"Давид Копперфильд. Том II" - читать интересную книгу автора (Диккенс Чарльз)
Глава IIIНАЧАЛО ДАЛЬНИХ СТРАНСТВОВАНИЙ
Думаю, что свойственное мне может быть свойственно и многим другим людям, и потому я не стыжусь признаться, что никогда так сильно не любил Стирфорта, как после того, когда все между нами было порвано. Страшно горюя о совершенной им низости, я больше чувствовал все доброе, что было в нем, больше ценил блестящие его способности, чем в пору наисельнейшего моего увлечения им. Как ни горько было мне, что я невольно замешан в его преступлении, в подлом поступке против честной семьи, но мне казалось, что, очутись я лицом к лицу с ним, я не был бы в силах бросить ему слово упрека. Не будучи уже больше очарован им, я так еще любил его и свою любовь к нему, что, наверное, был бы слаб, как беспомощный ребенок, во всем, за исключением непреклонного решения никогда больше не встречаться спим. Этого уж я никак не мог допустить. Я чувствовал, как и он сам не мог не чувствовать, что все между нами отныне кончено безвозвратно. Так никогда я и не узнал, вспоминал ли он обо мне. Быть может, если и бывало это, то очень мимолетно. Я же всегда вспоминаю о нем, как о горячо любимом умершем друге.
Весть о случившемся так быстро разнеслась по городу, что, проходя на следующее утро по улицам, я слышал, как жители, стоя у своих дверей, говорили о бегстве Эмилии. Большинство жестоко осуждали ее, некоторые — его, но отношение к ее приемному отцу и жениху у всех было одинаково: все без исключения чувствовали к ним глубокое почтительное сожаление. Рыбаки, увидя их утром на берегу, отошли в сторонку и, собираясь вместе по нескольку человек, с великим сочувствием толковали о них.
Я нашел дядю и племянника на берегу, у самой воды. Мне не трудно было догадаться, что ни один из них не сомкнул глаз во всю ночь, если б даже моя Пиготти я не рассказала мне, как оба они до самого утра просидели на тех же стульях, на которых я оставил их. Мне показалось, что мистер Пиготти за эти часы постарел больше, чем за все время нашего знакомства. Но оба они были важны и покойны, как само море, лежавшее перед ними. Тихое, но все колеблющееся, оно словно дышало под пасмурным небом, на краю которого, у горизонта, виднелась серебристая полоска — отблеск невидимого солнца.
— О многом переговорили мы с ним, сэр, — сказал мне мистер Пиготти после того, как все мы некоторое время шли молча, — переговорили о том, что нам надо и чего не надо делать. Теперь мы уже знаем, куда нам держать свой курс.
Я случайно бросил взгляд на Хэма. Он в ту минуту смотрел на серебристую полосу на горизонте, и, хотя на лице его не было злобы, а только проглядывала спокойная мрачная решимость, у меня тут мелькнула страшная мысль, что если только Хэм когда-нибудь встретит Стирфорта, он убьет его.
— Тут мне делать больше нечего, сэр, — продолжал старый рыбак. — Я пойду искать мою… — он остановился, а затем твердым голосом закончил: — Я пойду искать ее — отныне это мой долг.
Я спросил его, где он думает искать ее. Старик на это только покачал головой и осведомился, не еду ли я завтра в Лондон. Я ответил, что не уехал сегодня, только боясь упустить случай быть ему в чем-нибудь полезным, и что я готов ехать, когда только будет ему угодно.
— Я, с вашего позволения, поехал бы с вами завтра, сэр, — промолвил он.
Затем мы снова принялись молча ходить по берегу.
— Хэм будет продолжать здесь работать, — через некоторое время заговорил мистер Пиготти, — и перейдет жить к моей сестре, а старая баржа…
— Я-то сам не жилец там больше. Никогда ни одна баржа среди ночного мрака не шла так страшно ко дну, как пошла моя, но все-таки, сэр, я не хочу, нет, не хочу, чтобы она была покинута. Далек я от этого.
Опять мы молча прошлись несколько раз вдоль берега, затем старик начал мне излагать свои планы.
— Я хочу, чтобы эта баржа днем и ночью, летом и зимой выглядела именно так, как она всегда знала ее. Если когда-нибудь она забредет сюда, я не хочу, понимаете ли, чтобы родной дом как бы оттолкнул ее от себя, — нет, пусть он поманит ее к себе, пусть она, словно привидение среди бури и непогоды, заглянет в знакомое окошечко и увидит свое место на сундучке у камина. И тут, мистер Дэви, не заметив никого, кроме миссис Гуммидж, она, быть может, решится, дрожа, тихонько проскользнуть в свой родной дом, быть может, даст себя уложить на свою постельку и, истомленная, отдохнет там, где так весело когда-то засыпала.
Я не в силах был что-либо ему ответить, хотя и порывался это сделать.
— Каждую ночь, как только стемнеет, — продолжал мистер Пиготти, — на окно будет ставиться зажженная свеча, и если когда-нибудь она завидит ее, эта горящая свеча ей скажет: «Вернись, деточка, вернись!..» Слушайте, Хэм, если когда-нибудь вечером постучат в дверь дома вашей тети (особенно, когда постучат тихонько), не идите отворять — пусть не вы, а сестра первая встретит мою несчастную павшую девочку.
