"Революция 1. Японский городовой" - читать интересную книгу автора (Бурносов Юрий)

Глава третья Мунан

«До сих пор все шло, слава Богу, как по маслу, а сегодня случился великий грех. Толпа, ночевавшая на Ходынском поле, в ожидании начала раздачи обеда и кружки, наперла на постройки, и тут произошла страшная давка, причем, ужасно прибавить, потоптано около 1300 человек!! Я об этом узнал в 10 1/2 ч. перед докладом Ванновского; отвратительное впечатление осталось от этого известия».

Николай сделал эту запись в своем дневнике, встал и потер виски. Голова болела, выписанные врачами порошки не помогали, и царь, открыв шкафчик, налил в рюмку коньяку. Выпил, вздохнул, налил еще и вернулся к столу.

С Ходынкой в самом деле получилось нехорошо, и газетные щелкоперы тут же бросились расписывать катастрофу. Может, в самом деле не стоило продолжать гуляний? А ведь все так хорошо начиналось, видит бог…

Народный праздник на Ходынке обещал быть поистине великолепным, и Жадамба Джамбалдорж ощущал это в движении людей, стекавшихся со всех сторон посмотреть увеселения – «электрический пароход, управляемый крысами», «ежа, стреляющего из пушки», и «поездку козла на волке», которые обещал показывать клоун Дуров, а главное – получить подарки.

Сейчас было уже около девяти утра, но многие ждали здесь со вчерашнего вечера, разведя костры и греясь подле них. Говорили, что несколько человек ночью умерли по разным причинам, но таких грустных новостей в этот веселый день никто слушать не желал. Умерли и умерли – и упокой господь. А тут – праздник у людей.

Два молодых парня в нарядных рубахах и новеньких пиджаках остановились рядом с Жадамбой и переговаривались вполголоса, полагая, видимо, что он не знает русского языка.

– Смотри, смотри, и китаец приехал. Поди, у них в Китае такого не увидишь.

– Может, и увидишь, – лениво отвечал второй. – В Китае, говорят, чего только нету. Слыхивал, огнем плюются и жаб едят.

– Жабу большого ума сожрать не надобно. Ты Ваське Косорылому поставь полуштоф, он тебе всех лягушек в округе за это поест. На закуску, ахахахаха!!!

Парни засмеялись, окликнули Жадамбу:

– Поди, ходя[5], тоже царского подарка захотел? Царь добрый, он всем подарков даст!

– Спасиба, господина! – закивал Жадамба с улыбкой, зная, что такое поведение в общении с русскими никогда не повредит. – Спасиба!

– Видал, ходя-то кумекает немного по-нашенски, – толкнул второй приятеля локтем. – Улыбается.

– А глаза косые, да еще и разные. Моя бабка, помню, говорила: у кого глаза разного цвета, в том бес сидит. Тьфу, тьфу, – парень принялся креститься.

– Дура бабка твоя. А китаец – он тоже почти как человек. Вон, радуется... Голодный, поди. На-ка тебе вот семечек, – сказал второй и втиснул в руку Жадамбы бумажный кулечек с жареным подсолнечным семенем.

– Спасиба, господина! – Жадамба закивал с удвоенной силой. – Спасиба, русика господина!

– Поешь, пока подарок-то дадут. Мы, брат, добрые, – заулыбался второй и, облапив товарища за плечи, потащил вглубь людского потока.

Цуда Сандзо (а это был, конечно же, он) спрятал семечки в карман. Бывший полицейский никогда не отказывался от дармовой еды, не собирался он отказываться и от обещанного царского подарка.

Он сам не знал, зачем пришел сегодня на Ходынку. К жизни в России Цуда успел привыкнуть, русский выучил с помощью Квашнина, который пособил ему и с жилищем, и с работой на первое время. Жилище было, разумеется, холодной конуркой без единого окна, но Цуда не жаловался, памятуя, что жилищем самурая может быть даже дырявый плащ. Квашнину тихий японец быстро наскучил, да и сам он куда-то уехал – вроде бы на воды, с тех пор Цуда его не видел.

Это стало поводом сменить имя и фамилию, а также национальность – тогда бывший полицейский и стал монголом Жадамбой Джамбалдоржом. Монголов в Москве было не то чтобы много, трогать его никто не трогал; питался Цуда скудно, работал много, берясь за любой черный труд, и почти привык к размеренному времяпрепровождению, пока не ожил сверчок.

