"Давид Копперфильд. Том II" - читать интересную книгу автора (Диккенс Чарльз)
Глава XXIIПРИГОТОВЛЕНИЯ К ЕЩЕ БОЛЕЕ ДЛИННОМУ ПУТЕШЕСТВИЮ
На следующий день рано утром, когда я прогуливался в нашем саду с бабушкой (ухаживая за моей дорогой Дорой, она почти никуда больше не выходила), мне сказали, что пришел мистер Пиготти и хочет говорить со мной. Я тотчас же направился к калитке и встретился с моим старым другом в саду. Он, как всегда при виде бабушки, еще издали, из глубокого уважения к ней, снял шляпу. Я уже рассказал бабушке обо всем, что случилось накануне. Не говоря на слова, она с самым приветливым видом подошла к мистеру Пиготти, пожала ему руку и потрепала по плечу. Сделано это было так выразительно, что слова тут уже были излишни, и старик прекрасно ее понял.
— Теперь я пойду, Трот, — сказала бабушка, — надо позаботиться о нашем Цветочке — он скоро уже проснется.
— Надеюсь, вы не из-за меня, мэм, уходите? — сказал мистер Пиготти. — Если ум мой не совсем еще зашел за разум сегодня, то, мне кажется, это я виной тому, что вы покидаете нас.
— Вам ведь нужно переговорить, друг мой, и без меня это будет свободнее сделать, — ответила бабушка.
— С вашего позволения, мэм, я попросил бы вас остаться, если только вас не утомит то, что я буду молоть.
— Если вы этого хотите, — добродушно сказала бабушка, — то, конечно, я останусь.
Она взяла мистера Пиготти под руку и пошла с ним к небольшой, увитой зеленью беседке в глубине сада. Здесь она уселась на скамейку, а я рядом с ней. Было место и для мистера Пиготти, но он предпочел стоять, опершись рукой на маленький садовый столик.
Прежде чем заговорить, он некоторое время простоял молча, глядя на свою шляпу, и мне невольно бросилось в глаза, какая твердость характера и решимость чувствовались в его мускулистой руке и как это гармонировало с его честным лицом и седеющими волосами.
— Вчера вечером, — подняв на нас глаза, начал мистер Пиготти, — я унес мое дорогое дитятко в свою квартирку, где давно ждал ее и все для нее приготовил. Немало часов прошло, прежде чем она хорошенько пришла в себя и узнала меня. Тут она упала передо мной на колени и, как на исповеди, все рассказала мне. Поверите, когда я услышал ее печальный голос, бывало так весело звучавший у нас дома, увидел ее лежащей, так сказать, во прахе, я, несмотря на всю свою благодарность всевышнему, почувствовал ужасную боль в сердце.
Он отер рукавом слезы, не стараясь их скрыть от нас, и, откашлявшись, продолжал:
— Но сердце мое не долго болело: ведь она была найдена! стоило мне только об этом подумать — и все прошло. Не знаю, право, почему я заговорил о себе, — минуту назад я совсем не собирался этого делать. Как-то само собой вышло.
— Вы самоотверженный человек и получите награду за это, — проговорила бабушка.
Старик, на лице которого играла тень от листвы, не понимая, чем заслужил он эту похвалу, с удивлением посмотрел на бабушку, а затем вернулся к своему рассказу:
— Когда моя Эмми убежала, — на лице старика вспыхнул гнев, — из дома, где ее держал в плену этот полосатый гад… (Мистер Дэви видел его, и то, что он ему рассказал, совершенная правда, — пусть же его покарает господь!)… так вот, когда она убежала, стояла глухая ночь. Ночь была безлунная, только множество звезд ярко горело на небе. Бедняжка была как помешанная. Она вообразила, что здесь наша старая баржа, и стала кричать, чтобы мы отвернулись, ибо ей стыдно нас. Слыша свои вопли, она думала, что рыдает кто-то другой. Она избила себе все ноги о камни, но чувствовала это не более, чем если бы сама была каменная. И она все бежала и бежала, и перед глазами у ней словно носилось зарево, а в ушах стоял страшный шум… Вдруг — или так, понимаете ли, ей показалось — стало светать. Сыро, ветрено, она лежит на берегу у груды камней. Тут же подле нее молодая женщина. Она спрашивает ее на языке той земли, что с ней случилось…
Казалось, все, о чем рассказывал старик, он как бы видел перед собой. Эта картина рисовалась ему так ярко, что он передавал ее гораздо более живо, чем я способен это сделать. И когда теперь, так много лет спустя, я повествую об этом, мне просто не верится, что я не был очевидцем этих сцен, до того запечатлелись они с его слов в моей памяти.