Мистер Пиготти ускорил шаг и некоторое время шел впереди нас. Я взглянул на Хэма и, видя, что глаза его по-прежнему устремлены на серебристую полосу, а на лице написана та же непреклонная решимость, прикоснулся к его руке, но он не заметил этого. И только когда я два раза окликнул его, словно спящего, он обратил на меня внимание. Я спросил его, о чем он так задумался.
— О том, что меня ждет впереди, мистер Дэви, и о том, что там…
— Вы хотите сказать — о том, что ждет вас в жизни?
Он тут неопределенным жестом указал на море.
— Да вот, мистер Дэви, сам не знаю, как вам это объяснить, но мне кажется, что оттуда вот придет конец.
Когда он говорил это, на лице его была написана та же решимость, но вид он имел только что проснувшегося человека.
— Какой конец? — спросил я, охваченный прежним страхом.
— Не знаю, право, — задумчиво сказал он, — но вот засело мне в голову, что оттуда все пришло и там и конец будет… Да уж с этим покончено, мистер Дэви, не бойтесь за меня.
Мне кажется, он сказал это потому, что видел мои испуганные глаза.
— Я уже помаленьку прихожу в себя, но, конечно, не могу сказать, чтобы все это было для меня безразлично, — прибавил бедняга.
Мистер Пиготти остановился, поджидая нас, и разговор наш с Хэмом на этом прервался, но мысль, что он когда-нибудь убьет Стирфорта, не переставала преследовать меня до того рокового часа, когда пришел безжалостный конец…
Незаметно мы приблизились к старой барже. Миссис Гуммидж, вместо того, чтобы ныть в своем углу, деятельно хлопотала над приготовлением завтрака. Она взяла из рук мистера Пиготти шапку, придвинула ему стул и так ласково и мило заговорила с ним, что я просто не узнавал ее.
— Ну, голубчик Дэниэль, вам нужно есть и пить, нужно подкрепляться, а то вы ничего не сможете делать, — уговаривала она. — Кушайте же, дорогой! А если я буду утомлять вас своей трескотней, — это слово она употребила вместо слова «болтовня», — то вы только заикнитесь, Дэниэль, и я сейчас же замолчу.
Накормив нас всех завтраком, она подсела к окну и принялась чинить носильное белье мистера Пиготти, а затем стала аккуратно все укладывать в старую клеенчатую сумку. Работая, она не переставала говорить таким же ласковым, спокойным тоном:
— Уж можете быть уверены, Дэниэль, что и днем и ночью, зимой и летом я всегда буду здесь и все будет делаться по вашему желанию. Я, конечно, грамотейка неважная, но время от времени буду вам писать и письма посылать мистеру Дэви. Может, и вы, Дэниэль, мне когда-нибудь напишете, как чувствуете себя, скитаясь один-одинешенек по белу свету.
— Боюсь, матушка, что и вам будет очень одиноко здесь, — сказал мистер Пиготти.
— Нет, нет, Дэниэль, — живо возразила она, — совсем мне не будет одиноко. Мне некогда будет скучать: ведь надо будет держать в порядке дом, на случай, если вернетесь вы или кто другой. А в хорошую погоду я, как бывало, буду сидеть на крылечке перед домом, и если кто издали здесь увидит меня, то поймет, что старая вдова верна вам всем.
Как поразительно изменилась миссис Гуммидж за такое короткое время! Она стала совсем другой женщиной! Какая преданность, какой такт! Она прекрасно знала, что следует сказать и о чем нужно умолчать; как она забывала о себе, думая только о горе ее окружающих! Я почувствовал к ней глубокое уважение. А сколько работы переделала она в этот день! На берегу было много вещей, которые надо было убрать в сарай: весла, сети, паруса, снасти, горшки для хранения раков, мешки для балласта и тому подобное. И вот, хотя на всем побережье не было, кажется, человека, который бы с восторгом не помог мистеру Пиготти, а все-таки миссис Гуммидж в течение целого дня настойчиво сновала взад и вперед, совершенно напрасно таская на себе непосильные тяжести. О своих личных горестях, о которых она раньше не переставала ныть, миссис Гуммидж, видимо, совсем забыла. Сочувствуя глубоко своим друзьям, она старалась быть доброй и веселой, что при ее характере казалось совсем удивительным. О ворчании и помину не было. В течение всего дня я ни разу не заметил, чтобы на ее глазах блеснула слеза или дрогнул голос. Только когда стемнело и мы остались одни, а мистер Пиготти, совершенно выбившись из сил, заснул, она стала плакать и рыдать, стараясь в то же время всеми силами сдерживать себя. Немного успокоившись, она отвела меня к двери и тихонько сказала: «Ради бога, мистер Дэви, будьте всегда другом дорогому нашему бедняге». Затем сейчас же выбежала во двор промыть себе глаза, чтобы, когда старик проснется, он не заметил на ее лице следов слез. Словом, уходя от них к себе, я вынес впечатление, что миссис Гуммидж была настоящей опорой и утешительницей несчастного мистера Пиготти. Я шел и думал, что старушка открыла мне что-то новое в человеческой душе.
Было около десяти часов вечера, когда я, печально бредя по городу, остановился у двери мистера Омера. Самого его в лавке не было, а миссис Джорам сказала мне, что отец ее до того убит происшедшим, что целый день был сам не свой и даже лег в постель, не выкурив своей обычной трубки.