Цуда частенько вынимал металлическую фигурку из мешочка. Это был тот самый холщовый мешочек из-под патронов, который дал ему старик в тюрьме на Хоккайдо. Патронов и револьвера уже не было, Цуда продал их, когда сильно нуждался, а потом, накопив денег, без особого труда купил себе небольшой «бульдог», который и хранил дома, в тайнике.

Поглаживая сверчка по скользкой металлической спинке, Цуда слушал, как шумит за тонкой дощатой стеной русский ветер, шумит точно так же, как шумел ветер в Оцу. И вот сегодня утром сверчок еле слышно завибрировал. Сжав фигурку в кулаке, Цуда подержал ее так, пока не понял, что это ему не кажется. А потом сразу же осознал, куда ему нужно идти. Зачем – он не ведал, но собрался и пошел, прекрасно зная, что у русских сегодня праздник. В конце концов, отчего бы ему и не посмотреть на веселье? Уж слишком скучной была жизнь Цуда в последние годы здесь, в России.

Царский подарок, который ожидали получить собравшиеся, был достаточно скуден: сайка, полфунта не слишком свежей колбасы, три четверти фунта сластей и орехов, вяземский пряник и «коронационная» кружка ценой в пятнадцать копеек, и все это увязано в платочек, на котором изображен Кремль. Однако в народе врали друг другу, что в каких-то узелках спрятаны золотые червонцы, в других – билеты выигрышного займа или серебряные часы.

Цуда вспомнил о подслушанном еще с утра у телег разговоре об этом и, повинуясь неожиданному наитию, крикнул, стараясь правильно выговаривать русские слова:

– Червонцы в подарках! Затем и не пускают нас – сами делят!

Поэтому полумиллионная толпа сразу же пришла в беспорядочное движение, когда кто-то хрипло заорал:

– Братцы, да они ж там своим сейчас все царские гостинцы-то раздадут!

– Верно! А царя омманут, что всем досталось!

И Цуда завертело среди толкающихся локтей, пыхтящих ртов, топчущихся по ногам сапог. Самурай напряг мышцы, стараясь удержаться «на плаву». Это ему удалось, и толпа, сметая на своем пути скудные полицейские заслоны, понесла его к деревянным баракам-буфетам, в которых и раздавали вожделенные подарки. Тех, кто падал, толпа затаптывала, не обращая внимания на крики и вопли умирающих. Буфетчик, застывший с кучей подарков в руках, с ужасом смотрел, как из толпы, которой удалось пробраться вовнутрь площади, через проходы выбегали люди в растрепанном виде, в разорванном платье, с дикими глазами, мокрые, с непокрытыми всклокоченными волосами и со стонами прямо ложились, падали на землю. Многие были в крови, некоторые кричали, что у них сломаны ребра.

Цуда споткнулся о мертвеца, поскользнулся на крови и внутренностях, потом оказался лицом к лицу с мертвой девушкой, которую толпа несла за собою. Оттолкнув ее, бывший полицейский подавил в себе панику и начал пробиваться к краю.

– Как выглядят розы? – с тревогой осведомился французский посол граф де Монтебелло. Секретарь учтиво наклонил голову:

– С розами все в порядке, их беспрестанно опрыскивают водою.

– Смотрите же, Гастон, не хватало, чтобы лепестки начали опадать…

Граф вздохнул: нет ничего хлопотнее, чем устраивать приемы для высоких особ. Третий помощник пятого повара пересолит главное блюдо, а отдувается всегда посол… В Париже не станут разбирать. Но на сей раз вроде бы все складывалось самым благоприятным образом: и специально привезенные со Средиземноморья розы – целый железнодорожный вагон! – и многочисленные деликатесы, среди которых также специально прибывшие из Франции морские языки во льду.

И в этот самый момент дверь распахнулась. В кабинет самым неприличным образом ворвался обычно спокойный камердинер графа.

– Вы слышали?! – воскликнул он. – Кровавая трагедия на празднике по случаю коронации! Тысячи погибших! Это ужасно!

– Похоже, бал отменяется, Гастон, – сухо сказал граф де Монтебелло и пошел телефонировать московскому генерал-губернатору.

У генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича, хватало своих забот: только что в приемной пытался застрелиться обер-полицмейстер Власовский. Доложив, что все в порядке и погибло всего сто человек, обер-полицмейстер сунул было к виску револьвер, но его помощник, явно действовавший по сговору, оттолкнул руку. Пуля ушла в стену, повредив штукатурку и лепнину, а хитрого Власовского великий князь положил себе обязательно уволить чуть погодя[6].

С французским послом Сергей Александрович переговорил, но ничего толком сказать не сумел. Потому Монтебелло съездил на Ходынское поле сам и поразился увиденному. Земля была сплошь вытоптана, пропитана кровью, везде валялось какое-то окровавленное тряпье – куски разорванной одежды, а сотни трупов уже были сложены городовыми на телеги. Прижимая к губам надушенный платочек, граф поспешно покинул ужасную гекатомбу и заторопился к обер-церемониймейстеру коронации графу Палену.

Пален выглядел убитым.

– Я беседовал с государем, – сказал он, разводя руками. – Государь плакал. Он не сказал мне своего решения, но я заранее в нем не сомневаюсь: все празднества будут отменены и объявлен траур.

Сказавши так, Пален сам принялся утирать слезы. Утешив плачущего старика, Монтебелло вернулся к себе и тотчас велел отменить все приготовления к балу, а сам уселся писать в Париж срочное донесение. Граф был уже на середине, стараясь официальным образом описать увиденные им жутчайшие вещи, когда вошел секретарь и сказал:

– К вам адъютант от великого князя Сергея Александровича.

Появившийся в кабинете офицер произнес слова, от которых у графа все похолодело внутри:

– Государь передумал. Никакого траура не будет, все намеченные празднества, включая бал во французском посольстве, состоятся.

Цуда сидел на бугорке и перематывал ногу куском материи, оторванной от рубашки: кто-то в толпе нанес ему глубокую ссадину чуть выше щиколотки. Рядом охал и постанывал пожилой человек с рыжей бородкой, оглаживая себя по бокам.

– Ребра, ребрышки мои поломали, все как одно, пережали, перемяли… – горевал он, то ли обращаясь к Цуда, то ли сам себе печалясь. – Наказание какое, господи… Хорошо, жив остался, да еще бог его ведает, что дальше выйдет…

Цуда равнодушно затянул узел покрепче и поднялся. Мимо него русские полицейские продолжали таскать тела, на ходу успевая проверять у них карманы. Возможно, они искали документы, а может, и деньги, которые мертвецам были уже ни к чему. Цуда полицейских не осуждал.

Он хотел было поднять валявшийся на земле кулек, сплошь покрытый кровавыми пятнами, но потом лишь толкнул ногой.

– Это подарок русского государя, самурай. Возьми его, – раздался голос позади. Говорили по-японски. Цуда обернулся и с изумлением, которое поспешил скрыть, увидел своего старого знакомого – старика.

– Возьми-возьми, – с улыбкой велел старик. – Ты многое узнаешь о русских и об их государе.

Цуда послушно нагнулся и поднял сверток.

– Ты не испугался увиденного сегодня? – спросил старик. Он был одет в русское платье, и только глаза выдавали в нем азиата. Встретив на улице, Цуда вряд ли признал бы его.

– Не испугался. Я был солдатом, я привык к крови и трупам. Я не привык к глупости.

– Верно, самурай. Правильно поступает тот, кто относится к миру, словно к сновидению. Когда тебе снится кошмар, ты просыпаешься и говоришь себе, что это был всего лишь сон. Говорят, что наш мир ничем не отличается от такого сна.

– Идем со мной, – продолжал старик, – мы давно не виделись, нам нужно поговорить. Пусть русский царь празднует свой кровавый праздник, главное уже случилось.

Они ушли, исчезнув за телегами, полными трупов. И вовремя, потому что давешний рыжебородый уже звал городовых и объяснял им:

– Вот тут сидели, я слышу – говорят не по-нашему, и глаза косые, что у бесов… Не иначе, они это и учинили! Только что тут были, убегли, видать…

Но рыжебородого никто слушать не стал: у городовых было полно иных забот, вот-вот на Ходынку должен был приехать государь, в прибытии которого даже они сомневались до последнего момента. Торопливо убирались рваные тряпки, ремонтировались поломанные толпой буфеты, кровавые пятна засыпались песком, а сами мертвецы, которых не успели вывезти, были по приказу все того же ушлого обер-полицмейстера Власовского сложены в ров и накрыты там дерюгой.

