"Марина из Алого Рога" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)IXКакъ хороша была весна въ этомъ году! Какимъ пышнымъ ковромъ послѣ, въ пору выпавшихъ дождей, зеленѣли травы въ поляхъ! А въ береженыхъ аларожскихъ лѣсахъ, на тридцать тысячъ десятинъ кругомъ, что было молодой тѣни, что переливовъ свѣта, что красокъ, что цвѣтовъ!… Весело было Маринѣ, низко наклонясь надъ сѣдломъ, пробираться впереди Завалевскаго по знакомымъ ей лѣснымъ тропинкамъ, неожиданно вывести его на широкую поляну, всю пламенѣвшую прощальнымъ блескомъ солнца, и, сдерживая твердымъ поводомъ своего тонконогаго коня, долгимъ и радостнымъ взглядомъ слѣдить за умиленнымъ выраженіемъ, которое принимало въ эти минуты лицо ея спутника… Онъ узнавалъ такъ долго невиданныя имъ мѣста, — и дѣтство, и первыя впечатлѣнія, первые восторги воскресали на мгновеніе въ его душѣ, на мгновеніе озаряли ее лучомъ тѣхъ первыхъ дней, тѣхъ блаженныхъ "грезъ первоначальныхъ"… Она никогда не заговаривала съ нимъ въ эти минуты, — она ждала, — она знала: онъ самъ заговоритъ, про себя, по обыкновенію, и затѣмъ словно проснется и поведетъ съ нею рѣчь, тихо улыбаясь… А эта улыбка — это Одно скучно: Іосифъ Козьмичъ сопровождалъ ихъ неизмѣнно въ этихъ прогулкахъ. Во-первыхъ, онъ былъ въ душѣ кавалеристъ и страстный лошадиный охотникъ; къ тому же и самыя лошади были — Отстаньте! не выдержавъ, крикнула она однажды на него, въ присутствіи Завалевскаго, въ отвѣтъ на третій разъ возобновлявшійся его вопросъ, не слишкомъ-ли слабо подтянуты ремни ея сѣдла… Онъ тотчасъ-же и — Вы недовольны мною? съ тревогой въ глазахъ обернулась она въ нему. — Нехорошо, проговорилъ онъ, — Губы ея раскрылись еще разъ, она хотѣла что-то сказать, — но, безъ словъ, повернула внезапно лошадь и поскакала въ отставшимъ. У Пужбольскаго глаза засверкали: онъ безъ особаго волненія не могъ смотрѣть на нее въ этой амазонкѣ, стройно охватывавшей ея роскошные члены, подъ этою осѣненною фазановымъ перомъ шляпой, надвинутой на смѣлое молодое чело, и прибиралъ изъ неисчерпаемаго запаса извѣстныхъ ему царицъ и героинь древняго и новаго міра, съ которою могла бы быть достойно сравнена эта — Извините меня, — я сейчасъ была очень груба съ вами!.. — Ну, матушка, не въ первый и не въ послѣдній разъ! Свои люди — сочтемся! засмѣялся онъ, очень польщенный тѣмъ. что она такое покаяніе принесла публично, предъ княземъ. Марина улыбнулась ему и поскакала назадъ… А тѣмъ не менѣе она очень обрадовалась, когда самъ Іосифъ Козьмичъ, въ одинъ какой-то особенно тихій и ясный день, предложилъ, вмѣсто обычной послѣобѣденной прогулки верхомъ, — катанье на лодкѣ по Алому-Рогу… Она знала, что онъ не поѣдетъ самъ, — онъ воды не долюбливаетъ, да и гдѣ-же ему, такому На селѣ давно отзвонили къ вечернѣ, и Тулумбасъ, кухонный мужикъ, наряженный Іосифомъ Козьмичемъ въ красную кумачную рубаху и поярковую шляпу съ лентами по случаю назначенія его гребцомъ, начиналъ уже сильно поклевывать носомъ, сидя со спущенными на воду ногами на прачешномъ плоту, къ которому причалена была, ожидавшая нашихъ пріятелей, лодка, — когда Марина, въ соломенной шляпѣ на головѣ, опоясанная широкимъ алымъ кушакомъ и со своимъ — Что, никого еще нѣтъ? крикнула она сверху Тулумбасу. — Нѣтути! испуганно грохнулъ онъ какъ изъ трубы, съпросонья чуть не свалившись въ воду… — До сихъ поръ сидятъ; несносный Марина бѣгомъ сбѣжала съ дорожки, прыгнула въ лодку и усѣлась къ рулю. — Послушная собака улеглась въ ногахъ ея. — Вотъ мы какими — И зацѣпъ ишь новый приказали сварить, — можетъ гдѣ повылазать захотите, глупо улыбаясь отвѣчалъ гребецъ. — Повылазать! Ахъ вы, Тулумбасъ, Тулумбасъ! съ хохотомъ повторила она… Она всему-бы разсмѣялась, — такъ Мужское общество подошло къ берегу. — Да идите же скорѣй! звала она, кивая небрежно головой въ отвѣтъ на поклонъ акцизнаго чиновника, который былъ еще довольно молодой человѣкъ, щеголялъ "образованностью" и, вслѣдствіе вѣроятно сего, носилъ преогромнѣйшіе, курчавые, какъ у барана, волосы, на которыхъ весьма неизящно торчала его форменная фуражка. "Неужели же его съ нами повезутъ!" думала съ испугомъ Марина; Но — Садись, Пужбольскій, говорилъ графъ, бывшій, повидимому, въ очень хорошемъ настроеніи духа, между тѣмъ какъ господинъ Самойленко, не доходя до плота, кричалъ издали Маринѣ: — Подымайтесь выше, до самой Карапековой пасѣки. чтобы не ранѣе сумерекъ назадъ быть!… Мы васъ тутъ съ огнями встрѣтимъ!… Тулумбасъ поплевалъ себѣ въ обѣ руки и взялся за весла. Пріятели усѣлись; суденушко отвалило… — Спросите князя, изъ-за чего изволятъ они гнѣваться, моргнулъ Завалевскій Маринѣ, глядѣвшей недоумѣвая на Пужбольскаго, который до сей минуты, противъ обыкновенія, не произнесъ ни единаго слова и, отвернувшись отъ нихъ, глядѣлъ куда-то въ лѣсъ. — Что притуманилась, зоренька ясная, пала на землю росой? тотчасъ-же и защебетала она, улыбаясь ему своими пышными устами. Онъ словно почувствовалъ эту улыбку и быстро обернулся на нее, усмѣхаясь самъ… — А это, изволите видѣть, пояснялъ тѣмъ временемъ графъ, — Ольга Ѳедоровна, экономка, разобидѣла ихъ сіятельство. Они сегодня утромъ сами изволили набрать въ обѣду березовыхъ грибовъ и принесли ей, — за обѣдомъ же подали будто бы не березовики, а подосинники, — такъ вотъ… — Ну да, ну да! запищалъ мгновенно Пужбольскій, — это она намѣренно, avec arrière pensée, это она со мной не въ первый разъ дѣлаетъ! C'est pour sauver sa fichue âme, что она подмѣниваетъ мнѣ грибы… Она, видите, — и онъ, пододвинувшись ближе въ Маринѣ, замахалъ руками по воздуху въ пылу объясненія, — она, видите, почитаетъ, что березовикъ душеспасительнѣе, чѣмъ осинникъ, — такъ она ихъ сушитъ себѣ къ посту, а намъ… Марина такъ расхохоталась, что выпустила руль изъ рукъ… — Правѣ, барышня, правѣ держитесь, въ очеретъ вскочимъ! отчаянно заревѣлъ съ носа Тулумбасъ. Она живо схватилась, налегла, и лодка, описывая широкую дугу, въѣхала въ самую средину теченія… Смѣхъ смолкъ разомъ у всѣхъ троихъ… Будто въ какое-то очарованное царство попали они… Все сіяло, пѣло, благоухало вокругъ… Густыми и стройными рядами, словно уставленное Первый рѣшился заговорить Пужбольскій. — Одного недостаетъ только — встрѣтить намъ вотъ за тѣмъ заворотомъ спящаго Лоэнгрина, влекомаго своимъ лебедемъ!… Вотъ за что можно любить кару-патрію! съ внезапнымъ взрывомъ восторга воскликнулъ онъ:- это за такіе невѣдомые уголки, гдѣ еще и человѣкомъ не пахнетъ! Вѣдь это настоящая рамка для легенды, для волшебной сказки!… — А вотъ къ — Ну, это я напередъ скажу вамъ, что, живо прервалъ онъ ее, — провалилась "скрозь" землю церковь, а на томъ мѣстѣ вода выступила, и подъ водою колокола слышны… Въ Россіи повсемѣстно наткнетесь вы на этотъ сказъ… Нѣтъ, тутъ русалки должны быть непремѣнно!