— Какая лживая, бессердечная девчонка! Никогда ничего хорошего в ней и не было! — с раздражением воскликнула миссис Джорам.
— Не говорите так, — сказал я, — вы сами этого не думаете.
— Нет, думаю! — так же злобно закричала она.
— Не верю, не верю! — возразил я.
Миссис Джорам сердито покачала головой, стараясь быть суровой и непреклонной, но, очевидно, в ней заговорила жалость, и она расплакалась.
Конечно, я был юн, но эти слезы очень возвысили ее в моих глазах, и я подумал, что они как-то идут такой безупречной жене и матери.
— Что с ней будет? Куда она денется? — со слезами говорила добрая женщина. — Как могла она так жестоко поступить с собой и с ним?
Я помнил Минни молоденькой и хорошенькой девушкой, и мне приятно было, что она так близко принимает к сердцу судьбу бедной Эмилии.
— Моя крошка Минни только что наконец заснула, — проговорила миссис Джорам, — но и во сне она продолжает всхлипывать об Эмилии. Целый день моя дочурка не переставала плакать, спрашивая, неужели Эмилия такая уж гадкая. Как я могу сказать ей, что она гадкая, когда в последний вечер, проведенный у нас, она сняла со своей шеи ленточку и надела ее на шейку моей крошки, а потом, уложив ее в кроватку, положила на подушку свою голову рядом с ее головкой и так сидела подле нее, пока та не заснула. Эта ленточка и теперь на шейке Минни. Быть может, этого не следовало бы, но что я могу поделать? Они так любили друг друга, и дитя ведь ничего не понимает.
Мисс Джорам так разволновалась, что муж вышел успокоить ее. Я оставил их вместе и направился к дому моей Пиготти в еще более подавленном состоянии.
Это добрейшее существо, — я говорю о моей Пиготти, — как ни была она измучена беспокойством и многими бессонными ночами, все-таки пошла к брату, где должна была провести ночь. В доме, кроме меня, была только старушка, приглашенная всего за несколько недель до этого, когда Пиготти, проводя дни и ночи у постели больного мужа, не могла вести хозяйство. Не нуждаясь в услугах старушки, я, к ее удовольствию, отослал ее спать, а сам уселся в кухне у горящего очага — подумать обо всем случившемся.
В голове у меня была какая-то путаница. Вместе с мыслями о смерти Баркиса я уносился с отливом к той серебристой полосе, на которую так странно смотрел в это утро Хэм, как вдруг я был оторван от своих мысленных скитаний стуком в дверь. У входной двери был молоток, но стучали рукой, и так низко, словно это был ребенок.
Я вскочил и бросился открывать. К моему великому удивлению, сперва я ничего не видел, кроме большого зонтика, который, казалось, двигался сам, но я не замедлил открыть, что под ним находится мисс Маучер. Вряд ли, конечно, я принял бы радушно эту крошечную женщину, если б уловил на ее физиономии то легкомысленное выражение, которое так неприятно поразило меня при нашей первой встрече. Но ее лицо было так серьезно, а когда я освободил ее от зонтика, она с таким отчаянием сжала свои ручонки, что я невольно почувствовал к ней некоторую симпатию.
— Мисс Маучер, — проговорил я, окидывая взглядом улицу, хорошенько сам не зная, что рассчитывал я там увидеть, — как вы попали сюда? В чем дело?
Она молча указала мне коротенькой ручонкой, чтобы я закрыл зонтик, а сама быстро юркнула в дом. Заперев дверь и войдя в кухню с зонтиком в руках, я застал ее сидящей у очага на низенькой решетке, в тени большого медного чайника. Судорожно обхватив ручонками колени, она покачивалась взад и вперед, как человек, которому очень больно.
Чрезвычайно смущенный ее появлением в такой неурочный час, ее трагической манерой себя держать, да еще в то время, когда, кроме меня, никого не было дома, я, волнуясь, снова спросил ее:
— Пожалуйста, мисс Маучер, скажите мне, в чем дело? Уж не больны ли вы?
— Дорогой мой мальчик, — ответила мисс Маучер, прижимая обе свои ручонки к сердцу, — у меня болит вот здесь, очень болит! Подумать только, что произошло! И не будь я такой безмозглой дурой, я могла бы все заранее это знать и, быть может, и предотвратить несчастье!
Большая шляпа, совершенно не соответствующая ее крошечной фигурке, раскачивалась вместе с ней, так же, как огромная тень от этой шляпы на стене.
— Я, по правде сказать, удивлен, — начал я, — видя вас такой серьезной и в таком отчаянии…
— Да, да, всегда одно и то же, — перебила она меня. — Беспечные молодые люди, имевшие счастье вырасти до нормальной величины, всегда бывают поражены, заметив какое-нибудь проявление естественных чувств в таком крошечном существе, как я. Мной забавляются, как игрушкой, которую можно бросить, когда она надоест, и, конечно, удивляются, видя, что я чувствую больше, чем картонная лошадка или деревянный солдатик. Да, я привыкла к этому. Старая история!
— Я, конечно, могу говорить только о себе, — возразил я, — но смею вас уверить, что я не таков. Быть может, видя вас такой, как вы сейчас, мне не следовало выражать своего удивления, ведь я так мало знаю вас, но сделал я это, поверьте, без всякого дурного умысла.
