теперь заткнись, гнида черножопая… За всю его недолгую жизнь красноармейца Эспадо никто ТАК не называл… Причем Это сказал не враг, не империалистический колониалист, а наш, советский товарищ генерал… Но Адольфо стерпел бы, если бы его любимый, до винтика лелеемый танк не назвали мусорным ящиком… Негры от волнения не белеют. Они сереют… И серый от гнева Адольфо сказал очень спокойно, тихо и внушительно: — Снаряд. Бронебойный. Немедленно. Заряжай. А то я тебе левый глаз вырву! — А потом подумал секунду и добавил, — и съем! И что-то было такое в его голосе, что товарищ генерал взвизгнул, непослушными руками вытащил черноголовый снаряд из укладки, едва его не уронив, и неловко сунул на лоток, а потом дослал, правда, как следует, по наставлению: «Со звоном!». Затвор послушно и штатно лязгнул, а Эспадо приник к прицелу… Нет худа без добра! Пока они с Сандаловым препирались, немецкий (а теперь это было отчетливо видно) танк приблизился уже на 150 метров. И судя по всему, он их до сих пор не видел! Адольфо осторожно, как на сосок селянки, которой он оказывал на сеновале посильную помощь, нажал на кнопку электроспуска. Пушка коротко рявкнула и выбросила стрелянную гильзу. Остро запахло аммиаком, перша в горле и щипля глаза… А Эспадо победно зарычал — как некогда рычал его дедушка, никогда им не виданный, Лопес Энрике Хименес Мария Пабло Эспадо, всаживая свою верную наваху в брюхо ненавистного белого плантатора… Потому что немецкий танк — первый из увиденных Адольфо в эту войну — горел, горел, горел! — Die fedorento aranha desagradavel! Damn seus antepassados e descendentes de desagradavel estupido! — Адольфо и сам не знал, что означают эти слова, которые он внезапно выкрикнул. Это пришло откуда-то из глубины, из далекого, казалось, прочно забытого… Это был истинный голос его жаркой, пылающей крови! У Эспадо еще звенело в ушах после выстрела «сорокапятки»… И поэтому негромкого хлопка ТК[91] он просто не расслышал. Безоболочечная мягкая пуля, выпущенная из коровинской игрушки, кстати довольно изящной, с хромированным покрытием и пластиковыми щечками рукоятки, с маркировкой «ТОЗ» витыми старославянскими буквами, выпущенная в упор, превратила его мозг в серую, чуть окровавленную кашу… Превратила бы! Если бы Адольфо, ведомый инстинктом, унаследованным от своих далеких предков, охотников африканской саванны, беглых рабов, свободолюбивых жителей фавелл и бидонвилей, неосознанно не откинул бы назад голову. Обошлось оторванным наушником шлемофона. Но от второй пули в тесной коробке башни Эспадо увернуться бы никогда не смог, даже при всем знании капоэйры (названия, которого он, впрочем, и не слыхивал)… Сандалов понял это, радостно улыбнулся и тщательно прицелился… Вот за что я люблю плохих людей. Если хороший человек тебя задумает убить, то он просто возьмет и убьет, сам внутренне при этом тебе же и сострадая. Плохой же человек, перед тем как тебя убить, обязательно скажет какую-нибудь гадость. Товарищ генерал не был исключением. Тщательно прицелившись, прищуривая левый глаз, он изрек: — Прощай, черношкурый! Будешь знать, как генералам угрожать! — И нажал на спусковой крючок. Но за долю секунды до этого неведомая сила дернула его вниз, и Сандалов провалился в отделение управления… — Ну кто же так душит! За яблочко, за яблочко его! — наставительным тоном и дребезжащим голосом противного меньшевика из замечательного фильма «Ленин в восемнадцатом году» подбадривал своего командира любящий хороший юмор мехвод. Сам мехвод при этом крепко держал пациента за начищенные сапоги, чтобы тот не особенно трепыхался. Милый дедушка Адольфа, негр Лопес Энрике Хименес Мария Пабло Эспадо, не числивший за собой ангельского смирения, давно бы не только удавил покушавшегося на него негодяя и кошона, но и уже зарыл бы его, и сплясал на его могиле зажигательную самбу. А его испорченный европейской цивилизацией внучок все сопел, копался, возился… Наконец, товарищ Сандалов издал рокочущий звук. В танке, и так уже не благоухающем туберозой, стало пахнуть, как в хорошо и давно используемом ротном полевом сортире. Только, слава труду, хоть без малейших примесей креозота или хлорки. — Ну вот и хорошо. Отмучился, и мы вместе с ним отмучились! — удовлетворенно произнес мехвод. — Сейчас мы тушку товарища генерала в люк выставим, чтобы он пару осколочков словил… — Не убивайте меня, товарищи! Пожалуйста! — неожиданно произнес Сандалов жалобным голосом. — Да как же нам тебя не убивать, вражина? — удивился мехвод. — Я не вражина, я советский генерал, а вы, товарищи, советские люди… — резонно возразил Сандалов. — Да какой же ты генерал советский, коли такие гадкие вещи говоришь? — начал было стыдить мехвод и вдруг погрустнел… Припомнил он своего парторга из МТС (для современного читателя — машинно-тракторной станции)… Тот, бывало, тоже, как напьется, ляжет перед МТФ (молочно-товарной фермой) в мягкий, свежий навоз и проходящих мимо доярок такими словесами приветствует… Даже коровы доиться переставали… — Да какой же ты генерал, коли в своих стреляешь? — вновь повеселел мехвод. — Ты не генерал, а немецкий парашютист! Дави его, командир! — Нет, нет, товарищи, родненькие, любименькие, миленькие, не надо, не надо меня давить! — запричитал генерал. — Я не парашютист, я на самолете летать боюсь, у меня дочка маленькая, два годика всего… Вот, вот в кармане фотокарточка! — и Сандалов, пользуясь секундным ослаблением рук Адольфо на своей изрядно помятой шее, выхватил из нагрудного кармана роскошной коверкотовой гимнастерки студийное фото ангелоподобного кудрявого ребенка. Эспадо только сплюнул. Его мутило, было очень гадко и мерзко на душе… Не мог, не мог он сейчас удавить этого жалкого, трясущегося, воняющего… генерала. Не мог, и все. В запале — мог. А теперь вот не мог. Хоть был он негром, но был он негром русским, увы… Уж такие мы люди, русские. Отходчивые… Но решать что-то было все-таки надо… — Так… — вздохнул Эспадо. — Товарищ генерал! Выйти наружу! Снять галифе! Вытереться! В танке и так вонько. Выполнять мои приказы! Иначе удавлю! Вопросы есть?! Тогда… Исполнять! А потом добавил, отвечая на внимательный, глубокий взгляд мехвода: — Вась, ты что, серьезно надеешься сегодняшний день пережить? Даже сейчас, шесть десятков лет спустя, эти места совсем не похожи на равнины Фландрии… Постепенно густея, смешанные рощи, перелески, леса переходят на севере в непрохожую и непроезжую Пущу… Для Европы Пуща — это весьма крупный лесной массив, на водоразделе бассейнов Немана, Западного Буга и Припяти, один из самых старых европейских лесных заповедников. Площадь больше 145 тысяч гектаров. Когда-то здесь любили вместе поохотиться на зубров Император Русский и Король Прусский… А сейчас на опушке древнего леса идет совсем иная охота. …Получив известие о том, что 29 ID (mot) атакована СОТНЯМИ русских танков, Гудериан, разумеется, этому не поверил. А вы бы поверили, майне херр, если во всей ВАШЕЙ танковой группе, наступающей на главном стратегическом направлении «нах Москау», танков было всего-то две сотни… И потом, Быстроходного Гейнца убедило в недостоверности этого сообщения именно то, что Иваны якобы атаковали пехотную дивизию танками «в лоб». Танки так не воюют! Они входят в прорыв, перехватывают пути сообщения, окружают вражескую пехоту… Он про это даже книжку написал: «Внимание, танки!». Очень давно написал. Еще в те времена, когда немецкие танки изображались на «шпацирен» картонными макетами на велосипедном шасси (а любознательные немецкие школьники на экскурсиях прокалывали их «броню» карандашами, чтобы посмотреть, что там прячется внутри). И Иваны про такой вывод военной мысли прекрасно знали. Еще бы им не знать! Если Гудериан постигал тонкости использования «Гросс трактора» в городе Kazan, в танковой школе «Kama», подальше от инспекторов Антанты. Русские учителя тогда еще не «Быстроходного», а просто Гейнца, комбриги Триандафиллов и Калиновский очень подробно, тщательно раскрывали ему смысл и задачи «глубокой операции». Хорошо они его учили, на совесть… Впрочем, не одни они были прекрасными учителями немецких офицеров… Например, толстяк Геринг, во время повышения своей квалификации в русской летной школе в городе Lipetshk, встретил у липецкого Курортного Бювета девушку, которая доходчиво объяснила Герману, что же это такое «Любить по-русски»(тм). Видимо, это проняло будущего рейхсминистра авиации до глубины души. Потому что, хотя у бедной барышни ПОТОМ и были некоторые проблемы с компетентными органами, зато в течение всей войны, названной Второй Мировой, на Липецк не упало ни единой бомбы, сброшенной самолетами Люфтваффе. И что бы Герингу в Москве не учиться… или хотя бы в Ленинграде… …Короче, Гудериан на всякий случай наорал на своих бедных штабистов, чтобы не расслаблялись, и дал команду «выбросить» передовые отряды 17 PD для проверки гипотезы, насколько тупы пехотные генералы и как широки у них от страха глаза… «А штурмовая и бомбардировочная авиация?» — спросите вы. Ну да. Возвращающиеся из налетов на русские контратакующие танки пилоты с горящими глазами сообщали, что каждый из них уничтожил пять… нет, десять… нет, пятьдесят руссише панцеров, причем одной сброшенной бомбой. И еще они разогнали целую кавалерийскую дивизию… нет, кавалерийский корпус… нет, конную армию русских! Потратив на это целых сорок семь патронов из боезапаса MG-15 стрелков-радистов. Проявка кинофотопулеметов показала: да, самолеты летали. Кого-то бомбили. Какую-то технику. Может, даже и танки. Лошади тоже вроде были… (И ведь действительно лошади были. А кто, по-вашему, в упряжке повозок Полевого Хлебозавода № 48 был? Страусы, что ли?). Специально посланные самолеты-разведчики из корпусных авиаэскадрилий Гудериану картину тоже не прояснили. Потому как со времен Великой войны он вывел для себя аксиому, что больше всех на войне врут разведчики и газетчики. Потому что первых — поди проверь, а вторых — поди опровергни… Следовательно, майне херр, свой глазок — смотрок. И вместе с передовыми отрядами к неясной линии фронта отправились командиры танковых дивизий — Модель, фон Лангерманн-Эрленкам, фон Вебер… Для РККА образца 1941 года — ситуация совершенно невероятная. …Тот танк, который попался на прицел Эспадо, как раз и входил в одну из таких передовых групп… Так что то, что он на прицел попался, было неудивительно. Удивительно было то, что Эспадо в него попал. Почему удивительно? Потому что за восемь месяцев службы Эспадо стрелял из штатного орудия ровно четыре раза, каждый раз щедро отпущенными тремя снарядами. И еще три раза из пулемета