"Ленинград" - читать интересную книгу автора (Козырев Михаил Яковлевич)Четырнадцатая глава Я переживаю неприятные минутыСледующий день начался неприятным предзнаменованием: когда я выходил к завтраку, навстречу мне попался политрук. Он пробирался наверх, по обыкновению вытянув вперед голову, словно обнюхивая лестницу. Унюхав меня, он ехидно улыбнулся и почти не ответил на мое приветствие. В столовой я заметил такие же взгляды и улыбки со стороны совершенно незнакомых людей. Это заставило меня быть более непринужденным, чем когдалибо, я нарочно громко говорил, задавал соседям ненужные вопросы. Отвечали мне неохотно, сторонились меня, как зараженного. Я не понимал, что это значит, но мне всетаки было не по себе. Часам к двенадцати дня приехал Витман. Он был чемто озабочен и смотрел на меня с сожалением. Я не понимал ни его озабоченности, ни его взглядов, а он долго не мог начать разговора и начал его издали. — Поверьте мне, — сказал он, — я ваш первый и лучший друг. Я ответил, что никогда не сомневался в искренности его дружеских чувств. — А вы подводите меня, — с упреком сказал он, Я выразил неподдельное изумление. Витман поднял на меня бесстрастные глаза. — Вы ничего не знаете? — спросил он. — Вы не знаете, что нарушили один из важнейших законов нашей республики? — Что вы говорите? Какой закон? Я искренно не знал за собой никакой вины. — А ваше знакомство с классовыми врагами? — Какими врагами? В первую минуту я не понял, на что намекает Витман. — Не притворяйтесь, — оборвал он, — вспомните лучше, где вы были вчера вечером! Я невольно покраснел. Витман победоносно посмотрел на меня сквозь монокль. — Ну и что же из того? — сухо возразил я. — Вы не должны больше этого делать, — сурово ответил он. Меня взорвало: — Вы мне запретите? "Жидкая мразь, да я растопчу тебя в одну минуту", — думал я. Меня возмутило вмешательство постороннего человека в мою личную жизнь. И потом — откуда он узнал об этом? Следил, что ли? Он понял мое настроение: — Да, я имею право запретить вам. И мне, именно как вашему ближайшему другу, поручено сообщить об этом. Он сильно напирал на слово "поручено". "Вот как, — подумал я, — ктото уже успел обсудить мое поведение и вынести приговор!" Все это по весьма понятным причинам только раздражало меня. — А мне плевать на ваше запрещение! — грубо ответил я: Я думал, что он ответит еще большей грубостью — такие разговоры не были редкостью среди подпольных работников в царское время. И тогда товарищи следили друг за другом и останавливали друг друга, если казалось, что один из них делает ложный шаг. Но тогда шла упорная борьба. Этой борьбе мы должны были отдавать все свои силы, без остатка, — а теперь? Но мое воодушевление снова пропало даром. Витман не ответил на мою грубость. Вместо этого он вынул из кармана записную книжечку, сделал в ней какуюто отметку и просто сказал: — А теперь пойдемте в клуб. Я выполнил свою обязанность и больше не возвращусь к этому вопросу. Его хладнокровие до того поразило меня, что я подчинился беспрекословно. Я пошел в клуб, выслушал скучнейшую проповедь, подошел после обедни к даме из девятого номера. Та смотрела на меня с сочувствием — она, вероятно, тоже знала, что я совершил нехороший поступок, но не осуждала, как другие, а жалела меня. "Вот видите, — как будто говорила она, — до чего доводит одиночество". Я ждал продолжения неоконченного в прошлое свидание разговора и не ошибся. — А вы подумали о моем предложении? — улыбаясь сказала она. — Вы обещали подумать… Я вспомнил деревянную девицу, и этот образ теперь внушил мне еще большее отвращение. — Нет, — сухо ответил я. Дама тотчас же оставила меня и, сохраняя ту же приветливую улыбку, стала разговаривать с другими. Я понял, что совершил большую тактическую ошибку: надо было ответить помягче, надо было оттянуть ответ, но вы знаете мое настроение и поймете, что отнестись к этому повторному предложению иначе я не мог. Я нажил себе врага. Но я в тот момент не жалел об этом так, как жалею теперь; в ту минуту мне хотелось даже сказать этой даме чтонибудь весьма оскорбительное, мне хотелось выругаться, наконец… Каша в. голове была чрезвычайная — хуже, чем после похмелья. И с тем большим нетерпением я дожидался вечера. К ожиданию радостной для меня встречи присоединялось желание вырваться из насыщенной подозрительностью и чуждой мне атмосферы. Но до вечера было не близко. Поневоле мне пришлось провести весь день с Витманом, который видел мою нервозность, но как будто не замечал ее. Меня злила его невозмутимость и уверенность в своей правоте, меня злило, что он смотрит на меня, как на взбалмошного ребенка. Может быть, теперь мне понятно, что я и был таким в глазах людей, насквозь проникнутых сознанием своей правоты и важности исполняемых ими обрядов, но тогда я не понимал этого. Я сделал еще ряд тактических ошибок: пробовал начать спор с Витманом по поводу какойто газетной статьи, но он недоумевающе взглянул на меня и чтото записал в книжечку. Книжечка эта стала раздражать меня. — Что вы записываете? — спросил я. — Так, — неопределенно ответил Витман, — вспоминаю некоторые дела… Я был очень рад, когда развязался с этим человеком, и тотчас же стал готовиться к вечернему визиту, Я связал большую пачку книг и хотел уже потребовать автомобиль, но рассчитал, что приеду слишком рано. — А не пойти ли пешком? Через пять минут я был уверен, что надо идти пешком. Откуда весь дом узнал о моем путешествии? Ясно, что наболтал шофер. Может быть, он так же, как и я, заполняет анкету, и на вопрос, что он делал в такойто промежуток времени, он ответил: возил меня в Лесной. Я выйду из дома пешком, а на Выборгской сяду на трамвай или возьму извозчика. Но извозчик, встреченный мною на Финляндском проспекте, отказался везти. Он был прикреплен к определенному дому. На трамвай меня не пустили: — А у вас есть билет? — Я могу купить… Кондуктор засмеялся и дернул звонок. Трамвай показал мне хвост, и я отправился пешком в такую даль, и притом с тяжелой ношей за плечами. Но пока я шел, я не думал о дальнем пути и о тяжелой ноше, я думал только о предстоящем свидании. |
||||
|