— Ну, что мне остается делать? — проговорила крошка, вставая и вытягивая руки, чтобы хорошенько показать себя. — Взгляните на меня: вот таков, как я, и мой отец, таков брат, такова сестра. Уж много лет, мистер Копперфильд, я не покладая рук работаю изо дня в день на брата и сестру. А если люди настолько бездушны, что превращают меня в шутиху, то что же остается мне, как не потешаться над собой, над ними и надо всем на свете? И если я так веду себя, то скажите по совести, чья эта вина? Неужели моя?
Нет, конечно, для меня было ясно, что в этом винить мисс Маучер нельзя.
— Покажи я себя перед вашим вероломным другом карлицей с чувствительным сердцем, — продолжала маленькая женщина тоном, в котором звучала горькая обида, — вы думаете, много хорошего я увидела бы oт него? Обратись крошка Маучер к нему или подобному ему баричу за помощью, вы полагаете, что ее голосок дошел бы до их ушей? Будь крошка Маучер самой злющей и ворчливейшей из всех карлиц на свете, ей все-таки надо было бы есть и пить, — от одного воздуха ведь умереть можно, — а ей никогда бы не допроситься и кусочка хлеба с маслом.
Мисс Маучер снова уселась на решетку, вынула носовой платок и вытерла им глаза.
— И если вы уж так добры, как мне кажется, порадуйтесь за меня, что и имею еще мужество переносить свою жизнь и быть порой веселой. Во всяком случае, сама я приветствую себя за то, что иду своей маленькой дорожкой, никому ничем не будучи обязана, и за куски, которые швыряют мне из тщеславия или глупости, я швыряю им насмешки. Если я ваша игрушка, великаны, то обходитесь же со мной поосторожнее!
Тут мисс. Маучер положила носовой платок в карман и, пристально глядя на меня, продолжала:
— Я только что видела вас на улице. Вы понимаете, что с моими короткими ногами и одышкой мне не догнать вас, но я догадалась, куда вы идете, и пришла вслед за вами. Я сегодня уже была здесь, но милой женщины не было дома.
— Разве вы ее знаете? — спросил я.
— Много рассказывали мне о ней у «Омера и Джорама». Я была у них в лавке сегодня уже в семь часов утрa. Помните, что говорил Стирфорт об этой несчастной девушке в тот вечер, когда я вас обоих видела в гостинице?
И шляпа и ее тень на стене при этом снова закачались.
Я ответил, что прекрасно помню и не раз в течение дня думал об этом.
— Будь он проклят! — со злобой воскликнула крошка, подняв свой пальчик так, что он оказался между ее мечущими молнии глазами и мной. — И пусть будет в десять раз больше проклят этот негодяй-лакей! А я ведь, знаете, считала, что это у вас юношеская любовь к ней.
— У меня? — повторил я.
— Да, да, мой мальчик. Это что-то роковое! — крикнула мисс Маучер, в отчаянии ломая себе ручонки и раскачиваясь, как маятник. — Нужно же было вам так расхваливать ее, краснеть и смущаться!
— Конечно, все это было так, хотя вовсе не потому, что я был влюблен в эту девушку.
— Но откуда мне было это знать? — воскликнула мисс Маучер, вынимая снова носовой платок (когда время от времени она обеими ручонками подносила его к глазам, то притопывала ножкой). Я видела, что он то помучает вас, то приласкает, а вы в его руках, точно мягкий воск. Не успела я выйти тогда из вашей комнаты, как его негодяй-лакей сказал мне: «Вы понимаете, невинный младенец (так он вас назвал) вздумал влюбиться в эту девчонку, а она, легкомысленная, в него, и мой барин живет здесь только ради того, чтобы из дружбы к этому младенцу, избавить его от греха». Подумайте, как могла я ему не поверить? Я видела, как вы сияли, когда Стирфорт расхваливал ее. Вы первый заговорили о ней и признались, что с давних пор восхищаетесь ею. Вас бросало то в жар, то в холод, вы краснели и бледнели, стоило мне заговорить с вами о ней. Как мне было не подумать, что вы хотя распутный, но неопытный юноша, и что вашему более опытному приятелю почему-то пришла фантазия, опекая вас, сделать доброе дело? Но как эти негодяи боялись, чтобы я не проведала истины! — воскликнула мисс Маучер и, соскочив с решетки, забегала взад и вперед по кухне, в отчаянии ломая свои ручонки. — Они прекрасно знали, что голова у меня сметливая (как бы мне, спрашивается, было прожить иначе?), вот они оба и приложили все старания, чтобы провести меня, и я, безмозглая дура, передала даже несчастной девушке письмо, после которого она, очевидно, и начала вести разговоры с Литтимером, который нарочно с этой целью и был здесь оставлен.
Я стоял, пораженный обнаруженным вероломством, и смотрел, как крошка продолжала носиться взад и вперед по кухне; наконец, совсем запыхавшись, она снова села на решетку, вынула платок, вытерла им лицо и долго сидела молча, покачивая головой.
— В позапрошлую ночь, мистер Копперфильд, — наконец заговорила крошка, — я, объезжая своих провинциальных клиентов, попала в Норвич. Там я узнала, что оба они приезжали туда и уехали. То, что вас не было с ними, показалось мне очень странным и возбудило во мне подозрения. И вот вчера вечером я села в лондонский дилижанс, проходящий через Норвич, и сегодня утром уже была здесь, — увы, увы! — слишком поздно! — и она заплакала.