… Вѣдь есть здѣсь русалки, не правда-ли — есть? приставалъ къ дѣвушкѣ Пужбольскій. — Спросите Тулумбаса! засмѣялась она въ отвѣтъ. — Что же вы мнѣ про русалокъ разскажете, господинъ Тулумбасъ? тотчасъ же и обратился къ нему князь. — А то-жь какія русалки — — А, то вы про — Тоже — Пужбольскій, — тѣшась его разгнѣваннымъ видомъ, поддразнивалъ его графъ:- а вѣдь повѣрье про русалокъ, и самое даже слово… — — Это та, перебила, въ свою очередь, Марина, — которая одѣвалась въ собственные свои волосы? — Та самая. — И которую какой-то левъ схоронилъ? — Нѣтъ, нѣтъ, вы смѣшали! Эта Розалія, la patronne de Palerme, nne sainte immaculée… Но та, про которую вы говорите, знаменитая Марія Египетская, la magna peccatrix de l'épilogue de Faus!… — И ты спуталъ, замѣтилъ ему графъ, — въ эпилогѣ Глаза его мгновенно оживились, что-то умиленное и сладостное промелькнуло въ нихъ, показалось Маринѣ. — А чѣмъ же знаменита эта Марія Египетская? робко, стыдясь, что она этого не знаетъ, спросила она. Завалевскій взглянулъ на нее, тихо улыбнулся, опустилъ голову и заговорилъ съ какою-то необычною ему, безсознательною торжественностью: — Славилась она красотою своею и нечестною жизнью по всему востоку; покланялись ей какъ царицѣ; ѣздила она по средиземнымъ волнамъ, какъ нѣкогда Клеопатра, въ золотой триремѣ, подъ пурпуровыми парусами; сводила съ ума и разоряла всю молодежь Сиріи и Египта… И вотъ однажды узнаетъ она, что въ Іерусалимѣ готовится неслыханное торжество, неслыханный праздникъ. Въ храмѣ надъ гробомъ Господнимъ воздвигается отысканный царемъ Константиномъ, царицей Еленой честный крестъ Христа Спасителя… Несмѣтными толпами, изо всѣхъ окружныхъ странъ, стремится народъ поклониться тому кресту… И она, красавица, и она за народомъ… И три раза пыталась она войти во храмъ, и три раза невидимая и непреоборимая сила отталкивала ее назадъ!… Съ той минуты никто уже не видалъ ее въ этомъ мірѣ; какъ была она, въ пышной и нескромной одеждѣ своей, такъ и ушла съ порога недоступнаго ей храма — въ пустыню, въ Ливійскую степь… Сорокъ лѣтъ прожила она тамъ одна. Житіе ея говоритъ, что подъ конецъ жизни она сдѣлалась вся прозрачная, насквозь тѣла ея было видно… Умирая, она начертала имя свое на пескѣ пустыни. По этой надписи узналъ ея бренные останки святой отшельникъ Зосима, про ходившій по степи со львомъ, который повсюду сопутствовалъ ему… Онъ совершилъ надъ нею отпѣваніе, — а левъ вырылъ когтями для нея могилу и зарылъ подъ пескомъ… Жадно слушала Марина; какимъ-то благоговѣйнымъ трепетомъ отзывалось въ чуткой душѣ отъ этой суровой поэзіи первыхъ христіанскихъ вѣковъ… Она отвернулась; она почувствовала, какъ подъ рѣсницами ея задрожали нежданныя слезы… — Счастливыя, какъ онѣ вѣрили! словно вырвалось у нея съ самаго дна души. — А теперь — что осталось? медленно, про себя, домолвила она… Пріятели невольно переглянулись… Оба они повторили внутренно восклицаніе дѣвушки: "а теперь — что осталось?"… — Ишь закуковала! раздался въ эту минуту дурацкій смѣхъ Тулумбаса. — Кукушка! какъ-то насильственно встрепенулась Марина… А погодите! никакъ соловей заурчалъ… пробуетъ… — Къ вечеру дѣло, во всю глотку зачнетъ заразъ! счелъ нужнымъ пояснить гребецъ, снова приподымая свои весла. Пужбольскій со злостью взглянулъ на него: онъ возненавидѣлъ Тулумбаса за его презрѣніе въ — А я вотъ совсѣмъ и забыла! воскликнула вдругъ Марина, — у насъ есть здѣсь своя, аларожская сказка!… — Какая, какая? взвизгнулъ тотчасъ же Пужбольскій. — Отчего кукушка такъ жалобно кукуетъ, не знаете? — Не знаемъ. — Такъ вотъ я вамъ разскажу. Отъ одной старушки здѣшней, — покойница она теперь, — слышала я эту сказку. Когда это было, покрыто мракомъ неизвѣстности, — начала Марина съ напускною насмѣшливостью, исчезавшею по мѣрѣ того, какъ подвигался впередъ ея разсказъ, — а только знаю, что ранѣе было это даже тѣхъ гетмановъ, отъ которыхъ ведутъ родъ свой знаменитые Самойленки… И было тутъ, надъ самымъ Алымъ-Рогомъ, большое село, а въ томъ селѣ, какъ водится, и парней вдосталь, и дѣвчатъ не мало… И вотъ въ одинъ жаркій воскресный день собрались тѣ дѣвчата купаться. Пришли въ рѣкѣ, вотъ на тотъ, можетъ, самый бережокъ, гдѣ, видите, желтаго пѣвника такъ много въ очеретѣ; пришли, скинули кофты да платки съ головы и сѣли на травку-муравку, ждутъ, пока остынутъ… Сѣли и — бесѣду мудрую промежъ себя повели. А бесѣда мудрая въ томъ состояла, что какая дѣвчина какого парня любитъ, да какой парень изъ себя пригожѣе, и тому подобная чепуха… Только сидитъ одна, молчитъ, ничего не говоритъ… А была это сиротинка одна, Фросей звали, ни отца, ни матери, бѣдная, только изъ себя — заглядѣнье дѣвушка!.. — Какъ ты! чуть не вырвалось у Пужбольскаго, пожиравшаго глазами разсказчицу. — Видная, бѣлолицая, а глаза синіе, что — Отъ-то глупая! отозвался на это съ носа увлеченный разсказомъ Тулумбасъ. — Многоуважаемый гражданинъ, вскинулся на него немедля князь Пужбольскій, — вы бы больше занимались — Не такая глупая, какъ вы думаете, Тулумбасъ, расхохотавшись утѣшала его Марина. — Не успѣла сказать это Фрося, какъ подруги ея, сколько ни было ихъ тутъ, вдругъ всѣ въ голосъ въ одинъ: ахъ, ужъ, ужъ! и давай Богъ ноги… Глядитъ она, озирается… А на ея платкѣ, что положила она на траву, клубкомъ свернувшись, лежитъ большущій черный ужъ!.. Ахнула и она!.. А онъ съ платка оземь хвостомъ ударился, перевернулся въ распрекраснаго молодца-красавца, стоитъ предъ ней, золота шапочка на кудряхъ волнистыхъ, полымемъ глаза горятъ, изъ устъ рѣчи медовыя льются… — Въ тонѣ, молодая особа, хорошо, вѣрно! одобрялъ ее Завалевскій, покачивая своею кудрявою, сѣдою головой и чувствуя опять внутри себя приливъ чего-то, давно имъ не испытаннаго, молодаго, счастливаго. А лицо Марины подъ золотистою кожей разгоралось все замѣтнѣе: отъ свѣжаго воздуха, отъ движенія руки на рулѣ. отъ этого одобренія, быть можетъ. — И льются медовыя рѣчи? подгонялъ тѣмъ временемъ разсказъ князь Пужбольскій. — И говоритъ онъ ей: право-ли слово твое, что за ужа готова ты замужъ пойти? Она и сказать что не знаетъ, глядитъ только на него да думаетъ: отколѣ взялся красавецъ да умница такой? А онъ будто отгадавши: я не ужъ простой, говоритъ, а царь вольнаго воднаго царства, и царство мое тутъ близехонько, въ омутѣ глубокомъ, на пескѣ золотомъ. И увидалъ онъ по глазамъ у нея, что согласна она идти за него… Ухватилъ онъ ее сильною рукой, и погрузились они оба въ то его глубокое водное царство. — Церковище! прервалъ ее снова глухой, сдержанный возгласъ Тулумбаса. Изъ камышей лодка выѣзжала въ довольно пространный, округлый и со всѣхъ сторонъ обнесенный сосною и березою проговорилъ Пужбольскій, вспоминая описаніе Стикса въ Дантовомъ Тулумбасъ глянулъ на него тупо встревоженными глазами и — неожиданно перекрестился… — А знаете, сказала Марина, — здѣсь такъ глубоко, что до дна, сколько разъ ни мѣрили, не могли дойти, — и отъ самаго