Глава 1 1905 год

Новый год в Москве встречали далеко не спокойно. Чувствовалось сильное брожение, и хотя правительство уже по собственному почину охотно шло на частичные реформы, но на взгляд русского общества они оказывались недостаточными. Общество постепенно революционизировалось, вспышки и выступления крайних левых партий все учащались, и нет сомнений, что они инспирировались и предпринимались по общим указаниям революционного комитета, находившегося тогда за границей. Кроме того, осенью 1904 г. в Париже состоялось соглашение между оппозиционными и революционными организациями Российского государства, оглашенное в листке "Освобождение", печатавшемся в Париже1.

Террористические акты в России стали учащаться, угрозы со стороны революционных комитетов сыпались на лиц, занимавших административные посты. Великий князь Сергей Александрович также не избег этой участи — его систематически травили. Под впечатлением всего этого в высших правительственных сферах нашли неудобным и опасным оставлять на посту московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, да и сам великий князь очень тяготился генерал-губернаторством, не сочувствуя политике министра внутренних дел князя Святополк-Мирского, которого он очень уважал, но не разделял его политических взглядов.

1 января, при весьма милостивом высочайшем рескрипте, великий князь был уволен от должности генерал-губернатора и назначен главнокомандующим войсками Московского военного округа, причем в виде особой милости ему был пожалован портрет императора Александра III, осыпанный бриллиантами, для ношения на груди. Великий князь был очень счастлив этой награде, так как брата своего императора Александра III он прямо боготворил.

Одновременно с сим был опубликован указ об учреждении в Москве градоначальства по примеру Петербурга2, а должность генерал-губернатора было решено временно не замещать; обязанности же генерал-губернатора одновременно с указом о градоначальстве были распределены между градоначальником и губернатором по принадлежности. А. Г. Булыгин тогда же был уволен от должности помощника генерал-губернатора с назначением в Государственный Совет; Д. Ф. Трепов назначен в распоряжение генерал-адъютанта Куропаткина в действующую армию, а московским градоначальником назначен черноморский губернатор, генерал-майор Волков, а помощником к нему генерал-майор Руднев. Все эти меры, направленные не на пользу дела, а скорее в угоду личности, не привели к хорошим результатам, а, напротив, приблизили к катастрофе.

Итак, с 1 января власть в Москве фактически перешла в руки бывшего помощника обер-полицеймейстера, ставшего помощником градоначальника, генерал-майора Руднева, так как великий князь оставил должность генерал-губернатора, Трепов сдал должность обер-полицеймейстера, а Волков еще не приехал. И это в столь серьезное время производило впечатление, что власти в Москве нет, так как Руднев, хотя и был прекрасным человеком, честным и благородным, но в то же время был слабоволен, нераспорядителен и совершенно не годился ни на какую самостоятельную административную должность.

2 января великий князь отправился в Петербург представиться Государю императору по случаю нового назначения. Я сопровождал его высочество. Великая княгиня {Великая княгиня Елизавета Федоровна, жена великого князя Сергея Александровича.} оставалась в Москве. Поезд отходил из Москвы в 10 с половиной часов вечера, и великий князь приехал на вокзал за 10 минут до его отхода. На вокзале находились местные власти и между ними и бывший обер-полицеймейстер Д. Ф. Трепов.

Как только великий князь простился со всеми и, пожав руку Трепову, вошел в вагон, я же оставался еще на платформе, около меня раздался выстрел. Обернувшись, я увидел юношу в фуражке какого-то учебного заведения, который, стоя перед Треповым в трех шагах, стрелял в него из револьвера почти в упор. Трепов, стоя в шинели с бобровым воротником, лавировал, делая то шаг вправо, то влево. Все как будто остолбенели и смотрели, как юноша палил из револьвера, в том числе и я, пока один жандармский унтер-офицер не схватил стрелявшего за руку. Тотчас все накинулись на этого юношу, кто-то сказал: "Повалите его на пол", но начальник жандармского отделения распорядился увести его в соседнюю дежурную комнату. Трепов остался невредим, все пули попали в стену.

Великий князь, как только услыхал выстрелы, хотел выйти на площадку, но камердинер, очень предусмотрительно, запер дверь от вагона на ключ.

Оказалось, что стрелял студент Полторацкий, бежавший из арестного дома Пречистенского приемного покоя для испытуемых психически больных. Как он пробрался, минуя две линии охраны, осталось загадкой.

Под таким впечатлением поезд двинулся, и великий князь сел писать великой княгине и жене Д. Ф. Трепова, чтоб успеть послать письма из Клина. В Петрограде {Так в тексте. Правильно: в Петербурге.} великий князь пробыл два дня, после чего возвратился в Москву.

В Москве исправляющий должность градоначальника Руднев был совсем растерян и терроризирован, страшно боялся за жизнь великого князя, так как стали поступать весьма тревожные сведения. Явился вопрос об усилении охраны его личности, и затруднительность охранить его в Нескучном представилась во всей полноте. Но великий князь и слышать не хотел переезжать куда бы то ни было.

В это время в Петербурге назревали события, кончившиеся 9 января крупным столкновением толпы рабочих с полицией и войсками. Большое возбуждение среди рабочих в Петербурге возникло на почве так называемой "зубатовщины"3, которая началась в Москве, но с тою разницею, что в Москве эта "зубатовщина" была скоро ликвидирована, вернее обезврежена, как только оказалось, что переходит должные границы, переходя в провокацию. В Петербурге же движение это пошло шире и дальше благодаря тому, что во главе этого движения стал ловкий, пронырливый человек — священник Петербургской пересыльной тюрьмы Георгий Гапон, который уже несколько лет назад занялся изучением быта рабочих, главным образом Путиловского завода. Он посещал их квартиры, расспрашивал о нуждах, помогал им и постепенно приобрел доверие рабочих масс, являясь часто ходатаем за них перед заводской администрацией и петербургским градоначальником. Он был отличный проповедник и оратор, что тоже усиливало его влияние. Одновременно с этим он втерся в доверие петербургского градоначальника генерал-адъютанта Фуллона, благодаря чему ему удалось учредить Общество фабрично-заводских рабочих г. Петербурга и самому стать во главе этого общества. Устав этого общества был утвержден законным порядком и имел целью удовлетворение духовных и умственных интересов рабочих и отвлечение их от влияния преступной пропаганды.

Сначала это общество не выходило за пределы своего устава, но постепенно стало выходить из рамок, и когда 2 января правление Путиловского завода уволило 2 рабочих, то депутация от рабочих с Гапоном во главе обратилась к правлению с требованием, сводящимся главным образом: к увольнению одного мастера, возвращению уволенных рабочих, установлению восьмичасового рабочего дня и новой расценки по добровольному соглашению с комиссией из выборных рабочих. Правление ответило, что вопрос о восьмичасовом рабочем дне зависит от Министерства финансов, а вопрос о повышении платы будет внесен в общее собрание акционеров. Это не удовлетворило рабочих, и они объявили забастовку. За ними последовали рабочие Франко-русского завода, затем другие, и к 8 января бастовало уже до 200 заводских предприятий и типографий, а также и железные дороги Петербургского узла.

В это же время, а именно 6 января, во время обычного Крещенского парада и высочайшего выхода из Зимнего дворца на Иордань для освящения воды, произошел несчастный случай, до сих пор оставшийся загадкой, несмотря на тщательное расследование: при производстве установленного салюта одним из орудий, расположенных близ Биржи, был произведен вместо холостого боевой выстрел. Пули снаряда попали в помост у Иордани, где стоял Государь император, и на набережную, а также и в фасад Зимнего дворца, в 4 окнах коего были разбиты стекла. По счастливой случайности ранен был только один городовой, стоявший на посту. Одна пуля ударилась в знамя Морского кадетского корпуса, задев древко и погнув гвоздь, пуля, потеряв свою силу, упала к ногам знаменщика. Церемония продолжалась, никто не двинулся с мест, Государь сохранил полное спокойствие, даже не изменился в лице.

К 9 января к агитации гапоновцев присоединились подстрекательства подпольных кружков, и таким образом она перешла к пропаганде явно революционной. В этот день — это было воскресенье — Гапон устроил провокационное шествие рабочих из 11 районов общества к Зимнему дворцу, якобы для подачи прошения лично Государю императору, отлично зная, что Государь в Зимнем дворце не жил, а пребывал в Царском Селе. Это грандиозное шествие, куда втянуты были Гапоном обманным образом не только рабочие, но и примкнувшие к этому шествию обыватели, было допущено благодаря бездействию полиции и градоначальника до самого Зимнего дворца и кончилось тем, что произошло неминуемое в таких случаях столкновение рабочих с вызванными войсками и полицией. В результате оказалось около 70 убитых и 20 раненых. Не допусти градоначальник всем группам рабочих соединиться, не было бы этих жертв.

В ответ на это кровопролитие забастовали студенты университета и Академии художеств. Гапон, сделав свое гнусное дело, скрылся, отпечатав в литографии "Свободное слово" следующую прокламацию для распространения ее среди рабочих и войск: "9 января. 12 часов ночи. Солдатам и офицерам, убивавшим своих невинных братьев, их жен и детей, и всем угнетателям народа мое пастырское проклятие; солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы, мое благословение. Их солдатскую клятву изменнику-царю, приказавшему пролить неповинную кровь народную, разрешаю. Священник Георгий Гапон".

В результате Гапон достиг того, чего хотел, — во всех уголках России передавали событие 9 января в самом искаженном виде, везде эти слухи возбуждали кружки недовольных, увеличивали их, революционизировали.