От слез и волнения крошечная женщина совсем окоченела; она опять села на решетку, поставила в горячую золу свои промокшие ножонки и, словно большая кукла, уставилась в огонь. А я сидел в кресле по другую сторону камина и, погрузившись в свои тяжкие думы, смотрел то на огонь, то на свою странную гостью.
— Однако мне пора уходить, уже очень поздно, — заявила, вставая, мисс Маучер. — Надеюсь, вы верите мне?
Задавая мне вопрос, крошка бросила на меня такой пронизывающий взгляд, что я не мог не ответить от всего сердца, что верю ей.
— Ну, сознайтесь, — сказала она, пытливо глядя на меня, в то время как я ей протягивал руку, чтобы помочь сойти с решетки, — вы более доверяли бы мне, будь я не карлицей, а обыкновенной женщиной?
В глубине души я согласился, что здесь было много правды, и мне стало неловко.
— Вы еще очень молоды, — промолвила крошка, — примите же совет, хотя бы и от существа в три фута ростом. Не считайте, друг мой, не имея основательных данных, что человек с физическими недостатками должен непременно иметь и моральные.
Тут она рассталась с решеткой, а я расстался с последней тенью недоверия к ней и заявил, что совершенно верю ее словам и считаю, что мы с ней были слепым орудием в вероломных руках. Она горячо поблагодарила меня и назвала «добрым мальчиком».
— Вот чуть не забыла, — сказала она, оборачиваясь у двери и пристально глядя на меня с поднятым по обыкновению указательным пальчиком. — Я имею основание предполагать, — ведь мне всегда надо держать ухо востро, — что они уехали за границу. Если они оттуда вернутся или даже один из них вернется, то, пока я жива, я скорее всякого другого узнаю об этом. А как только я узнаю, так сейчас же и вы узнаете. И если только будет у меня случай когда-либо оказать услугу бедной обманутой девушке, — клянусь богом, я сделаю для нее все, что только будет в моих силах. А Литтимеру лучше было бы иметь за своей спиной собаку-ищейку, чем крошку Маучер!
Эти слова сопровождались таким взглядом, что я вполне поверил им.
— Я ни о чем не прошу вас, кроме того, чтобы вы доверяли мне ни больше, ни меньше, чем женщине нормального роста, — проговорила она с мольбой, хватая меня за руку. — Если когда-нибудь мы встретимся и я буду не такой, как сейчас, а такой, как вы видели меня при первой нашей встрече, то, пожалуйста, обратите внимание на общество, среди которого я буду. Подумайте тогда о том, что я за беспомощное, беззащитное крошечное существо! Вспомните о том, что дома вечером, после целого дня работы, меня ждут такие же, как я, брат и сестра. И, быть может, вы не станете так строго судить меня и не будете удивляться, что у меня есть сердце. Спокойной ночи!
Я пожал мисс Маучер руку, будучи совсем иного мнения о ней, чем прежде, и, открыв дверь, проводил ее на улицу. Не легкая была вещь открыть ее зонтик, но, добившись этого, я еще раз простился с ней, запер дверь, поднялся в свою комнату, лег в постель и проспал до утра.
Рано утром пришел мистер Пиготти с моей старой няней, и мы сейчас же отправились в контору дилижансов, где нас ждали, желая проводить, Хэм и миссис Гуммидж.
— Мистер Дэви, — прошептал Хэм, отводя меня в сторону, в то время как мистер Пиготти укладывал свою сумку среди другого багажа, — его жизнь совсем разбита. Он не знает, куда едет, что будет впереди. Поверьте мне, если только он не найдет того, что ищет, то так и будет бродить по свету до конца своих дней. Я знаю, мистер Дэви, вы будете ему другом, ведь правда?
— Конечно, буду, вы можете быть совершенно уверены в этом, — сказал я, горячо пожимая ему руку.
— Спасибо, спасибо, вы очень добры, сэр!.. Теперь еще одно. Вы знаете, что я хорошо зарабатываю, а теперь тратить некуда: ведь мне нужно так немного. Если бы вы, сэр, могли мой заработок как-нибудь тратить на него, мне, уверяю вас, работалось бы гораздо веселее. Впрочем, сэр, — добавил он кротким, спокойным голосом, — я, во всяком случае, буду работать, как подобает настоящему мужчине, изо всех своих сил.
Я ответил ему, что вполне убежден в этом, и намекнул, что, быть может, со временем он перестанет вести ту одинокую жизнь, какая теперь, естественно, рисуется ему впереди.
— Нет, сэр, — возразил он, — для меня все кончено. Никто не может занять опустевшего места. Но, сэр, вы ведь не забудете, что здесь всегда будут иметься деньги для старика.
Обещая помнить об этом, я вместе с тем указал ему на то, что его дядя будет получать хотя, конечно, и весьма скромный, но постоянный доход с капитала, завещанного ему его покойным шурином. После этого мы с ним простились. До сих пор я не могу вспомнить без боли в сердце, каким скромным и мужественным был он в своем великом горе!