берега обрывомъ идетъ… — Это вѣрно, подтвердилъ графъ, — въ дѣтствѣ моемъ, помню, покойный дядя самъ… — И въ жисть нельзя! прошепталъ. гребецъ и налегъ на весла: ему, видимо, хотѣлось скорѣе выбраться изъ этого мѣста. — Погодите, погодите, просвѣщенный гражданинъ! остановилъ его князь: спѣшить намъ некуда, и на холодкѣ даже очень пріятно здѣсь… А вы намъ скажите, почему нельзя здѣсь дна Тулумбасъ только глазами на него повелъ… — Зачуровано? спросилъ его усмѣхаясь Завалевскій. Гребецъ, не отвѣчая и уткнувъ себѣ обѣ ручки веселъ въ животъ, дѣлалъ Маринѣ какіе-то странные знаки головою… — Что? спросила она, наконецъ замѣтивъ. — На той березѣ, бачите, барышня? пробормоталъ онъ. Она взглянула по направленію его руки. На низко опустившейся березовой вѣтви, у самой воды, висѣлъ свитый, на подобіе — — Не на Въ голосѣ его дрожала нота суевѣрнаго страха, которая окончательно помирила съ нимъ Пужбольскаго. — А не на Но отвѣта онъ не дождался: Тулумбасъ молчалъ и упорно отворачивалъ отъ него свои большіе и красивые, какъ у вола, и какъ у вола глупые глаза. А Марина между тѣмъ, выпустивъ руль и откинувъ голову за корму, молчаливо и сосредоточенно глядѣла въ воду, будто до этого недосягаемаго дна хотѣлось добѣжать ей лучомъ своего свѣтящагося взгляда… — А понравилось Фросѣ въ водномъ царствѣ? спросилъ ее смѣясь Пужбольскій. Она, не оборачиваясь и глядя въ воду попрежнему, заговорила опять: — И не вѣрила своему счастію Фрося… Онъ такой добрый былъ, умный… не видала она такихъ людей… да и нѣтъ такихъ нигдѣ… нигдѣ… какъ этотъ… какъ тотъ царь вольнаго воднаго царства… И законовъ тамъ нѣтъ тѣхъ… что на землѣ! Вольно было ей любить его!… И только бы на него глядѣть ей да слушать его рѣчи… И не умирать никогда, а все бы глядѣть на него, да слушать!… Она говорила какъ во снѣ, какимъ-то трепетнымъ, полнымъ непонятнаго волненія голосомъ. Пужбольскій даже испугался. — Марина Осиповна! потянулся опъ въ ней съ своего мѣста. Она внезапно обернулась, слабо вскрикнула — и тутъ разсмѣялась. — Лента моя, лента!… Прищурившись отъ легкой боли, — лента, вплетенная въ конецъ ея косы, зацѣпилась за желѣзный стержень, на которомъ сидѣлъ руль, — она дернула головою впередъ… и, мгновенно разсыпавшись, великолѣпные темно-русые волосы, словно тяжелая шелковая мантія, скатились по плечамъ ея до самыхъ колѣнъ… — Dio santissimo! въ неудержимомъ восторгѣ вскрикнулъ Пужбольскій. Сидѣвшій ближе въ ней графъ закинулъ руку достать ленту, но изъ этого ничего не вышло, и онъ, заглянувъ за корму, увидѣлъ алую ткань, однимъ концомъ своимъ печально плескавшуюся въ водѣ, а другимъ приставшую въ дегтю, которымъ осмолено было — Была — и нѣтъ ея! весело сказалъ онъ полусмущенной, полусмѣющейся Маринѣ, - миръ ея праху! И да не будетъ ей преемницы in saecula saeculoram! всплеснулъ ладонями князь. Оставайтесь отнынѣ навсегда святою Розаліей Алаго-Рога! — Ну ужь святою не быть мнѣ никогда! отвѣчала она, подбирая обѣими руками волосы свои съ колѣнъ и закидывая ихъ за плечи красивымъ, безсознательно, но строго художественнымъ движеніемъ этихъ рукъ и головы, отъ чего окончательно закружилась голова у Пужбольскаго. — Развѣ въ русалки пойду. — И полюбите водянаго? съ какою-то забавною, ревнивою тревогой въ голосѣ воскликнулъ онъ. Не опуская еще рукъ отъ волосъ, быстро обернулась она на него — и такъ и освѣтила его горѣвшими какимъ-то страннымъ пламенемъ глазами. — А