ДТ, по двадцать патронов…[92] Ну, допустим, и сам красноармеец Адольфо, и его отличный башнер родились гениальными стрелками. А остальные? Хорошо, допустим, пушку жалели, хотя живучесть ствола «сорокапятки» просто поразительна… Хорошо, жалели снаряды. Хотя стоимость одного 45-мм выстрела относительно не велика — три бутылки «Столичной»! Но про «стволиковые стрельбы», когда в ствол пушки вкладывается винтовочный ствол и стреляют из нее для тренировки наводчиков винтовочным патроном, кто-нибудь из гениальных танковых комкоров когда-нибудь слыхал? И если башнеры не умели стрелять, «наезд» водителей составлял шесть моточасов, в «поле» техника не выводилась — чем же личный состав в служебное время занимался? Ведь не все же время в подшефном колхозе картошку окучивал? Или все же действительно, именно все? И это АРМИЯ?! …Когда оставшийся без бриджей генерал плотно уселся пухлыми белыми ягодицами на свое «командирское» место, «саблезубый» осторожно двинулся вперед… Первое, что увидели на дороге члены экипажа, — пять стоящих друг за другом разбитых советских танков. Это поработали бомбы пикировщиков. Машины были разбиты вдребезги, где башня, где корпус, где обрывки гусениц… О судьбе людей даже думать было больно… Чуть подальше по дороге лежал на боку опрокинутый танк, а за ним стоял танк, у которого, видимо крупным осколком, вскрыло лобовую броню, как консервную банку… Лист брони при этом был скручен, как бумага — только клепки по краям торчали… …Эспадо не увидел, а только лишь звериным чутьем вдруг осознал, что слева от него появилось что-то враждебное, опасное… И тут же что-то с истошным визгом унеслось от него прочь, чиркнув по чуть скошенной башенной броне, от которой мгновенно отлетел целый сноп искр, подобных ярким искрам окалины, когда в кузнице кузнец молотом бьет по раскаленной поковке… — Левее дерева, танк, 500! — крикнул Адольфо, ныряя в башню. На этот раз поймать в прицел небольшую вражескую машину никак не удавалось. Только Эспадо поймает врага в прицел, а он уходит то влево, то вправо, меняет направление… Без результата дав два выстрела, «саблезубый» получил чувствительный удар в маску пушки. От внутренней стороны брони оторвались осколки, брызнули в лицо, впиваясь в переносицу, в подбородок, в щеки. Сквозь звон в ушах донеслось жалобное хныкание генерала. — Командир, ухожу влево, щас спалит, гад! — раздался в ТПУ хриплый вскрик мехвода. Резво развернувшись, «саблезубый» кормой глубоко вломился в заросли и замер. Размазывая по лицу струящуюся кровь, Эспадо откинул люк и огляделся. Кто, где, понять было совершенно невозможно! Ясно, что от своих они оторвались. А совсем рядышком бродит немецкая бронетехника… Перегнувшись через край башни вперед, Адольфо увидел, что рядом с маской пушки засел 2-см немецкий бронебойный снаряд, его сине-фиолетовое донце черным кольцом окружала вскипевшая, оплавившаяся, но выдержавшая удар броня. Слева на башне осталась синеть глубокая борозда, оставленная другим снарядом. В общем, легко отделались. Хотя внешний вид у танка, с учетом предыдущих шрамов и царапин, был явно не парадный. Но снова вылезать на открытое место Эспадо пока не рискнул. Кто знает, что это рычит мотором за ближним поворотом лесной дороги? По дороге мимо «саблезубого» промчались один за другим в клубах пыли два серых мотоцикла с колясками. За рулем которых сидели водители в серых фирменных пальто, явно не пошива «Москвошвеи». Танк их внимания не привлек, потому что на битые (и честно говоря, некоторые уже и просто брошенные с сухими баками) русские танки они насмотрелись сегодня достаточно. — Командир, немцы! — встревоженно подал голос мехвод. — Не слепой я… И не глухой. Но это все мелюзга! — ответил Эспадо. — Поэтому давай-ка сначала дождемся того, кто там так солидно порыкивает… видно, крупный зверюга. И они дождались. Это шла маленькая колонна. Впереди угловатый, показавшийся Эспадо огромным T-IV, затем — две «тройки» и, наконец, два полугусеничных бронетранспортера. Замыкал колонну танк помельче — уж не тот ли самый, который только что навел раскаленной окалиной на щеках Адольфо изысканный татуаж? У Эспадо от обилия добычи аж ладони зачесались. «К деньгам», — мысленно озвучил он хорошую примету. Пропустив врага мимо себя так, что замыкающий танк оказался прямо перед ним, шагах в пятидесяти, Эспадо выстрелил. «Двойка» будто споткнулась на бегу, ее блестящие гусеницы вмиг замерли, а из откинувшегося вверх люка повалил густой черный дым, как из паровозной трубы. Вторым выстрелом Эспадо ударил по головному танку — самому грозному противнику. С трехсот метров советская болванка пронзила кормовую броню немецкого «батальонен-панцера». Из боковых, мгновенно распахнувшихся люков угловатой башни горохом посыпались на землю члены экипажа. Из переднего люка на лобовой броне большого танка ритмически стал вылетать язык огня, как будто там начал стрелять огромный пулемет. Следующей жертвой был T-III. Именно был, потому как снаряд, врезавшись чуть пониже башни, пришелся прямо в боезапас. Взрыв подбросил башню вверх. Перевернувшись в воздухе, она рухнула обратно на корпус крышей вниз. И тут же Эспадо, стреляя из пушки со скоростью автомата (надо отдать должное товарищу генералу, не подвел, хорошо заряжал, быстро), перенес огонь на последнюю, зажатую двумя горящими танками цель. Впрочем, цель выстрелила с ним одновременно… Удар в лобовую броню бросил Эспадо и генерала вперед. Когда Эспадо пришел в себя, то услышал, как Сандалов, тряся перед собой вмиг покрасневшими руками, оторопело бормочет: — Ой, ой, ой… отбило… отбило… А мехвод уже ничего ответить Эспадо не смог. Потому что 3.7-см болванка, пройдя сквозь лобовой лист, вырвала ему сердце, распахнув на спину ребра, как белоснежные крылья… Но последний вражеский танк тоже разгорался… медленно, лениво, но разгорался. Спустя несколько секунд по броне советского танка застучал свинцовый град. Это ударил пулемет с БТР. Брызги крошечных огненных разрывов заплясали по всему корпусу, подбираясь к бензобаку. MG-34 с бронебойными патронами на дистанции в сто шагов был действительно мощным оружием против тонкобронного Т-26. Вот когда Эспадо сказал спасибо умельцам из рембата, которые за селянский самогон навешали дополнительных экранов на броню… Глупо и обидно быть после всего пережитого спаленным — и кем? Не танком даже, а гробиком на колесах! Эспадо выстрелил по бронетранспортеру и со ста метров — промахнулся! Гнев — плохой советчик… Фугасным! Генерал выронил из рук припасенный бронебойный, а потом с трудом, со сгиба локтя, зарядил пушку… видно, ему крепко досталось… Фугасный снаряд врезался в двигатель разворачивавшегося «ганомага» — полетели какие-то ошметки, трубки, брызги. Через распахнутую, как ворота амбара, заднюю дверь из БТР выскакивали немецкие солдаты. Эспадо положил бы их всех, да только спаренный с пушкой ДТ оказался разбитым еще в самом начале боя! На ходу запрыгнув во второй, неповрежденный БТР и, даже погрузив какую-то крупную вещь, немцы по-английски, не прощаясь, дали по газам и покинули поле неравного боя. И не знал красноармеец Эспадо, перевязывающий сломанные кисти бесштанному генералу, а потом волокущий его, упавшего наконец в обморок, на собственном горбу, что той самой ценной вещью, которую убегавшие немцы все же прихватили с собой, было бездыханное тело командира 3 PD Вальтера Моделя…[93] Немец снова захрипел, выпуская из носа пузыри кровавой пены. Никак не хотел помирать. Судя по следу на дороге, перевернувшийся мотоцикл придавил его и так волок по инерции еще метров семь, густо окрашивая чернеющей кровью дорожную пыль. Второй немец лежал, вытянувшись, в кювете и признаков жизни уже не подавал. Эспадо не стал трогать раненого немца. У него не было ненависти к этому солдату, хотя по дороге сюда он уже успел насмотреться на то, что сотворили камрады этого Фрица или Ганса с ЕГО товарищами. Пусть лежит, а там как Бог рассудит. Осторожно усадив своего генерала спиной к березе, красноармеец с трудом перевернул тяжеленный «цюндап», поставив его на колеса. В багажнике коляски обнаружились две разбитые бутылки польской водки «Гданска», запас патронов, несколько гранат и кое-какая еда, например, завернутое в станиоль сало с этикеткой «Shpig» и даже консервированный хлеб! Испеченный аж в 1933 году, но тем не менее — не черствый! Хоть и похожий вкусом на… да ни на что знакомое не похожий, потому что дерьмо Адольфо никогда не пробовал. Советские дети консервированное дерьмо не ели. Первым делом танкист схватил пистолет-пулемет «Штейр-Солотурн» MP-34. Разумеется, Эспадо этого названия не знал — просто догадался, что эта штука с дырчатым кожухом на стволе и боковым магазином — нечто автоматическое, а значит, весьма полезное в хозяйстве. А еще трофеями красноармейца стали длинноствольный пистолет, вынутый из противно воняющей эрзацем кобуры, и две обшитых войлоком фляжки с водой, одну из которых Адольфо тут же с жадностью осушил. К сожалению, немецкий пулемет в аварии изрядно пострадал. Пришлось отбросить его в сторонку. Поглядев на тихо млеющего под деревом генерала, Эспадо вздохнул и пошел стягивать сапоги с мертвого немецкого зольдата. Сандалов окончательно пришел в себя, когда навязчивая муха полезла ему в нос. Чихнув, товарищ генерал увидел рядом с собой негра и сначала испугался… а потом вспомнил все, что с ним за этот день произошло, и испугался еще больше. Но негр просто протянул Сандалову брюки цвета фельдграу и тихо сказал: — Оденьтесь, товарищ генерал. Сейчас еще ничего, а к вечеру Вас комары сожрут. — Я фашистские обноски не надену! — гордо ответил Сандалов. Но потом, глянув на свой жалкий скорчившийся членик, неуверенно-жалобно добавил. — Ну, разве только временно? — Временно, временно, — успокоил его Эспадо, заботливо помогая обезрученному генералу натянуть штаны. Усадив Сандалова в коляску, Эспадо уже собирался завести мотор, как вдруг услышал тихое поскуливание и хрип: — Битте шен, вассер, вассер… Тяжело вздохнув, красноармеец слез с седла, отстегнул последнюю флягу и влил немного воды в жадно открывшийся рот немца. Немец закашлялся. Потом из уголка его глаза покатилась по небритой щеке одинокая слеза. — Русиш камерад… вельт криг дас ис шайзе… — сказал немецкий солдат, а потом вытянулся и помер. Такие дела… Склонившись над мотоциклом, Эспадо тщетно пытался понять, от чего же тот никак не заводится. Глядя на его затылок, Сандалов, сидящий в мотоциклетной коляске, тихо сказал: — Ты… это… браток… Не говори никому, что там у нас было, а? Сам не пойму, что со мной случилось… Наехало на