— Вглядевшись в эту женщину своими утомленными глазами, — продолжал свой рассказ мистер Пиготти, — Эмми узнала в ней одну из тех женщин, с которыми она, бывало, часто разговаривала на морском берегу. Хотя она и далеко успела убежать, но раньше она делала большие прогулки и пешком, и в экипаже, и на лодке, а потому знала окрестное население на много миль кругом. Женщина эта не так давно вышла замуж, детей у нее еще не было, но, видимо, она ждала скорого прибавления семейства… Услышь, господи, мою молитву и пошли ей такого ребенка, который был бы для нее в жизнь радостью, утешением и гордостью! Дай бог, чтобы это дитя любило ее, почитало, заботилось о ней в старости до конца ее дней, было ее ангелом в здешней жизни и в будущей!.. Женщина эта отличалась характером робким и застенчивым, и обыкновенно, когда Эмми, бывало, вела разговоры с детьми, она сидела поодаль за пряжей или другой работой. Но Эмми обратила на нее внимание, подошла к ней и заговорила первая. Молодая женщина тоже любила детей, а потому обе они скоро подружились, и, когда Эмми бывала в тех местах, ее новая приятельница всегда дарила ей цветы. Так вот, она-то теперь и спрашивала Эмми, что с нею случилось. Эмми рассказала ей все, как было, и та взяла ее к себе домой. Да, она это сделала — взяла ее к себе домой! — повторил мистер Пиготти, закрывая себе лицо руками.
Вспоминая о поступке доброй женщины, старик пришел в такое волнение, в какое, по-моему, ничто не приводило его с самого бегства Эмилии. Мы с бабушкой молча дали ему успокоиться.
— Это, понимаете ли, была совсем крошечная хижинка, — вскоре заговорил он, — а все же она нашла и ней место для Эмми! Мужа ее дома не было, он с другими рыбаками ушел далеко в море. Она решила скрывать, что приютила у себя Эмми, и попросила соседей — их немного было поблизости — тоже никому не говорить об этом. Тут Эмми заболела жестокой горячкой, и, что мне кажется очень странным, — для ученых людей, быть может, в этом нем ничего удивительного, — она вдруг забыла язык тех мест, только помнила свой родной, и никто ее не мог понять. Ей вспоминается, словно это было во сне, что она лежит в этой хижине, все говорит на родном своем языке, ей все кажется, что наша старая баржа здесь поблизости, за мыском, и она просит и умоляет, чтобы сходили к нам, сказали, что она умирает, и принесли ей из родного дома хоть одно слово прощения. Почти все время ей чудится также, что гад, о котором я упоминал, не neрестает разыскивать ее и прячется под окошком, а тот, кто увез ее, стоит здесь в комнате, — и вот она кричит и молит свою молодую хозяйку не отдавать ее, но при этом она сознает, что та ее не понимает, и поэтому, трепещет, что ее вот-вот увезут куда-то. Перед глазами ее словно зарево, и в ушах страшный шум. А времени она совершенно не знает: для нее нет ни вчерашнего, ни сегодняшнего дня, а то, что когда-либо случилось или никогда не случалось с нею в жизни, то, что могло случиться или было совершенно немыслимо, — все перепуталось в ее бедной голове, и вдруг среди всего этого сумбура она начинает петь и смеяться. Не знаю уж, сколько это продолжалось, но наконец она заснула. Пока она бредила, откуда-то у нее брались силы, а когда после она проснулась, то была слаба, как малый ребенок.
Старик замолчал, как бы отдыхая от ужасов, им изображенных, а затем, через несколько минут снова вернулся к своему рассказу.
— Проснулась она после полудня. Погода стояла чудесная, тишина такая, что был только слышен плеск синего моря о берег. Сначала ей показалось, что это воскресное утро дома, но виноградная лоза, вившаяся по окну, и видневшиеся вдали холмы разубедили ее в этом. Как раз вошла ее приятельница-хозяйка и села подле ее кровати. Тут Эмми поняла, что нашей старой баржи нет за мыском, а сама она далеко-далеко, вспомнила, где она и почему, — и бедняжка разрыдалась на груди доброй молодой женщины, на той груди, у которой, надеюсь, теперь лежит крошка, радуя маму своими прелестными глазенками.
Старик без слез не мог вспомнить об этом преданном друге своей Эмми. Напрасно пытался он сдерживать себя: он снова заплакал, призывая на нее благословенье божье.
— Когда Эмми выплакалась, ей стало легче, — опять заговорил он, совладав, наконец, со своим волнением (оно невольно передалось и мне, не говоря уже о бабушке, плакавшей навзрыд), — и бедняжка стала поправляться. Но она все не могла никак вспомнить язык этой местности и должна была объясняться знаками. И вот с каждым днем она хотя медленно, но поправлялась. Начала она снова на их языке учить названия самых необходимых вещей, и — странное дело! — ей казалось, что она никогда в жизни этих слов не слыхивала. Как-то раз вечером она сидела у окошка и смотрела на маленькую девочку, игравшую на берегу. Вдруг эта девочка протянула к ней ручонку и сказала по-своему. «Рыбакова дочка, вот тебе раковина». Понимаете ли, сначала все ее звали «милая барыня», как у них там полагается, а Эмми выучила их называть себя «рыбаковой дочкой». И, подумайте, когда она услышала «рыбакова дочка», она почему-то сразу поняла и, заливаясь слезами, ответила девчурке на ее языке. С тех пор она стала опять с ними говорить по-ихнему…
«Когда Эмми совсем поправилась, — снова заговорил старик, немного помолчав, — она стала подумывать о том, что надо расстаться со славной своей приятельницей и двинуться восвояси. Хозяин в это время уже вернулся домой. Они вместе с женой усадили ее на маленькое торговое суденышко, шедшее сначала в Ливорно, а затем во Францию. У Эмми было немного денег, но рыбачья чета почти ничего не согласилась взять за все свои хлопоты. Хотя эти люди очень бедны, но я рад за них: то, что они сделали для Эмми, им пригодится там, где моль не ест, ржа не портит, воры не крадут… Да, мистер Дэви, это стоит больше всех сокровищ мира!