В Москву весть о событиях 9 января достигла в тот же вечер и быстро облетела все фабрики и заводы; рабочие заволновались. В это же время доставлен был исправляющему должность градоначальника план Нескучного сада и дворца, взятый при обыске у одного из рабочих, кажется завода Бромлея, с указанием дорожек, по которым гулял великий князь, и другими отметками. Это побудило градоначальника и всех окружавших великого князя убедительно просить его покинуть Нескучное и переехать в Кремль, где, казалось, легко было обезопасить его пребывание. Великий князь согласился только после того, что ему были представлены доводы, что, оставаясь в Нескучном, он связывает руки градоначальнику, который слишком много внимания должен будет сосредоточивать на охрану Нескучного в ущерб общего охранения порядка в столице.

Это было вечером 9 января. Решено было переехать тотчас же, не откладывая, в Николаевский дворец 4. Наскоро собравшись, с необходимыми вещами приехали в Кремль. Кроме их высочеств великого князя Сергея Александровича и великой княгини Елизаветы Федоровны и августейших детей великого князя Павла Александровича в Николаевском дворце поселились фрейлины великой княгини М. А. Торопчанинова и княгиня С. Л. Шаховская, воспитатель великого князя Дмитрия Павловича генерал Лайминг, состоявшая при великой княжне Марии Павловне Е. Ф. Джунковская — моя сестра и я.

Для дворцового начальства переезд великого князя был так неожиданен, что в Николаевском дворце начали все готовить уже по приезде туда их высочеств, и первую ночь в комнатах дворца было не более 4 градусов. Все переговоры об охране великого князя в Кремле велись с начальником Дворцового управления и градоначальником через меня, мне же была поручена охрана внутри дворца. Великий князь очень не любил сам принимать какие-либо меры предосторожности, и потому в этом отношении с ним было очень трудно. Он скрывал ото всех окружавших те угрожающие письма, какие он получал, даже от меня, никому их не показывал и уничтожал. Только один раз он мне проговорился, когда я докладывал ему о мерах охраны, организованных мною во дворце. Вся корреспонденция на имя великого князя шла непосредственно от почт-директора в больших конвертах, и великий князь всегда сам вскрывал их и вынимал письма.

Для охраны во дворце были учреждены, помимо обычной дворцовой охраны, посты из нижних чинов 5-го гренадерского Киевского полка, шефом коего состоял великий князь. Полицейских постов и агентских от охранного отделения по желанию великого князя не было, да и мне было гораздо спокойнее иметь дело только со строевыми чинами.

Событие 9 января и начавшиеся по всей России волнения рабочих масс вызвали в правительственных сферах в Петербурге особенную реакцию, и 11 января высочайшим указом учреждена была должность петербургского генерал-губернатора с чрезвычайными полномочиями, на каковую должность назначен был Свиты генерал-майор Трепов, бывший московский обер-полицеймейстер. На другой день этого назначения по высочайшему повелению от имени министра финансов В. Н. Коковцова и петербургского генерал-губернатора Д. Ф. Трепова расклеено было по всем улицам Петербурга следующее воззвание к населению столицы:

"Спокойное течение общественной жизни в Петербурге нарушено, в последние дни прекращены работы на фабриках и заводах. Оставив занятие к явному для себя и своих хозяев ущербу, рабочие предъявили ряд требований, касающихся взаимных отношений между ними и фабрикантами. Возникшим движением воспользовались неблагонамеренные лица, которые избрали рабочих орудиями для выполнения своих замыслов и увлекли трудящихся людей обманчивыми и несбыточными обещаниями на ложный путь. Последствием преступной агитации были значительные нарушения порядка в столице и неизбежные в таких случаях вмешательства вооруженной силы. Явления эти прискорбны. Порождая смуту, злонамеренные лица не остановились перед затруднениями, переживаемыми нашей Родиной в тяжелое военное время. В руках их трудящийся люд петербургских фабрик и заводов оказался слепым орудием. Не дав себе ясного отчета о том, что именем рабочих заявлены требования, ничего общего с их нуждами не имеющие, заявляя эти требования и прекращая обычные занятия, рабочие петербургских фабрик и заводов забыли также то, что правительство всегда заботливо относилось к их нуждам, как относится и теперь, готовое внимательно прислушиваться к их справедливым желаниям и удовлетворять в меру, предоставляющую возможность.

Для такой деятельности правительству необходимо прежде всего восстановление порядка и возвращение рабочих к обычному труду. В пору волнений немыслима спокойная, благожелательная работа правительства на пользу рабочих. Удовлетворение заявлений, как справедливы они бы ни были, не может быть последствием беспорядка и упорства. Рабочие должны облегчить правительству лежащую на нем задачу по улучшению их быта, и можно сделать это одним путем: отойти от тех, кому нужна одна смута, кому чужда истинная польза рабочих, как чужды истинные интересы Родины, и кто выставил их как предлог, чтоб вызвать волнения, ничего общего не имеющие с этими пользами. Они должны возвратиться к своему обычному труду, который столь же нужен государству, сколько и самим рабочим, так как без него они обрекают на нищету себя, своих жен, детей; и, возвращаясь к работе, пусть знает трудящийся люд, что его нужды близки сердцу Государя императора, так же как и нужды всех его верноподданных, что его величество еще столь недавно повелеть соизволил по личному своему произволению приступить к разработке вопроса страхования рабочих, имеющего своей задачей обеспечение их в случае увечья, болезни, старости; что этой мерой не исчерпывается забота Государя императора о благе рабочих, и что одновременно с сим с соизволения его императорского величества Министерство финансов готово приступить к разработке закона о дальнейшем сокращении рабочего времени и таких мер, которые бы дали рабочему люду законные способы объявлять и заявлять о своих нуждах. Пусть знают также рабочие фабрик и заводов и других промышленных заведений, что, вернувшись к труду, они могут рассчитывать на защиту правительством неприкосновенности их самих и домашнего их очага. Правительство оградит тех, кто желает и готов трудиться, от преступных посягательств на свободу их труда злонамеренных лиц, громко взывающих к свободе, но понимающих ее только как свое право не допускать путем насилия работы своих же товарищей, готовых вернуться к мирному труду".

С 13 января рабочие стали вступать на работу, и в течение ближайших дней забастовка сразу пошла на убыль и прекратилась, но в других городах полоса забастовок и террористических актов еще продолжалась. В промежуток времени с 12 по 20 января беспорядки были во всех городах Финляндии, Гельсингфорсе, где был убит прокурор Сената Ионсон, в Риге, в Варшаве, в Одессе, где был ранен полицеймейстер Головин.

В Москве события 9 января тоже отразились на спокойствии рабочих, и на фабриках и заводах начались забастовки, а кое-где и беспорядки. Опасаясь, чтобы не возникли серьезные беспорядки, и видя, что вся гражданская власть в Москве находится в руках безвольного Руднева, человека честнейшего, но совершенно растерявшегося, я решил вмешаться не в свое дело и, пользуясь своим влиянием среди рабочих — посетителей народных домов, столовых и чайных Московского столичного попечительства о народной трезвости 5, должность председателя коего за отсутствием генерала от инфантерии Пеймерна я исполнял, я предложил исправляющему должность градоначальника свою помощь, если бы он таковую нашел полезной для успокоения рабочих. Он отнесся к моему предложению весьма сочувственно, поблагодарил и сказал, что, по его мнению, воззвание к рабочим г. Москвы от такого нейтрального органа, как Московский комитет попечительства о народной трезвости, может иметь отрезвляющее значение.

Заручившись его согласием, я экстренно созвал Комитет и предложил издать воззвание к рабочим. После сильных дебатов постановлено было согласиться на мое предложение, поручить составить текст воззвания и по отпечатании его в сотнях тысяч экземпляров передать градоначальнику для расклейки и распространения на фабриках и заводах. Составив текст воззвания, я отправился к А. Г. Булыгину, проживавшему тогда в Москве, и мнением коего я очень дорожил. Он вполне одобрил как самую мысль о воззвании, так и само воззвание, внеся только несколько очень ценных поправок. Получив одобрение А. Г. Булыгина, я прошел к великому князю и доложил ему обо всем этом, показав ему текст, так как не хотел ничего предпринимать без его ведома. Великий князь, к моему огорчению, весьма несочувственно отнесся к моей идее, находя, что это не дело Попечительства, что я слишком много на себя беру. Как я ни убеждал великого князя, что конечно это так, но когда Москва находится без власти, то кто-нибудь должен же выступить на помощь со здоровым предложением — великий князь как будто немного сдался, оставив у себя проект воззвания. А так как на следующий день великий князь мне ничего не сказал, то я, считая вопрос исчерпанным, передал воззвание в типографию и оттуда исправляющему должность градоначальника, так что 14 января оно уже было расклеено по всему городу. […]

Когда воззвание было отпечатано и расклеено и великий князь узнал об этом, то остался очень недоволен, так как хотел еще о нем поговорить со мной в присутствии А. Г. Булыгина. Его высочество мне не высказал этого прямо, но по тону, с каким он говорил со мной, и по лицу его я понял, что поступил не совсем корректно, и меня мучило, что я возбудил его недовольство в такое время, когда я знал, сколько он переживает тяжелого. Через некоторое время, когда я увидел, что недовольство мною у великого князя проходит, я сам заговорил с ним о воззвании, извинившись, что тогда так поспешил, но боялся, как бы воззвание не явилось запоздавшим. Инцидент был исчерпан.

Воззвание Комитета и мысль об его распространении были одобрены Министерством финансов и С. Ю. Витте, что дало мне большое удовлетворение. Итак, все власти отнеслись к почину Московского столичного попечительства, направленному к успокоению рабочих, сочувственно, и только один великий князь был против, находя, что такого рода обращение не от правительства, а от учреждения, имеющего скорее частный характер, компрометирует и умаляет власть. Но что же было делать, когда власти-то в Москве и не было.