меня что-то… Со мной такое бывает… Уж меня за это били-били, и в школе, и в училище… и даже в Академии Генштаба, в туалете, после выпуска… Мотор мотоцикла яростно взревел. — Э-э-э, я твой мама в рот ибал, я твой сэстра жепа ибал, я тэбя марално тоже ибал! Гиде танк? Гиде танк, морда твой эфиопский? Биросыл, да? Поля боя бижал, да? Я тибя сичас расстреляю как последний сук… Земляк дальний родственник и однокашник покойного Гиенишвилли, старший лейтенант Борсадзе, брызжа ядовитой слюной, махал перед носом замершего по стойке смирно красноармейца Эспадо крохотным, зато чрезвычайно волосатым кулачком. Наконец-то он сумел найти законный способ отомстить грязному русскому за своего Гиви. И неизвестно, чем бы это для Борсадзе закончилось, ведь нервы у Адольфо были не железные, если бы сбоку не надвинулась быстрая грозная тень… Не имея возможности ударить его сломанными в запястьях кулаками, Сандалов с размаху пнул старшего лейтенанта, как заправский форвард пинает футбольный мяч на финальной кубковой встрече команд «Спартак» — «Динамо». — Ты кого сукой назвал, а? Моего друга?! Ты, гад!!! — сорвавшись на фальцет, завопил Сандалов. — Мы пять танков сожгли! Один из них был сверхтяжелый! Ты с нами там был, а? Ты где ВООБЩЕ был? На КП припухал? Ты, сука тыловая!! И генерал истерически разрыдался… Отстранив медсестру, отпаивавшую Сандалова лавро-вишневыми каплями, на генеральское плечо положил руку невысокий, чуть лысоватый мужчина в серой гимнастерке без знаков различия и в странно смотрящемся на войне пенсне. — Что здесь происходит? — мягко спросил незнакомец. Вздрогнув от этого прикосновения и этого голоса, Сандалов вдруг понял, что на него снизошло озарение. Выдохнув мятный запах, генерал решительно заявил: — Я знаю! Я знаю, как побить немецкие танки, товарищ Берия! — Интересно, интересно… И как же именно? — заинтересовался Лаврентий Палыч. — Впрочем, пройдемте, товарищ… Медленно пройдясь перед замершими Эспадо и Борсадзе, товарищ Берия вдруг резко остановился и посмотрел Борсадзе в глаза: — Сколько танков Вы сегодня подбили? — Э-э, батоно… — Потрудитесь изъясняться по-русски, — с холодной, тщательно сдерживаемой яростью прервал его Берия. — Э-э-э… нэ счытал, да? — Значит, ни одного… — Э-э-э, мамай кланус, да? — Раздевайтесь! Снимайте гимнастерку! — холодно глядя прямо в глаза Борсадзе, приказал Берия. А потом, повернувшись к Эспадо, строго добавил. — А вы надевайте свою форму, товарищ старший лейтенант. Принимайте командование у этого… хм… красноармейца. — Не могу! Извините… — с сожалением ответил Берии Эспадо и грустно пояснил. — Я судимый! — Да? — удивленно приподнял брови Берия. — Ну ничего. Я тоже судимый… И кровавый сталинский палач печально улыбнулся… …Пункт второй. Части 4-й армии, продолжая твердую оборону занимаемых рубежей, с утра 24 июня 1941 года переходят в общее наступление в обход Бреста с севера с задачей уничтожить противника, переправившегося через реку Зап. Буг. Удар наносит 14-й МК совместно с 28-м СК и скоростным бомбардировочным авиационным полком 10-й САД. 75-й и 49-й СД продолжают удерживать занимаемый рубеж. …Пункт четвертый. 28-й СК наносит удар своим правым флангом, а именно 6-й, 42-й СД и батальоном танков 205-й МСД в общем направлении на Высокое, имея задачу занять его к исходу дня. Пункт пятый. Атаку начать 05.00 24 июня 1941-го после 15-минутного огневого налета. Пункт шестой. Границу до особого распоряжения не переходить. Подписано: Коробков, Шлыков. Приписка: Начальник штаба Сандалов подписать приказ отказался. Коробков положил машинописный лист на дощатый стол, взятый из летней деревенской кухни. В палатке повисла тягостная тишина. Только слышно было, как жужжит и бьется о полог жирная, зеленая муха. Маршал Ворошилов посмотрел свинцовым взглядом на генерала Сандалова: — Товарищ Сталин, посылая меня сюда, полагал, что вы громите врага на его территории. А Вы здесь Францию устроили?! Почему не желаете воевать?! Прошу Вас объясниться!!![94] Берия мягким движением руки остановил вскочившего с перекошенным от ярости лицом генерала Сандалова и вполголоса сказал Ворошилову: — Ви не правы, товарищ Маршал Советского Союза. Товарищ Сандалов желает воевать. Товарищ Сандалов лично в атаку на немецкие танки ходил и много их сам пожег, я не ошибаюС? Товарищ Сандалов из горящего танка вИбралСа… так, что форма на нем сгорела, я прав? Товарищ Сандалов был в бою ранен, но тем не менее в строю остался, я ничего не напутал? А потом он своими руками немца в рукопашном бою убил и в его штанах на военный совет пришел, правиЛно я говорю? Ну вот, и разобрались и успокоилЫсь… А теперь, товарищ Сандалов, доложите представителям Политбюро ВКП(б), отчего Вам не кажется целесообразным выполнить Приказ № 02! — Докладываю! — говорит Сандалов, вставая. — Противник, по моему мнению, наносит главный удар севернее Бреста, как я ранее и предполагал. На брестском направлении немцы создали огромное численное превосходство в силах и средствах, особенно в авиации и танках. Здесь это превосходство в несколько раз больше, чем на других направлениях. Отсюда и тяжелые, неизмеримо большие, чем в других армиях, потери. Самым опасным для всего Западного фронта был бы, как мне кажется, прорыв врага через Пружаны на Слоним, Барановичи. Здесь открылся бы ему прямой путь к Минску. Но на этом направлении уже сосредоточиваются войска второго эшелона фронта. Сандалов делает шаг к столу, на котором расстелена карта. — Направление Слуцк — Бобруйск, казалось бы, стратегически менее важно, — продолжает Сандалов, осторожно касаясь карты посиневшими пальцами загипсованной руки. — Однако с выдвижением к Барановичам из Слуцка 55-й и из Бобруйска 121-й стрелковых дивизий это направление становится наиболее уязвимым. Отсюда для нас возникает задача: имеющимися в нашем распоряжении силами и средствами, без надежды на подкрепление, стойко оборонять бобруйское направление. Приказом командарма войска Армии должны перейти в решающее наступление и, разгромив противника, изгнать его с Советской земли. Достойная и благородная задача. Я целиком «За!». Но нужно внимательнее рассмотреть запланированные на это силы и средства. — В порыве «боевого» вдохновения Сандалов переходит на «канцелярит». — Начнем с правого фланга. Потеряв почти полностью личный состав 15-го СП, 49-я СД в составе 212-го СП и 166-го ГАП отошла к Кременцу. Связи с дивизией Штаб Армии не имеет, так что можно предположить худшее — дивизия, потерпев поражение, уже оставила важнейший узел дорог у Кременца и отходит в Пущу. Тем не менее командарм ставит ей задачу наступательного характера на завтрашний день! Возмущенно взмахнув загипсованной рукой, Сандалов бросает быстрый взгляд на Коробкова. — С отходом стрелковых частей в районе Видомли образовался разрыв, который частично был прикрыт контратаковавшей противника 30-й ТД. Контрудар танкистов имел значительный успех, однако дивизия под непрерывными атаками с воздуха понесла значительные потери в материальной части. Сейчас в обоих танковых полках дивизии осталось меньше сотни танков. Еще один день подобных успехов — и дивизия «кончится»! — с горькой улыбкой говорит Сандалов. — Обращаю внимание на то, что поле боя осталось за противником, следовательно, он может эвакуировать свои подбитые танки и мы завтра же сможем снова встретить их в бою. Наши же подбитые танки следует считать потерянными совершенно… — А почему поле боя осталось за противником? — заинтересованно спросил Берия. — Если контрудар имел, по вашим словам, «значительный успех»? — Потому что спешенная мотопехота, в силу внезапного вероломного нападения врага оставшаяся без транспорта, не имела возможности поспевать за танками… — доходчиво объяснил Коробков. — Ну, допустим, я дурак… чего-то не понимаю! — нахмурился Берия. — Нет автомашин, хорошо… то есть, конечно, не хорошо. Но нет, так нет. Кстати, кто так придумал, что их нет? Ладно, об этом потом… хотя мы, конечно, разберемся… Ну нет автомашин, посадите их на повозки… на танки, на броню, наконец! — Перевозить войска на танках категорически запрещено! — наставительно сказал Коробков. — Кем именно запрещено? — с профессиональный интересом спросил Берия, доставая блокнот и карандаш. — Мной запрещено… — мрачно сказал Ворошилов. — Чтобы избежать несчастных случаев… Лаврентий Палыч что-то записал в свой блокнотик. Лицо маршала пошло багровыми пятнами. Берия, внимательно посмотрев на побуревшего Маршала, вежливо сказал: — Извините, товарищ Сандалов, мы вас прервали. Продолжайте, пожалуйста, мы вас внимательно слушаем. — Продолжаю, товарищ Генеральный комиссар Государственной безопасности Советского Союза! — с благодарностью кивнул Сандалов. — Части 14-го МК, включая вышедшие из района Бреста остатки 22-й ТД, в настоящее время сосредотачиваются в районе Кривляны, Пилищи, Хмелево. Необходимо срочное пополнение запасов ГСМ, огнеприпасов. В машинах осталось менее трети заправки, боекомплекты в значительной мере израсходованы. Мною даны указания организовать пункты сбора аварийных машин, а также о направлении в этот район «наливок» с бензином и передвижных реммастерских. Однако, с учетом полного овладения противником неба, их прибытие откладывается до наступления темноты. — Это да… — покачал головой Ворошилов. — Я сюда из Минска ехал, так мою бронемашину истребитель обстрелял. Представляете, братцы, в лобовой броне две ма-а-а-ахонькие дырочки, а водитель — наповал, вся кабина кровью залита…[95] — Далее… — снова заговорил Сандалов. — В настоящее время Штаб Армии поддерживает связь со штабом 28-го СК и со штабом Фронта. Со штабом 10-й Армии — проволочная связь прервана. По сообщению из стрелкового корпуса, у них связи с дивизиями нет, кроме 42-й СД, да и то — пешими посыльными. По моему личному наблюдению, от постоянной и жестокой бомбардировки с воздуха пехота деморализована и упорства в обороне не проявляет. Отходящие беспорядочно подразделения, а иногда и части командирам соединений и заградительным отрядам приходится останавливать и поворачивать на фронт. Иногда — с применением оружия. — Опять бомбардировка! А где в это время наши «соколы»? — возмутился Ворошилов и оглядел присутствующих на совещании командиров. — Кто командир 10-й САД? — Так точно! — лихо отрапортовал, вскочив со своего места, командир авиадивизии. — Что «так точно»?! — удивленно переспросил Ворошилов. — Так точно, ведем боевые действия с максимальным напряжением сил и средств, как вы, товарищ Маршал Советского Союза, учили! — И как именно ведете? — мягко уточнил Берия. — Я же ведь уже доложил. С МАКСИМАЛЬНЫМ НАПРЯЖЕНИЕМ! — обиженно, как полному штатскому идиоту, пояснил командир авиадивизии. — Один боевой вылет в день для истребителя или штурмовика. Два вылета в три дня для фронтового бомбардировщика…[96] — Хорошо устроилЫсь, сталЫнские соколы… — утрируя акцент, ласково сказал Берия. — По четным дням, значит, воюем, по нечетным — водку пьянствуем… — и внезапно заорал. — СВОЛОЧЬ!!! Копца, сволочь, я застать не успел! А тебя, сволочь, застал!!! — Я прошу у Родины, у Партии прощения… — мгновенно осознав ситуацию, командир авиадивизии рухнул на колени. — У солдат проси прощения, которые из-за тебя, гад, сейчас под бомбами умирают… Пш-ш-шел отсюда! — с презрением сказал Берия. — Заместителю свои дела сдай по телефону — и его, немедля, в Штаб Армии! И не вздумай мне до трибунала застрелиться — повешу! Командир авиадивизии на подгибающихся ногах покинул совещание. В палатке повисла тишина. Присутствующие командиры сидели, глядя в пол. Берия задумчиво оглядел склоненные головы и вполголоса сказал: — Ну, МНЕ все более или менее ясно… — а затем добавил погромче, обращаясь к так и стоявшему возле карты Сандалову: — Благодарю вас, товарищ Сандалов, за горькую правду! Садитесь пока. Кстати, а как вы себя чувствуете? Может, в госпиталь поедете? Сандалов отрицательно помотал головой. — Нет? Останетесь у нас? Ну и ладно, большое вам за это спасибо! — кивнул Берия. — Вы нам очень нужны! Берия несколько секунд помолчал. Затем, посмотрев в глаза командарму, спросил тихо, с затаенной болью: — Товарищ Коробков, как же вы, КОММУНИСТ, могли отдать ТАКОЙ приказ? Коробков, мрачно насупившись, промолчал. За него вступился член Военного совета Шлыков: — Я час тому назад обратился к командующему, что, мол, надо просить округ, то есть, извините, штаб Фронта, утвердить наше решение о переходе к обороне! — Ну, ну, и что же командарм вам ответил? — подбодрил комиссара Берия. — «Хотите, чтобы нас назвали трусами и отстранили от командования армией? — рассердился на мои слова Коробков и добавил: — Если хотите, можете вносить такое предложение лично, от себя»…[97] — И что же, вы такое предложение внесли? — грозно спросил Ворошилов. — Нет, не внес, товарищ Нарком! — вздохнул Шлыков. — Значит, говорите, Коробков побоялся, что его сочтут трусом… За пост свой испугался… И Вы тоже… испугались? — болезненно сморщился Климент Ефремович. — Товарищ Нарком! Дайте мне винтовку, и я впереди бойцов в атаку пойду! — запальчиво крикнул Шлыков. — Значит, в атаку вы не боитесь… немцев вы не боитесь… а командарма боитесь? — озадаченно сказал Ворошилов и, подумав, добавил: — Что-то сомнительно… Вот товарищ Сандалов немца не испугался и командарма не испугался тоже! И поэтому я ему верю! А Вам… Нет — не верю! И Ворошилов с презрением отвернулся. И даже не поглядел, как вызванный незаметным движением мизинца Берии опасно-медлительный, с плавными текучими движениями порученец выводит из палатки смертельно побледневших, уже фактически мертвых Коробкова и Шлыкова. «Белая Вежа» — та самая, которая дала имя Пуще, на самом деле построена из красного кирпича. Донжон — так на Западе называют такие оборонительные сооружения. Последний рубеж обороны осажденного гарнизона, когда безжалостный враг уже ворвался в город. …Выбив из древней кирпичной кладки кроваво-красную, секущую кожу, искру, немецкая пуля противно взвизгнула. Немцы уже хорошо пристрелялись к этой амбразуре. Надо бы сменить позицию, но лейтенант Николай Дамарацкий, сосед Мохнача по комнате в общежитии, этого делать не стал. Сил ворочать тяжеленный станковый ДС уже не оставалось. Кстати, отличная оказалась машинка, самое главное, в отличие от «максима», воды для охлаждения не требует — а то бы давно закипел, как самовар. Дамарацкий сплюнул густую вязкую слюну. Удачно он перед войной на полигон попал, новую технику изучать. Изучил, на практике… Только вот из всех красных командиров, прибывших утром 22 июня на занятия, он, почитай, один в живых и остался… — Саня, ты как? Саня, ответь, не молчи! Саня, ты жив?! — крикнул Николай, но никто не ответил. Значит, один он и остался, уже без «почти»… «Водички бы попить, напоследок», — подумал Дамарацкий. Все-таки он продержался почти полчаса. Но тут в соседнюю амбразуру влетела немецкая граната. Вспышка! Беззвучная и черная… Белая Вежа на самом деле построена из красного кирпича. Красного, как кровь… Вековая сосна застонала почти человеческим голосом. Потом, вздрогнув всем своим могучим телом, сначала медленно, медленно, не веря в собственную смерть, а потом все быстрее и быстрее, начала крениться. Пока не рухнула с громом, разбудившим опушку Пущи, перегородив дорогу. Запахло остро древесной кровью — живицей. Полчаса назад здесь остановилась повозка, и люди в зеленой форме прогнали лесную тишину торопливым стуком топоров и визгом пил. Древняя русская земля готовила ЗАСЕКУ — как в стародавние времена, встречая поляков, литву и прочих разных шведов. Работами руководит оказавшийся здесь проездом инженерный генерал Карбышев: — Давай, давай, братцы, навались! Шустрей, браво-весело-хорошо! А то замерзнем… — покрикивает на саперов генерал и зябко, несмотря на чуть спавший к вечеру зной, поводит лопатками… — А не проще бы было заминировать дорогу, — спросит у автора внимательный читатель. — Проще, — устало ответит автор. — Чем именно? Когда будущий главный диверсант Страны Советов полковник Старинов обратился к Маршалу Советского Союза, заместителю Наркома Обороны тов. Кулику: что, мол, Красной Армии мины нужны, тот гневно накричал на него: какие еще мины? Красная Армия будет самой наступающей армией в мире! Миноискатели нужны и средства разграждения… Конечно, никто не спорит… Нужны! Благодаря тов. Тухачевскому и прочим невиннорепрессированным «комбригам котовым» у РККА чего-чего только не было… Для наступившей реальной войны — практически не было ничего. Мин тоже не оказалось. Вот и пришлось встречать врага — как в былинные времена. Засеками! Проводив долгим взглядом презренных Коробкова, Шлыкова, Белова, которые уже без ремней понуро шагали в сопровождении уже знакомой нам деловитой «тройки» военного трибунала, правда, на этот раз уже обутой, Ворошилов задумчиво сказал Берии: — Ты знаешь, у меня сейчас такое чувство, что мы зубы вырвали, а щука целой осталась… Не здесь измена, нет. Надо чистить заразу куда выше. Опоздали мы с этим делом, правильно нас тогда Коба шпынял. На четыре года опоздали… Ну ладно… Берия и Ворошилов переглянулись и одновременно стыдливо опустили глаза. — Я сейчас еду в 10-ю армию, — после недолгого молчания сказал Ворошилов. — Чую я: что здесь происходило — это еще цветочки по сравнению с тем, что происходит сейчас там… Ведь здесь твой выдвиженец НАКАНУНЕ был? И всех пинками от дремы поднял? — Да, был здесь мой Богданов… — отвечал Берия, с трудом подбирая приличные слова. — Мы с ним вчера вечером встретились на минском аэродроме. Он мне тоже говорил, что не нравится ему штаб Запфронта, понимаешь… И ты представляешь, Клим, что было бы, если бы он в Брест 21 июня утром не прилетел — или с приездом бы опоздал? — Тут и думать, Лаврентий, нечего — обосрались бы мы! — в сердцах рубанул Первый Маршал. — На весь мир бы обосрались… И никакие солдатские подвиги генеральскую глупость вселенских размеров тогда бы не закрыли! — Хорошо, с этим все ясно. Если едешь — давай езжай, не медли. Время уходит. А я, как Сандалов мне расписал, здесь буду дела вершить. Выполняя Директиву НКО СССР № 3, Авиация Дальнего Действия, силами 3-го Авиационного корпуса, наносила бомбовый удар, поддерживая одним вылетом войска Запфронта. Именно так, как предписывала директива… При этом, по словам гениального начальника Генерального штаба (по мнению Рокоссовского: «органически не способного к штабной работе»): Весь первый день войны и всю следующую ночь 212-й авиационный полк особого назначения по собственной инициативе простоял в боевой готовности. Никаких команд ему не поступало. И только на другой день после обеда комполка вызвали к полковнику Скрипко, который объявил, что ему звонили по ВЧ из Москвы, возложили на него общее командование и что перед полком поставлена задача бомбить сосредоточение войск в районе Варшавы. — Есть ли у вас распоряжение вскрыть пакет под литером «М»? — разумно спросил его комполка. — Нет, но… — начал мямлить Скрипко. — А приказ или письменное распоряжение бомбить Варшаву? В списке целей полка она не значится! — Такого документа у меня нет, но… — Товарищ полковник, кто давал распоряжение? — деликатно спросил комполка. — Лично Жигарев, командующий ВВС. — А вы сами вскрыли свой «красный пакет»? — допытывался комполка. — Нет. Без особого на то распоряжения этого сделать я не могу! — отрезал Скрипко. — А вы вообще уверены, что нашему полку приказано бомбить именно Варшаву? — пошел ва-банк комполка. — Ведь нам придется лететь наобум — поскольку до того в список целей Варшава не входила, пилоты и штурмана совершенно не знают ориентиров. А конкретные цели? Скрипко вспыхнул. Разговор стал принимать неприятный оборот. — Я вам еще раз передаю словесный приказ командующего ВВС — произвести боевой вылет на Варшаву! — повышенным тоном, еле сдерживаясь, заявил Скрипко. В кабинете присутствовали офицеры штаба корпуса, поэтому уточнять вопрос далее комполка не стал. Полковник Скрипко был человеком высокодисциплинированным и очень точным в исполнении распоряжений начальства. И это хорошо было всем известно. Выдумать ТАКОЕ он просто не мог бы. Комполка распрощался с ним и вышел. Начальник штаба корпуса, догнав его, быстрым шепотом проговорил: — Слушай, старик, не дури! Тут у нас и так «Палата № 6»! Распоряжения, поступающие из штаба ВВС, шлют вдогонку, одно за другим, ставятся новые боевые задачи, старые отменяются. Где проходит линия фронта, где наши войска, где немецкие, толком никто не знает. Связи со штабом Павлова как не было, так и нет! Так что сам понимаешь… — НЕ ПОНИМАЮ! Таких действий штаба я не понимаю! Во второй половине второго дня войны полк в первый раз поднялся в воздух и лег курсом на Варшаву. Горел Минск, горели городки и местечки. Дороги были забиты войсками. Наши самолеты подвергались обстрелу из зенитных пушек, отдельные машины атаковывались истребителями с красными звездами, и летчики вынуждены были вступать с ними в бой, хотя красные звезды были четко видны и на бомбардировщиках. Один из истребителей был сбит. Линия фронта, а стало быть, и фронт отсутствовали. Лишь на отдельных участках шли локальные бои — они были видны сверху по вспышкам огня, вылетавшим из жерл пушек и батальонных