"Семья Машбер" - читать интересную книгу автора (Дер Нистер)

4

В тот вечер столовая и все комнаты в доме Мойше были празднично убраны и залиты светом. В столовой — от стены к стене — стоял широкий стол, накрытый белой скатертью. Этот стол был предназначен для самых именитых гостей, и в соседних комнатах тоже были накрыты столы, но для менее почетных гостей.

С потолка в столовой спускалась лампа, в простенках, между окнами, висели канделябры, в которых горели свечи.

Обслуживали гостей несколько человек, и среди них Менахем со своей грязноватой бородкой буро-медного цвета, с по-детски рассеянными, как будто ничего не видящими глазами. Он и сегодня был таким же небрежным, как всегда, — в расстегнутом кафтане, в сдвинутой набок шапке. Гителе оделась, как и полагается в большой, торжественный праздник: на ней было черное шелковое платье, отороченное стеклярусом, с буфами на рукавах и сборками на груди; на плечах большая вышитая шаль. В ушах ее были продолговатые двухъярусные бриллиантовые серьги, на руках золотые перстни, на шее — золотой медальон в виде сердечка. И все же сегодня Гителе выглядела не так, как во время веселых праздников, — на голове у нее был не парик, а белый шелковый платок.

Она стоит у стола, принимает из рук Менахема тарелки и через головы сидящих ставит их на стол. Каждый раз, когда руки ее освобождаются, она закладывает края платка за уши и туже затягивает узел у подбородка.

Она то и дело наклоняется над столом, одно отодвигает, другое придвигает, смотрит кому что подать, чтобы никто не был обделен, чтобы все были довольны. Помогают Гителе обе дочери; старшая Юдис очень общительная, подвижная; лицом похожа на мать, а характером и манерами — на отца. Она, как и Мойше, чувствует себя легко и непринужденно в любом обществе и, подобно отцу, постоянно щурит глаза.

Младшая дочь Нехамка ростом в отца, застенчивая, замкнутая, она всегда старается держаться возле матери и неловко чувствует себя при посторонних. Каждый раз, когда кто-нибудь обращается к ней с каким-либо вопросом, она теряется, краснеет и не знает, куда девать руки и спрятать глаза.

Сам Мойше, одетый по-субботнему, подпоясанный, — во главе стола.

Он часто встает со своего места, наливает вино — то одному, то другому, и все, к кому он может дотянуться, окружены его гостеприимным вниманием и не нуждаются в том, чтобы их обслуживал еще кто-нибудь.

Другие столы, где сидят менее почетные гости, обслуживают не столь почетные люди — прислуга, бедные родственники, внуки Мойше; крайние столы занимают бедняки и нищие. Они не отводят глаз от стола, смотрят главным образом на то, что подают; они тянутся руками к горам хлеба и булкам, лежащим на тарелках и прямо на столах. Уничтожив одно блюдо, они с нетерпением ждут следующего, глядят по сторонам хмуро, неприветливо, говорят мало, не обращаются ни к знакомым, ни к тем, кто им подает. А слуги с пренебрежением и насмешкой наблюдают за тем, как они торопятся насытить свои бездонные желудки. Беднякам подают кое-как, отворачиваются, чтобы не видеть их прожорливость и жадность.

А за столом в столовой сидят самые именитые и знатные гости — купцы, почтенные горожане, которые держат большие носовые платки в задних карманах сюртуков и в случае надобности спокойно, неторопливо их достают и с большим достоинством употребляют.

Там же сидят хасиды, которые молятся с Мойше в одной молельне и ездят к тому же ребе, что и он. Эти ведут себя не так чинно — они держат свои носовые платки за пазухой, так что при надобности они под рукой. Их достают и убирают торопливо, не глядя, механическим движением руки.

Во всех комнатах светло, празднично. Красный от возбуждения Менахем мечется между столовой и кухней, по дороге натыкаясь на бегущую прислугу; они наступают друг другу на ноги, а то и сталкиваются лбами.

Прошло некоторое время, и гости изрядно закусили и выпили. Стало шумно, некоторые уже даже кричат. Бутылки переходят из рук в руки, разговаривают уже все сразу, ничего не возможно понять, обращаются к сидящим у противоположного конца стола, то и дело начинают полупьяный разговор, размахивают руками, к кому-то неведомому взывая, потом, опомнившись, смущенно улыбаются.

Из-за стола поднимается человек и танцующей походкой выходит на середину комнаты, тащит за собой другого, тот третьего. А там встают и другие, и за столом уже никого нет, а в середине зала теснота — все кружатся в танце.

Начинают танцевать молодые гости, более подвижные и здорово выпившие, потом к ним присоединяются пожилые — солидные, трезвые. Старики тоже входят в хоровод — они разнимают руки двух танцующих и становятся между ними. Хасиды держатся все вместе и танцуют, склонив головы, положив руки на плечо стоящего рядом или держась за его пояс.

Купцы танцуют отдельно, ступают тяжеловато, опустив голову, по всему видно, что танцевать им не очень легко.