Вскоре после этого брожение в Москве улеглось, и через несколько дней все фабрики и заводы работали полностью. Конечно, я далек от мысли приписать это обращению к рабочим со стороны Попечительства, но во всяком случае оно не подлило масла в огонь, а, быть может, на некоторую часть рабочих и подействовало отрезвляюще.

Назначение Трепова с почти диктаторскими полномочиями, естественно, вызвало увольнение министра внутренних дел князя Святополк-Мирского, и 18 января на его место назначен был А. Г. Булыгин, бывший московский губернатор и помощник московского генерал-губернатора — человек безукоризненно честный, государственного ума, правдивый до мозга костей, уравновешенный и благороднейший. Рассказывают, что, будучи впоследствии главноуправляющим Собственною его величества канцелярией по учреждениям императрицы Марии 6, после всеподданнейшего своего доклада Государю в 11 часов вечера, когда Государь, прощаясь с ним, сказал: "Я надеюсь, Александр Григорьевич, что вы мною довольны, ведь я все ваши представления утвердил", Булыгин ответил: "Я очень тронут вниманием вашего величества, а главное, я спокоен, что после меня сегодня никто уже не будет иметь доклад у вашего величества". Государь улыбнулся, но ничего не ответил.

Товарищем к А. Г. Булыгину, с особыми правами и с оставлением в должности петербургского генерал-губернатора, назначен был Трепов. Несомненно, что назначение это состоялось не по желанию А. Г. Булыгина, которому в силу необходимости пришлось только этому подчиниться. Думаю, что немало неприятных минут приходилось переживать Булыгину, когда его товарищ Трепов самостоятельно делал распоряжения, казавшиеся ему самому блестящими, но далеко не полезные на деле.

15 января уволен был добрейший петроградский градоначальник генерал-адъютант Фуллон, и на его место назначен генерал-майор Дедюлин, не имевший никакого значения, так как исполнял только указания Трепова.

16 января приехал в Москву новый градоначальник генерал-майор Волков, но никаких новшеств или перемен по улучшению службы полиции не внес. Единственно, все заметили, что он стал ездить по Москве не в мундире, а в сюртуке, как простой обыватель, и выезд с пристяжной заменил выездом в дышло7, что было очень непривычно глазу московского обывателя. За время своего градоначальства он ничем себя не проявил, и подчиненные так и не узнали его требований. Его назначение в Москву в такое время было каким-то недоразумением.

22 января состоялось в Москве чрезвычайное дворянское собрание 8. Брожение, царившее повсюду, не могло не отразиться и на общественных кругах. Дворянское собрание прошло с огромным оживлением, так как еще до собрания были составлены две записки противоположного характера и содержания. Одна записка была составлена группой дворян во главе с А. Д. Самариным и высказывалась за необходимость твердой власти и незыблемость принципов самодержавия, другая была составлена группой дворян во главе с князем С. Н. Трубецким, отражая на себе настроение либеральных кругов, высказывалась за необходимые реформы в конституционном духе. Мысли этих двух записок были положены в основу двух адресов, которые и были прочитаны на дворянском собрании — адрес первой группы был прочитан А. Д. Самариным, второй группы — князем П. Д. Долгоруковым. После оживленных дебатов баллотировали оба адреса. Большинством голосов прошел адрес группы Самарина, который и был послан Государю императору.

В Николаевском дворце тем временем жизнь постепенно налаживалась, и времяпрепровождение у их высочеств ничем не отличалось от жизни в генерал-губернаторском доме. Утром были обычные приемы и доклады до завтрака, в час завтракали, после чего великий князь выезжал в город, возвращаясь домой к дневному чаю к 4–5 часам, занимался затем у себя до обеда, в 8 часов обедали. За обедом часто бывали гости, после чего одни играли в карты, другие читали или работали что-нибудь. Если же гостей не было, то великий князь уходил к себе и возвращался к чаю к 10 с половиной — и часам, расходились около 12-ти. К завтраку и обеду раз навсегда были приглашены все лица свиты, проживавшие в Николаевском дворце, и генерал Степанов, состоявший при великом князе. Я лично редко завтракал, только в дни дежурств, так как в это время всегда работал в канцелярии Попечительства о народной трезвости.

Как я уже говорил, великий князь ежедневно выезжал в определенные часы или в карете, или в одиночных санях. С того времени, как стали поступать сведения о готовящихся покушениях, великий князь не изменил своих привычек, а только перестал брать с собой адъютанта, к нашей большой обиде (в то время адъютантами были А. А. Стахович, граф Л. Н. Игнатьев, граф В. А. Олсуфьев, граф А. А. Белевский и я), и ездил всегда один, никогда заранее не говоря, куда едет. Много мне пришлось с ним говорить по этому поводу и убеждать не выезжать всегда в определенное время, тем более что его выезды резко бросались в глаза, и издали все всегда видели, когда появлялась карета или одиночка с кучером в белой бархатной шапке и с белыми вожжами. Великий князь оставался непреклонен и как бы нарочно бравировал, выезжая ежедневно в те же часы. В два с половиной часа всегда можно было его видеть выезжающим из Кремля.

Не прошло и месяца, что великий князь переехал в Кремль, как его не стало. В Кремле, где, казалось, легко было бы охранить великого князя, полиция настолько преступно бездействовала, что дала возможность средь бела дня совершиться злодеянию — великий князь был убит, вернее растерзан брошенной в него бомбой.

В обычное время, между 2 и 3 часами дня, 4 февраля его высочество выехал в карете, как всегда один, из Николаевского дворца, направляясь в генерал-губернаторский дом, где он заказал себе баню. За ним следом в санях на лихаче ехали два агента охранного отделения (этот способ охраны представлял собой какую-то нелепость, а между тем практиковался в то время везде). Когда карета поравнялась с воротами Окружного суда, раздался взрыв страшной силы, поднявший густое облако дыма. Через момент мчались лошади с изломанной, исковерканной каретой без кучера, которого отбросило на мостовую в двадцати шагах от взрыва, всего израненного. Лошади были остановлены по выезде из Кремля. Когда рассеялся дым, то представилась ужасающая картина: щепки кареты, лужа крови, посреди коей лежали останки великого князя. Можно было только разглядеть часть мундира на груди, руку, закинутую вверх, и одну ногу. Голова и все остальное были разбиты и разбросаны по снегу.

Городовой, стоявший на посту, и кто-то из обывателей бросились и задержали преступника. Первыми к месту взрыва подбежали следовавшие за великим князем два агента охранного отделения, несколько лиц судебного ведомства и солдаты и офицеры Екатеринославского гренадерского полка, квартировавшего напротив. Через несколько минут в санях, в ротонде, без шляпы подъехала несчастная великая княгиня Елизавета Федоровна, как оказалось, выбежавшая из Николаевского дворца на звуки взрыва. Великая княгиня бросилась к останкам, встав на колени, и с ужасом на лице стала собирать их, как передавали затем свидетели. Появились носилки, которые принесли из Кремлевского склада великой княгини, уложили останки, один солдат снял с себя шинель и покрыл ею останки великого князя. В это время, как только подняли и понесли носилки, я подъехал на извозчике.

В этот день я великого князя не видел, я ушел, как обычно, на Воздвиженку в канцелярию Попечительства о народной трезвости, где сидел и занимался в своем кабинете. Вдруг раздался звонок телефона, я взял трубку и слышу: "Великий князь сейчас убит". Я бросился в канцелярию, успел сказать эту весть служащим и, сев на первого извозчика, поехал в Кремль. Трудно описать грустную картину, представившуюся моим глазам, — полная тишина вокруг, народу мало, солдаты и офицеры несут что-то покрытое солдатской шинелью, за которую придерживается великая княгиня с спокойным лицом. Вокруг лица свиты и несколько посторонних. Я подбежал, взял руку великой княгини, поцеловал и, придерживаясь за носилки, побрел за ними. Принесли во дворец и прямо пронесли в Алексеевский храм Чудова монастыря, поставив близ раки Святителя Алексея, где тотчас отслужена была первая панихида.

В это время кучера Андрея Рудинкина, очень тяжело раненного — у него оказалось на спине более 100 ран, — отвезли в Яузскую больницу. Он пришел в себя и попросил священника, исповедался и причастился. Первое, что он спросил: "А великий князь?" Ему сказали: "Жив, немного ранен". Он сказал: "Слава Богу". Немного спустя великая княгиня в сопровождении меня навестила его в больнице, поехав в светлом платье, дабы скрыть от него, что великий князь убит, так как доктора сказали, что лучше пока его не волновать. Андрей Рудинкин трогательно, забывая сильные боли, расспрашивал великую княгиню о великом князе, и она настолько мужественно брала на себя, что не выдала своего горя и волнения.

В 7 часов вечера того же дня, по переложении останков в гроб, их перенесли в трапезную Алексеевского храма, где поставили посреди на катафалк. В 8 часов состоялась первая официальная панихида, на которой присутствовали, кроме великой княгини и августейших детей великого князя Павла Александровича, лица свиты, представители московской администрации, сословных учреждений и общества. 5 числа прибыла депутация Преображенского полка во главе с генералом В. Гадоном, бывшим адъютантом великого князя.

В этот же день прибыл великий князь Константин Константинович представителем Государя императора. Говорят, что в первый момент Государь хотел ехать в Москву на похороны своего дяди, но благодаря влиянию Трепова не поехал. То же было и с великим князем Владимиром Александровичем, старшим братом Сергея Александровича, который, как говорят, со слезами на глазах умолял Государя отпустить, но Государь не позволил ему ехать. А между тем, я думаю, если бы Государь не послушался Трепова и приехал бы в Москву, то это произвело бы колоссальное впечатление и подняло бы ореол царя среди народа.