минометов. На обратном пути, несмотря на сигналы «я — свой», некоторые самолеты полка опять были атакованы истребителями с отчетливо видными красными звездами. В полку появились первые раненые и убитые. Очевидно, думали летчики и стрелки, немцы нанесли на свои истребители наши опознавательные знаки, чтобы безнаказанно расстреливать их. Было решено открывать по таким истребителям огонь с дальних дистанций и не подпускать их близко. Сев на аэродром, полк получил новое боевое задание — уничтожить скопления немецких войск на дорогах и переправах. Стали поступать доклады экипажей: бомбим колонны, имеющие на боевых машинах опознавательные знаки — звезды. Уточняли, правильно ли полку поставлена задача, эти ли участки фронта с войсками надо бомбить? В ответ из штаба корпуса приходило подтверждение, что все правильно и что именно здесь и нужно уничтожать противника. Много позже, когда фронт стабилизировался, стало известно, что не один раз наши наземные войска подвергались бомбардировкам и пулеметному обстрелу самолетов с красными звездами на плоскостях… Бугская равнина — не плато Устюрт, то есть не сплошной, ровный как стол, сияющий под солнцем соляной коркой такыр. Есть здесь и глубокие, похожие на каньоны, овраги, есть и длинные холмы, разделяющие их, — гривы. На одной из таких грив стоит маленький броневичок БА-20 с двумя пулевыми пробоинами в лобовом щитке водителя. Рядом с машиной человек, чьи портреты носили дети мимо Мавзолея на Первомай и на Седьмое Ноября. Чьим именем называли меткие залпы, лучшие дивизии, умелых стрелков, отличные батареи, большие пароходы, хорошие города Луганск и Спасск-Дальний, и даже передовой колхоз в Тюменской области. Маршал Ворошилов стоит и в глубокой ярости сжимает кулаки. Так, что ногти вонзаются в ладони, и из-под них выступают капельки крови… Потому что он видит следующее: по левому оврагу на восток уныло движется длинная колонна в хаки, а по правому в этом же направлении бодро марширует такая же длинная колонна в фельдграу. Одновременно! «Согласие — есть продукт непротивления обеих сторон»(с). Внезапно идиллия нарушается воем бомб — черные, как ночь, самолеты бомбят левую колонну. — Немцы? — хрипит прижатый к земле порученцем Ворошилов. — Нет, товарищ Маршал… — на миг оторвав лицо от земли и быстро взглянув на небо, отвечает порученец. — Наши… Ночники… В воздухе раздается треск пулеметов, будто рвут громадные куски шелка. Подожженный «мессершмиттом», на лес падает черный ДБ-ЗФ. — Черти! Плохо бомбили, часто мазали, раззявы… — вставая и отряхиваясь, говорит Ворошилов. Но в этот миг появляется новое звено — черные, как ночь, самолеты бомбят правую колонну. В воздухе раздается треск пулеметов, будто рвут громадные куски шелка. Подожженный на этот раз юрким И-16, на лес снова падает ДБ-ЗФ… — Гады!!! Суки!!! Что делают, что они делают!!! — со злыми слезами на глазах, в ярости кричит маршал. — Это же… Хуже, чем на Финской!!! Вырванный из блокнота листок с большими, типографски напечатанными буквами — логотипом — вверху странички: «Союз С.С.Р. Народный Комиссариат Обороны». И пониже — «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» Еще ниже пляшут кривые, написанные карандашом на коленке буковки: «…и так мне стало вдруг обидно, Лаврентий! Прямо до слез! Неужели мы столько мучились, не спали, не доедали — и все напрасно… Сколько мы крови пролили — и в Гражданскую, и потом… И это все оказалось зря? Вот она идет, наша легендарная Красная Армия. Ради которой пролетарий и колхозник последний кусок хлеба надвое делили и седьмой хрен без соли доедали… Идет. Без боя врагу оставляет советскую землю. Сволочь такая. Не стерпел я, Лаврентий. Сбежал я с кручи, налетел на красноармейцев, слова им разные пролетарские, из души идущие, говорю… Представляешь, они меня сразу узнали! Подняли меня тут же на плечи — и хорошо хоть, не на штыки. Потому что я заслужил! Тем заслужил, Лаврентий, что таких вражин во главе дивизии, полка и батальона я поставил, что при первых выстрелах они сели на машину да и укатили… куда-то на Восток. Ты обязательно их найди, Лаврентий, ладно? Очень тебя прошу, по-партийному! Один краском на весь полк остался — из запаса призванный учитель, старший лейтенант Бирюков Иван Петрович, из Кинешмы. Он бойцов и вел — говорит, на старую границу… Стал я бойцов стыдить. Что ж, вы, говорю, о себе думаете, что Советская Родина про вас забыла? Как не так! Узнал, говорю, про вашу беду лично сам товарищ Сталин в Кремле и сразу приказал дать мне самый быстрый советский самолет, и советский летчик товарищ Водопьянов меня прямо к вам сейчас же и доставил. Вот я и с вами! А резервы, говорю, совсем рядом! Вот за тем лесом, говорю, товарищ Буденный Семен Михайлович всю свою Первую Конную Армию сейчас развертывает! Да что там. Воспрянули духом товарищи бойцы. Расчехлил полк Боевое Знамя, да ударил во фланг немцам, что по соседнему оврагу шли! Смяли мы их, Лаврентий. Бежали, сволочи, без оглядки. Всю артиллерию, все пулеметы побросали! А бойцы красные, товарищи мои дорогие, в атаке меня телами заслоняли… Только потом жалели все, что конники запаздывают, иначе, говорят, ни один бы фашист живым не ушел. Ну, заканчиваю, с революционным приветом, и. о. Командира 659-го стрелкового полка 155-й стрелковой дивизии РККА краском Клим Ворошилов». Ниже кривых рукописных буковок — буковки попрямее, написаны красным карандашом. Резолюция: «Старинову, немедленно!!!!!!! найти старого дурня и немедленно доставить в Штаб ЗФ. А не найдешь… нет, ты луТше НАЙДИ!!!! Л. Бери…» Дальше буковки заканчиваются — у Наркома сломался грифель. Слово-то какое, Смоляница… Слышится в этом слове — вечный шум сосен. Закрой глаза и почувствуешь, как смолой и земляникой пахнет темный бор… Тихая лесная деревня, на берегу медлительной Ясельды, в коричневые, настоянные на болотном торфе воды которой смотрится шатровая колоколенка чудом уцелевшей при поляках церковки Святого Николая Мирликийского. Видно, так крепко молились православные, что уберег крестьянский святой от разорения свой храм. А может, просто у панов руки не дошли до такого захолустья… Солнце уже скрылось за вершинами сосен, окрашивая их золотом да охрой. И на песок, желтеющий в глубоких колеях, сразу легли глубокие синие тени. Командир истребительного отряда НКВД тов. Корж сказал начальнику штаба истребительных отрядов области тов. Фрумкину: — Дядя Фима, и черт ли нас сюда занес? Люди, вон, второй день воюют, а я — коммунист, еще ни разу по фашисту не выстрелил! Брожу по тылам, как писарь какой-нибудь! — Да мы, Вася, с тобой и есть сейчас вроде писарей, или точнее — вроде колхозных учетчиков! — отвечал ему Фрумкин. — Слово есть такое — инвентаризация. Слыхал? Надо все села, деревни да маетки объехать, с людьми потолковать, понять — кто есть кто. Ну и определить, кто из них старостой будет, кто будет служить в полиции… — При немцах? — с ужасом спросил Корж. — При них, Вася, при них самых… — кивнул головой Фрумкин. — И выйдут их встречать с хлебом-солью наши люди. Так вот, наше дело, чтобы встречали их — именно они, НАШИ люди! Тогда и провожать немцев восвояси будет гораздо веселее! А насчет глуши — надо мыслить стратегически! Если немца с магистрали сбить, то попрет он на Барановичи через Пружаны, а потом на Ружаны, как раз через эти места. А мы его — мимо себя пропустим. С войсками регулярными драться — это дело Красной Армии. А наше дело стариковское, обозное… Кстати, кто это едет? Спроси-ка! Навстречу запряженному в «заседательскую» бричку Воронку, бодро трусившему на Восток, неторопливо брела мохноногая лошадка, тянувшая телегу. На гороховом, с примесью вики, сене уютно устроился вислоусый дядька, опираясь спиной на пару полосатых мешков, в которых обычно на рынок возят немудреный сельский товарец. — Дзень добрый, дядьку! — вежливо сказал Корж. — И Вам не хвараць, люды добры… — С видкеля будете? — Та-а… калгасп «Червоний пахарь»… галава сельрады. — И далече? — Та-а… у Пружани… А вы кто, звиняйте, калы часом абидел, будете? Корж достал из кармана красную книжечку. Дядька с вниманием изучил удостоверение, потом внимательно сверил фотографию с Васиным лицом и с удивлением, радостно сказал: — Та-а… а я зразумел, шось ты букхалтер аль щетавод… с райфо… Так я ж да вас, хлопци! И развязав бечевочку, высыпал на дно телеги из мешка целую кучу смятых казначейских билетов Госбанка С.С.С.Р. И рассказал изумленным чекистам любопытнейшую историю… Началось все еще в середине мая. В сельский совет приехали на машине (с минскими номерами — подчеркнул председатель) двое в форме РККА. Показали удостоверения, честь по чести… и заключили официальный договор, с приложением круглой гербовой печати, о том, что «Управление особого строительства Западного Особого военного округа» нанимает на работу местных жителей для… Естественно, секретных работ на этом особом строительстве. Хоть работ по летнему времени в колхозе «Красный пахарь» было предостаточно, да любит народ свою родную Армию, освободившую их от панского гнета… Да и платить обещали прилично… И платили. НАЛИЧНЫМИ! И это первое, что председателя насторожило. Обычно, если, например, для Инженерного управления лес-кругляк заготавливали, так заключали договор с колхозом, перечисляли ему деньги на расчетный счет, а уж колхоз через своего счетовода деньги работникам выплачивал… И не в таких размерах! Гораздо скромнее… А во-вторых, строить стали аэродром в глухом лесу. Ну, где чего строить — дело военное… Да только всем вокруг известно, что аэродромы строят зека, совершенно бесплатно… Вот, у председателя кум в Пружанах в сильпотребспилку залез, ради шутки, бутылку «Столичной» выпил да и уснул на прилавке — теперь год будет на аэродроме в Кобрине лопатой махать. Потому как повесил на кума вороватый завмаг все свои недостачи. Ну ладно… Построили крестьяне аэродром. А вчера слышат — гудят моторы… Председатель в лес осторожно заглянул, а на росчисть садятся трехмоторные авионы… с крестами на крыльях… И выгружают солдат в серо-синем, мотоциклы, пушки маленькие-маленькие… Такие дела.