Круг становится все шире, хозяева с прислугой и родственники отодвинули к стене стол и стулья, чтобы освободить больше места для танцующих.

Танцуют все, сам Мойше в центре круга. Остальные члены семьи и родственники стоят у стены и смотрят. Гителе с внуками и дочерьми, родственники, прислуга и служители наблюдают и радуются. Слуги перемигиваются, подталкивают друг друга, кивают на бедняков — тех тоже втянули в общее веселье, но они танцуют неохотно, вид у них унылый, смущенный и во время танца, они чувствуют себя здесь лишними.

После первого танца все опять усаживаются за стол и начинают пить с еще большим усердием. На столе появляются новые бутылки, из погреба приносят старое вино. Мойше наливает соседям, остальные сами наполняют свои бокалы.

Рты широко открыты, все кричат, но в общем хоре можно различить здравицы в честь Мойше.

— Лехаим! Реб Мойше! — кричат купцы, все больше пьянея, но еще не забывая прибавить к имени хозяина уважительное «реб».

— Лехаим! Мойше, — вторят им хасиды, у них ведь один, общий ребе, и поэтому они обращаются к Мойше как к равному.

И только некоторые вспоминают о Гителе, которая стоит рядом, наполняют бокал и просят ее выпить вместе со всеми.

— Лехаим! Гителе, — обращаются к ней, — и ты, и Мойше, да и все евреи должны дождаться Мессии. Запомни это, Гителе.

— Лехаим! — кричат ей, желая, чтобы местечко на кладбище не дождалось своего хозяина.

— А «одежда», которую он припас для себя, — перебивают другие, — пусть сгниет здесь, в доме.

При этом они стучат кулаками по столу, им кажется, что от этого слова приобретают особое значение, как будто одни только слова не в силах передать их чувства.

Гителе растрогана, ведь на нее устремлено столько глаз, столько людей желают ей добра, а кругом царит такое шумное веселье! Она берет свой бокал и пьет вместе со всеми — и глотнула слишком много; она бледнеет и, смущенно улыбаясь, смотрит на своего мужа немного виноватым взглядом, но вместе с тем ей сразу делается тепло, какая-то легкость ощущается во всем теле. И Гителе хочется танцевать, ведь в танцах легче всего выразить чувство охватившей ее необычайной легкости.

И когда немного позднее столы опустели и все начали снова танцевать, никто не заметил, как Гителе вдруг ненадолго исчезла из столовой.

А она направилась в спальню, подошла к шкафу и достала тот сверток… И опять никто не заметил, как среди танцующих появилась Гителе — в правой руке она держала сверток, а левой чуть приподнимала подол своего платья над ботинками.

Она танцевала самозабвенно, будто неведомая сила вела ее по кругу. Не замечала она, что некоторые гости, понимая, что она держит в руке, как вкопанные остановились во время танца; она не видела своих детей, которые кричали: «Мама!», и Мойше тоже хотел ей крикнуть, но не в силах был произнести ни слова. И уже строгие и почтенные люди, знатоки законов и обычаев, готовы были возмутиться, но всего этого Гителе не замечала.

Она продолжала танцевать, прижимая к себе сверток и по-прежнему придерживая двумя пальцами юбку. Выглядело это так легко и даже грациозно, что, глядя на нее, понемногу успокаивались дети, исчезал страх из глаз Мойше и даже у строгих знатоков старинных обычаев застряли в горле слова возмущения.

Возбуждение Гителе постепенно проходило, лицо приобретало обычное домашнее выражение, и, встретившись глазами с мужем, она, улыбаясь, тихо сказала:

— Ничего, я верю в радость — все наши опасения и беды будут развеяны в прах.

Она уже устала и переложила сверток из правой руки в левую, а платье придерживала теперь правой рукой, чуть приподымая юбку над ботинками. А когда совсем выбилась из сил, стала искать глазами, кто бы мог ей помочь. Вдруг она увидела детей и вскрикнула:

— Дети, дочери мои!..

Они сразу поняли, чего она хотела. Они начали танцевать, двигаясь ей навстречу, а потом пошли с матерью рядом — Гителе в центре, дочери — по бокам. Юдис, танцуя, искала глазами отца, а Нехамка не отрывала глаз от ног матери.

Все были так увлечены, что никто не заметил, как к воротам подъехала крытая повозка. Из нее выбрался пассажир, за ним шел возница с багажом в руках. Собака вылезла из конуры и хотела было залаять, но из этого ничего не вышло. Она покрутилась на месте и молча вернулась в будку.

Приехавший очень удивился тому, что в будний день окна дома ярко освещены; он сразу понял, что в доме много народу, но удивился тишине.

Он вошел в дом, поднялся по лестнице черного хода, миновал коридор, в котором стояла вешалка, и остановился на пороге столовой.