Ко дню отпевания прибыла из-за границы сестра великого князя, великая княгиня Мария Александровна, герцогиня Кобургская с дочерью принцессой Беатрисой, великий князь Павел Александрович, герцог Мекленбург-Стрелицкий, великий герцог Гессенский, брат великой княгини, с супругой великой герцогиней Элеонорой и сестра великой княгини принцесса Виктория Баттенбергская. Помимо высочайших особ прибыло много частных лиц и депутаций. Было возложено много венков, гроб утопал в зелени, народ ежедневно в известные часы допускался поклониться праху; пропускали зараз по 100 человек. Панихиды служились все время, почти без перерыва, с утра до вечера. Великая княгиня пожелала, чтобы народу не делали какие-либо стеснения, и Кремль был открыт для свободного прохода всем; только когда съезжались на официальные панихиды, проезд частным лицам прекращался. Великая княгиня получала массу писем, и так как она фактически не успевала их прочесть, то доверила их мне. Вся почта поступала ко мне, я откладывал письма родных и близких, которые передавал тотчас, а другие письма вскрывал и докладывал их содержание; затем от имени великой княгини я отвечал на них, почему ни одно письмо не осталось без ответа. Но, к сожалению, были и такие письма, которые я прямо сжигал, не докладывая, письма эти, почти все анонимные, были полны ругательств по адресу покойного великого князя, а в некоторых были и угрозы относительно великой княгини. Я не покидал дворца все время до похорон, и в течение всего дня мне приносили разные предметы из одежды великого князя, а также и частицы его тела, костей… Все это складывалось мной, вещи передавались великой княгине, а частицы останков были помещены в металлический ящик и положены в гроб. Сила взрыва была так велика, что части тела и костей найдены были даже на крыше здания Судебных установлений.

На второй или третий день мученической кончины великого князя ее высочество, движимая христианским чувством всепрощения, решилась поехать навестить убийцу своего мужа — Каляева, который содержался в то время в Серпуховском полицейском доме. Сопровождали великую княгиню бывшая фрейлина Е. Н. Струкова и бывший адъютант великого князя Гадон, это были в то время единственные лица, посвященные в этот, можно сказать, подвиг великой княгини, конечно, если не считать градоначальника Волкова, без разрешения которого великая княгиня не могла бы посетить Каляева. Какой был разговор у великой княгини с Каляевым, неизвестно, так как присутствовавших при этом не было. С кратких слов великой княгини можно было только заключить, что это свидание доставило удовлетворение христианскому чувству великой княгини, что сердце Каляева было затронуто: он взял от нее иконку и поцеловал ее руку. Через несколько дней, когда первое впечатление у Каляева, очевидно, прошло и заговорил в нем ум, а не сердце, он, чувствуя себя как бы виновным в своей слабости перед своей партией, написал великой княгине письмо, полное неуважения и упрека. Многие в то время осуждали великую княгиню, что она решилась на такой шаг, но кто знает великую княгиню, тот отлично поймет, что иначе великая княгиня поступить не могла. Она, по своему характеру всепрощающая, чувствовала потребность сказать слово утешения и Каляеву, столь бесчеловечно отнявшему у нее мужа и друга.

7 февраля скончался от ран кучер великого князя Андрей Рудинкин. Великая княгиня с лицами свиты присутствовала на отпевании и затем шла за гробом пешком от Яузской больницы до Павелецкого вокзала, ведя под руку вдову. Тело отвезли в деревню на родину, в Серпуховской уезд. За гробом шла толпа народа.

10 февраля происходило отпевание тела великого князя по особому, высочайше утвержденному церемониалу. Была масса народа; после отпевания гроб с останками был перенесен в Андреевскую церковь Чудова монастыря и поставлен посреди на небольшом возвышении, покрыт чехлом, обшитым парчой, и сверху покровом, так он оставался до устройства склепа церкви-усыпальницы под храмом Чудового монастыря, где покоятся мощи Святителя Алексея.

На следующий день все прибывшие на погребение августейшей особы и депутации стали разъезжаться, остались только сестра великой княгини принцесса Баттенбергская и великая княгиня Мария Александровна с дочерью. Жизнь стала входить в колею. По желанию великой княгини я остался жить в Николаевском дворце.

На средства, отпущенные великой княгиней, были устроены поминальные обеды во всех народных домах и столовых Попечительства о народной трезвости с 12 февраля по 15 марта — сороковой день кончины великого князя. Было выдано всего 45 000 обедов по билетам, выдававшимся неимущему населению участковыми попечительствами о бедных.

18 февраля, прежде чем осуществление мероприятий 12 декабря 1904 г. могло отразиться на ходе государственной жизни, сделан был еще шаг вперед по пути преобразований. Утром были опубликованы высочайший манифест и указ Сенату 9, которые производили впечатление, что конец колебаниям наступил и что будто решено вернуться к прежним бюрократическим началам. Манифест этот всех поразил, так как такой исход представлялся совершенно неправдоподобным. Действительно, вечером того же дня был опубликован рескрипт на имя А. Г. Булыгина, которым делалась уступка в новом направлении и в котором призывали общественные силы для совместной работы с правительством. С появлением рескрипта манифест получил совершенно иное освещение, рескрипт явился ему дополнением, но логически все же рескрипт противоречил манифесту. В этом видны были колебания и быстрые смены настроений, происходившие в высших сферах.

В течение последовавшего затем месяца общество питалось самыми разноречивыми слухами: то о созыве Народного Собора, то о созыве Думы. До общества доходили слухи, что происходят частные совещания между высокопоставленными лицами, что намечаются переговоры с руководителями земских групп; это означало, что учреждено Особое совещание при Министерстве внутренних дел под председательством министра А. Г. Булыгина и только. 18 марта воспоследовало правительственное сообщение, далеко не разъяснившее недоумение. Оказалось, что за истекший месяц собирались и рассматривались разные материалы, а также и разные проекты от разных лиц и учреждений, отличавшиеся полным разнообразием взглядов и суждений. Председатель совещания А. Г. Булыгин предполагал заняться самостоятельно — независимо от собирания материалов — составлением первоначальных соображений об основаниях, на которых могло бы быть осуществлено предположение о созыве представителей; затем эти основания он предполагал передать на обсуждение в Совет Министров и только после этого приступить к окончательному разрешению вопроса о совещании, намеченном в высочайшем рескрипте. Для всего этого надо было время, и времени много, а между тем нервность и возбуждение общества требовали скорейшего выполнения выраженной в рескрипте монаршей воли.

События жизни шли тогда с такой головокружительной быстротой, что являлись опасения, что разрабатываемая реформа при такой медлительности утратит всякое практическое значение. Правда, после Цусимской катастрофы10, о которой я буду говорить ниже, рассмотрение предположений о созыве народных представителей пошло ускоренным темпом, и совещания министров происходили чуть ли не ежедневно, но все это мало удовлетворяло общество. Настроение его было таково, что движение государственных дел по медлительной бюрократической рутине, раздражая широкие круги интеллигенции, вселяло в них полное недоверие к существовавшему тогда строю и убеждало, что при старых формах жить нельзя.

5 апреля слушалось дело Каляева Особым присутствием правительствующего Сената при участии сословных представителей. Заседания проходили в здании Судебных установлений в Москве. Обвинял обер-прокурор Кассационного департамента Сената И. Г. Щегловитов — будущий министр юстиции. Защитниками были М. Л. Мандельштам и В. А. Жданов. Председательствовал старичок-сенатор, фамилию его не помню. Заседание происходило при закрытых дверях, но я получил разрешение и потому присутствовал на этом заседании. Потом я об этом очень сожалел, так как нравственно было очень тяжело присутствовать на нем и слушать все прения.

Каляева я до того не видел; он произвел на меня впечатление довольно отталкивающее. Держал он себя как-то несерьезно, мелочно, далеко не героем, хотя, казалось, хотел им быть, но именно от этого у него и выходило все не геройски, а скорее нахально. Он оказался родившимся в Варшаве в 1877 г., отец его был некоторое время околоточным надзирателем, потом кассиром на фабрике, умер он в 1898 г., оставив вдову и 8 человек детей. Мать — полька, чем и объяснялось отличное знание Каляевым польского языка, по-русски он говорил с большим акцентом. На суде присутствовали его мать и сестра, они всего за 10 дней до суда узнали, что он убил великого князя, когда в Варшаве к ним пришли с обыском. До того они его не видели два года и думали, что он находится в Львовском университете. Матери и сестре давали свидание в Бутырской тюрьме 1 и 3 апреля, по часу, в присутствии помощника начальника тюрьмы. Каляев был бодр и просил мать не подавать прошения о помиловании.

Председатель суда, старичок-сенатор, вел заседание нервно, несдержанно, входил с Каляевым в препирательства при его выходках и вообще держал себя далеко не с должным достоинством. Своими препирательствами он вызывал Каляева на дерзости, следствием чего было то, что Каляева выводили из зала заседания. При этом страшно волновался его защитник М. Л. Мандельштам. Обвинитель И. Г. Щегловитов был также далеко не на высоте, казалось бы, особенно ему разглагольствовать и не следовало, факт ведь был налицо, и чем короче было бы его обвинение, тем оно было бы сильнее, он же размазал свою обвинительную речь, говорил долго, скучно, хотя и довольно гладко, но когда он кончил, нельзя было вывести ясного заключения, чего он хотел. Хотел ли он сугубо наказать преступника или просил снисхождения. Вообще речь его была без должного достоинства. На меня его речь произвела удручающее впечатление, тем более что дала возможность Каляеву поглумиться: он очень ловко подметил неудачные места речи и сказал, что если б эту речь произнес жандармский вахмистр, то это было бы простительно, но слушать ее из уст человека образованного, со звездою на груди как-то странно. Под очень тяжелым впечатлением я оставил зал заседания.