не могу я полюбить — кого мнѣ хочется? пылко выговорила она:- запрещено развѣ мнѣ? Растерянный Пужбольскій не нашелъ отвѣта… Языкъ у него не ворочался… Онъ только во всѣ глаза глядѣлъ на нее — и чувствовалъ, что кровь какъ молотомъ стучала ему въ виски. Какъ въ тотъ первый день, когда неожиданно предстала предъ нимъ Марина, будто отъ чьего-то невидимаго прикосновенія, дрогнули артистическія струны въ душѣ Завалевскаго. Чѣмъ-то безмѣрно привлекающимъ показалась ему эта молодая, роскошная жизнь, требующая любви и счастія. — Нѣтъ, молодая особа, отвѣчалъ онъ за Пужбольскаго, — нѣтъ; счастливъ будетъ тотъ, кого вы полюбите! Руки ея упади на колѣни, и она мгновенно поблѣднѣла;- только глаза ея теперь засіяли какъ двѣ неотразимыя звѣзды, встрѣтившись съ глазами Завалевскаго. — Счастливъ? Да? Онъ будетъ счастливъ, вы думаете?… Голосъ ея дрожалъ. — Не сомнѣваюсь, улыбнулся онъ ей съ какою-то отеческою нѣжностью. — Какія это все глупости! вдругъ, нежданно, покатилась она со-смѣху… что-то невыразимо радостное слышалось въ томъ смѣхѣ…- А все Александръ Иванычъ, все онъ!… Вѣдь выдумалъ, что я водянаго полюблю!… Ну, да, да, полюблю, замужъ за него пойду, — и какую свадьбу мы съ нимъ сыграемъ!… Всѣхъ окуней, лещей, налимовъ на балъ пригласимъ, на кухню стряпать раковъ посадимъ, — — Ну да, продолжала она хохотать, — здѣсь другаго слова нѣтъ. — Самый корень, прямо отъ санскрита, молвилъ онъ, преисполненный филологическаго удовольствія, — — А Фрося, заговорила все такъ же весело она, — жаль мнѣ вамъ въ этомъ признаться, — а большою дурой оказалась Фрося!… Семь лѣтъ жила она съ — А онъ ее отпустилъ? — А вы бы не отпустили? и Марина глянула на Пужбольскаго быстрымъ, лукавымъ, почти кокетливымъ взглядомъ, — бѣдному князю даже въ голову не приходило, что она способна такъ глядѣть:- вы бы отказали женщинѣ, которую вы любите, когда она тоскуетъ, и плачетъ, и умоляетъ васъ? — Вамъ бы я ни въ чемъ отказать не могъ! едва слышно проговорилъ онъ. Но Марина не разслышала, или не хотѣла слышать — и продолжала спѣша: — Отпустилъ онъ ее и съ дѣтьми на три дня срокомъ, взявъ съ нея слово, что ни она, ни дѣти — ни словомъ, ни намекомъ не скажутъ, ни кто мужъ ея, ни какъ живетъ она… Обѣщала она, страшными клятвами обѣщалась… Мужъ провожалъ ее до гребли… Черезъ три дня, наставлялъ онъ ее, — приходи на это же мѣсто и три раза — Ну, и не выдержалъ женскій язычекъ, выдала она тайну? съ ребяческимъ любопытствомъ допрашивалъ Пужбольскій. — И совсѣмъ не она, — не правда ваша! передразнила его Марина. — Отъ нея самой ничего не узнали подруги… А за дѣтей ея принялись, просьбами да улащиваніями… Мальчикъ хоть и моложе былъ сестры, да поумнѣе, на всѣ эти спросы отвѣчалъ однимъ словомъ: не знаю!… А дѣвочка не выдержала — разсказала все… Только и нужно было того злымъ завистницамъ тараторкамъ, — побѣжали онѣ къ мужьямъ, братьямъ, и передали имъ все… — А тѣ, прервалъ, угадывая конецъ, Пужбольскій, — а тѣ сейчасъ на греблю, завѣтное слово сказали, ужъ изъ-подъ гребла вылѣзъ… — И убили они его до смерти тѣ И не успѣла договорить Марина, какъ надъ рѣкою, въ порѣдѣвшемъ лѣсу, послышалось нѣжное, робкое пленьканье зачинающаго соловья… Какъ бы отвѣчая на вызовъ, на другомъ берегу въ очеретѣ зарокоталъ, ударилъ другой, — и за ними пѣвчею волной полились въ перекличку соловьиные розсыпъ и свистъ изо всѣхъ концовъ уходившей въ вечернюю синь