Что же касается миссис Гуммидж, то, если б я взялся описывать, как она, ничего и никого не видя, кроме сидевшего на империале дилижанса мистера Пиготти, бегала по улице вокруг этого дилижанса, натыкаясь на проходящих, мне нелегко было бы справиться с этой задачей. Лучше уж оставить старушку в том виде, в каком она, запыхавшись, опустилась на крыльцо булочной: шляпа ее потеряла всякую форму и сбилась на сторону, а один из ее башмаков валялся на тротуаре на довольно большом от нее расстоянии.
Когда мы приехали в Лондон, первой, нашей заботой было приискать для моей Пиготти маленькую квартирку, где она могла бы также приютить своего брата. Нам посчастливилось найти всего за две улицы от меня чистенькую недорогую квартирку над свечной лавкой. Как только дело было улажено, я купил в съестной лавке кусок холодного ростбифа и повел своих спутников к себе пить чай. Должен, к сожалению, заметить, что это совсем не пришлось по вкусу миссис Крупп. Вероятно, здесь сыграло роль и то, что няня, пробыв у меня не больше десяти минут, подобрала свое траурное платье, засучила рукава и принялась убирать мою спальню. В этом миссис Крупп усмотрела большую вольность с няниной стороны, а вольностей она, по ее словам, ни с чьей стороны не допускала.
По дороге в Лондон мистер Пиготти сообщил мне об одном своем проекте, признаться, меня не удивившем. Он прежде всего хотел повидаться с миссис Стирфорт. Чувствуя, что я обязан и помочь ему в этом и быть между ними посредником, я в тот же вечер написал миссис Стирфорт. Щадя ее материнские чувства, я по возможности в самых мягких выражениях рассказал ей, какую обиду нанес ее сын мистеру Пиготти, описав при этом свою собственную роль в этом печальном деле. Я также объяснил ей, что хотя мистер Пиготти простой рыбак, но человек весьма прямой и благородный, и выразил надежду, что она, приняв во внимание его тяжкое горе, согласится повидаться с ним. Я сообщил, что мы собираемся быть у нее в два часа пополудни. Рано утром я сам отправил ей это письмо с первым дилижансом.
В назначенный час мы стояли у двери… двери дома, где еще несколько дней назад я был так счастлив, так верил, так любил… Теперь этот дом для меня навсегда закрыт, он стал для меня пустыней, развалиной…
На наш звонок появился не Литтимер, а та самая милая молоденькая горничная, которую я видел уже в мой прошлый приезд. Она провела нас в гостиную. Здесь мы застали миссис Стирфорд. Когда мы вошли, Роза Дартль, проскользнув из противоположного конца комнаты, стала за ее креслом. Я тотчас же прочел на лице матери Стирфорта, что она все уже знает от него самого: слишком была она бледна и удручена. Это не могло быть вызвано моим письмом, написанным, как я упоминал уже, в мягких выражениях, и к которому она, обожая сына, должна была отнестись с некоторым недоверием. Больше чем когда-либо меня поразило ее сходство с сыном, и я почувствовал скорее, чем увидел, что это удивительное сходство бросилось в глаза и мистеру Пиготти.
Выпрямившись, она сидела в кресле гордая, неподвижная, бесстрастная. Казалось, ничто на свете не могло взволновать ее. С очень решительным видом она глядела на стоящего перед нею мистера Пиготти, а тот с не менее решительным видом смотрел на нее. Роза Дартль на всех нас бросала острые взоры, Несколько мгновений царило полное молчание. Миссис Стирфорт жестом показала мистеру Пиготти, чтобы он сел.
— Мне, мэм, казалось бы неестественным сидеть в этом доме, — тихо проговорил старик. — Уже лучше я постою.
Молчание продолжалось. Его нарушила хозяйка дома.
— Я знаю, — проговорила она, — что привело вас сюда. Глубоко огорчена этим, но что хотите вы от меня? Что могу я для вас сделать?
Мистер Пиготти, положив шляпу подмышку, засунул руку в боковой карман, вынул оттуда письмо Эмилии и подал его матери Стирфорта.
Она прочла его с тем же величественным, бесстрастным видом и, по-моему, нисколько не тронутая его содержанием, вернула старику.
— Вы ведь прочли, — тут написано: «Я не вернусь, если он не женится на мне», — сказал мистер Пиготти, указывая своим грубым пальцем на это место в письме. — Так вот, мэм, я пришел узнать, сдержит ли он свое обещание?
— Нет, — ответила она.
— Почему нет? — спросил мистер Пиготти.
— Это немыслимо: он слишком унизил бы себя. Вы не можете не знать, что она ему не пара, — она гораздо ниже его.
— Так возвысьте ее! — сказал мистер Пиготти.
— Она невежественна, без всякого образования.
— Быть может, это не совсем так, мэм, — конечно, я не судья в таких вещах. Ну, тогда дайте ей образование.
— Вы заставляете меня быть более откровенной, чем бы мне хотелось, и поневоле приходится вам сказать, что ее низкое происхождение и родство, помимо всего, делают этот брак невозможным.