В Москве в то время градоначальником все еще был генерал-майор Волков, далеко не удовлетворявший своему назначению, чувствовалось отсутствие власти. Это и послужило причиной к назначению в Москву вновь генерал-губернатора. Выбор пал на генерала от кавалерии А. А. Козлова, бывшего в Москве обер-полицеймейстером с 1878 по 1881 и с 1882 по 1887; в промежуток 1881-82 гг. он был градоначальником в Петербурге. А. А. Козлов пользовался очень большой симпатией и уважением среди всех слоев московского населения, не исключая и рабочих, и простого люда, а также и учащейся молодежи {Среди последней он даже был популярен. Рассказывают, что во время одной из забастовок на Высших женских курсах он прискакал верхом, с нагайкой в руке и, въехав в толпу курсисток, крикнул им: "Ерша вам родить против шерсти, чего бунтуете!" Толпа моментально расхохоталась от неожиданности, настроение забастовочное понизилось, и все окончилось мирно (Примеч. В. Ф. Джунковского).}. Эти его качества и послужили тому, что А. Г. Булыгин рекомендовал его Государю императору для назначения на пост генерал-губернатора.

А. А. Козлов был назначен 12 апреля при весьма милостивом рескрипте. Козлов долго, как сам мне рассказывал, отказывался от этого назначения, ссылаясь на свои преклонные годы — ему было тогда 68 лет — и на то, что не обладает уже должной энергией; но в конце концов принужден был все же уступить, но поставил при этом условие, что если он по истечении 3 месяцев убедится, что не в силах приносить пользы, то его удерживать не будут. Условие это было принято. В то время генерал от кавалерии Козлов, занимая должность почетного опекуна Московского присутствия, проживал очень скромно в меблированных комнатах Троицкой у Никитских ворот. Прислугой у него была только одна кухарка. Как только вышел высочайший приказ, Козлов, захватив ручной багаж, вдвоем со своей кухаркой пошел пешком по Тверскому бульвару и пришел в генерал-губернаторский дом, оставив за собой комнаты у Троицкой. Так оригинально произошло вступление нового генерал-губернатора в должность. Москва приветствовала это назначение, хотя мало придавала ему значения.

Генерал Козлов, чудной души человек, честнейший и благороднейший, мог бы в другое время принести много пользы, но будучи 68 лет от роду, он давно отошел от дел; у него не было должной энергии, главное, не было любви к тому делу, на которое его призвали. Он работал, правда, добросовестно, но работал без одушевления, заставляя себя работать из чувства долга. Он, конечно, обратил главное внимание на полицию, что было для него, по прежней службе, делом привычным, при нем, кроме чиновников особых поручений, стали дежурить участковые пристава полиции взамен адъютантов, которых при нем и не было.

Назначение Козлова вызвало уход генерал-майора Волкова, который был назначен таврическим губернатором. Всеми своими назначениями Е. Н. Волков был обязан тому, что снискал к себе расположение Государя императора, будучи еще офицером Лейб-гвардии гусарского полка его величества, в то время, когда Государь в бытность свою наследником отбывал службу в этом полку, а потом Е. Н. Волков сопровождал Государя во время его путешествия наследником-цесаревичем на Дальний Восток и в Японию.

Московским градоначальником был назначен генерал-майор П. П. Шувалов, большой друг А. А. Козлова и любитель, если можно так выразиться, полицейского дела, которым он еще с юношеских лет увлекался. Граф Шувалов родился в 1859 г. и по окончании Пажеского корпуса вышел в артиллерию непосредственно на театр военных действий во время Русско-турецкой войны. Затем он был адъютантом при великом князе Сергее Александровиче и заведующим его двором с 1894 по 1897 г. когда был назначен одесским градоначальником, но пробыл в этой должности недолго. Граф Шувалов принялся очень ретиво за свои обязанности и работал рука об руку с генералом Козловым, который имел на него отличное влияние и умел сдерживать его увлечения. В минус графу Шувалову можно поставить то, что он мало интересовался всем тем, что не было чисто полицейским делом, но работал он очень много и все свое время отдавал службе. Он был очень умен и не без хитрости. Его жена, рожденная графиня Воронцова-Дашкова, была на редкость очаровательная женщина, умная, образованная, имевшая отличное влияние на мужа.

Вскоре после этих назначений 17 апреля последовал высочайший манифест о распечатании старообрядческих храмов11. На Москву, где очень много старообрядцев, это событие произвело огромное впечатление, тем более что именно в Москве были запечатаны храмы, особенно чтимые старообрядцами, в Рогожской. Манифест был издан за несколько дней до Пасхи, что еще более усугубило праздничное настроение старообрядцев. В Москву был командирован по высочайшему повелению флигель-адъютант граф Шереметев для приведения в исполнение этого высочайшего указа. Одновременно с сим был опубликован и высочайший манифест о сложении продовольственных долгов с населения. Таким образом, старообрядцы встречали Пасху особенно восторженно, а населению оказана была большая материальная помощь.

Мое личное положение все это время было крайне неопределенно: со дня кончины великого князя я должен был бы быть откомандирован в Преображенский полк, в котором числился, а между тем я занимал по высочайшему повелению должность товарища председателя Московского столичного попечительства о народной трезвости. Для откомандирования надо было ждать высочайшего приказа, а его не выходило. Я продолжал поэтому носить адъютантскую форму и жить в Николаевском дворце, работая в Попечительстве о народной трезвости. За несколько дней до Пасхи, кажется в Страстную пятницу, меня вызвал по телефону из Петербурга А. Г. Булыгин и сказал: "Поздравляю вас, покупайте к Пасхе белую шапку. Я понял, что меня Государь император назначает флигель-адъютантом, и действительно, в субботу, накануне Пасхи, я получил депешу от министра императорского двора о назначении меня флигель-адъютантом к его императорскому величеству. Я был, конечно, очень счастлив такому исключительному монаршему вниманию.

Встретив Пасху в Чудовом монастыре, получив массу приветствий, я выехал в первый же день Пасхи в Петербург, чтобы представиться и благодарить Государя за его монаршую милость. Свитской формы мне, конечно, ни один портной на праздниках сшить не мог, и мне пришлось поехать в Царское Село представиться Государю в адъютантской форме, прицепив вензеля на эполеты и надев белую свитскую барашковую шапку, которую мне прислала великая княгиня Елизавета Федоровна. Приехав в Петербург, я тотчас явился министру императорского двора барону В. Б. Фредериксу, который меня принял более чем любезно, выразив радость по поводу моего назначения и дав указание на другой же день быть в Царском Селе в Александровском дворце к девяти с половиной часам утра и через камердинера доложить о себе Государю императору.

Его величество меня тотчас принял и был трогательно милостив ко мне, разрешив мне продолжать мою работу в Попечительстве о народной трезвости в качестве товарища председателя оного и жить в Москве, приезжая на дежурства в Царское Село. При этом внимание Государя не остановилось на этом. Его величество повелел предоставить мне помещение в Кремлевском дворце. Затем Государь повел меня в апартаменты императрицы, где я имел счастие представиться ее величеству императрице Александре Федоровне. От ее величества я прошел в другую половину дворца и был принят Государыней императрицей Марией Федоровной, которая трогательно вспомнила покойного великого князя, говорила о нем с большим чувством и выразила мне радость, что Государь взял меня в Свиту. В тот же день был обычный пасхальный прием лиц Свиты в Большом Царскосельском дворце, и я в первый раз участвовал на нем со всей Свитой, приносившей поздравления их величествам, и удостоился получить из рук Государынь пасхальные яйца.

Вернувшись в Петербург, я тотчас заказал себе свитскую форму, изготовление ее заняло несколько дней, и когда все было готово, принялся исполнять все обязательства, сопряженные с таким назначением. Надо было представляться всем особам императорского дома, военному министру и всем лицам Государевой свиты, а младшим себя лицам Свиты сделать визит.

Вся свита Государева находилась на учете Военно-походной канцелярии его величества и в ведении командующего Императорской главной квартирой, каковая должность обыкновенно соединялась с должностью министра императорского двора. При моем назначении и до конца царствования Николая II министром двора и командующим Главной квартирой был барон, впоследствии граф В. Б. Фредерикс, человек на редкость благородный, преданный Государю, но, к сожалению, подпадавший под чужое влияние, и не всегда хорошее. Начальником Военно-походной канцелярии был флигель-адъютант князь В. Н. Орлов, человек тоже очень хороший, доброжелательный, но большой барин, не знавший жизни и потому в делах часто становившийся на ложный путь, не разбираясь в людях. Помощником у него были флигель-адъютант К. А. Нарышкин и А. А. Дрентельн. Первый из них был человек безличный и представлял собой совершенно отрицательную величину, второй же — это был светлый луч среди всех окружавших Государя лиц. Можно смело сказать, что то был самый благородный, правдивый и положительно лучший из всех окружавших Государя, будучи при этом очень умным и образованным человеком.

В то время Свита государева состояла из 119 человек, в том числе 57 генерал-адъютантов, 23 Свиты генерал-майоров и 39 флигель-адъютантов. Число флигель-адъютантов было даже меньше, чем в конце царствования Александра III, который, как известно, за все свое царствование назначил в Свиту не больше 10 человек, считая в этом числе и великих князей, которые всегда назначались флигель-адъютантами по достижении ими совершеннолетия. Большое количество флигель-адъютантов, а именно 48, к концу царствования императора Александра III объяснялось тем, что от Александра II к Александру III перешло огромное число лиц Свиты. К концу Царствования Александра II состояло генерал-адъютантов 138, Свиты генерал-майоров — 122 и флигель-адъютантов — 149: всего 409 лиц Свиты, почти в четыре раза больше, чем тогда, когда я удостоился этой чести. Император Александр II при всяком удобном случае назначал к себе в Свиту; был такой случай, что капитан Ильин попал во флигель-адъютанты только за то, что в Ильин день был начальником караула в селе Ильинском, когда там пребывал Государь, и таких случаев было много. При Александре III были только единичные случаи назначения в Свиту. Первым попал в Свиту случайно прапорщик фон Кауфман, командированный в 1881 г. к императору Александру II с радостной вестью о взятии Геок-Тепе 12. Пока он ехал, Александр II был убит и на престол вступил Александр III, который, выслушав его доклад, сказал: "Мой отец вас бы назначил в Свиту, поэтому я вас назначаю флигель-адъютантом".