После темного двора свет в зале, где было много людей, как заревом ослепил приезжего, и он застыл на минутку — высокий, в летнем дорожном пальто с капюшоном, запыленный с дороги. Он смотрел по сторонам с улыбкой, которая означала: не замечают, но ничего, сейчас заметят…

И действительно, когда Гителе с дочерьми, танцуя, повернулась лицом к двери, она вдруг замерла от неожиданности. Она даже глазам своим не поверила, решила, что ей все это померещилось, — ведь только что там никого не было. Но, тут же оставив Юдис и Нехамку, стремительно побежала к двери, крикнув громко:

— Лузи!

Она была похожа на ребенка, который неожиданно увидел любимого отца. Ей хотелось припасть к груди Лузи, но, вспомнив о своем и его возрасте, она смутилась. Ей казалось, что явился человек, который может предотвратить любое горе, найти ключ ко всем проблемам. Она ждала, что ко всем добрым пожеланиям, которые она сегодня слышала, исполнится самое заветное. Гителе подняла сверток, который все еще держала в руках, показала его приехавшему и снова повторила:

— Лузи!

— Что случилось, Гителе? — услышала она в ответ. — Что здесь происходит?

— Званый ужин, Лузи. И я не пущу тебя в комнату, пока ты тут же не пожелаешь Мойше…

Он прервал ее:

— Что я должен пожелать?

— Долгих лет жизни… Вот посмотри. — И она снова подняла вверх сверток. — Тут одеяние, которое Мойше приготовил себе в путь.

— О чем ты говоришь, дитя мое? Долголетия?.. Конечно, долголетия! Конечно, желаю!

Все, кто был в комнате, подошли к дверям. Братья расцеловались, дети помогли дяде снять дорожное пальто, дядя принял вещи у возницы, который все это время стоял за его спиной. Мойше сразу же повел гостя в отдельную комнату, которая всегда ждала его. Лузи принесли туда воды, он сменил свой сюртук на более подходящий для праздничного ужина и вскоре снова появился в столовой.

Здесь все ждали его — и гости, и хозяева. Лузи, как всегда, усадили на самое почетное место, рядом с братом, все старались ему услужить, а Гителе с дочерьми стояли около его стула.

Лузи ел, что ему подавали, но говорил мало, всего несколькими словами обменялся с братом и соседями по столу. Пиршество это было ему не по душе, хотя прибыл он в хорошем настроении.

Вскоре веселье разгорелось с новой силой, все опять начали кричать и громко говорить; наконец решили вернуться к танцам.

На этот раз в них принял участие и Лузи. Он был здесь новым человеком, и поэтому на него были устремлены все взоры. И хотя Лузи танцевал вместе со всеми, держался он особняком — не так, как все; у него была своя особая, отличная ото всех манера — он танцевал с полузакрытыми глазами, и казалось, будто весь он ушел в себя; во всем его облике было высокое вдохновение, а в движениях — благородство и сдержанность.

А когда одни гости совсем опьянели, другие стали клевать носами, а третьи, наоборот, принялись искать повод для ссоры, вспоминали старые обиды и даже лезли в драку — тогда оба брата тихонько покинули столовую.

Они направились в дальнюю комнату, где было тихо и куда не достигали шум и крики из столовой. Здесь горела только одна лампа, свисавшая с потолка. Комната была квадратной, на полу у стен лежали дорожки, которые тоже составляли квадрат, а по углам стояли вазоны с фикусами и олеандры с толстыми продолговатыми листьями в больших кадках с землей. От них веяло тишиной и покоем — покоем ночи, когда цветы засыпают. Покоем веяло и от устилавших пол дорожек, и от мягкой помещичьей мебели — низких кресел, обтянутых чехлами, массивного дивана.

Никто в столовой и не заметил, что братья ушли. Никто, кроме Гителе и внуков, которые с тех пор, как Лузи появился в доме, не упускали его из виду и поэтому сразу обнаружили, что Лузи и Мойше в комнате нет. Тогда внуки начали их искать, переходя из комнаты в комнату, пока не подошли к самой дальней. Они увидели, как Лузи и Мойше ходят взад и вперед и тихо разговаривают. Переступить порог дети не решились.

Между братьями происходил такой разговор.

Мойше спросил:

— Так, значит, ты теперь приехал оттуда, откуда писал мне?

— Да, — ответил Лузи.

— Что ж, ты окончательно решил примкнуть к ним?

— Да.

— В таком случае я должен тебе сказать, что я бы этому никогда не поверил и что это не могло бы мне в голову прийти.

— Неужели этот путь кажется тебе таким неправильным? — спросил Лузи.

— Нет, я не смею это утверждать так прямо, — сказал Мойше, — я знаю только, что наш покойный отец не шел этим путем, и твое решение мне представляется странным, даже диким.

— Неужели таким ложным ты считаешь этот путь?

— Не знаю. Я никогда не думал об этом. Но мне это претит, мне это кажется диким.

— Так подумай же, дорогой брат. А сейчас оставим этот разговор, я очень устал с дороги. Поговорим в другой раз.

На этом закончилась их беседа; братья направились к дверям, и тут их встретила Гителе с внуками. У Мойше, увидели они, на лицо легло легкое облачко грусти: глаза его были печальны и не прищурены, как обычно в часы счастья и радости.