«Во французском портовом городе Эмми поступила номеранткой в гостиницу — ухаживать за путешествующими дамами. Как вдруг однажды в этой гостинице появился тот гад, о котором я вам говорил. Пусть он никогда не попадается мне на глаза! Уж не знаю, что и сделал бы я с ним! Как только она его увидела (гад-то ее не приметил), на нее опять напало безумие, и она сбежала, чтобы не дышать одним с ним воздухом. Она отправилась в Англию и высадилась в Дувре.
«Не знаю, когда именно начала она падать духом, но всю дорогу до самой Англии она только и думала, как добраться до родного дома. Высадившись, она и направилась туда, но тут почему-то на нее напал страх. Она стала бояться, что ее не захотят простить, что все будут показывать на нее пальцами, вообразила даже, что кто-то из нас, наверно, умер с горя из-за нее. Все эти мысли навели на нее такой ужас, что она не была в состоянии вернуться домой, словно сила какая-то свернула ее с дороги!
«Дядя, дядя! — рассказывала она мне. — Сильней всех страхов было сознание, что я недостойна сделать то, чего жаждало мое истерзанное сердце. Я повернула назад, а в то же время не переставала молить бога о том, чтобы мне до ползти среди ночи до родного порога, поцеловать его, прильнуть к нему своим грешным лицом и тут же умереть».
— И вот она в Лондоне, — продолжал рассказывать еле слышным, прерывающимся голосом мистер Пиготти. — Она, никогда раньше в жизни не бывавшая здесь, без гроша, молодая, такая красивая, — одна в Лондоне. Чуть ли не в первую минуту она наткнулась на особу, которую в своем одиночестве приняла за друга. Какая-то, на вид приличная женщина заговорила с ней о шитье, уверила ее, что может достать ей сколько угодно подобной работы, предложила приютить ее на ночь и даже обещала на следующий день тихонько разузнать обо мне и вообще обо всем нашем доме. И вот, когда мое дитя стояло на краю бездны, — проговорил старик, повышая голос, в котором звучала бесконечная благодарность, — бездны, о которой мне не только говорить, но и подумать страшно, — Марта, верная своему обещанию, спасла ее.
У меня невольно вырвался радостный крик.
— Мистер Дэви, — сказал старик, крепко сжимая мою руку в своей сильной руке, — это вы сказали мне о ней. Горячо благодарю вас, сэр. Марта ревностно взялась за дело. Она знала из собственного горького опыта, где надо было подстерегать Эмми и как затем поступить. Бледная, взволнованная, она пробралась в тот дом, где была Эмми, и застала ее спяшей. Немедленно она разбудила ее, сказав: «Вставайте и идемте со мной, — здесь вам грозит беда хуже смерти». Хозяева дома пытались остановить Марту, но легче было бы им удержать разбушевавшееся море…
«Посторонитесь! — крикнула Марта. — Я провидение, явившееся спасти ее на краю открытой могилы». Она сейчас же рассказала Эмми о том, что виделась со мной, что я люблю ее и все прощаю. Наскоро одев бедняжку, она взяла ее, едва державшуюся на ногах, дрожащую, под руку и, словно глухая, не обращая никакого внимания на все возражения окружающих, среди ночи вывела мое дитятко из этого мрачного вертепа.
«Всю ночь и весь следующий день она ухаживала за моей Эмми, — продолжал старик, приложив руку к тяжело дышащей груди, — а бедняжка моя совсем ослабела и временами даже бредила. Когда ей стало несколько лучше, Марта отправилась за мной и за вами, мистер Дэви, не сказала ничего Эмми — из опасения, что та оробеет и еще вздумает куда-нибудь спрятаться. Как проведала злая дама, про то, что Эмми здесь, уж не знаю. Быть может, тот гад, о котором я уже говорил, случайно видел, когда они с Мартой входили в дом, или (это, пожалуй, вероятнее всего) он узнал об этом от той женщины, в руки которой попала Эмми. Да я над этим не задумываюсь — дитятко мое найдено!
«Всю ночь напролет мы с Эмми провели вместе. Она из-за слез, лившихся как бы из самого ее разбитого сердца, в сущности, не много сказала мне, и я едва мог рассмотреть любимое личико — личико, которое у моего сердца из детского превратилось в женское. Но всю ночь руки ее обвивали мою шею, а головка лежала вот здесь, и теперь мы с ней знаем, что отныне можем доверять друг другу.
Он замолчал, спокойно опустил на стол руку, и в нем чувствовалось столько решимости, что, казалось, он мог бы сразиться со львами.
— Когда-то, Трот, мне очень улыбалось стать крестной матерью вашей сестры Бетси Тротвуд, обманувшей мои надежды, — промолвила бабушка, вытирая глаза, — но теперь, знаете, вряд ли что могло бы доставить мне большее удовольствие, чем крестить ребенка у той славной молодой итальянки.
Мистер Пиготти кивнул головой, показывая этим, что он вполне понимает ее, но так ничего и не сказал. Мы все молчали, погруженные в свои мысли, только бабушка, все вытирая глаза, время от времени принималась то всхлипывать, то смеяться, называя себя при этом «старой дурой».