Николай, не торопясь, выпил коньяк и продолжил запись в дневнике: «Аликс и я отправились на Ходынку на присутствование при этом печальном «народном празднике». Собственно там ничего не было; смотрели из павильона на громадную толпу, окружавшую эстраду, на которой музыка все время играла гимн и «Славься». Пробежал глазами, встал и пошел к шкафчику.

Он в самом деле не видел с площадки императорского павильона ничего особенного. Люди, люди, сплошные людские головы и плечи, сотни тысяч глаз, смотревших на него с обожанием. Лишь по пути на Ходынку, еще на Тверской, ему встретился воз с покойниками. Верно, возницу теперь накажут. Ну да и черт же с ним, нашел тоже, где ездить…

Николай задумчиво поболтал коньяк в хрустальном графине, но решительно вернул его на место, захлопнув дверцу шкафчика. Он вспомнил первый тур вальса с графиней Монтебелло, пока сам граф вел императрицу. «Графин, графиня… смешно». Николай хихикнул, и смешок отдался в висках мгновенным выстрелом боли.

Когда в посольстве Франции играл оркестр, самодержец вальсировал с супругой посланника, а гости алкали свежих устерсов, бывший японский полицейский Цуда и таинственный старик сидели в небольшой рощице и беседовали.

– Смотри, что русский царь подарил своим подданным в день коронации. Булка, пряник, кусок колбасы, грошовые орехи и кружка. Завтрак рикши и посуда, чтобы запить все водою из ручья. И ради этого они убивали друг друга. Это тот царь, который заслуживает этого народа, и тот народ, который заслуживает такого царя, – говорил старик.

Цуда взвесил на ладони колбасу.

– Не ешь ее, на ней кровь, – сказал старик.

– Ее и не так уж много, – сказал Цуда и выбросил подарок в кусты вместе с платком.

– Русский царь глуп. Он нигде не бывает один. Чтобы успешно вершить свои дела, владыка, его советники и старейшины должны держаться отстраненно. Ведь, если за человеком постоянно ходит целая свита подчиненных, ему трудно выполнять свои обязанности. Об этом нужно помнить.

Старик почесался.

– Ты увидишь, Цуда, за сегодняшнее никто даже не будет наказан. Русские словно созданы для таких безумств: они будут стоять по колено в собственном мясе и собственной крови, но не заметят этого, или не захотят замечать этого, или будут винить в этом кого угодно, но только не себя. Теперь ты понимаешь, зачем я хотел, чтобы ты приехал в Россию?

– Нет, господин, – признался Цуда.

– Через беды России решаются судьбы мира. Чем больше будет этих бед, тем больше поворотов судеб.

– Я все равно не понимаю, причем тут я…

– Есть люди, которым нужны эти беды, а следовательно, и повороты.

– Ты один из них?! – спросил Цуда, охваченный восторгом.

– Ты сам уже понял это. Хочешь, я расскажу тебе маленькую притчу?

– Расскажи, господин… – кивнул Цуда.

– Послушай историю о Гуду. Он был учителем импеpатоpа своего вpемени. Hесмотpя на это, он часто путешествовал один под видом стpанствующего нищего.

Однажды, когда он шел в Эдо, то подошел к маленькой деpевеньке под названием Такенака. Вечеpело, шел сильный дождь. Гуду совеpшенно пpомок, его соломенные сандалии pазвалилсь. В окне дома неподалеку он заметил четыpе или пять паp сандалий и pешил купить сухую паpу.

Женщина, которая вынесла ему сандалии, увидев, что он совсем пpомок, пpигласила его пеpеночевать в доме. Гуду пpинял пpиглашение и поблагодаpил ее. Он вошел и пpочитал сутpу пеpед семейной святыней. Затем пpедставился матеpи женщины и ее детям. Увидев, что вся семья находится в подавленном состоянии, Гуду спpосил, что случилось.

«Мой муж – игрок и пьяница, – сказала хозяйка. – Стоит ему добpаться до вина, как он напивается и скандалит. Когда он пpоигpывает, он занимает деньги. Иногда, когда он совеpшенно пьян, он и вовсе не пpиходит домой. Что я могу поделать?»

«Я хочу помочь тебе, – сказал Гуду. – Вот тебе немного денег. Купи мне бутыль хоpошего вина и чего-нибудь поесть получше. После этого можешь уйти. Я буду заниматься медитацией пеpед святыней».

