"Семья Машбер" - читать интересную книгу автора (Дер Нистер)

1

Однажды ранним, но уже знойным июньским утром Мойше Машбер поднялся, оделся, умылся, затем снял с вешалки в узком коридоре свое летнее пальто, накинул его на плечи, захватил стоявший в углу зонтик и, стараясь не потревожить спавших домочадцев, ничего не сказав даже своей жене Гителе, до молитвы и до чая, вышел из дома и направился к кладбищу, которое находилось очень далеко, в другом конце города.

Выйдя из дому, он пересек погруженную в сон улицу, расположенную рядом с соседней нееврейской, где за высокими заборами темнели сады, и вступил на мост, соединяющий обе части города — нижнюю и верхнюю. Этот длинный мост через реку в обычное время гудит под копытами лошадей. Посреди моста — широкая дорога для возов, а по обеим сторонам у перил узкие дорожки для пешеходов.

Взойдя на мост, Мойше увидел, что один берег реки темнеет в густом предрассветном тумане, другой же был весь освещен солнцем.

Мост привел Мойше на расположенную в верхней части города улицу, поднимающуюся в гору, — здесь находились самые богатые магазины и лавки; все они были еще закрыты, на дверях и ставнях висели замки и тяжелые цепи; только на солнечной стороне улицы, на ступеньках некоторых магазинов, сидели или стояли сонные мастеровые в грязной рабочей одежде, держа мешки с инструментами, — они пришли сюда пораньше в надежде, что удастся найти какой-нибудь заработок.

Из центра Мойше свернул на самую длинную улицу города — здесь все ставни одноэтажных и двухэтажных домов, куда ни кинь глазом, были плотно закрыты, все еще спали. Только изредка встречалась какая-нибудь ретивая хозяйка с кошелкой в руках; она перебегала улицу и скрывалась в боковом переулке, чтобы кратчайшим путем выйти к базару.

Навстречу Мойше шел одинокий мужчина с талесом под мышкой, он возвращался из синагоги — успел уже помолиться и теперь торопился домой, где его, наверное, ждали неотложные дела.

Улица выглядела пустынной. С нижней части ее поднимался экипаж с извозчиком, дремлющим на облучке и то и дело роняющим голову на грудь. Однако чем дальше шел Мойше, тем больше он замечал, что улица медленно и понемногу пробуждается: заспанные мужчины и женщины, только что поднявшиеся с постели, открывали ставни в домах, во дворах ставили самовары, пахло жареным и дымом.

Улица кончилась, и Мойше увидел поле с дорогой посередине. Вдали виднелась железнодорожная линия, отделявшая город от пригородов. Мойше направился к полосатому бело-черному шлагбауму.

За рельсами дорога разветвлялась — одна, хорошо вымощенная, широкая, вела к пригородным поселкам и дальше к горизонту; другая — немощеная — спускалась к невысокой, выложенной из красного кирпича ограде. Мойше пошел по второй дороге.

Несколько минут он шел вдоль ограды и наконец вступил на кладбище.

Было еще очень рано. На кладбище с многочисленными, тесно сдвинутыми могилами, под разросшимся, в рост человека, орешником и одинокими высокими, раскидистыми липами, усыпанными множеством вороньих гнезд, царил полумрак.

Мойше вышел на небольшую полянку, где могилы были расположены среди высоких деревьев. Сверху неслось оглушительное карканье ворон, возбужденных утренним солнцем. Миновав полянку, Мойше прошел по тропинке до сложенного из кирпича склепа, в котором был похоронен известный цадик. Здесь было жутковато, и Мойше почувствовал холодок во всем теле.

Склеп возвышался среди окружающих его памятников, маленькая красная железная крыша выглядывала как гриб из травы. Мойше свернул на боковую тропинку и оказался у старой покосившейся двери, которая плохо держалась на петлях. Он ненадолго задержался перед дверью, прислонил зонтик к наружной стене, взялся за щеколду, открыл дверь и вошел.

Внутри было темно, однако уже через несколько секунд он увидел, что от стены к стене помещения протянута проволока, а на ней висят плошки — закопченные, почерневшие так сильно, что не видно стекла; большинство из них давно погасли, а может быть, и не были зажжены никогда, и только в нескольких горели, чуть потрескивая и мерцая, слабые огоньки. Со скамьи, стоящей у стены, поднялся едва заметный в темноте человек и торопливо пошел навстречу Мойше.

Это был Либер-Меер, служка при склепе, тот самый, который всегда, и зимой и летом, находится на кладбище и которого с утра и до ночи можно было застать здесь. Рано утром он прибегал сюда, вечером уходил, держа под мышкой какой-нибудь фолиант. Это был низкого роста полноватый человек, со смуглым лишенным растительности бабьим лицом; несколько седых волосков росли у него на подбородке, будто лишь для того, чтобы он в свободное время мог их покусывать. На кончике его носа торчали очки, и своими серыми близорукими глазами, привыкшими к темноте, он всегда настороженно, словно сова, глядел поверх стекол. Его засаленный, покрытый жирными пятнами лапсердак был несколько раз опоясан кушаком, концы которого висели на животе.