Наконец я заговорил:
— Скажите, дорогой мой друг, у вас ведь есть уже план на будущее? Об этом, мне кажется, и спрашивать почти излишне.
— Конечно, мистер Дэви, — ответил старик, — и я его уже сообщил Эмми. Мало ли есть на свете разных стран далеко отсюда. И наша с ней будущая жизнь — там, за морями.
— Слышите, бабушка, — сказал я, — они хотят с племянницей эмигрировать.
— Да, — подтвердил мистер Пиготти, и улыбка, полная надежды, озарила его лицо, — в Австралии уж никто не попрекнет мою любимицу, и там мы начнем с нею новую жизнь.
Я поинтересовался узнать, когда предполагает он туда отправиться.
— Сегодня ранехонько я был уже в порту, сэр, — ответил он, — чтобы разузнать, когда уходят их суда, и мне сказали, что через шесть недель, много через два месяца в Австралию отплывает большой корабль. Я сейчас же побывал на нем и осмотрел его. Вот на нем мы с Эмми и отправимся.
— Только вдвоем с ней? — спросил я.
— Да, мистер Дэви. Видите ли, сестра так любит вас и всех ваших, потом для нее ничего нет лучшего на свете, как ее родина, и потому увозить ее отсюда было бы, мне кажется, не совсем хорошо. А кроме того, не надо ведь забывать, что у нее есть здесь о ком заботиться.
— Бедняга Хэм! — вырвалось у меня.
— Видите ли, мэм, моя славная сестра ведет его хозяйство, — пояснил мистер Пиготти бабушке, — и он очень привязался к ней. Подчас он подсядет к ней и спокойно поговорит о том, о сем, тогда как с другими и слова не проронит. Бедный парень, — прибавил мистер Пиготти, покачивая головой, — у него и так в жизни мало осталось хорошего, куда ему еще и последнее отдавать!
— А миссис Гуммидж? — спросил я.
— Ну, вот она заставила-таки меня призадуматься, — ответил мистер Пиготти с некоторым смущением, которое, впрочем, мало-помалу исчезло. — Видите ли, сэр, когда миссис Гуммидж начинает вспоминать старика, тогда ее общество нельзя назвать приятным. Между нами будь сказано, когда миссис Гуммидж начинает хныкать, то тем, кто не знал ее старика, это может показаться довольно-таки несносным. Я-то знал ее покойного мужа, очень ценил его и потому могу понять старуху, а другим, конечно, этого не понять…
Мы с бабушкой совершенно были согласны с ним.
— Может случиться так, — конечно, я только предполагаю, — что и сестра моя порой будет тяготиться миссис Гуммидж. Поэтому-то я не хочу навязывать им, а устрою ее где-нибудь отдельно, и она будет получать от меня пенсию, на которую сможет прожить безбедно. Миссис Гуммидж — вернейшее и преданнейшее существо, но нельзя же ожидать, что в ее годы, и вытерпев столько горя, эта одинокая старушка могла бы пуститься за океан и жить там среди пустынь и лесов. Вот почему я и решил устроить ей иную жизнь.
Мистер Пиготти никого не забыл. Он думал о нуждах и желаниях всех, кроме своих собственных.
— Эмми, — продолжал он, — до самого нашего отъезда будет здесь, у меня: бедняжка так нуждается в отдыхе и покое. К тому же, ей надо еще сшить себе необходимое белье и платье. Хочу надеяться, что возле своего неотесанного, но крепко любящего ее дяди она станет помаленьку забывать о своих горестях.
Кивнув головой, бабушка поддержала в нем такую надежду и этим доставила старику большое удовольствие.
— Теперь еще одно, мистер Дэви, — сказал он и, засунув руку в боковой карман, с серьезным видом вынул оттуда маленький пакет, который я у него уже раньше видел, и стал разворачивать его на столе. — Здесь вот эти банковые билеты: пятьдесят фунтов стерлингов и еще десять фунтов. К ним я хочу приложить еще и те деньги, которые Эмми, убегая, взяла с собой. Я, не говоря ей, для чего мне это надо, узнал от нее точно, сколько было их, этих денег. Да вот в счете-то я не очень силен. Не будете ли вы так добры, сэр, проверить, не ошибся ли я?
Он подал мне написанный на клочке бумаги счет и все время, пока я проверял его, не отрывал от меня глаз. Подсчитано было совершенно правильно.
— Благодарю вас, сэр, — промолвил он, получая от меня проверенный счет. — Надеюсь, вы не будете против того, что я собираюсь сделать. Я хочу перед отъездом эти деньги положить в конверт, написать его имя и переслать в письме к его матери. А ей я очень коротко объясню, какие это деньги, и прибавлю, что я уезжаю и вернуть мне их невозможно.
Я согласился, что он поступает совершенно правильно.
— Я сказал было, что у меня к вам есть одно дело, а оказывается, их целых два, — проговорил с задумчивой улыбкой мистер Пиготти, кладя пакетик обратно себе в карман. — Сегодня утром, выходя со двора, я все ломал себе голову над тем, как сообщить Хэму о том, что, к великому счастью, у нас случилось. В конце концов я написал ему и, будучи в городе, сдал письмо на почту. В чем я рассказал обо всем и прибавил, что завтра сам приеду покончить с некоторыми делами и распрощаться, скорее всего окончательно, с Ярмутом.