— Послушайте, мэм, — спокойно и с расстановкой проговорил старый рыбак, — вы знаете, что такое любить своего ребенка. Я тоже это знаю. Будь она сто раз моей дочерью, я не мог бы любить ее больше. Но вы не знаете, что значит потерять свое дитя, а я знаю. Я не пожалел бы всех своих сокровищ на свете, будь они у меня, лишь бы этой ценой я мог выкупить мою девочку. Спасите ее от теперешнего унижения, и она никогда не будет унижена нами. Никто из тех, с кем она жила и на глазах выросла, никто из нас, для кого она с самого детства была дороже всего на свете, никто никогда не позволит себе взглянуть на ее хорошенькое личико. Мы рады будем знать, что она счастлива со своим мужем, а быть может, и с детками. Нам будет казаться, что она живет где-то далеко, под другим солнцем, под другими небесами, и мы будем ждать того времени, когда все мы станем равными перед господом.
Это суровое красноречие все-таки подействовало на миссис Стирфорт. Правда, вид ее попрежнему был горд, но она уже гораздо более мягким голосом проговорила:
— Я никого не оправдываю и никого не виню, но тем не менее должна повторить, что это невозможно. Такой брак неминуемо погубил бы карьеру сына и разрушил бы все его виды на будущее. Нет, нет, этого никогда не может быть — и не будет. Если возможно какое-либо другое вознаграждение…
— Я вижу перед собою лицо, — перебил ее со сверкающими глазами мистер Пиготти, — напоминающее мне лицо, которое я видел у себя дома, у своего очага, в своей лодке… Под дружеской улыбкой оно скрывало такие вероломные замыслы, что, думая об этом, я едва не схожу с ума. Так вот, если лицо леди, так похожее на то вероломное лицо, не горит от стыда, когда она предлагает мне деньги в уплату за позор и несчастье моего ребенка, то она нисколько не лучше «того», а быть может, еще хуже, так как она — леди.
Тут миссис Стирфорт мгновенно изменилась. Она вся покраснела от гнева и, крепко сжимая ручки кресла, заговорила надменным голосом:
— А вы, чем вы можете вознаградить меня за бездну, раскрывшуюся между мной и сыном? Что значит ваша любовь по сравнению с моей? Что значит ваша разлука по сравнению с моей?
Мисс Дартль тихонько дотронулась до нее и, наклонив голову, начала что-то шептать ей, но миссис Стирфорт не стала слушать.
— Нет, нет, Роза, ни слова! Пусть человек этот выслушает то, что я хочу сказать. Сын мой, который был в моей жизни всем, о чем я только и думала, кому с детства я никогда ни в чем не отказывала, с чьей жизнью с минуты его рожденья была неразрывно слита моя Собственная жизнь, вдруг влюбляется в какую-то ничтожную девчонку и бросает меня! Да еще платит за мое полное доверие к нему систематической ложью! Не величайшее ли это оскорбление — пожертвовать ради отвратительного каприза любовью к матери, уважением к ней, благодарностью, всем тем, что с каждым часом должно было быть все священнее для него!
Снова Роза Дартль пыталась успокоить ее, и снова тщетно.
— Говорю вам, Роза, молчите! Если он может ставить все на карту из-за ничтожного каприза, то я подавно могу это сделать, ради более важной цели. Пусть живет он, где хочет, на те средства, которыми располагает благодаря моей любви к нему. Неужели он думает сломить меня долгой разлукой? Мало же он знает свою мать, если рассчитывает на это! Пусть откажется от своего каприза, и я приму его с распростертыми объятиями. Если же он не порвет с ней, то я никогда, даже умирающая, не допущу его к себе на глаза, имея еще силы шевельнуть пальцем. Вымолить у меня себе прощение он сможет, только избавившись от нее навсегда. Это мое право, и я им воспользуюсь. Вот что разлучает нас. Что же, это не обида? — докончила она с тем же гордым, непримиримым видом.
Видя и слыша мать, я как будто видел и слышал сына, возражающего ей. В матери было неумолимое упрямство сына. Я понял, что огромная, часто дурно направляемая энергия сына живет также в его матери. Словом, эти два существа были почти тождественны.
Тут она обратилась ко мне и громко, тем же надменным тоном заявила, что так как ни говорить, ни слушать больше нечего, то она просила бы меня положить конец этому свиданию. Сказав это, она поднялась с величественным видом, собираясь удалиться, но мистер Пиготти, направляясь к двери, сказал:
— Не бойтесь, мэм, я не помешаю вам: мне больше нечего говорить. Ухожу я с тем же, с чем и пришел, — без всякой надежды. Я сделал то, что считал нужным сделать, но, по правде сказать, ничего не ждал от того, что побываю здесь. Этот дом сделал слишком много зла мне и моим, чтобы я мог ждать от него добра…
Мы вышли, а хозяйка дома со своей благородной осанкой и красивым лицом продолжала стоять у кресла.
Направляясь к выходу, мы должны были пройти через стеклянную галерею, увитую виноградной лозой. Сияло солнце, и обе стеклянные двери были настежь открыты в сад. Когда мы подошли к одной из дверей, из нее неслышно появилась Роза Дартль и, обращаясь ко мне, проговорила:
— Нечего сказать, хорошо вы поступили, приведя сюда этого человека!
Никогда не думал я, что столько бешенства и презрения может отражаться даже на ее лице, сверкать в ее черных, как смоль, глазах. Рубец, как всегда, когда она бывала вне себя, резко выделялся, а почувствовав, как по нему пробегает дрожь, она с яростью ударила по этому месту.
— Подумать только! — продолжала она. — Привести сюда под своим покровительством такого человека! Ну и хороший же вы друг!