Как только Мойше оказался перед Либером-Меером, тот сразу же вскочил и отложил толстую книгу, которую всегда читал, когда не было работы — когда на кладбище никто не отмечал годовщины смерти родных или близких и никто никого не оплакивал и Либеру-Мееру не надо было писать записки и зажигать лампадки.

Он сразу же узнал Мойше, потому что знал всех в городе, и, даже не спрашивая, зачем Мойше пришел, тут же начал хлопотать у одной из лампадок — торопливо налил масла из бутылки, по близорукости перелив за край, и, наконец, зажег.

Пока Либер-Меер возился у плошки, Мойше молча стоял перед ним. Могила цадика, как и все вокруг, была залита маслом, покрытые пятнами доски на могиле жирно блестели; между досками были широкие щели, куда в течение многих лет засовывали записки; многие из них торчали наружу.

Либер-Меер сделал несколько шагов назад, отошел к стене и снова взялся за книгу, Мойше начал читать псалмы. Он читал долго и горячо, и слова их напоминали о человеческой греховности и слабости, о бренности и ничтожности сего мира, о неизбежности конца: «Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжкое бремя отяготели на мне… Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой, как ничто перед Тобой. Подлинно, совершенная суета — всякий человек живущий». Мойше забыл обо всем, казалось, он слился со словами, их поток нес его, печаль и вера все сильнее овладевали им — больше печаль, чем вера… Слезы лились из глаз, и так он был захвачен, что громко всхлипывал, охваченный жалостью к себе.

Все время, пока Мойше читал, Меер не глядел на него — он вообще никогда не смотрел на молившихся; обычно он сидел в стороне, погруженный в свою книгу. Но когда Мойше кончил молиться, Либер-Меер отложил книгу и подошел к Мойше, который перестал плакать и начал понемногу успокаиваться. Он спросил, по какой причине Мойше сегодня посетил кладбище.

— Так, так… Значит, местечко хотите себе купить, — почтительно повторил он слова Мойше, поскольку всегда с особым уважением разговаривал с богатыми людьми, стараясь не пропустить ни одного его слова.

— Да, — сказал Мойше. Он говорил хрипло, так как горло его пересохло. Некоторое время еще Мойше пробыл в склепе — побеседовал с Либером-Меером о кладбищенских делах, спросил, как он поживает, — ведь они так редко видятся.

После этого он щедро расплатился с Либером-Меером, сделав это очень деликатно. В руке Либера-Меера оказалось несколько крупных монет — он не привык получать так много от посетителей. Своими серыми близорукими глазами он посмотрел на Мойше поверх очков, что-то смущенно пробормотал и стал приниженно благодарить.

Перед тем как уйти, Мойше еще раз оглядел стены, взглянул на могилу и, став лицом к ней, попятился назад, отдавая дань уважения месту, где находился. Таким образом он подошел к двери, открыл ее и оказался на воздухе.

С кладбища, однако, он направился не в город, совсем нет, он пересек поляну, еще не занятую могилами, и свернул в сторону, к стоящему у ограды домику с маленькими окошками, в котором жил кладбищенский надзиратель. Этот домик, как и все кладбищенские постройки, имел очень скромный вид и напоминал своей внешностью корчму, которая стоит где-то в стороне от селения, на проселочной дороге.

Несколько мальчишек играли перед домом, они смутились, заметив незнакомого человека, и по-деревенски уставились в землю, не решаясь встретиться с ним взглядом.

Невдалеке паслась коза, она была привязана веревкой к деревянной ограде нового, как видно, только недавно поставленного памятника, на котором еще не успели сделать надпись. Перед домом сушились кастрюли, сковороды, горшки.

Мойше прошел через сени, в которых пахло помоями, открыл дверь и очутился в комнате, где сидело несколько человек, которые ожидали его.

Среди них здесь был кладбищенский смотритель Гиршл Ливер, пятидесятилетний плотный мужчина среднего роста с пожелтевшими от табака усами и седой головой. Огромный живот у него выпирал вперед, так что казалось, будто туго обтягивающий кафтан, засаленный особенно сильно вокруг пуговиц и петель, блестит не от заношенности, а от проступающего наружу жира. Это был человек солидный, спокойный, с хитроватым взглядом насмешливых глаз. Он активно участвовал в делах общины и имел в ней большой вес. Неустанно заботясь о кладбище, он не забывал при этом о себе и старался побольше содрать с живых и мертвых, с богатых и бедных.

На похоронах его видели редко, только в тех случаях, когда хоронили людей богатых и именитых. Зато он вел кладбищенскую регистрационную книгу, и каждый клочок кладбищенской земли был у него на строгом учете. Он хорошо знал, где какая могила, и, если какой-нибудь бедняк обращался к нему в сезон посещения могил:

— Реб Гиршл! Я не могу найти могилу своего отца. Скажите мне, прошу вас, где он лежит? — Гиршл охотно отвечал бедняку, но давал понять, что его ответ должен быть как следует оценен и вознагражден.