[99] — Мы деньги эти поганые собрали — да поехал я в Пружаны, в райотдел милиции… — Дядя Фима, что делать будем? — встревоженно спросил у старшего товарища Корж. — Ты, Вася, чем командуешь? А, истребительным отрядом! Вот и истребляй гадов! — решительно и совершенно спокойно ответил Фрумкин. Жабинка не горела. Она уже очень давно, еще прошлым утром, была сожжена. Почему очень давно? Время на войне идет совершенно по-другому. Давным-давно прошли те времена, когда в уютном, салатово-зеленом вокзальчике коротали время пассажиры, следующие кто в Гомель, кто в Витебск, кто в Пинск, а кто и в самую Москву. Теперь от вокзала остались две стены, сошедшиеся углом. Даже сирень перед входом сгорела. Только чудом уцелела ажурно-чугунная лавочка, на которой тщетно ожидал своих потерявшийся солдатик. Да и что ей, чугунной, сделается? Впрочем, стальные рельсы на второй пути[100] аж закрутило винтом… В отличие от Варшавского шоссе, которое немцы не бомбят (а только обстреливают и штурмуют), «железку» долбают бомбами нещадно. Может, потому, что немедленно использовать ее не могут? Маленький секрет, не известный сейчас советскому командованию. На станции Тересполь стоял специальный поезд, с уникальной путерасширительно-выправочно-подбивочной машиной. Длинно? А по-немецки так и вообще на полстраницы! Так эта машина должна была перешивать колею на европейский, общечеловеческий формат, потому как у Иванов все не как у людей. Причем перешивать со скоростью километр в час! Если бы возвращаясь с бомбежки, случайный русский ДБ-ЗФ, не найдя другой цели, не уронил бы на нее пару ФАБ-250. Не сдюжила европейская машина… Поняли немцы, что в ближайшие дни им в поездах по России не кататься. Вот и бомбят. Со стороны Бреста-Московского осторожно подкатывает санлетучка — впереди две платформы с инструментом. Затем иссеченный осколками паровозик героической серии «Ов», который легче всего из-под откоса доставать да на рельсы опять ставить. А за ним пара вагонов пригородного сообщения, тоже все в дырах, с торчащей щепой, с разбитыми стеклами. Тетечки в черных железнодорожных гимнастерках, из НКПСовской путевой больницы, осторожно принимают стонущих ранбольных. Начальник вокзала, в почерневшем, когда-то белом кителе, с обгоревшей полой, принимает у машиниста бронзовый жезл и спрашивает: — Петрович, что там в Бресте-то? — Ох, Василь Дмитрич, там — хуже! — выглядывая из окна будки и косясь одним глазком на небо, отвечает седоусый машинист. — Много хуже! Самое главное — из путейских никого! Начальника дистанции убило, комендант ВОСО незнамо где… Начальник вокзала удивленно спросил: — А кто же тебе жезло давал? — Да… Бознащо… — пожимает плечами машинист. — Какой-то политрук Махров там теперь за старшого… Гутарят, что женок да деток комсостава в тыл провожал, а опосля, как проводил, все руководство на себя принял. А так ничего себе мужик, головастый, только ругаеццо жуть как — я таких слов еще не слышал! В этот миг помощник машиниста дал серию коротких, тревожных гудков. На Жабинку начинался новый налет. Пятый налет за день… — Мамо, я исты хочу! — Да щоб ты сказывся! — Дежурная по переезду Горпына Сэмэновна Шпак с досадой отвернулась от младшего сына и громко крикнула с крыльца сторожки старшенькому: — Василь, идь швыдче до дому! Та нарви в огороде хучь луку да огиркив, бисов ты сын! Сунь яму у пасть, шоб у вас с ухив повылазыло! Що робыться, що робыться… Божечко мий. Эх, яка бяда. Хата брошена, диты не кормлены… А уйти нельзя! Как же ж уйти?! По дороге от Каменца тянулись и тянулись, шли, ехали, устало брели непрерывной чередой запыленные беженцы. Блеял и мычал недоенный и некормленный скот, рявкали клаксоны редких автомобилей. И все через ее переезд, шоб он сгорел… Хорошо, что путевой телефон снова заработал! Говорят, какая-то сволота провода на седьмой версте оборвала. Как же без связи на железке? Ложись просто да помирай. А сейчас, пожалуйста, как часы работает. Ремвосстпоезд не зря туда-сюда носится… Правда, каждый раз, как он мимо проезжает, то становится на вид все страшнее и страшнее — избитый, обгорелый… Так, зараз будэ санлетучка из Жабинки на Барановичи… Гарно. Надо готовиться шлагбаум опускать. Горпына Сэмэновна подошла к противовесу шлагбаума — и протрубила в горн. Затем опустила казенную веревку… в этот миг из клубов пыли на дороге перед самым переездом появились серые мотоциклы с колясками, в которых сидели серые запыленные фигуры в касках образца 1916 года, с рожками… Горпына Сэмэновна мигом дернула хитрый, специально для подобной цели еще в далеком в 1904 году разработанный умными русскими людьми узел на противовесе. Узел мгновенно развязался. Противовес рухнул на землю. И сейчас бревно шлагбаума стало уже так просто не поднять… Пупок надорвешь! До будки она добежать успела. Крикнув на бегу сыновьям «Хлопчики, ховайтесь!», Горпына Сэмэновна подскочила к телефону. Крутанув ручку аппарата, четко сказала в черную тяжелую трубку: — Жабинка! Стоп вторая путь! Немцы, здесь немцы!!! И уже захлебываясь кровью из простреленной груди, подумала: «Диты мои… милые диты…». Дрезину, говорят, придумал австрийский барон Дрезен… Поставил он как-то на рельсы тележку, покатил ея, да и запрыгнул на ходу. Стали такие тележки на «железке» использовать — груз ли служебный подвезти, рабочих ли путейских… Так что обычно дрезина — это платформа двухосная, на ней будка деревянная, в будке — двигатель, да лавочки для пролетариев… А что такое бронедрезина? Да то же самое. Только в железе. Не видали мы, что ли? Вот польские жолнежи два года тому назад ездили по этому же пути на чешской бронедрезине «Жук» — такой себе гробик на четырех колесиках… Знаем, знаем… Командир бронедрезины лейтенант НКВД Бузов свою машину называл бронепоездом. Потому что мотоброневагон МБВ-2 в действительности был пятиосной бронированной автомотриссой, производства ленинградского Кировского завода, и на гробик вовсе не походил. Скорее он по виду напоминал изящную подводную лодку, зачем-то поставленную на рельсы. Обтекаемый корпус стремительных очертаний, рубка косым парусом — посередине… выглядит очень красиво! А как с огневой мощью? Две башни спереди, одна башня сзади. А в башнях новейшие пушки Л-11, которые на самые совершенные танки мира КВ-1 ставят. Да еще пулеметы в обоих бортах. Так что по мощи машина не хуже, чем стандартный четырехвагонный БЕПО-39 производства мирного Брянского завода путевой техники «Красный Профинтерн»! А скорость? Танковый двигатель М-17Т способен разогнать стальную махину до 120 км/час! А ежели нужно, то может двигать ее почти бесшумно… глушитель, знаете, солидный. На двенадцать километров пушки броневагона достают. Да только не понадобился сейчас такой большой прицел… …Унтер Вальтер Шнауфер, гогоча, задрал стволом своего МР-40 подол застреленной им в спину русской бабы, как краем глаза увидел, что сзади, слева направо, бесшумно, как в кошмарном сне, по первому пути движется что-то… что-то… и он заорал в бессильном смертном ужасе… Самое главное, беженцев было не зацепить. Но бойцы справились с этим! Даже расчеты счетверенного «максима», который выдвигался из корпуса на специальном лифте, и стрелки установленных на первой и второй башнях зенитных ДА-2 приняли участие в дератизации, очищая переезд от двуногих крыс в фельдграу. Десант этих крыс уже просто добивал… Советские бронедрезины — самые броневые от Бреста и до… Бреста, который на Атлантике! Вековые дубы, ясени… Желтый песок дороги… «Das ist Rusland? Die Weise Rusland!»[101] «Господи, Боже мой, как же он мне надоел…» — подумал граф Турчанинов и досадливо отвернулся в сторону. Проклятая немчура. Мало ли он натерпелся от них, вонючих колбасников, в голодные эмигрантские годы… еще и теперь вынужден терпеть. А что делать? Выбор у графа был тогда, в двадцатых, весьма небольшим: парижское такси, болгарские угольные шахты, берлинский ресторан «Medwed». Граф выбрал последний вариант… В ресторане хотя бы кормили бесплатно. Правда, объедками… А после экономных берлинцев их оставалось ох как немного… Жлобы, все кости, как собаки, обгрызут! Бедному графу доставалось очень немного. Но теперь, о! Теперь… Единственное, о чем холодными ночами, закрываясь тоненьким одеялом в нетопленой комнатушке, страстно мечтал граф, мечтал истово, мучительно, все эти голодные годы, чтобы поганое, сиволапое мужичье не спилило бы вековые липы перед парадным крыльцом родовой графской усадьбы… Иначе, где же он их, грязных мужиков, вешать будет? Теперь, с победоносным Адольфом, мечта о триумфальном возвращении в родные пенаты становилась явью! Правда, возвращался граф на родную землю в чужом мундире, и статусе некоего неопределенного «Добровольного помощника», но ведь это же ничего? В конце концов, его благородный предок, мурза Турчин, прибыл покорять грязных урусов в войске «Сотрясателя Вселенной»! И триста лет русские рабы покорно выполняли любые капризы и прихоти своих господ. Теперь пришло время загнать в стойло взбунтовавшееся быдло! О, граф будет строгим хозяином… В первую голову половину мужичья — перевешать, а остальных — перепороть! Пригожих девок — в гарем… Внезапно мотоцикл, на котором ехал Турчанинов, взвизгнув тормозами, остановился. Дорогу наискосок пересекала недлинная колонна мужиков в черных ватниках… О! Узники ГУЛАГа! Жертвы сталинско-кровавого режима! — …и вы обязаны теперь до последнего своего вздоха быть благодарны Победоносной Германской Армии и ее Гениальному Главнокомандующему, Фюреру Великогерманского народа Господину Гитлеру! На колени, уроды! Целуйте сапоги ваших новых Господ! Однако небольшая тупая толпа, обступившая мотоциклистов, все так же тупо молчала, все так же тупо рассматривая немцев своими тупыми русскими глазами. Только один из мужиков, огромный, с узеньким лбом на кажущейся крохотной голове над мощным торсом, промычал что-то вроде: — Ты, фраер ушастый… Ты это… Про сапоги и колени… Базар-то фильтруй! «О Господи, какие же тупые эти грязные русские! Они думают, что на рынок пришли?» — устало подумал граф. Впрочем, не все проявляли явную тупость… Один из узников ГУЛАГа, весь покрытый синевой татуировок, прямо приплясывал от нетерпения. — А вопросик можно, господин хороший? — заискивающе спросил он. — Валяй… — вальяжно ответил расслабившийся граф. — Это что же… Значит, мы всех жидов должны перебить, а за это нам позволят… дышать? Так выходит? — спросил занятный туземец. — Ну, право дышать вы еще должны заслужить. А жидов-большевиков вы обязаны истребить, да! Немедленно! — прибавил в голос строгости граф. — Ага, ага… А где тут у нас жиды? — засуетился туземец. — Соломон, будь ласков, выходи, тут тебя сейчас истребить желают! Из толпы зека вышел худенький старичок, с тонкой жилистой шейкой, трогательно и жалко высовывающейся из воротника новенького ватника. — Ну шо я могу на это сказать… Я человек старый! Меня много кто за мою жизнь хотел истребить… И царское Сыскное хотело, и петлюровские сердюки, и польска Дефензива, и наше родное советское Угро тожеть… Однако же я до сю пору пока что жив, чего и всем присутствующим искренне желаю! И пока