Когда муж веpнулся домой около полуночи, совеpшенно пьяный, он заоpал: «Эй, жена, я дома! Есть что-нибудь поесть?».

«У меня есть, – сказал Гуду. – В доpоге меня захватил дождь, а твоя жена была так добpа, что пpедложила мне пеpеночевать здесь. Чтобы как-то отплатить за это, я купил вина и pыбы, так что можешь взять их».

Муж был в востоpге. Он сpазу выпил все вино и улегся на пол. Гуду сел возле него в медитации. Утpом, когда мужчина пpоснулся, он забыл все, что случилось ночью. «Кто ты? Откуда ты?» – спpосил он Гуду, котоpый все еще сидел в медитации.

«Я – Гуду из Киото, иду в Эдо», – ответил учитель.

Человеку стало очень стыдно. Он стал буpно извиняться пеpед учителем самого импеpатоpа. Гуду улыбнулся. «Все в твоей жизни изменчиво, – сказал он. – Жизнь коpотка. Если ты пpоведешь ее в игpе и пьянстве, ты не успеешь ничего достичь, и твоя семья из-за этого постpадает».

«Ты пpав, – пpизнал муж. – Смогу ли отплатить тебе хоть когда нибудь за это удивительное учение? Позволь мне пpоводить тебя и хоть немного понести твои вещи».

«Если хочешь», – согласился Гуду.

Вдвоем они отправились в путь. После того как они прошли три мили, Гуду предложил ему вернуться. «Позволь мне пройти еще пять миль», – стал просить Гуду человек. Они продолжили путь.

«Ты можешь вернуться сейчас», – сказал Гуду.

«Еще десять миль», – ответил человек. «Возвращайся сейчас», – сказал Гуду, когда и десять миль были пройдены.

«Я буду идти с тобой всю жизнь», – ответил человек.

Современные учителя взяли эту историю из жизни последователя Гуду. Его имя Мунан – «Человек, который никогда не вернулся».

– Ты хочешь, чтобы и я стал человеком, который никогда не вернулся? – спросил Цуда.

Старик тихонько, дребезжаще засмеялся, словно свинцовая дробь раскатилась по каменным плитам монастыря.

– Я не стану давать тебе советов, у тебя есть сверчок, помни о нем. Сверчок научит, покажет путь, поможет сделать выбор.

– А ты, господин? Мы еще встретимся с тобой?

– Я не знаю этого сам, самурай. Но что-то мне подсказывает, что встретимся, и не раз. А сейчас вернись к себе домой, собери вещи и поезжай в Нижний Новгород. Сверчок подсказал бы тебе и это, но зачем ждать от него то, что и так могу сказать тебе я. Удачи тебе, самурай. И помни о сверчке.

Старик ласково улыбнулся – или это лишь показалось Цуда в сумерках, – поднялся, помахал в воздухе рукой и быстро пошел в сторону городских огоньков. Бывший полицейский посидел еще немного, после чего поднялся и принялся шарить в кустах. Найдя выброшенный сверток, он вынул из него кружку и пряник, а остальное замотал в платок и закинул подальше.

– Мунан, – тихо произнес Цуда. – Человек, который никогда не вернулся…

Владимир Георгиевич Шухов внимательно смотрел на вершину башни, сложив ладонь козырьком, чтобы не мешало солнце. Рабочий заканчивал монтировать сложную деталь конструкции, и Шухов даже прищелкнул языком: до чего толковый малый!

Бесстрашно лазавший на тридцатисемиметровой высоте рабочий был монголом, и Шухов удивлялся, как быстро освоился степной житель. А он-то не хотел его брать!

Собственно, башня была готова, но по какой-то причине лопнули несколько клепок, и пришлось поспешно ее ремонтировать, благо вот-вот должен был прибыть государь.

А происходило дело на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде спустя пару месяцев после катастрофы на Ходынском поле. Владимир Георгиевич даже опасался, что в связи с такими печальными событиями выставку – а она открывалась в мае, через несколько дней после трехсотлетнего юбилея дома Романовых, – отменят, но нет. Да и отменять ее было бы нелепо: к открытию выставки в Нижнем Новгороде был пущен первый в России электрический трамвай, фуникулеры, отстроили драматический театр, окружной суд, биржу… Куда ж это все, спрашивается?

