"Поручик Журавлев" - читать интересную книгу автора (Козырев Михаил Яковлевич)

пятая глава

Когда-то любили еженедельные наши журналы опрашивать и артистов, и борцов, и эмира бухарского, и тебя, двуногий чело-век, показывающий в цирке это свое уродство, — о том, какой день считают они самым счастливым.

И если бы был гражданин Попов эмиром бухарским или борцом, или тобой, замечательный двуногий человек, он бы от-ветил:

— Тот день, когда я получил прозодежду!

Какими словами после стольких исписанных мною стра-ниц опишу я костюм и пальто, сшитые в мастерской номер два и потому называемые английскими? Какими словами опишу я вас, носящих в совокупности именование прозодежды!

Прозодежда! Стоит из-за тебя послужить почти год в качест-ве спеца — педагога, кондитера, статистика и мыловара, стоит из-за тебя с совещания бежать на заседание, написать сотни до-кладов — об электрификации ли народного образования, о наи-лучших ли формах и карточках для поднятия производительно-сти рабочих кондитерского дела!

Весь этот труд можно поднять для тебя, чтобы затем, с удо-стоверением от наркомпроса, домкома, совнархоза и главхозупра, придя в соцобез, получить ордер, по ордеру талон, по талону купон, по купону квитанцию, по квитанции номер, а по номе-ру — тебя, прозодежда!

И в сырой осенний вечер, возвращаясь с тяжелым пайком за спиной, не вспомнить рваной полувоенной одежда мешочника, проехавшего сотни верст с мешком муки за плечами, красноар-мейца с польского фронта из пинских болот, дезертира, спустив-шего где-то шинель, и бывшего, наконец, поручика Журавлева!

Гражданин Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, только одной прозодежды не хватало тебе — и вот она есть!

Ты приходишь домой, закипает чай на старых докладах и брошюрах, зажигается лампа с теплым зеленым абажу-ром — можно сидеть и мечтать, и заснуть в этих мечтах, и увидеть во сне, как он, гражданин Попов, при шпорах и шашке, идет на ученье и тычет пальцем в него младший унтер-офицер Иванов:

— Я тебя знаю!

— Эй, бузэ, бузэ!.. — отвечает Попов. — Эй, бузэ, бузэ! — и не может бежать и не может стоять под осенним, сырым, пронизывающим ветром —

и только проснувшись, вспомнить, что нет и нигде нет поручика Журавлева!

Ты думаешь, это он идет по Тверской, растопырив свои га-лифе, под руку с дамой самого неопределенного наклонения?

— Нет, это батальонный командир Иванов — не тот Иванов, что погиб под Орлом, а другой Иванов, — восстанавливает традиции славного некогда полка.

Смело подойди к нему и спроси:

не знает ли он поручика Журавлева? Проходит еще и еще мимо тебя, гражданин Попов — сторонись! —

все глядят на тебя, но среди тысячи глаз нет и пары враждебных: никто не следит за тобой, никто не бежит в переулок и на пятый этаж, куда прибегаешь ты, еле переводя дух от испуга, что-бы только через полчаса, успокоившись, варить фасоль и совет-ский кофе.

А после всего этого как приятно узнать, что тебя вовсе нет на свете! Вот что прочел гражданин Попов в одной из южных газет летом тысяча девятьсот двадцать первого года:

Вчера в ревтрибунале разбиралось громкое дело шайки бандитов, терроризировавших население в течение шести месяцев, ограбивших, между прочим, артельщика финотдела Ефимова, убивших семью в 11 человек на хуторе Давыдовка и т. д.

Интересно отметить, что главой шайки является бывший поручик Журавлев, почему-то отрекшийся на суде от этого звания, с несомненностью установленного по документам, найденным под подкладкой его шинели,

Б. поручик Журавлев был одно время сподвижником знаменитого полковника Баранова и после разгрома белых банд организовал шайку.

Журавлев и его трое главных сподвижников приговорены к высшей мере наказания.

И дальше — курсивом:

Пожалел ли гражданин Попов, советский спец Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, пожалел ли он о гибели несчастного поручика?

Или, может быть, как и все, не без некоторого злорадства прочел:

И капли жалости или сочувствия не оказалось в душе при известии о гибели человека, может быть, много обещавшего выполнить в жизни и брошенного на произвол разбушевавшейся стихии!

Жизнь! Как ты темна и слепа! С закрытыми глазами рождается человек, и слепой бродит он по твоим, жизнь, темным дорогам, и слепой отходит он в землю, кто бы он ни был — чест-ный ли гражданин, совработник и спец, и начальник милиции, и сотрудник чека, фальшивомонетчик и вор, белогвардеец и де-зертир, и бывший, наконец, поручик Журавлев!

И тогда не все ли равно, какая земля засыплет его уже безымянное тело, поставят над телом этим крест или мавзолей, или только травой зарастет безвестная могила — все равно на-всегда прекращаются всякие счеты живущих на свете людей с мертвым поручиком Журавлевым.

Я уже поставил слово конец, полагая, что повесть моя, как и жизнь Журавлева, окончена, как тот же самый неожиданный стук в дверь, использованный, кстати, всеми романистами, за-ставил меня встать и открыть таинственному незнакомцу.

На этот раз он пришел с вполне определенной целью. Тща-тельно перечитав мою рукопись, — а рукопись эта была много объемистей предлагаемой теперь читателю, — он сказал:

— А я бы написал это несколько иначе!

И если вы, читатель, посетуете, что я, обещав вам повесть с лирическими отступлениями, часто даю только эти лирические отступления, то могу в оправдание свое сказать, что самая по-весть вычеркнута незнакомцем.

Правда — я мог бы закончить ее так, как хочу, но и тут встает тот же самый вопрос:

где, собственно, кончается повесть о днях поручика Журавлева? И кончается ли она смертью? Не будет ли он и дальше влачить скорбное свое существование?

Я кончил. Опять закрываю глаза. Вот опять — сырая осен-няя ночь, и книга, и лампа с зеленым абажуром.

И лежат передо мною все пути, что раскинула жизнь, и идет по этим путям младший унтер-офицер Иванов, и видит меня, и говорит:

— Я тебя знаю!