— И вы хотите, чтобы я поехал с вами? — спросил я, видя, что он недоговаривает чего-то.
— Если бы вы могли мне сделать такое одолжение, — ответил старик, — я уверен, что всех их там это очень порадовало бы.
Моя маленькая Дора была в хорошем настроении и очень благожелательно отнеслась к тому, чтобы я поехал в Ярмут, и потому я сейчас же объявил моему старому приятелю, что охотно составлю ему компанию.
И вот на следующее утро мы с мистером Пиготти ехали в ярмутском дилижансе по старой, хорошо известной мне дороге. Вечером мы были уже в Ярмуте, Проходя по давно знакомым улицам (причем мистер Пиготти, несмотря на все мои возражения, нес мой дорожный мешок), я заглянул в лавку «Омер и Джорам» и увидел там своего старого приятеля, по обыкновению курящего трубку. Мне не хотелось присутствовать при первой встрече мистера Пиготти с его сестрой и Хэмом, и я расстался с ним под тем предлогом, что мне надо зайти к мистеру Омеру.
— Как поживаете, мистер Омер? — сказал я, входя в лавку. — Давненько-таки я не видел вас!
Старик, чтобы лучше рассмотреть говорившего, отмахнул от себя дым и, сейчас же узнав меня, пришел в восторг.
— Конечно, сэр, я немедленно встал бы, чтобы приветствовать такого почетного гостя, — воскликнул он, — но ноги что-то не совсем слушаются меня, и вот приходится передвигаться на колесиках… Впрочем, за исключением ног и одышки, я, слава богу, чувствую себя как нельзя лучше.
Я выразил ему свое удовольствие по поводу его веселого вида и прекрасного состояния духа и тут заметил, что кресло его действительно на колесиках.
— Не правда ли, остроумная штука? — проговорил мистер Омер, видя, что я рассматриваю кресло. — Оно легче пера, а летит, точно дилижанс. Ей-богу! Моя маленькая Минни… знаете, внучка моя, дочка Минин… так вот, стоит ей, с ее силенками, подтолкнуть это кресло сзади, и оно покатится так, что любо-дорого смотреть. Да еще, скажу вам, как удобно в нем курить трубку!
Я никогда не встречал такого милого старика, способного во всем видеть одно только хорошее. Мистер Омер сиял так, словно его кресло, одышка, парализованные ноги — все это было мудро изобретено исключительно для того, чтобы ему приятнее было курить свою трубку.
— С тех пор, как я сижу в моем кресле, — продолжал рассказывать мистер Омер, — я гораздо больше в курсе того, что делается на белом свете. Вы не поверите, сэр, сколько людей перебывает у меня за день, чтобы поболтать со мной! Право, удивились бы! Потом, с тех пор, как я катаюсь в кресле, в газетах стали печатать как будто вдвое больше. Да вообще я очень много читаю, и это мне доставляет огромное удовольствие. Уж не знаю, что и делал бы я, потеряй я зрение или слух! А ноги — это пустяк: они, когда я ими пользовался, лишь усиливали мою одышку. Теперь же, если я захочу прогуляться по улице или по морскому берегу, мне стоит только позвать Дика, ученика Джорама, и уж я качу в собственном экипаже, как лондонский лорд-мэр!
Тут старик так расхохотался, что едва не задохнулся.
— Господи! — снова заговорил мистер Омер, берясь за трубку. — Поверьте, сэр, надо уметь от жизни брать и хорошее и плохое. Вот у Джорама дела идут хорошо, можно даже сказать — прекрасно…
— Очень рад это слышать, — сказал я.
— Я так и знал, что вы порадуетесь… И живут они с Минни, как голубки. Чего же еще, спрашивается, желать человеку? Что такое по сравнению с этим какие-то ноги!
Это полнейшее пренебрежение к собственным ногам показалось мне самым милым чудачеством, какое я когда-либо встречал.
— И, значит, с тех пор, как я принялся за чтение, вы, сэр, принялись за писание, не так ли? — проговорил старик, восторженно глядя на меня. — Какую чудную вещь вы написали! Как там все прекрасно рассказано! Я прочел все, от доски до доски, и уж, доложу вам, ко сну меня не клонило, — нет, нет!
Смеясь, я выразил свое удовольствие по этому поводу, но, признаться, его замечание об усыпляющем действии книги намотал себе на ус.
— Клянусь честью, сэр, — продолжал мистер Омер, — когда передо мной на столе лежат ваши три тома… да, первый, второй, третий… я бываю горд, как Петрушка, что когда, — то имел дела с вашим семейством. Давно это было, не правда ли? В Блондерстоне? Помню, маленькое хорошенькое существо лежало с другим существом. Да и вы сами, мистер Копперфильд, тогда были еще совсем маленьким человечком. Господи, боже мой!
Чтобы переменить тему, я заговорил об Эмилии. Начав с того, что я не забываю, как он всегда интересовался ею и как всегда был добр к ней, я рассказал ему, каким образом дядя разыскал ее при помощи Марты. Я знал, что это доставит старику удовольствие. Он слушал меня с величайшим вниманием и, когда я кончил, с чувством проговорил:
— Очень, очень рад этому, сэр! Давно уж мне не случалось слышать такой приятной новости. Ах, господи, господи! Что же теперь будет с этой злосчастной Мартой?