Сам Шухов представлял первую в мире гиперболоидную сетчатую башню[7] и первые же в мире стальные сетчатые висячие перекрытия-оболочки, включая уникальную ротонду. Да и вообще здесь показывали множество интересностей, и в том числе первый в мире грозоотметчик конструкции Попова и первый русский автомобиль конструкции Яковлева и Фрезе… Но Владимира Георгиевича более всего волновала башня.

Рабочий ловко спустился по металлической паутинке и подбежал к Шухову.

– Все хоросо, господина, – сказал он, кланяясь. – Все подерар.

Видимо, русскому языку монгола учил какой-то японец, потому что он постоянно вставлял «р» вместо «л», как обычно японцы и делают.

– Молодец, Жадамба, – похвалил инженер. – Быстро справился. Не страшно там, наверху?

– Зачем страшно? Не страшно.

– Держи, – Шухов сунул рабочему несколько серебряных монет, которые тот с благодарностью принял. – Скоро сам государь-император придет смотреть твою работу!

– Русика царика хоросо! – закивал монгол, улыбаясь.

«Русика царика» появился довольно скоро, и, чему Шухов был рад, уделил внимание его постройке. Свита осталась чуть в стороне, а император с супругой Александрой Федоровной подошел к подножию башни, где стоял сам Шухов. Инженер обратил внимание, что лицо императора было усталым, а глаза – пустыми. Зато у императрицы они горели нездоровым блеском, и Шухов подумал, что это, должно быть, весьма опасная женщина. Он старался не вникать в слухи и сплетни о бывшей гессенской принцессе, но знал, что многие отзываются о ней далеко не лучшим образом.

– Разрешите приветствовать, ваше величество, – поклонился инженер. – Шухов, к вашим услугам.

– Шухов?! – царь наморщил лоб. – Шухов, Шухов… Фирма «Бари», не так ли? Железнодорожные мосты, потом вы в Верхних торговых рядах еще что-то этакое сочинили…

– Все верно, ваше величество, – отвечал Шухов, несколько обиженный словами «что-то этакое сочинили». «Что-то этакое» было уникальными арочными конструкциями, несущими стеклянные своды.

– Идем отсюда, Ники. Это же неинтересно, – с жестким акцентом сказала императрица, дергая Николая за рукав. Тот покачал головой и спросил:

– А что же тут у вас за Вавилонская башня?

– Извольте видеть, ваше величество, не Вавилонская, а водонапорная. Вот наверху и бак вместимостью сто четырнадцать тысяч литров, служит ныне для снабжения водой всей территории выставки. На баке – площадка для обозрения, если угодно, можно подняться на нее по винтовой лестнице внутри башни.

– Это неинтересно, Ники, – сказала императрица. – Идем дальше.

– Нет, подниматься мы не станем, но интересно, весьма интересно… И куда же вы ее потом? Вещь, насколько я понимаю, полезная.

– Уже изъявлено желание купить. Помещик Нечаев-Мальцев, из Полибино под Липецком. У себя собирается установить для подачи воды в поместье.

– Разумно, разумно… Что ж, порадован. Трудитесь на благо Отечества, всегда буду рад посодействовать.

– Благодарю, ваше величество, – снова поклонился Шухов. Он не надеялся, что встреча будет долгой, но и не думал, что столь молниеносной. Впрочем, государь один, а выставка огромна, и ему желательно все осмотреть…

Императрица потянула Николая за рукав, но тот все еще оставался на месте.

– А это что за человек? – спросил он, указывая куда-то за опоры башни.

Шухов оглянулся и похолодел. В тени спокойно восседал монгол Жадамба, который отхлебывал что-то из кружки и, кажется, кушал притом печатный тульский пряник. Чертов монгол, только и успел подумать инженер, как государь произнес вполголоса:

– Господин инженер, распорядитесь, чтобы этого человека вечером привели ко мне. Я хочу поговорить с обычным тружеником; это же ваш рабочий, верно?

– Да-да, – быстро согласился Шухов. – Что любопытно, монгол. А высоты совершенно не боится. Сам постоянно сему удивляюсь.

– Вот видите. Древний народ, хранящий много мудрости… Я думаю, вам легко объяснят, где меня искать. Я хочу поговорить с ним наедине.

Шухов еще раз поклонился, недоумевая, что приглянулось царю в довольно аккуратном, но все же грязном и несимпатичном монголе, жующем какую-то заплесневелую корку, даже не глядя на государя и его свиту.