Другой случай назначения флигель-адъютанта был на параде Лейб-гвардии конного полка в день полкового праздника. Государь, приняв строевую записку от полкового адъютанта князя Ю. Д. Оболенского, сказал ему, что назначает его флигель-адъютантом. Оболенский был так далек от этой возможности, что даже не поблагодарил и решил, что ему это только показалось, но все же доложил командиру полка, сказав, что он не разобрал слов Государя, но ему показалось, что Государь сказал слово флигель-адъютант. Командир полка доложил об этом министру двора, который сказал, что этого быть не может, чтоб Государь назначил в Свиту. Когда же министр двора спросил у Государя: "Что, ваше величество, изволили сказать князю Оболенскому?", Государь просто ответил: "Назначил его флигель-адъютантом".

Звание флигель-адъютанта было всегда большим отличием и давало известные права: в полках флигель-адъютанты не занимали вакансии и производились в чин со старшим, каждое лицо Свиты имело право представляться Государю императору в любой приемный день без испрошения на то особого разрешения, а только записавшись у дежурного флигель-адъютанта. В случае же надобности явиться Государю по экстренному делу они могли испрашивать разрешение через Военно-походную канцелярию у командующего Императорской главной квартирой.

В течение двух недель по моем приезде в Петербург я каждый день или являлся кому-нибудь из особ императорского дома, или делал визиты лицам Свиты. Помню особенно милостивые приемы у великих князей Михаила Николаевича, Владимира и Алексея Александровичей, а также и у великой княгини Марии Александровны. Из генерал-адъютантов помню хорошо трогательный прием у генерал-адъютанта Рылеева, который был уже преклонного возраста, никуда не показывался и жил лишь одними воспоминаниями об императоре Александре II, которого при жизни боготворил и был очень приближенным к Государю лицом. Вся обстановка, как он жил, была трогательная, он был окружен исключительно предметами памяти Александра II и не пропускал ни одного дня, чтоб не побывать в крепости на могиле царя-освободителя. В то время прошло уже 24 года со дня кончины Александра II, но тем не менее его можно было ежедневно встретить на Троицком мосту, пешком направляющегося в крепость. Он очень ласково меня принял, и от него веяло какой-то необыкновенной грустной добротой, если только можно так выразиться.

Окончив все визиты и представления, я вернулся в Москву и вскоре переехал в Кавалерский корпус Кремлевского дворца, где мне отвели очень хороших три комнаты. Каждый месяц я ездил в Петербург на дежурства при Государе. Помню, как первый раз я волновался, чтоб не сделать какой-нибудь ошибки.

При Государе было постоянное дежурство одного флигель-адъютанта, очередь велась в Военно-походной канцелярии. Флигель-адъютантам, находившимся в Петербурге, приходилось дежурить в то время приблизительно раз в три недели. Полное дежурство, то есть генерал-адъютант, Свиты генерал-майор и флигель-адъютант, назначалось только в дни празднеств, выходов, парадов и т. п. В остальное же время суточное дежурство нес только флигель-адъютант. Смена происходила около 11 часов утра, к каковому времени надо было прибыть во дворец. В Петербурге — на квартиру, а за городом — на вокзал высылалась от придворно-конюшенной части коляска, запряженная тройкой, которая и была круглые сутки в распоряжении дежурного флигель-адъютанта для служебных поездок. Во дворце, по месту пребывания Государя, имелось специальное помещение из двух-трех комнат для дежурного флигель-адъютанта. Смена заключалась в том, что старый дежурный давал новому прошения или бумаги, если таковые оставались еще не доложенные. В 11 часов начинался прием, и дежурный флигель-адъютант к этому времени должен был находиться в приемной Государя. Если были представляющиеся, то дежурный флигель-адъютант должен был проверить их по спискам, присланным из церемониальной части, или по записке Военно-походной канцелярии, подписав два экземпляра списков, один передать камердинеру для доклада его величеству с испрошением указания, в каком порядке и где Государю угодно будет их принять, другой же список направлялся в канцелярию Министерства двора для напечатания в газетах.

Обыкновенно некоторых лиц Государь принимал у себя в кабинете, других на общем приеме в зале, этих последних дежурному флигель-адъютанту приходилось ставить по старшинству чинов, независимо от должности, сначала военных, а потом гражданских чинов, после чего Государь в сопровождении дежурного флигель-адъютанта их обходил; каждый при этом должен был себя называть и говорить, по какому случаю представляется. Прием продолжался до часа, когда Государь завтракал. К завтраку некоторые флигель-адъютанты удостаивались приглашения, если же нет, то завтракали у себя в дежурной комнате, полагался завтрак по 1-му разряду.

Ко мне Государь все время моего флигель-адъютантства был очень милостив, и я удостаивался приглашения к завтраку к их величествам каждое мое дежурство, иногда и к обеду. За завтраком кроме их величеств и августейших дочерей никого не бывало, помню только, один раз завтракал еще принц П. А. Ольденбургский. Государь был всегда очень разговорчив, расспрашивал о Москве, о разных делах, императрица же говорила мало, августейшие дочери, бывшие тогда еще детьми, стеснялись нового лица. После завтрака переходили в комнату императрицы, где подавали кофе и ликеры. Августейшие дети уходили, и императрица обыкновенно начинала какой-нибудь разговор о текущих событиях, после чего дежурного флигель-адъютанта отпускали и он шел в дежурную комнату. Около трех часов дня на обязанности дежурного лежал прием просителей, которые являлись, чтобы лично подать просьбу Государю.

В Царском Селе прием этот происходил в другом дворце, так что туда приходилось ездить, а в Петергофе около самой дежурной комнаты. Просители допускались все, кто бы ни пришел, и дежурный флигель-адъютант обязан был выслушать каждого и взять у него прошение. При этом, если дело особой важности, то сделать на прошении надлежащую отметку, в случаях, если проситель просил пособия, то он направлялся в Военно-походную канцелярию, если же просил дать ему бесплатный билет для проезда на родину обратно, то дежурный флигель-адъютант на имевшемся для этой цели бланке на имя градоначальника писал о выдаче такому-то бесплатного билета для проезда по такой-то железной дороге до такой-то станции. Обойдя и отобрав прошения всех просителей, дежурный флигель-адъютант возвращался в дежурную комнату. Просителей в среднем бывало от 10 до 20. Вернувшись к себе, дежурный флигель-адъютант должен был составить реестр всем прошениям, для чего имелись особые разграфленные бланки. В эти графы вписывалось имя, отчество и фамилия подателя, его адрес, краткое содержание прошения. На прошении ставился штемпель "Принято дежурным флигель-адъютантом такого-то числа" (тот же, что на реестре). Проделав всю эту работу, дежурный флигель-адъютант должен был подписать реестр и вместе с прошениями вложить в конверт, на котором значилось: "Его императорскому величеству от флигель-адъютанта такого-то", последнее, то есть фамилию, надо было приписать. Конверт не заклеивался, а печатался только особым сургучом с приложением печати дежурного флигель-адъютанта. Делалось это для того, чтобы Государю не приходилось разрезать конверт, а просто просунуть руку и вскрыть конверт. Окончив все это, дежурный флигель-адъютант отправлялся к Государю в 6 часов вечера, чтобы через камердинера передать Государю этот конверт с прошениями; если же какое-нибудь прошение требовало особого внимания, то флигель-адъютант мог просить доложить о сем Государю или же сообщить содержание того прошения в Военно-походную канцелярию. Государь никогда не задерживал эти прошения, и на другой день они шли с резолюциями Государя по принадлежности. Прошения, на которых была отметка "Принято дежурным флигель-адъютантом", разбирались в Министерстве вне очереди.

Вечером Государь обыкновенно обедал в 8 часов, если не было поездки в театр. Иногда я удостаивался приглашения и к обеду, тогда обед происходил самым интимным образом. Обедали не в столовой, а подавался маленький стол на троих в покоях императрицы. Августейшие дети не обедали, посторонних ни разу при мне не было. Говорить можно было совершенно свободно, так как их величества держались очень просто и были удивительно гостеприимны и добры. После обеда с полчаса сидели в кабинете императрицы за кофе, после чего, милостиво простившись, их величества отпускали. Если была поездка в театр, то дежурный флигель-адъютант сопровождал их величества и в театре помещался в большой средней царской ложе. Ночью дежурный флигель-адъютант имел право раздеваться и спать.

6 мая, в день рождения Государя императора, я был произведен в полковники в сравнение со сверстниками по полку и со старшинством с 17 апреля, с оставлением в звании флигель-адъютанта и в списках Лейб-гвардии Преображенского полка.

16 мая вся Россия содрогнулась — получено было потрясающее известие о гибели эскадры адмирала Рожественского под Цусимой. Русский флот погиб, из 11 броненосцев, 9 крейсеров, 9 миноносцев, 4 транспортов только 2 крейсера и 2 миноносца пробились через кольцо японской эскадры. Страшное несчастие обрушилось на Россию, все было забыто, только "Цусима" была у всех на устах. Крейсер "Алмаз", предназначавшийся как яхта наместнику, с роскошным адмиральским помещением, весь из дерева, по счастливой случайности не потонувший (одного крупного снаряда было достаточно, чтобы его потопить), один, без больших аварий, под командой капитана 1-го ранга Чагина пробрался во Владивосток. Чагин был награжден званием флигель-адъютанта. Он первый по телеграфу из Владивостока донес о случившемся. Адмирал Рожественский, раненный, был взят в плен и отвезен в Сасебо, в госпиталь.