окрестности. — Воистину людямъ на радость, тихо повторилъ Завалевскій, задумчиво благодарными глазами глядя на Марину. — Несчастнымъ въ утѣшеніе, еще тише вздохнулъ Пужбольскій, свѣсилъ руку за бортъ лодки и, плеща ею въ водѣ, забормоталъ: Слаще того звенѣвшаго рокота и трелей пѣло счастіе на сердцѣ у Марины. Безмолвная, съ недвижно лежавшею на кормѣ рукою, глядѣла она неотступнымъ и увлаженнымъ взоромъ въ медленно блѣднѣвшее небо. Сознаніе дѣйствительности исчезло въ ней. Сонъ-ли это, волшебная-ли блаженная жизнь, она не понимала… До боли сладостно лилась ей въ уши соловьиная пѣснь… и чувствовала она только, что плыветъ она куда-то по очарованнымъ волнамъ, и что "счастливъ будетъ тотъ, кого полюбитъ она", и что И вдругъ вся застыла, вся оцѣпенѣла Марина… Раздирающій, нечеловѣческій крикъ словно остріемъ ножа пронизалъ воздухъ… Пужбольскій привскочилъ какъ ужаленный… Весло выскользнуло изъ задрожавшей руки Тулумбаса, — онъ полѣзъ всѣмъ плечомъ за бортъ ловить его… Изъ ближняго, тревожно зашелестѣвшаго камыша выскользнуло нѣчто нескладное, сѣроватое и длинноногое, и, вспахнувъ тяжело крылами, взмыло вверхъ, почти надъ самыми головами путниковъ… — Ишь ты цапля проклятая, чтобъ тя розорвало! гнѣвно вскрикнулъ гребецъ, таща изъ воды пойманное весло… И, какъ бы въ исполненіе его заклятья, надъ бѣднымъ пернатымъ, виновникомъ этого переполоха, зачернѣли внезапно въ воздухѣ невѣдомо откуда взвившіяся и грозно опускавшіяся теперь крылья… Новый пронзительный крикъ огласилъ поднебесную высь, — и цапля съ ударившимъ въ нее грудью ястребомъ полетѣли внизъ, исчезая за лѣсными вершинами… — Вы испугались? заговорилъ Завалевскій, заботливо заглядывая въ лицо Марины и не выпуская руки ея изъ своей. — Какой вздоръ! засмѣялась она, и стыдъ какой, Это была правда, — но отчего же и теперь, когда все объяснилось, когда ей — Можетъ назадъ прикажете? спрашивалъ тѣмъ временемъ князя Тулумбасъ: онъ глядѣлъ угрюмѣе прежняго и подозрительно оглядывалъ снова близко подступавшіе съ обѣихъ сторонъ къ лодкѣ густые ряды очерета, будто ожидая отъ нихъ новаго непріятнаго сюрприза… — Мнѣ все равно, отвѣчалъ Пужбольскій, стараясь не глядѣть на Марину: онъ начиналъ ревновать ее къ Завалевскому. — Слухайте! встрепенулся вдругъ Тулумбасъ, — никакъ насъ кличутъ!.. Дѣйствительно, съ праваго берега доносилось до нихъ отдаленное и протяжное — Попробуй откликнуться, сказалъ князь. — Ау! заревѣлъ въ свою очередь Тулумбасъ, — и безмолвный до этой минуты Испуганные соловьи смолкли въ лѣсу… Въ наставшей затѣмъ тишинѣ послышалось глухое шлепанье конскихъ копытъ по болотистой почвѣ берега, — и невидимый всадникъ крикнулъ издалека: — Баринъ (въ Аломъ-Рогу иначе не называли Іосифа Козьмича) домой просятъ… Гости пріѣхали!.. — Какіе гости? взвизгнулъ Пужбольскій, весь съежившись отъ досады. — Не могу знать! отвѣчалъ надрываясь далекій голосъ, — не здѣшніе!.. Пріятели переглянулись… Завалевскій безсознательнымъ движеніемъ насунулъ себѣ шляпу на самые глаза… У Марины внезапно похолодѣли руки… — Пора впрочемъ, — поздно, промолвила она, насильно улыбаясь, и положила руль направо. Тулумбасъ заработалъ веслами… Лодка быстро поплыла внизъ по теченію… У всѣхъ у нихъ точно языкъ отнялся… Только Пужбольскій съ наморщеннымъ лбомъ и раздувавшимися ноздрями продолжалъ бормотать про себя — и такъ, что со стороны можно было подумать, что онъ бранится: — Влѣво, влѣво, ближе