Николай тем временем коротко отдал честь и проследовал дальше. Шухов успел лишь услыхать обрывок фразы государыни:

– Фи, Ники… этот смерд…

Инженер искренне надеялся, что это, дай бог, было сказано не о нем.

Цуда провели к русскому царю уже после полуночи, и принявший его у инженера Шухова молчаливый офицер оставил их наедине. Японца, а ныне монгола, даже не обыскали, что казалось весьма странным. Неужели к русскому царю вот так легко попасть?!

Бывший полицейский стоял перед Николаем. Он мог бы убить его голыми руками и несколькими способами, но лишь молча смотрел то на бородку, то на подрагивающий носок сапога (царь закинул ногу на ногу, сидя в кресле), то на блестящие погоны…

– Садись, – велел наконец царь сварливым тоном. – Ты говоришь по-русски?

– Говорю, – кивнул Цуда и сел в другое кресло. – Не очень хорошо еще, но говорю.

– А ведь я помню тебя. Мне говорили, что ты умер в тюрьме. Получается, меня обманули?

– Нет, – пожал плечами Цуда. – Это я обманул их.

– Зачем ты хотел меня убить? Ты работаешь на японскую разведку?

Цуда быстро улыбнулся.

– Чтобы убить кого-то, обязательно нужно работать на разведку? Нет, я просто исполнял предначертание.

– Но я жив.

– Значит, таким было предначертание, – просто ответил японец.

Царь помолчал. Он выглядел несколько растерянным. Наверное, такой большой и важный человек не умеет сам думать и решать, подумал Цуда. Даже Микадо, наверное, не умеет. Иначе зачем им собирать вокруг себя тысячи секретарей, советников, министров и генералов? Мудрому человеку нужен только писец – записывать то, что он скажет. А глупцам нужны другие глупцы, чтобы советоваться с ними о том, как повелевать еще более ничтожными глупцами…

– Водку пьешь? – спросил царь.

Цуда покачал головой.

– А я вот, видишь, пью ее, паршивку, – сказал царь. Он взял со стола бутылку и налил себе рюмку. Выпил, ничем не закусив, пожаловался:

– Голова болит… Этот чертов Рамбах выписывает мне свои порошки, а толку никакого… А знаешь, почему болит?! Потому что ты, дурак, меня по голове стукнул своей саблей!

– Я не дурак, – возразил японец. – Дураками следует называть тех, кто проводит большую часть времени, сидя с друзьями и знакомыми и обсуждая недостатки управления у своего господина, указывая на ошибки советников и доверенных лиц и, конечно, не скрывая неправильных действий своих товарищей, в то же самое время подчеркивая свое собственное превосходство. Точно таков же твой лекарь, если он не умеет тебя излечить.

Царь махнул рукой и выпил еще немного водки. Он вел себя, как носильщик, зашедший с холода в теплый чайный домик. Русские очень странные, в который раз подумал бывший полицейский, раз у них такой царь. Такие люди не могут быть царями, и уж подавно – в таких больших странах…

– Где кружку-то взял? – спросил царь. – Я видел, жрал сегодня из нее что-то.

– Ходынка, – ответил Цуда. – Я там был, хотел твоего подарка. Кто-то бросил, я поднял. Оставил на память. Очень страшно было.

– Дай-ка ее сюда, – попросил царь, словно был уверен, что кружка с собой. Она и была у Цуда с собой, в небольшой сумочке, где лежали разные необходимые вещицы. Цуда спокойно извлек кружку и подал царю. Тот налил в нее водки почти до краев и сунул обратно:

– Пей! Видел я, как ваши пили в Нагасаки. Пей, говорю; когда еще придется с государем пить?!

Цуда пожал плечами, взял кружку и медленно выпил. Русскую водку он не любил, по сравнению с саке она была крепкой и невкусной, но пить ее вполне мог. Спиртное часто согревало его в холодные ночи, но оно же вызывало аппетит, а стало быть, несло ненужные расходы. Потому Цуда старался его избегать без особой нужды.