— Мисс Дартль, неужели вы так несправедливы, что можете обвинять меня? — сказал я.
— Зачем же вы вносите разлад между этими двумя сумасшедшими? Неужели вы не знаете, что они оба помешаны на своем своеволии и гордыне?
— Да в чем же тут моя вина? — продолжал я спрашивать.
— Вы виноваты в том, что привели сюда этого человека. Почему вы это сделали?
— Этого человека глубоко оскорбили, мисс Дартль, — ответил я, — быть может, вам это неизвестно?
— Я знаю, — проговорила Роза, прижимая руку к груди, словно сдерживая свирепствующую там бурю, — знаю, что у Стирфорта фальшивое, порочное сердце, знаю, что он предатель, но что мне до этого человека, до его распутной племянницы!
— Мисс Дартль, зачем вы хотите еще усилить оскорбление? Довольно с них и того, что есть. Скажу вам на прощанье, что вы очень несправедливо обижаете их.
— Какая там обида! Все они негодяи и развратники, а племянницу, по-моему, хорошо бы выпороть!
Мистер Пиготти, не проронив ни слова, прошел мимо нее и вышел на улицу.
— Стыдитесь, мисс Дартль! Стыдитесь! — воскликнул я с негодованием. — Как можете вы попирать ногами старика, убитого незаслуженным горем!
— С радостью растоптала бы их всех! — воскликнула она. — С радостью снесла бы я его дом до основания! О, как хотела бы я, чтобы этой девчонке заклеймили физиономию каленым железом, чтобы ее одели в рубище и выгнали на улицу! Пусть сдохла бы там от голода! Если бы только от меня это зависело, я, ни минуты не колеблясь, вынесла бы ей именно такой приговор. Мало того, я еще привела бы его в исполнение собственными руками! Я ненавижу ee! И знай я, где найти ее, я пошла бы куда угодно, чтобы опозорить ее. Если бы я смогла вогнать ее в гроб, я бы не остановилась перед этим. Знай я слово, способное утешить ее в предсмертный час, я скорее умерла бы, чем произнесла это слово!
Я чувствовал, что все эти слова далеко не передают страстной злобы, бушевавшей в ее груди, веявшей от всей ее фигуры. А говорила она при этом тише обыкновенного. Я не в силах передать бешенства, охватившего эту девушку. Не раз на моих глазах проявлялся гнев у людей, но никогда не видывал я, чтобы он доходил до таких размеров.
Когда я догнал мистера Пиготти, он, задумавшись, тихим шагом спускался с холма. Увидав меня, старик сказал, что он выполнил то, что считал своим долгом сделать в Лондоне, и сегодня же вечером отравляется в путь.
— Куда же вы направляетесь? — спросил я.
— Иду искать племянницу, сэр, — ответил он мне и больше не сказал ни слова.
Мы вернулись в маленькую квартирку над свечной лавкой. И я, улучив удобную минуту, сообщил моей няне о том, что сказал мне ее брат. Она ответила, то утром уже слыхала от него об этом. Пиготти и не больше моего знала, куда направляется ее брат, но предполагала, что у него уже сложился какой-то определенный план.
Мне не хотелось при таких обстоятельствах расставаться с моим старым приятелем, и мы втроем пообедали пирогом с мясной начинкой, одним из лучших произведений кулинарного искусства моей няни. После обеда мы с часок посидели у окна, причем, надо сказать, разговор у нас не клеился. Наконец мистер Пиготти встал, принес свою клеенчатую сумку, толстую палку и положил на стол.
Старик согласился взять у сестры на дорогу небольшую сумму из имеющихся у нее наличных денег в счет тех, которые ему причитались по завещанию шурина. По-моему, этих денег едва могло хватить ему на месяц. Мистер Пиготти обещал написать мне, если с ним что-нибудь случится; затем он перекинул сумку через плечо, взял шляпу, палку и стал прощаться с нами обоими.
— Желаю вам всего доброго, дорогая моя старушка, — проговорил мистер Пиготти, целуя сестру. — И вам также, мистер Дэви, — обратился он ко мне, крепко пожимая мне руку. — Иду искать ее по белу свету. Если она вернется без меня, — ну, на это, конечно, мало надежды, — или я ее разыщу, так нам с ней надо будет жить и умереть там, где никто не сможет ничем попрекнуть ее. Если со мной случится какое-нибудь несчастье, то помните, что при прощании с вами мои последние слова были таковы: «Все так же неизменно люблю мою дорогую девочку и все прощаю ей».
Он проговорил это торжественным тоном, с непокрытой головой; затем надел шляпу, спустился по лестнице и ушел. Мы проводили его до дверей.
Было жарко и очень пыльно. Заходящее солнце заливало красным светом большую улицу, куда вел наш переулок, и старик, выйдя из этого переулка, погруженного в тень, исчез как бы в красном сиянии…
Часто потом, когда наступал этот вечерний час, когда просыпался я ночью, когда глядел на месяц и звезды, прислушивался к шуму дождя и завыванию ветра, я думал об одиноком страннике, и в ушах моих раздавались его последние слова: «Иду искать ее по белу свету. Если какое несчастье случится со мной, помните, что при прощании с вами мои последние слова были таковы: «Все так же неизменно люблю мою дорогую девочку и все прощаю ей».