помирать не собираюсь! — А скажи-ка нам, Соломон, вот ты человек битый, засиженный, авторитетный… Ты все знаешь наперед! Скажи нам! — попросил «Росписной». — Будет ли у немцев верх? — Ну шо я могу на это тибе сказать… — задумался Соломон. — Думай сам, тебе жить. Одначе… Видал я как-то нашего Батьку Усатого на Красноярской пересылке… Чистодел, одно слово. Банки он брал, казначейства. Конечно, был он в тую пору чистый мокрушник, не без того, потому и одобрить его модус операнди не хочу… потому как не вор он! Нет, не вор. Законов наших он не чтит… Но одначе он и не беспредельщик. Просто у него — свой Закон! Который он сам себе установил, и сам по нему, бедняга, живет. Один на льдине! Люди его, знаешь, уважали… — Соломон пожевал сухими, узкими губами и после небольшой паузы продолжал. — И ихнего я тоже видал, в Вене, в тринадцатом году… Х-хе. Мазилка! Лох голимый, ни украсть, ни на вассере постоять… Нет. С НАШИМ оно и рядом не лежало. Не будет ИХНЕГО верха… не сдюжит! — Хорошо! — кивнул «Росписной». — Соломон, посоветуй тогда еще… А с этими что нам делать? — А я вот что тибе скажу… Я — Варшавский вор! — Соломон гордо расправил худые плечи. — Шестерить перед ЭТИМИ, даже за жизнь, не желаю! Не буду! Я сказал. — Нет, Соломон, ты вола не крути… — допытывался «Росписной». — Что с этими фофанами делать будем? — Ой, да шо с имя можно сделать… Мочить козлов! — И с этими словами ветхий старичок что-то выплюнул из беззубого старческого рта. И это что-то, блеснув, вонзилось херру официру в шею. Вверх взметнулся фонтан алой артериальной крови. Толпа людей в черных телогрейках резко, как по команде, подалась вперед… …Одно и то же, везде одно и то же — никакого уважения, даже простого «спасибо» освободителям от кровавосталинской тирании… И на Западной Лице, и на Московском участке гидротехнических сооружений канала имени Москвы — ДмитровЛаге, и в Вишере. А на Северном фронте сейчас целая добровольческая Полярная Дивизия формируется… из добровольцев.[102] Это ведь только истинные интеллигенты мечтали, чтобы их из Шарашки освободили фашисты… Да и то — про это написано только в величайшем труде Исая Александровича Солженицера «В четвертом квадрате». А как оно там на самом деле было? А «Росписной» опять чуть не плакал: — Нет, ну куда вы торопитесь? Как голые в баню! Вот нет никакого у вас уважения к братану… Взяли и тупо козлов забили. А я вот, например, вон того — толстомясого — сначала по шоколадному цеху определить думал! Бугор-«вольняшка», уже привычно вытирая верную киркомотыгу, сплюнул на труп графа Турчанинова: — Все бы тебе, Росписной, зверствовать… Много тебе еще? — Много! Только всего две жалких зарубочки пока и прибавилось! — с сожалением произнес «Росписной», показывая ему наборную, из цветного плексигласа ручку своей финки. — А я ведь на пидораса забожился, что сотни порву! — Ну и что? — спросил с досадой и некоторой даже ленцой исполняющий обязанности командующего 4-й армией генерал-майор Сандалов. — Как это ну и что? — обеспокоенно переспросил Берия. — Ведь прорвались! — Ну и прорвались… — небрежно обронил Сандалов. — Один танк или, может, танкетка? А я так думаю, что они туда просто на мотоциклах проехали. Проехали и проехали… Черт ли с ним! Ну и что? — Не понимаю Вас, поясните? — заинтригованно спросил Берия. — Мы создали противотанковые рубежи, с использованием зенитной артиллерии… — начал Сандалов своим обычным академическим тоном. — По Вашему настоянию, товарищ Сандалов! — перебил его Берия. — Сняв зенитки с позиций. Хотя немецкая авиация бомбит наши города Брест, Пинск, Кобрин! — Да, бомбит. Но что толку оборонять города с воздуха, если немцы ворвутся на их улицы? Мы жертвуем количеством в обмен на качество. А я бы вообще начал планомерный отход, меняя пространство на время… да увы, это не удастся. Отход — самый сложный вид боевых действий. Стронь только наши войска с позиций — они побегут ведь… не удержим. Так что умирать мы будем там, где стоим. Итак, я продолжу… И кстати, попрошу Вас, товарищ Нарком, впредь меня больше не перебивать. Жену свою на кухне перебивайте… — ХАрашо, я пАмАльчу… Ви, наверное, очень смелый человек, Сандалов… — заметил Берия с кривой усмешкой. — Да. С некоторых недавних пор… — горько улыбнулся ему в ответ генерал. — Итак, мы создаем противотанковые рубежи, сосредотАчивая войска в опорных противотанковых пунктах, только для прикрытия основных операционных направлений. Благо местность вокруг относительно танко-недоступна… — Дер Тойфель! Что КОНКРЕТНО сообщает этот ваш Панвиц? Начальник штаба поправил монокль, открыл кожаную папочку с золоченым орлом и, прокашлявшись, солидно ДОЛОЖИЛ: — Командир разведбатальона, оберст-лейтенант VON (тщательно выделяя титул голосом!) Панвиц сообщил — Дозор номер один достиг Речицы. Мост севернее деревни — взорван. На дороге — сплошной лесной завал. Пытался обойти, но был обстрелян. Потерь нет. Отошел на Запад. Веду наблюдение. Конец сообщения. Все. — Дер Тойфель нохэмаль квач унд шайзе! — взорвался Гудериан. — Объяснит мне кто-нибудь, что у этого ФОНА в голове — квашеное дерьмо или все же остатки его дегенеративных аристократических мозгов? Завал его на Восток не пропустил, а? Каково? Скажите на милость, завал! А дорожного знака «Проезд закрыт» там случайно перед ним не стояло? Мост там взорван, скажите пожалуйста… ай, ай, ай. Какое несчастье. Там что за река кстати, напомните-ка мне, господин «цоссенец»? Отец вод Миссисипи? Рейн-батюшка? Или Der Dnepr? Вонючая сточная канава, вот что там, а не РЕКА… И почему он отступил, если у него потерь нет? Отошел он… я ему сейчас отойду!!! Два раза отойду!! Die sexuelle Verbindung, отойду, высушу и снова отойду!!! Машину мне, машину, быстро!!! Сам поеду, посмотрю… что там обнаружилась за линия Сталина! Начальник штаба, обиженно нахохлившись и поджав сухие породистые губы, захлопнул с досадой папку, затем, осторожно подбирая слова, обратился к Гудериану, как обращаются умные люди к буйному психическому больному: — Герр командующий… я не хотел бы Вам ничего советовать… но судьба несчастного Моделя… — Не сметь!!! Не сметь при мне упоминать этого тупо убитого придурка! Вы, цоссенские крысы! Что, я не знаю, как вы шепчетесь за моей спиной по темным углам — вот, мол, угробил партийный самодур восходящую звезду Генеральштаба своими вечными придирками… Да! Угробил! Не угробил, то есть, а… Я его заставил воевать! Я и вас заставлю воевать! Вы у меня все научитесь воевать… Die Verdammnis!!! «Ох, Матка Бозка Ченстоховска… как есть хочется… поставь мне сейчас шмаленного кнура — целиком съел бы, одни копыта оставил. А нет — из копыт я холодца бы наварил». Красноармеец 18-го дорожно-эксплуатационного полка Анджей Поплавский с надеждой посмотрел на придорожный «голубец» — маленькую иконку Пресвятой, в застекленном ящичке на столбе. Дева Мария в ответ только ласково улыбалась и по-прежнему молчала… «Богородица, Дева, радуйся, блаженна ты меж женами, Господь с тобою… Пошли мне хоть какой-нибудь еды! Любой, я всему рад буду…» Плохо одному. Плохо одному на лесной дороге под вечер… Стократ хуже одному на войне… Как поставили красноармейца Поплавского утром у придорожного «голубца» — регулировать движение — так он до сю пору и стоит. Ну, то есть, вначале их было двое — он да старший, ефрейтор Збруевич, который пошел в местечко Макраны, промыслить насчет еды. И вот все не возвращается. И движение на дороге прекратилось… То сначала хоть ездили, и Поплавский авторитетно показывал, где «Хозяйство Макаренко», а где — «Хозяйство Лобанова», а как солнце за верхушки деревьев зашло — как обрезало. А там, глядишь, ночь… Интересно, в этом лесу волки водятся? Не праздный вопрос. Потому как из оружия у красноармейца был только штык-нож к польской винтовке… Сами винтовки им не выдавали. Потому как, по секрету сказал знакомый писарь, считались бывшие польские подданные… того… нелояльными. А разве Анджей виноват, что родился в панской Польше? Костер бы развести… все веселее Анджею было бы… да он по младости годов не курил и потому серников в кармане не имел. Скучное дело… «Матка Бозка, помоги, а? Ну хоть что-нибудь пошли из еды!». Слева, куда еще днем ушел старшой, послышался рокот мотора… «А вдруг… это германы?» — холодной волной ворохнулась под пилоткой страшная мысль. Много же он своим штыком навоюет… На всякий случай Анджей спрятался в придорожных кустах. На дороге показались темно-зеленые броневики, под белой окантовкой башенок — красные звезды… «Езус-Мария, наши!» — красноармеец выскочил на дорогу и приветственно замахал руками. Передний броневик, обдав Анджея клубом пыли, остановился… Из лязгнувшей броней дверцы выглянул командир в танковом шлеме и кожаной куртке. — Эй, боец, ты чей?! — Красноармеец Поплавски, пан… то есть товарищ командир! Регулирую дорожное движение! — Молодец. Один, что ли, регулируешь? — Так есть… то есть было нас двое, один ушел… — Сбежал, что ли? — Нияк нет, товарищ командир, как можно, он за едой пошел… уже давно… — А ты, значит, остался… Так, боец, что в Бресте, что в Кобрине? — Наши там, товарищ командир. Бьют германа! — Это хорошо. А мы ваши соседи — Юго-Западный фронт, 41-я танковая дивизия, идем к вам на подмогу… Ну что, боец, может, с нами поедешь? Что ты тут один торчишь, как… перст? — Не можно нияк, товарищ командир, на посту я есть… — Ишь ты. На посту… Ну стой, стой на своем посту, охраняй дальше свой столб… Давно стоишь? — С утра, товарищ командир… — Ладно, бывай, мы поехали… — Командир отвернулся от Анджея, порылся в своей сумке. — На, боец, держи… Зарычав, броневик покатился дальше на Кобрин… вслед за ним двинулась длинная моторизованная колонна. Анджей, глотая голодные слюни и печально рассматривая врученную ему командиром банку тушенки, с досадой протянул: — Эх, дурак я… Надо было у Матери Божьей еще и хлебца попросить… и открывалку… Дева Мария все так же ласково улыбалась Анджею и продолжала молчать… «Надуманная драма! — воскликнет недоверчивый читатель. — Ведь у Анджея на поясе висит штык-нож»… Дорогой друг, дело в том, что восемнадцатилетнему романтическому юноше — поляку, с его до идиотизма рыцарским отношением к исполнению воинского долга, и в голову не придет, что ОРУЖИЕ можно использовать для такого прозаичного дела, как откупоривание консервов… Он ведь на этом оружии клялся честно служить Советам и тайком от замполита в костеле Святой водой его окропил… Это все равно, что от лампады прикуривать! В Америке, например, такое поведение посчитают польской тупостью… Гудериан понял, что его явно дезинформировали. Это был не завал! Если бы