держите! крикнула вдругъ Марина гребцу, — тутъ къ берегу пристать можно… И, прежде чѣмъ пріятели успѣли догадаться о ея намѣреніи, она неожиданнымъ прыжкомъ прыгнула съ мѣста на отлогій берегъ, мимо котораго скользила лодка, и, низко наклонясь всѣмъ тѣломъ, принялась чего-то искать въ росистой травѣ, слабо зеленѣвшей въ мерцаніи потухавшаго дня… Друзья оторопѣло слѣдили за ея движеніями… — Вотъ и я! заговорила она, такъ же быстро возвращаясь и усаживаясь опять въ лодку. — Извольте каждый вдѣть себѣ въ петличку! И она подала имъ по цвѣточку своеобразной формы, со вздутыми какъ мѣшечки, красными по бокамъ и желтыми по середкѣ лепестками, похожему видомъ на какую-то лилипутскую обувь… — Хотѣла поднести вамъ — Это, примолвилъ Пужбольскій, задрожавшею рукой принимая отъ нея цвѣтовъ и взглядываясь въ него, — это cyrpopedium, — А мнѣ свое больше нравится, живо возразила дѣвушка, — и дается это вамъ именно въ память Голосъ ея вздрогнулъ помимо воли. Въ горлѣ сперлось… она почувствовала — скажи она еще слово, и она разрыдается какъ капризный ребенокъ… Ни князь, ни Завалевскій не нашли слова въ отвѣтъ… Обоимъ имъ было необъяснимо тяжко… И лодка съ замолкнувшими спутниками продолжала быстро спускаться по теченію… Все ближе и ближе надвигались кругомъ вечернія тѣни, пронзительнѣй жужжалъ въ камышахъ безконечный міръ насѣкомыхъ, и проницающимъ до одурѣнія запахомъ благоухали предъ ночью аиръ и болотная зоря… Неожиданнымъ взрывомъ пламени сверкнуло вдругъ съ праваго берега, и горячимъ потокомъ отлило въ прозрачной рѣчной глади… Словно дрогнулъ очеретъ подъ волною внезапнаго свѣта… Надъ нимъ, будто дрожащія руки какихъ-то встревоженныхъ призраковъ, задвигались огромныя вѣтви ольхъ и дубовъ… Слышалось близкое трещаніе огня; изъ черныхъ клубовъ дыма сверкающими брызгами неслись тысячи искръ, потухая высоко надъ землей, — и шире, и ярче заливало окрестность пламенемъ и свѣтомъ… — Ишь, костеръ якой дюжой наклали! выразилъ одобреніе свое Тулумбасъ, забывая всѣ свои страхи и весело забирая весломъ въ прачешному плоту, служившему пристанью. — Доѣхали? проговорилъ графъ, какъ бы съпросонья, и съ какимъ-то, невыразимо обрадовавшимъ Марину, оттѣнкомъ сожалѣнія въ голосѣ. — Финалъ! буркнулъ Пужбольскій: онъ со злостью думалъ, что Они еще пристать не успѣли, какъ конторскій прикащикъ, ожидавшій ихъ на плоту, по приказанію г. Самойленки, доложилъ, что Іосифъ Козьмичъ просятъ всѣхъ въ липовую рощу, въ костру, гдѣ они "и съ гостями" ожидаютъ ихъ… — Кто же гости? нерѣшительно, какъ бы боясь ожидаемаго отвѣта, спросилъ графъ, выходя изъ лодки вслѣдъ за Мариною и Пужбольскимъ. — Князь Солнцевъ и княгиня, изъ Санктъ-Петербурга, ваше сіятельство! объяснилъ съ торжественностью прикащикъ, достойный ученикъ величественнаго "потомка гетмановъ". Завалевскій поникъ головою и побрелъ впередъ, не говоря ни слова. — Permettez moi de voue offrir mon bras, mademoiselle! провозгласилъ громко Пужбольскій, раздувая ноздри и предлагая Маринѣ подогнутую калачикомъ правую свою руку. — Какъ же я это такъ, съ моими волосами?… возразила она, — но тутъ же съ негодованіемъ подумала: а какое мнѣ дѣло до этой Пужбольскій невольнымъ страстнымъ движеніемъ прижалъ къ боку руку Марины и повлекъ ее въ липовой рощѣ. А у бѣдной дѣвушки билось сердце какъ у пойманной птички. — Что это со мною дѣлается? тоскливо допрашивала она себя… Она себя не узнавала… |
||
|