— Вы затронули вопрос, о котором я со вчерашнего дня не перестаю думать, — ответил я, — но пока, мистер Омер, нечего не могу вам сказать. Мистер Пиготти не касался этого вопроса, а мне неловко было его спрашивать. Не сомневаюсь, однако, что он не забудет ее. Этот человек никогда не забывает самоотверженной доброты.
— А знаете, почему я спросил? — продолжал мистер Омер. — Потому что во всем, что будет для нее сделано, я хотел бы принять участие. Когда вы это выясните, пожалуйста, напишите мне. Я никогда не считал эту девушку совершенно испорченной и очень рад, что оказался прав. Дочь моя Минни будет тоже рада. Молодые женщины ведь часто говорят только для того, чтобы противоречить нам. Мать Минни была такая же, как и она, но сердце у них золотое. Все, что, помните, Минни говорила о Марте, было только так, для виду. Не могу вам сказать, зачем ей это было нужно, но только она радешенька была бы втихомолку помочь ей. Итак, повторяю, когда у вас выяснится относительно Марты, очень прошу вас черкнуть мне несколько словечек. Не правда ли, вы сделаете это, сэр? Боже мой! Когда человек, можно сказать, вторично впадает в младенчество и его возят опять в колясочке, то, конечно, его приводит в восторг возможность сделать какое-нибудь доброе дело, и чем чаще, тем лучше. Я не говорю, сэр, только о себе, — я вообще считаю, что все мы катимся под гору, ибо время не останавливается ни на одно мгновение. Будем же стараться всегда, когда можем, делать добро и радоваться этому. Право, так, сэр.
Он выколотил золу из трубки и положил ее на специально приделанную для этого к спинке кресла полочку.
— Вот, скажем, двоюродный брат Эмилии, тот, за которого она должна была выйти замуж, — снова заговорил старик, тихонько потирая себе руки, — это лучший малый во всем Ярмуте! Он иногда заходит ко мне вечером на часок побеседовать и почитать мне вслух. Разве это не большая доброта о его стороны? Да вообще вся его жизнь — одна доброта.
— Я как раз сейчас иду к нему, — заметил я.
— Вот как! Тогда, пожалуйста, передайте ему, что я бодр и свидетельствую ему свое почтение. Минни и Джорам сейчас на балу. Будь они дома, они, так же, как и я, были бы польщены вашим посещением. Минни не хотела было итти («из-за отца», говорила она), но я побожился, что если только она не пойдет, я улягусь спать в шесть часов вечера, и благодаря этому, — мистер Омер так расхохотался своей хитрости, что кресло заходило под ним, — она и Джорам на балу! Я пожал ему руку и пожелал спокойной ночи.
— Побудьте еще с полминутки, сэр, — попросил мистер Омер. — Если вы уйдете, не поглядев на моего маленького слона, вы много потеряете. Никогда ничего подобного вы не видывали!.. Минни!
И вскоре в лавку вбежала прехорошенькая девчурка с длинными белокурыми кудрями.
— Вот мой маленький слоник, сэр! — заявил старик, лаская ребенка, — настоящей сиамской породы. Ну, слоник, за работу!
«Слоник» отворил дверь в бывшую гостиную (она, как я заметил, была превращена в спальню мистера Омера, из-за того, что его трудно было поднимать наверх) и уперся своей хорошенькой кудрявой головкой в спинку дедушкиного кресла.
— Вы ведь знаете, сэр, что слоны всегда преодолевают препятствия головой? — проговорил, подмигивая мне, мистер Омер. — Ну, слоник, раз, два, три!
По этой команде «слоник» с ловкостью, действительно поразительной для такого маленького существа, повернул кресло и, не задев за дверь, вкатил его в спальню, а дедушка с ликующим видом смотрел на меня, словно это выступление маленькой внучки было блестящим завершением всех его жизненных трудов.
Побродив еще по городу, я пошел к Хэму. Моя Пиготти теперь совсем переселилась к нему, а свой дом сдала внаймы преемнику мистера Баркиса в извозчичьем деле, и тот хорошо заплатил за фирму, повозку и лошадь. По-моему, лошадь была та самая, которая когда-то лениво возила меня в детстве.
Я всех застал в чистенькой кухне, где была и миссис Гуммидж. Ее сюда привел со старой баржи сам мистер Пиготти. Не думаю, чтобы кому-нибудь другому удалось заставить ее покинуть свой пост. Очевидно, старик уже все сообщил им. Обе женщины утирали себе глаза передником, а Хэм только что ушел «пройтись немного по берегу». Вскоре он вернулся до мой и очень был рад видеть меня. Вообще, мне кажется, мое присутствие принесло им всем некоторое облегчение. Мы почти весело говорили о том, как мистер Пиготти разбогатеет в новой стране и о каких чудесах он будет нам рассказывать в своих письмах. Имени Эмилии мы не упоминали, но не раз разговор касался ее, Хэм выглядел веселее и спокойнее всех.
Но, когда моя Пиготти со свечой в руках провожала меня в маленькую комнатку, где на столе всегда лежала в ожидании меня книга о крокодилах, я узнал от нее, что Хэм все в том же состоянии. И няня считала (говоря это, она заплакала), что хотя он и необыкновенно мужествен и ласков ко всем, хотя усерднее и лучше, чем кто-либо работает на здешней верфи, но сердце бедняги, видимо, совсем разбито. Порой вечерком он заговаривает с ней о прежнем житье-бытье в старой барже, даже вспоминает при этом крошку Эмми, но никогда не вспоминает ее взрослой.