Среди присутствующих был также Ицикл Чичибаба — староста погребального братства — уродливый, крошечного роста человек со сморщенным как кукиш личиком, редкими волосами, узенькими, как кукольные, глазками и пискливым, как у новорожденного котенка, голосочком.

Ицикл очень набожен и во время молитвы доводит себя до исступления. Говорит он мало, своего мнения не высказывает, но, когда другие спорят, стоит рядом и принимает чью-нибудь сторону. Он носит картуз с широким дном, всегда одет почти празднично, как того требует его почетная должность.

В комнате были также носильщики погребального братства в длинных, до пят, халатах и несмазанных сапогах с короткими голенищами. От постоянного созерцания трупов, от постоянной близости к мертвым они сделались молчаливыми, замкнутыми и сидели неподвижно, словно истуканы. Кроме них, тут находились еще два могильщика. На кладбище часто можно видеть, как их головы торчат из могил. Всю жизнь они рыли могилы и состарились на кладбище, но еще были крепки — оба широкоплечие, грубоватые; один из них носил жилетку-безрукавку, на плечи другого был накинут стеганый ватник.

Гиршл держал в руках кладбищенскую книгу, остальные старались вести себя как Гиршл, копируя его жесты. Сначала все повернули головы и посмотрели на Мойше. После этого для приличия потолковали немного о том о сем. Затем Гиршл сказал:

— Идемте!

И все направились к двери и вышли на кладбище. Гиршл Ливер и Мойше шли впереди, а остальные — чуть отстав от них.

Гиршл с книгой в руках был похож сейчас на купца, который привел покупателя на свой склад, чтобы показать товар. Ведь он знал каждый уголок на кладбище, каждую могилу, ему хорошо известно, кто где похоронен, какое место более почетно и где подобает лежать после смерти человеку знатному и благородному.

И вот он водит Мойше с одного места на другое, объясняет: здесь занято, там продано, рядом с выдающимися людьми осталось очень мало хороших мест; он бережет эти места, он не может их продать кому бы то ни было. На эти места много претендентов, и только за большие деньги. Пусть Мойше сам решает, ведь в таком деле уговаривать не приходится. Пусть сам выбирает, что ему больше нравится и больше подходит по чести.

— Конечно, конечно, только по чести, — повторил своим пискливым голоском выросший рядом Ицикл Чичибаба в картузе, почти закрывающем его крошечное личико.

— Да, да, — отозвались носильщики и остальные.

Спустя немного времени можно было видеть, как все остановились в одном месте. Гиршл что-то записал в свою книгу, приказал могильщикам отметить и огородить это место и поставить знак, что оно занято. Могильщики возились довольно долго и соорудили из тонких дощечек временную ограду.

Пока могильщики мастерили ограду, Мойше следил за ними в глубокой задумчивости. Все остальные молчали, понимая значительность этой минуты, и старались не мешать Мойше, чтобы оставить его наедине со своими мыслями.

И вдруг в торжественной тишине залитого солнцем утра с высокого дерева раздалось громкое карканье вороны. Мойше вздрогнул от неожиданности и повернул голову. Вместо птицы он увидел далеко на железнодорожной линии в клубах белого дыма паровоз, который тащил тяжелый длинный товарный состав — одинаковые красные вагоны, одинаковые черные колеса, — и издали казалось, будто поезд не двигается вперед, а стоит на одном месте. И Мойше подумал, что эта картина как-то очень точно передает то состояние, в котором он сейчас находится, его мысли о движении и неизбежной конечной остановке… Но в эту же секунду паровоз издал длинный пронзительный гудок. Этот гудок как бы вернул Мойше на землю, он увидел, что ограда уже готова, могильщики заканчивают свою работу.

Тогда все собравшиеся здесь в том же порядке направились обратно к домику Гиршла. Все были в приподнятом настроении — Мойше взволнован необычайной покупкой, Гиршл доволен выгодной сделкой, Ицикл радовался хорошему настроению Гиршла, а носильщики и могильщики — ожидающей их сейчас доброй рюмке, чтобы «обмыть место».

И действительно, когда все вновь собрались в домике, Гиршл подошел к старомодному низенькому буфету со стеклянными створками, достал с полки бутылку водки, рюмки, закуску — все это он всегда держал про запас для нечастых подобных случаев. Гиршл налил по рюмке всем, кроме Мойше — тот сегодня постился. Могильщики, опрокинув рюмку, громко крякнули, встряхнулись, как собаки, вылезшие из воды. Служители пили молча, наспех закусывали, глядя куда-то в сторону. Ицикл икнул, и личико его сразу побледнело; Гиршл, видимо, привык к этим процедурам, во всяком случае, по его лицу не было заметно, что он выпил. Гиршл провозгласил тост за здоровье Мойше, и все остальные поддержали его и тоже пожелали Мойше долгих лет жизни.

После этого потолковали о городских и кладбищенских делах, о последних событиях, поделились друг с другом новостями. Затем Мойше поднялся со своего места. Он обратился к присутствующим, ко всем тем, кто принял участие в только что совершенной сделке, и пригласил всех без исключения к себе вечером в гости.

— Приходите, пожалуйста, приходите все, — повторял он, прощаясь.