26 мая состоялось первое заседание Совета Министров под председательством графа Сольского для рассмотрения проекта А. Г. Булыгина о народном представительстве.

2 июня великий князь Алексей Александрович высочайшим приказом при рескрипте был уволен от должности генерал-адмирала и главного начальника флота по настоятельной его просьбе. Великий князь как благородный честный человек не счел возможным после гибели флота оставаться в должности генерал-адмирала и на другой же день после рокового для России дня просил Государя уволить его, но Николай II не хотел и только после долгих настояний великого князя согласился. Вслед за увольнением великого князя последовал указ об упразднении должности генерал-адмирала как главного начальника флота, это звание осталось только как почетное. Управляющий Морским министерством назначен был морским министром с присвоением ему прав главного начальника флота.

2 июня последовало высочайшее повеление о назначении меня председателем Московского столичного попечительства о народной трезвости на место ушедшего генерала от инфантерии Цеймерна, а товарищем председателя был назначен действительный статский советник H. H. фон Вендрих. Я был очень рад этому назначению, так как хотя я не был стеснен в своих действиях, будучи товарищем председателя, все же я не был вполне самостоятелен. С назначением председателем у меня были развязаны руки, и я мог всецело предаться тому делу, которое создалось при моем ближайшем участии и давало мне полное удовлетворение. К этому времени деятельность Попечительства о народной трезвости в Москве настолько расширилась, что захватила почти все районы Москвы. Под флагом Попечительства состояло 10 народных домов, одна чайная с конторой по найму рабочих и ночлежным приютом, одна столовая, лечебница для алкоголиков, театры оперный и драматический, 10 бесплатных читален и платных библиотек, воскресные школы, народные курсы по специальным занятиям и т. д. Деятельность была крайне интересна, и я всей душой отдавался ей, к тому же состав работников был вполне соответствующий, все работали дружно, сознательно, не за страх, а за совесть. Можно смело сказать, что все служащие составляли как бы одну семью, работая сплоченно для одной цели — на действительное благо народа.

6 июня Государю императору в Фермерском дворце в Петергофе представлялась депутация от объединившихся земских и городских деятелей левого крыла. Среди них были граф П. А. Гейден — опочецкий предводитель дворянства, князь Е. Б. Львов — председатель Тульской губернской земской управы, H. H. Львов — гласный саратовского земства, И. И. Петрункевич — гласный тверского земства, Ф. А. Головин — председатель Московской земской управы, князь П. Д. Долгоруков — рузский предводитель дворянства, Н. П. Ковалевский — харьковский губернский гласный, Ю. А. Новосильцев — темниковский уездный предводитель дворянства, Ф. А. Родичев — кандидат Весьегонского уезда, князь Д. И. Шаховской — ярославский губернский гласный, князь С. Н. Трубецкой — ординарный профессор Московского университета, барон П. Л. Корф — гласный Петербургской думы, А. Н. Никитин — заместитель председателя С.-Петербургской городской думы и М. П. Федоров — гласный Петербургской думы. Цель депутации была высказать Государю их взгляды на народное представительство. Речи говорили князь С. Н. Трубецкой, М. П. Федоров. Они выразили глубокое недоверие к полицейско-бюрократическому укладу русской жизни и неотложную необходимость перехода к творческой деятельности при участии опирающихся на доверие общества общественных деятелей, а М. П. Федоров подчеркнул, что надлежит призвать к жизни все, что есть даровитого и талантливого. Эти речи Государь удостоил весьма благосклонным ответом.

Государь сказал: "Я рад был выслушать вас, не сомневаюсь, что вами, господа, руководило чувство горячей любви к Родине в вашем непосредственном обращении ко мне. Я вместе с вами и со всеми народами моими всей душой скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые принесла России война и которые еще необходимо предвидеть, и о всех внутренних неурядицах. Отбросьте ваши сомнения: моя воля, воля царская, созвать выборных от народа — непреклонна; привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день слежу и стою за этим делом. Вы можете передать об этом всем вашим близким, живущим как на земле, так и в городе. Я твердо верю, что Россия выйдет обновленной из постигшего испытания. Пусть установится, как было встарь, единение между царем и всей Русью, общение между мной и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам. Я надеюсь, вы будете содействовать мне в этой работе".

После этого вся депутация была приглашена к завтраку и разъехалась в радостном настроении. Слова Государя и речи депутатов передавались везде и производили сильное впечатление, а в правых рядах сильное замешательство. Правые стали сплачиваться, хотели сказать и свое слово; собралась группа людей всех званий и состояний, от духовенства, дворян, крестьян, торговцев, промышленников и людей науки. Они все объединились на почве незыблемости самодержавия. Составив из себя депутацию, они испросили аудиенцию у Государя, которая и была им дана 21 июня в Петергофе. В нее вошли: гласный орловского земства Нарышкин, генерал-лейтенант Киреев, звенигородский предводитель дворянства граф П. С. Шереметев, гласный петербургского губернского земства и городской думы граф Бобринский, курский губернский предводитель дворянства граф Дорер, гласный Московской городской думы и выборный от московских старообрядцев Расторгуев, новгородский мещанин Матросов, крестьяне Московской губернии — Гришин и Баженов, Смоленской губернии — Яковлев и Медынского уезда — Несчастный.

Первым говорил граф Шереметев. Указав на то, что они не сомневаются в искренности людей иных взглядов по поводу осуществления возвещенных с престола желанных преобразований, граф Шереметев прочел Государю императору от соединившихся групп русских людей адрес, в котором отстаивались незыблемые основы самодержавия. После прочтения адреса говорили другие члены депутации: граф Бобринский, подчеркивая принципы самодержавия, и, коснувшись закона 18 февраля13 о призыве выборных, просил этих избранников вызвать из освященных историей бытовых групп. Нарышкин, отстаивая также самодержавие, выражал опасения, как бы новый закон о выборах не явился бы попыткой парламентарного учреждения с теми последствиями, которые и на Западе вызвали жалобы со стороны мудрейших людей.

Государь император ответил членам депутации следующими словами: "Искренно благодарю вас всех, господа, и вас тоже, братцы, за мысли и чувства, которые привели вас ко мне. Мне в особенности отрадно то, что вами руководили чувства преданности, любви к родной старине. Только то государство и сильно и крепко, которое свято хранит заветы прошлого. Мы сами против этого погрешили, и Бог за это, может быть, нас и карает. Что же касается опасений, вами выраженных, скажу вам, что сама жизнь укажет нам пути к устранению тех несовершенств и погрешностей, которые могут оказаться в таком новом и большом деле, которое я задумал на благо всех моих подданных. Убежден, что вы все и каждый в своем кругу поможете мне водворить мир и тишину в земле нашей и тем самым сослужите мне ту службу, которую от всех верных моих подданных ожидаю, в чем, господа, да поможет Господь". Сказав эти слова и обойдя всех и поговорив с некоторыми, Государь простился.

В промежуток между этими двумя депутациями произошел бунт среди матросов в Одессе, последствием чего один из броненосцев, "Потемкин"14, вместе с одним миноносцем отказались идти со всей эскадрой в Севастополь и остались в Одесском порту, подняв красный флаг. Выпустив два боевых снаряда по городу Одессе, броненосец, на котором были перебиты и брошены в море матросами как командир, так и офицеры, отправился вдоль Черноморского побережья. С 16 по 25 июня броненосец безнаказанно блуждал по Черному морю, заходя в порты и наводя везде панику. Посланные ему вдогонку миноносцы не могли нигде достичь его. Наконец 25 июня, когда "Потемкин" стал ощущать недостаток пресной воды и продовольствия и в команде начались раздоры, броненосец сдался румынским властям в Констанце, сопровождавший же его миноносец возвратился в Севастополь и передался русским властям, принеся повинную. Матросы с "Потемкина" в числе 700 были отправлены румынскими властями в разные города Румынии, откуда выпущены на свободу, многим позволили вернуться в Россию. Броненосец же по приказанию короля был возвращен России и доставлен на буксире в Севастополь 29 июня.

Позорный инцидент с "Потемкиным" отразился и в Кронштадте, где на некоторых судах начались волнения, скоро ликвидированные.

В июне месяце по высочайшему повелению была объявлена 8-я частичная мобилизация на укомплектование частей запасных нижних чинов; при этом для присутствования при мобилизации и поверке ее в разных губерниях Государь император повелел командировать Свиты генерал-майоров и флигель-адъютантов. Я попал в число командируемых — мне было повелено отправиться в Ефремовский уезд Тульской губернии и в Малоархангельский — Орловской губернии. Это была первая моя командировка по высочайшему повелению; естественно, что я отнесся к ней с особенным волнением и старался оправдать доверие Государя точнейшим выполнением возложенных на меня обязанностей. Кроме того, принимая во внимание неспокойное вообще время, я мог опасаться при мобилизации каких-либо беспорядков. К счастью, эти мои опасения не оправдались, и настроение запасных в обоих уездах было очень хорошее, я заметил только их беспокойство, что семьи их не будут должным образом обеспечены, так как они недоверчиво относились к обещаниям пособий для поддержания их семейств. Мои беседы с ними по сему поводу, как лица государевой Свиты, возымели желаемое действие; вообще было заметно, что командирование по высочайшему повелению доверенного лица Государева оказало очень благотворное действие на настроение запасных. Мобилизация прошла в обоих уездах хорошо, так как число неявившихся было ничтожно — по Ефремовскому уезду 1 %, по Малоархангельскому 2 %, но зато по этому уезду явилось добровольно не получивших карточки призыва 9 человек.