Мне показалось, что Хэму хотелось поговорить со мной наедине, и я решил на следующий же вечер встретиться с ним, когда он будет итти с работы. Приняв это благое намерение, я крепко заснул. В эту ночь, впервые после многих ночей, не горела свеча на окне старой баржи. Мистер Пиготти улегся спать в своем подвешенном к крючьям гамаке, а вокруг него попрежнему завывал ветер.
Весь следующий день мистер Пиготти был занят продажей своей лодки и рыболовных снастей, а также укладкой тех домашних вещей, которые он хотел взять с собой за море. Эти вещи он отправил подводой в Лондон, а остальное из домашнего скарба также распродал или подарил миссис Гуммидж. Она неотлучно была при нем весь день.
С грустью думал я о старой барже, с которой было связано столько сладких воспоминаний детства. Мне хотелось побывать и ней еще раз, прежде чем она будет наглухо заколочена, и я предложил всем сойтись там вечером. Но я рассчитал так, чтобы раньше мне повидаться с Хэмом.
Встретиться с ним было нетрудно, так как я знал, где он работает. Я поджидал его на пустынной отмели, через которую ему надо было проходить. Вскоре он появился. Поздоровавшись, я пошел с ним обратно, чтобы дать ему возможность поговорить со мной, если он действительно хотел этого. Я не ошибся в своих догадках. Не прошли мы нескольких шагов, как он спросил, не глядя на меня:
— Мистер Дэви, вы ее видели?
— Всего один миг, когда она была в обмороке, — тихо ответил я.
Мы прошли с ним еще немного, и он снова задал мне вопрос:
— Как вам кажется, мистер Дэви, вы ее еще увидите?
— Быть может, это свидание слишком тяжело для нее, — заметил я.
— Я тоже думал об этом, — проговорил он. — Конечно, это должно быть тяжело, конечно…
— Но послушайте, Хэм, — ласково сказал я ему, — если я не увижусь с ней, то могу ведь написать то, что вы захотите передать ей через меня. Поверьте, я сочту священным своим долгом исполнить ваше поручение.
— Я в этом уверен. Благодарю вас, сур, вы очень добры. Да, мне кажется, есть кое-что, что нужно было бы передать ей — на словах или в письме.
— Что именно?
Мы прошли молча некоторое расстояние, и затем он заго ворил:
— Я, видите ли, вовсе не хочу передавать, что прощаю ее. Это совсем не то. Скорее мне надо просить у нее прощения, что я навязывался ей со своей любовью. Часто я думаю о том, что не обещай она выйти за меня замуж, она, пожалуй, по-дружески рассказала бы мне все происходившее у нее в душе, спросила бы моего совета, и, быть может, я был бы в силах спасти ее.
— И это все? — сказал я, пожимая ему руку.
— Есть еще кое-что, — ответил он, — только не знаю, сумею ли я это высказать…
Тут мы опять довольно долго шли с ним в глубоком молчании. Вдруг он снова заговорил, часто останавливаясь (я эти остановки изображу черточками), и не потому, что плакал, а потому, что подыскивал самые простые и ясные слова.
— Я люблю ее — люблю память о ней, — и любовь моя слишком глубока, чтобы я был в силах уверить ее, что счастлив. — А счастлив я смог бы быть — только забыв ее, — но, боюсь, мне не вынести, если до нее дойдет, будто я забыл ее. Быть может, мистер Дэви, вы, такой ученый, придумаете сказать, ей что-нибудь, — что заставит ее поверить, будто я не особенно страдаю, — хотя и очень люблю и тоскую по ней. Быть может, вы сумеете уверить ее, что жизнь мне не в тягость, — но в то же время пусть она знает, что я мечтаю о свидании с ней, чистой, безупречной, — там, где злые уже не обижают добрых — и страдающие находят покой. Быть может, нам удастся облегчить ее скорбящую душу, — а вместе с тем дать ей понять, что я никогда не женюсь и никто никогда не займет в моем сердце ее места. — Так вот, мистер Дэви, если вы сможете все это передать ей, передайте и прибавьте, что я не перестаю молиться за нее, — за нее, — которая была так дорога мне…
Я еще раз пожал его мужественную руку и обещал как можно лучше исполнить его поручение.
— Благодарю вас, сэр, — ответил он. — Вы сделали доброе дело, что пришли сюда повидаться со мной, и другое доброе дело сделали, что приехали с «ним». Я знаю, мистер Дэви, что тетка моя поедет в Лондон проститься с ними перед их отплытием, и они еще побудут вместе, но я-то вряд ли когда увижусь с дядей. Можно сказать, я даже уверен в этом. Мы об этом не говорили, но так будет, и это к лучшему. И вот когда вы, мистер Дэви, увидите его в последний раз, — в самую последнюю минуту, — передайте ему глубокое почтение и благодарность от сироты, для которого он всегда был больше чем отец.
Я и это обещал свято выполнить.
— Еще раз благодарю вас, сэр, — сказал он, горячо пожимая мне руку. — Я знаю, куда вы сейчас идете. Прощайте!