– Видишь, врал, – удовлетворенно произнес царь. – Все вы не пьете… А теперь рассказывай дальше – зачем в Россию прибыл, что делать хочешь. Ведь не зря попался мне. Сидел под этой… колокольней…

Цуда понял, что царь Николай изрядно пьян. Это явствовало и из того, что он не ждал ответа, а продолжал, повысив голос:

– Э-э, да я знаю!!! Убить меня пришел, наконец? И убивай. Убивай, коли хочешь. Так даже лучше – от руки чужеземца. Не то что Петра Третьего Федоровича – вилкой истыкали… или Павла шарфом…

Японец не знал, о чем говорит царь, но понял, что его предки редко уходили из жизни по своей воле. Тикали часы. В дверь просунулся – верно, на шум – какой-то человек с недовольным лицом, но Николай прогнал его движением руки.

– Ну?! Будешь убивать? – спросил Николай. – Или тебя велю убить. Вон полторы тысячи закопали, и ничего. Благолепие… А тут – какой-то японец… или ты монгол?

Цуда молчал.

– Мудрая нация – монголы. Но потеряли свое, потому что насобирали – не удержать… Ты скажи-ка, монгол, если уж убивать не станешь, что дальше-то делать? Может, это предначертание, как ты говоришь? Коронация к чертям, французишка этот, Монтебелло, на меня гадом ледяным смотрел… Может, господь меня оставил, а? Может такое быть, монгол? Может, мне отречься?

– О чем бы ни шла речь, всегда можно добиться своего. Если ты проявишь решимость, одного твоего слова будет достаточно, чтобы сотрясать небо и землю. Но тщедушный человек не проявляет решимости, и поэтому, сколько бы он ни старался, земля и небо не повинуются его воле.

Цуда не знал, откуда эти мудрые слова, его губы словно сами их произносили. А в мешочке подрагивал, позвякивал металлический сверчок; значит, слова эти были правильными и говорил он их вовремя.

– А в чем решимость, монгол? Э-э… Молчишь! Вот! И отречься – решимость, и без отречения тоже… Видал миндал?! – Николай развел руками, снова потянулся к бутылке с водкой, потом махнул рукой и перевернул свою рюмку вверх донышком. – Вот, решил. Сотряслось небо, поди?

– Не стоит отрекаться. Пусть все следует своим путем. Прости за то, что хотел тебя убить. Так было нужно, – сказал Цуда как можно учтивее. Царь, поморгав, уставился на него и сидел так довольно долго, чуть покачиваясь.

– Иди, – сказал он наконец. – Иди, а я Аликс… обрадую. То-то рада будет… Я ведь уже почти решил, знаешь? Решил – в монастырь. Или как брат Жорж – подохнуть в Абастумане, в канаве. Такова планида – и ладно! А ты – «не стоит»… И пусть. Пусть все следует. Иди, монгол.

И, подхватив со стола опустевшую кружку с Ходынки, Николай Второй Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель, Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштейнский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая, пьяно пошатываясь, вышел вон.

Через минуту из двери, где он скрылся, появился толстый военный – другой, не тот, что привел Цуда, – и сказал, тряся рукою в белой перчатке:

– Ты молчи, что тут видел и слышал! Ясно? Во-первых, все равно никто не поверит, во-вторых, мы тебе тогда – во!

И военный показал кулаками, как Цуда открутят голову.

– Харасо, васа сиятерьства. Харасо.

– Тьфу ты, он еще и по-нашему ни бельмеса, – сплюнул толстый. – Государь если напьется, то уж учудит так учудит… Пошел вон отсюда.

И добавил матерно, но Цуда не обиделся, ибо помнил: зависть, гнев и глупость – пороки, которые легко заметить. Если в мире случается что-то плохое, присмотрись, и ты увидишь, что там не обошлось без этих трех пороков.

Потому он просто ушел.

«Спали отлично; встали в 8 1/2 и после кофе пошли гулять в сад. В 11 ч. был смотр на дворцовой площадке четырем батальонам 54-й резервной бригады. Солнце жарило со всей мочи; завтракали с военным начальством.

В 2 часа посетили дворянское собрание, где были отлично приняты, но потели ужасно. Оттуда заехали в здешний вдовий дом, вернулись домой, переоделись и отправились на выставку. Продолжали осмотр, пили чай в павильоне и слушали хор Славянского. Приехали домой в 6 1/4, а в 7 ч. уже начался большой обед на 130 чел. Разговаривали и курили в саду. В 9 ч. поехали в театр, где давали разные вещи и оперы и пьесы. Театр новый, красивый. Вернулись домой в 11 3/4 ч.», – записал Николай в своем дневнике рано утром.

О визите японца он не упомянул ни одним словом.