герр командующий лучше учил русскую историю, то знал бы, что это лесное ЧУДОВИЩЕ носит название «Die Zaseka». Традиционное русское сооружение. В том месте, где дорога сужалась и переходила в устье оврага, спиленные на высоте груди толстые лесные стволы крест-накрест, вершинами на Запад, образовывали непроходимый, ощетинившийся сучьями препон — из-за которого еще нашим предкам так удобно было во времена оны выцеливать гарцующую европейскую мишень… Единственным отличием от классики жанра было то, что нынешняя засека была еще и щедро перевязана колючей проволокой… Хорошо бы было ее и заминировать… но чем? Спасибо товарищу Кулику… сердечное спасибо от немецкой армии! …Несколько пулеметных трасс MG-34 погасли в лесном сумраке. Русский лес в ответ угрюмо молчал. Посланные солдаты, обшарившие округу, вернулись, испачканные смолой, исцарапанные, искусанные оводами и мокрые от пота, несмотря на вечернюю прохладу. Это пока были все немецкие потери… Однако Быстроходный Гейнц не стал ждать, пока саперы растащат эту преграду. Он кожей чувствовал, как уходит драгоценное время, и это нетерпение просто швырнуло его вперед. Оттолкнув услужливо кинувшегося помогать «гефрайтора», герр командующий полез на завал, переступая по толстым ветвям, как по ступеням. И когда из-за осмотренных дважды и трижды древесных стволов вдруг высунулась чья-то могучая рука, схватила герра командующего за отворот мундира и потащила в хвойную глубину, никто из немецких солдат глазом моргнуть не успел… Когда Риббентропу пришла телеграмма из славного города Хем-Былдыр, иначе же, по-русски — Кызыла, что вслед за Россией и Народной Монголией войну Великогерманскому государству немецкой нации объявила Тувинская Народная Республика… Он, Риббентроп, вообще ничего не понял. Какая-такая республика? Какой еще Хем-Былдыр? Бывший торговец шампанским о таком государстве ничего не знал. А напрасно… Потому что: Бывший Урукхай, он же Урянхайский край — это вольфрам, медь, свинец, ванадий, ртуть… Это 50 тысяч выносливых лохматых лошадей, выкапывающих себе корм из-под глубокого снега, только в 1941 году… Это 52 тыс. пар лыж, 12 тыс. полушубков, 15 тыс. пар валенок, 70 тыс. тонн овечьей шерсти, несколько сот тонн мяса, сани, телеги, упряжь и другие товары на общую сумму около 66,5 млн. руб. Бесплатно. В подарок северному союзнику. В конце концов, это на 30 миллионов долларов золотого запаса республики — переданных Москве на нужды совместной обороны… Урянхаец (или урукхай, так правильно произносилось самоназвание его субэтноса) народоармеец Оорк-цэрег (старший лейтенант) Хатын-Батор Максаржабович Хемчик-оол проходил обязательную полевую практику в войсках после успешного окончания первого курса Военно-инженерной академии РККА имени В. В. Куйбышева. Целью практики была проверка карбышевской формулы: «Один сапер — один топор — один день — один пень».[103] Несмотря на свою несколько пугающую внешность, здоровенный, как таежный лось, оорк-цэрег был очень тихим, как все урянхаи, и добродушнейшим созданием. Крайне разумным и весьма старательным в учебе, заучивающим логарифмические таблицы Брадиса наизусть… Тем не менее, скажем по секрету, урянхайцы вообще-то в армии Сотрясателя Вселенной Бату-хана считались лучшими воинами. Субудай-багатур, непобедимый полководец, по национальности был именно урянхаец. К тому же товарищ оорк-цэрег Хемчик-оол очень не любил, когда обижают его русских друзей. И поэтому построивший засеку по заветам своего учителя Карбышева и оставшийся понаблюдать, как она будет работать, алтайский таежник просто, тихо и без лишних мучительств свернул Гудериану шею. А затем неслышно растворился в лесном сумраке… — Что сделали?! — спросил Командующий армией генерал-фельдмаршал фон Клюге, с недоумением. — Оторвали голову. То есть в буквальном смысле… — ответил ему начальник штаба армии, генерал Блюментритт. — То есть… Как это оторвали? — Я полагаю, что голову ему оторвали руками… — О-о-о, азиаты… какое варварство! — с ужасом простонал фон Клюге. — Я просто хотел спросить, как же это несчастье произошло… — Ну вы же лично знали, герр командующий, нашего покойного Гейнца… все ему надо было самому посмотреть, во всем самолично убедиться. Выехал на командирскую рекогносцировку, сунул голову в какие-то «dereviya»… Забыл, видимо, что здесь не благословенный Кунерсдорфский полигон, а дикая Россия… — Да, бедняга… сколько же лет ему было? Пятьдесят три? Такой молодой! Самый плодотворный возраст для генерала… Какая потеря. С другой стороны, коллега, скажу вам, но строго между нами… эти его новомодные методы… антр-ну! Авантюризм! Мы воюем уже вторые сутки, и каков результат? Наши боевые порядки не глубоки. Мы не располагаем такими мощными резервами, как во время войны на Западе. Чем дальше мы будем продвигаться на Восток, тем шире будет наш фронт и тоньше линия наших наступающих войск. Поэтому очень важно, я считаю, чтобы наши войска действовали компактно и не рассредоточивались, даже если будут возникать бреши между нами и соседними армиями. А что делал покойный Гейнц? Эти его непрерывные метания… То Севернее Бреста, потом Южнее Бреста, потом опять Севернее… Эти непонятные рокировки с фланга на фланг, это «растекание» войск мелкими группами, это его пресловутое просачивание… В результате чего наши слабые группы легко уничтожаются Иванами. Фон Клюге прошелся по комнате, похлопывая себя ладонью по бедру. Потом подошел к окну, с минуту смотрел на что-то там этакое вдали и вдруг резко повернулся лицом к Блюментритту. — Нет! Мы будем бить русских не растопыренными пальцами, а стальным германским кулаком, сокрушая их оборону! — решительно сказал фон Клюге. — Никаких обтеканий! Зачем нам оставлять у себя в тылу целые боеспособные дивизии? Да что там! В тылу у нас целая крепость Брест-Литовск с ее гарнизоном. Уничтожим их, а только потом двинемся бронированным катком вперед! Цель моих боев — не прорыв в глубь русской территории, а уничтожение русской армии! Чем больше они подвезут сюда войск, тем мне удобнее будет их здесь, в приграничье, громить! Фон Клюге первым рассмеялся собственной удачной, как он считал, шутке. Блюментритт начал смеяться две секунды спустя. — А территория? Лучше меньше, да лучше… Я так считаю! — продолжил фон Клюге после перерыва на смех. — A propos… Кого… там… в ОберКоммандо-диВермахт прочат на место покойного Гейнца? Мне-то, конечно, все равно, я ведь под любым командованием готов верно служить Рейху и Фюреру… Но все же?… Мне просто интересно — ведь у вас, мой друг, в Цоссене есть хорошие связи… Вы случайно ничего такого не слыхали? — Совершенно случайно, слыхал… — с тщательно скрываемой генштабовской улыбочкой ответил Блюментритт, — разумеется, прочат только вас, мой генерал! Примите мои искренние поздравления! «Солдаты! Ведомые доблестным сыном Германии, генералом Гудерианом, вы ворвались на землю извечного врага нашего народа, неся жителям России свободу от жидо-большевистского ига, и достигли неслыханных прежде побед. Теперь, когда гордый тевтонский меч выпал из рук вашего прежнего командира, павшего в неравной рукопашной схватке с дикими азиатскими ордами, Земля Отцов вручает этот меч мне. Солдаты, мои боевые товарищи! С гордостью я принимаю этот пост, ибо мне предстоит вести к новым и новым победам истинных героев нации. Солдаты! В бессильной злобе враг бросает против нас все новые и новые резервы. Отлично, воскликну я! Ибо любой немецкий гросс-бауэр знает, что чем гуще трава, тем ее легче косить. Уничтожим русских в одном-единственном приграничном сражении! У русских больше нет резервов, и чем больше мы убьем их сегодня, сейчас — тем меньше останется нам работы завтра. И наступит день и час, когда мы просто сядем в поезд и доедем на нем до сокровищ древнего Das Kremlin. Вперед, мои храбрецы! К новым боям! Да здравствует победа! Heil Hitler!» — Halb Liter! — пробурчал себе под нос командир 8-й пехотной силезской дивизии генерал-майор Гоне… И продолжил, обращаясь к своему адъютанту, обер-лейтенанту Эриху Менде: — Мы, как Наполеон, найдем лишь свою смерть на огромных русских равнинах. Менде, запомните мои слова — час начала этой несчастной войны стал часом началом конца нашей старой Родины… Finis Germania![104] Генерал знал, что он говорил, — ведь он сражался против русских в Великой Войне… На свет выложенных костров прямо на Варшавское шоссе приземлился связной самолет У-2 из Штаба Запфронта. Командующий Фронтом Павлов посылает и.о. командующего 4-й армии Сандалову «приказ», если этот клочок бумаги можно так назвать… Собственно, это даже не бумага, а оторванный уголок топографической карты, где простым карандашом, без даты и реквизитов, торопливым почерком, с пропуском знаков препинания и нарушением правил орфографии написано: Леонид Михайлович Сандалов пробегает глазами эту «цидулку», пожимает плечами, потом передает Берии. Тот внимательно читает, переворачивает — нет ли чего на обороте, снова читает… аккуратно складывает, кладет в свой планшет… — Ну… царь Леонид… теперь держись. Тут, у Бреста, будут твои Фермопилы… — пожимая на прощание руку Сандалову, говорит Берия. — А я — срочно в Минск. Кажется, я уже нашел там твоего Эфиальта… …В этот момент прикрывавшие важнейший участок фронта — левый фланг Белостокского выступа — 49-я и 113-я стрелковые дивизии (одна формально остающаяся в 4-й армии, вторая еще остающаяся в 10-й армии, но обе готовые к передаче под командование 13-й армии… то есть вообще сейчас никем не управляемые) отступали в Беловежскую Пущу. Теснимые четырьмя… нет, не дивизиями — четырьмя немецкими КОРПУСАМИ. …А в Штабе Западного фронта член Военного совета в этот момент меланхолично докладывал товарищу Ворошилову: — Давайте, Климент Ефремович, посмотрим правде в глаза. Что в самом деле у нас получается? Командующий Фронтом либо молчит с угрюмым видом, либо отделывается общими фразами. Вы тоже высказываетесь как-то неопределенно: ведете речь только о действиях 4-й армии, не связывая эти действия ни с войной в целом, ни даже с обстановкой на Западном фронте. А ведь именно в полосе этой армии фашистские войска вклинились наиболее глубоко. И для Вас, по-видимому, не секрет, что среди бойцов и даже командиров, в том числе и некоторых крупных начальников в тыловых частях и учреждениях, пошли слухи об измене, о том, что 4-я армия предана. Надо же наконец разобраться во всем этом. Лично у меня есть много вопросов к генералу Сандалову… Ворошилов, молча играя желваками, внимательно, не перебивая, слушает… От Советского Информбюро на 23 июня 1941 года сводки не поступало… |
||
|