Слегка махнув рукой, как бы показывая этим, что он не в силах переступить порог их старого гнезда, Хэм повернулся и ушел. Я посмотрел ему вслед: проходя по пустырю, залитому лунным светом, он упорно глядел на сверкающую в море полосу, глядел до тех пор, пока в моих глазах сам не превратился в тень.
Когда я подошел к барже, двери ее были открыты настежь. Войдя, я обнаружил, что из нее все было вынесено, за исключением одного старого сундучка; на нем сидела с корзинкой на коленях миссис Гуммидж и не отрывая глаз смотрела на мистера Пиготти. Старик стоял, облокотясь о грубый камин, и глядел на догорающие в нем уголья. Увидев меня, он бодро поднял голову и заговорил веселым тоном:
— Ну, мистер Дэви, вы-таки пришли, как обещали, проститься с нашим старым домом. — С этими словами он поднял свечу. — Видите, как пусто стало, не правда ли?
— В самом деле, вы времени не теряли, — отозвался я.
— Да, мы, сэр, не сидели сложа руки. Миссис Гуммидж работала так, что я даже не знаю, с кем ее сравнить… Вот как она работала! — проговорил мистер Пиготти, поглядывая на нее.
Миссис Гуммидж, наклонившись над своей корзинкой, упорно молчала.
— Вот сундучок, на котором вы в былое время сиживали с Эмми, — шопотом сказал мистер Пиготти, — я уж его последним заберу с собой. А вот и ваша прежняя спаленка, мистер Дэви, видите… Сегодня вечером здесь так мрачно и печально, что мрачнее и печальнее, кажется, и быть не может.
И правда, сам по себе не очень сильный, ветер как-то особенно уныло завывал вокруг опустевшего дома. А из моей бывшей спаленки все было вынесено. Я вспомнил тот вечер, когда ночевал здесь в маленькой кроватке в то время, как в родном доме должна была произойти первая великая перемена в моей жизни; вспомнил голубоглазую девчурку, пленившую меня; вспомнил Стирфорта… и вдруг мне в голову пришла нелепая, страшная мысль, что он где-то здесь по соседству и может встретиться за каждым поворотом.
— Не скоро наймут эту баржу, — проговорил мистер Пиготти глухим голосом: — ее теперь все кругом считают каким-то проклятым местом.
— А чья эта баржа? — поинтересовался я.
— Одного здешнего корабельного мастера, — ответил старик. — Сегодня же собираюсь отдать ему ключ.
Мы еще заглянули во вторую комнатку и вернулись к миссис Гуммидж, все еще продолжавшей сидеть на старом сундучке. Мистер Пиготти поставил свечу на камин и попросил ее встать, чтобы можно было вынести этот сундучок, прежде чем будет потушена свеча.
— Дэниэль! — воскликнула миссис Гуммидж, вдруг откидывая в сторону свою корзину и цепляясь за руку мистера Пиготти. — Дорогой мой Дэниэль! Последнее, что я скажу, прощаясь с этим домом: не покидайте меня! Даже и не думайте о том, чтобы бросить меня здесь, умоляю, не думайте.
Смущенный мистер Пиготти смотрел то на миссис Гуммидж, то на меня с таким видом, словно еще не очнулся от сна.
— Не покидайте меня здесь, дорогой мой Дэниэль, не покидайте! — с жаром кричала миссис Гуммидж. — Возьмите меня с собой, Дэниэль! Вы с Эмилией возьмите меня с собой! Я буду вашей вечной верной слугой. Если в той стране, куда вы едете, есть невольники, то я сочту себя счастливой быть вашей рабой, но только не бросайте меня здесь, дорогой, дорогой Дэниэль!
— Душа моя, — сказал, качая головой, мистер Пиготти, — вы не представляете себе, что это за длиннейшее путешествие и как тяжела там жизнь!
— Нет, я представляю себе это, догадываюсь! — крикнула миссис Гуммидж. — Вот мое последнее слово в этом доме: если только вы не возьмете меня, я вернусь сюда и здесь умру. Я умею копать землю, Дэниэль, я умею работать. Я в силах переносить тяжелую жизнь. Вы даже не представляете себе, какой теперь я буду доброй и терпеливой, — вот увидите, Дэниэль! До пенсии вашей, Дэниэль Пиготти, я не дотронусь, хотя бы даже мне пришлось умереть от голода, а если вы мне только позволите, то с вами, Дэниэль, и с Эмилией я пойду на край света! Я знаю, почему вы не хотите брать меня с собой: вы думаете, что я попрежнему буду хныкать и ныть, что я одинокое, заброшенное существо, но, дорогой мой, теперь этого не будет. Когда я сидела здесь в одиночестве и думала о ваших испытаниях, это принесло мне пользу. Мистер Дэви, замолвите за меня словечко! Ведь я знаю все его привычки и привычки Эмилии. Я знаю их горести и подчас смогу их утешить, а работать на них буду всегда не покладая рук. Дэниэль, дорогой Дэниэль, позвольте мне ехать с вами!
И миссис Гуммидж схватила его руку и поцеловала ее с тем непосредственным чувством благодарности и преданности, которого старик вполне заслуживал.
Мы вынесли старый сундучок, потушили свечу, заперли дверь и покинули старую баржу. И она вырисовывалась позади нас темным пятном на ночном, с нависшими тучами небе…
Когда на следующий день мы с мистером Пиготти возвращались в Лондон, сидя на империале дилижанса, миссис Гуммидж ехала с нами и была счастлива.