Вообще все распоряжения по мобилизации и условия, при которых она совершалась, нельзя было не признать правильными, только одно распоряжение, на которое я и указал во всеподданнейшем отчете, — это невнимательное отношение со стороны органов, заведовавших передвижением войск. Маршруты составлялись часто небрежно, и не обращалось должного внимания на распределение пищи; так, в 6 маршрутах, просмотренных мною, пять раз назначалась горячая пища по ночам, не считая дней выступления, когда неминуемо приходилось кормить людей в 4 — 5 часов утра. Это, конечно, вызывало неудовольствие. На продовольственном пункте в Орле, помню, был такой случай. Перед обедом большая часть запасных умоляла заведующего пунктом разрешить купить водки, говоря, что им надо опохмелиться, другие, что пища не полезет в рот без водки и т. д. Заведующий обратился ко мне по этому поводу. Принимая в соображение, что по дороге на станцию имелось три лавки с продажей водки, и опасаясь, как бы запасные, если им запретить, не ослушались, да и находя их просьбу уважительной, я решил взять на себя и, взяв слово с них, что они будут вести себя чинно, приказал открыть одну казенную винную лавку на полчаса. Запасные очень остались довольны, отлично пообедали и в большом порядке дошли до вокзала. Вообще было заметно больше беспорядков там, где во время мобилизации закрывали винные лавки, это всегда возбуждало запасных, и они готовы были идти на эксцессы. В своем всеподданнейшем отчете я тоже указал на некоторые дефекты по вопросу о призрении семейств нижних чинов, возвращавшихся по болезни на родину, а также и о неправильных действиях некоторых воинских начальников, отправлявших раненых не прямо на родину, а этапным порядком. По прошествии некоторого времени я узнал, что все мои замечания приняты были в соображение и по Военному министерству были сделаны соответствующие распоряжения, что дало мне большое удовлетворение.

22 июня военным министром был назначен генерал-лейтенант Редигер на место генерал-адъютанта Сахарова. Генерал Редигер был несколько лет управляющим канцелярией Военного министерства, человек весьма толковый, дельный, отлично знакомый с делом, человек кабинетный, не боевой, но огромной трудоспособности, не стеснявшийся говорить правду.

Одновременно с этим была учреждена самостоятельная должность начальника Генерального Штаба с непосредственным подчинением Государю императору. В ведение начальника Генерального Штаба отошла Николаевская академия Генерального Штаба, Корпус военных топографов и мобилизационная часть. На эту должность назначен был генерал-лейтенант Палицын — человек весьма образованный, отлично знавший дело, глубоко порядочный, но без определенного характера и чересчур заискивающий. Положение его было довольно трудное, и несомненно между военным министром и начальником Генерального Штаба неминуемо должны были происходить столкновения, так как их служебные интересы слишком сталкивались, и определить точную границу роли каждого было невозможно. На деле это, конечно, отражалось вредно.

В конце июня, 28 числа, в Москве был совершен новый террористический акт. Во время приема просителей московский градоначальник граф П. П. Шувалов был ранен тремя пулями в то время, когда углубился в чтение прошения, поданного ему одним из просителей. Граф Шувалов сразу упал, потерял сознание и, не приходя в себя, умер между 2 и 3 часами дня. Тотчас прибыл генерал-губернатор А. А. Козлов, на глазах которого он и умер. Убийцей оказался слушатель Петербургского учительского института Куликовский, который был задержан в Москве несколько времени назад по обвинению в политическом преступлении и содержался в Пречистенском полицейском доме, откуда бежал несколько дней назад.

В три с половиной часа дня была первая панихида в присутствии великой княгини Елизаветы Федоровны, семьи почившего, членов московской администрации, сословных учреждений, полиции и общества. На третий день кончины состоялось отпевание тела, которое и было перевезено в Петербург для погребения в имении графа "Вартемяки".

Я в это время не был в Москве, так как ездил на короткое время за границу, и об убийстве графа Шувалова я узнал из берлинских газет. Для меня это было большим и личным горем, так как с графом Шуваловым я был очень дружен.

29 июня последовало назначение адмирала Бирилева морским министром. Это был известный моряк, энергичный, честный, прямой, в обществе, несмотря на свои годы, был большим балагуром.

В этот же день С. Ю. Витте назначен был уполномоченным для мирных переговоров в Вашингтоне15. Это назначение вызвало большое оживление в печати; большинство, особенно заграничной, приветствовало этот выбор. В России мнения разбивались. Одна часть приветствовала назначение, другая часть была недовольна и старалась возбудить высшие сферы против, подрывая к Витте доверие. Во всяком случае это событие было особой важности, и все взоры обратились к предстоящим событиям в Портсмуте.

В Москву я вернулся в первых числах июля и нашел у себя следующее письмо от министра внутренних дел А. Г. Булыгина:

"Глубокоуважаемый Владимир Федорович, Вас удивит мое письмо, но, пожалуйста, не сердитесь и будьте так же откровенны со мной, как я с Вами. За последовавшей кончиной бедного Шувалова должность московского градоначальника освободилась. Как кандидата на нее я, между прочим, назвал Государю Вас, и моя мысль ему очень понравилась. Но я, конечно, оговорился и доложил, что совершенно не разделяю мысли о том, что служба — повинность и что всякий, кому что предложат, обязан принять. Я на себе чувствую, насколько это невозможно тяжело, несправедливо и т. д., и я думаю и глубоко убежден, что служба будет возможна лишь при безусловно добровольном принятии должности. Хотите быть исправляющим должность московского градоначальника? Да или нет? Это всецело зависит от Вашей доброй воли. Если да, это будет очень приятно его величеству, если почему-либо Вы не пожелаете, Ваш отказ не будет принят неблагоприятно и нисколько не повлияет на дальнейшую Вашу службу. Поступайте как Господь Бог положит Вам на сердце. Я не считаю себя вправе давать Вам какие-либо советы. Помолитесь Богу и решите, ответив мне кратко депешей, да или нет. Всей душой с Вами. Искренно преданный Вам А. Булыгин. Суббота, 2 июля 1905 г.".

Получив это письмо, я долго колебался. С одной стороны, глубоко уважая А. Г. Булыгина и тронутый его столь деликатным обращением ко мне, я не хотел ему отказывать, с другой же стороны, чисто полицейская должность, как градоначальника, была мне совсем не по душе, а в то время полной разрухи я еще опасался, справлюсь ли я. Сумею ли оправдать доверие? И вот под влиянием этих колебаний, а также и принципа, которого я держался всегда: "На службу не напрашивайся и от службы не отказывайся", я поехал в Петербург, чтоб лично поговорить с А. Г. Булыгиным.

Результатом этих переговоров было то, что я решил отказаться от предложенной должности и вернулся в Москву. Но тут вновь сомнения овладели мною, мне показалось, что я, может быть, нечестно поступил и смалодушничал, отказавшись от боевой должности, каковой надо было тогда считать должность градоначальника. Чтобы разрешить свои сомнения, я пошел к генерал-губернатору А. А. Козлову, которого я тоже уважал. Генерал Козлов меня стал уговаривать принять должность, доказывая, что она вовсе не так сложна, как я себе представляю, и соблазнял меня той пользой, каковую я, по его мнению, несомненно принесу; при этом развернул передо мною целую программу моих будущих действий. Вернувшись от Козлова, я послал депешу А. Г. Булыгину с согласием принять должность градоначальника. В ответ на депешу я получил следующее письмо от 8 июля:

"Глубокоуважаемый Владимир Федорович, только собрался я Вам писать, как сегодня получил Вашу депешу. Сегодня утром я был с докладом в Александрии {Летняя резиденция Государя императора в Петергофе. (Примеч. В. Ф. Джунковского).}. Все обошлось, как я Вам обещал. Ваши сомнения не только были поняты, но и очень хорошо приняты; я усиленно подчеркивал, что Вам ничего не предлагал, но лишь вел с Вами переговоры о возможности Вам предложить. Поэтому с Вашей стороны был не отказ, а лишь соображения отрицательного свойства, но тем не менее Вас очень смущает мысль, что может явиться предположение о Вашем отказе. Мне приказано Вас успокоить в этом отношении, так как ни минуты не сомневаются, что не только приказание, но и желание Вы немедленно исполните. В данном же случае ни того, ни другого нет, но конечно были бы рады, если бы моя мысль осуществилась. Очень надеюсь, что из всего вышеизложенного Вы ясно видите, что Вам мучиться не следует. Дело с назначением замедлилось, так как рождается генерал-губернатор. Кто — еще не знаю, идут переговоры с Дурново. Очевидно, градоначальник должен быть ему люб. Если Вы не раздумаете и будете настаивать на Вашем согласии, пожалуйста, по получении этого письма мне телеграфируйте, и тогда я Вас назову Дурново, а до получения Вашей депеши говорить о Вас не буду. Ввиду отъезда Государя мой доклад будет лишь в конце будущей недели, и время поэтому есть. Желаю всего хорошего. Крепко и сердечно преданный А. Булыгин".

Получив это письмо, я успокоился, решив, что, значит, не судьба быть мне градоначальником, и отправился к генералу Козлову сказать окончательно мое мнение. А. А. Козлов выслушал меня, обнял и расцеловал, сказав, что он очень рад, что я отказываюсь от градоначальства, так как ему было бы очень жаль меня, если бы я оказался в этой каше и неразберихе, которая происходит, что уговаривал он меня раньше только по совести, думая только о пользе дела, но любя и уважая меня как человека ему жутко было бы видеть меня на своем посту.

Не прошло и пяти дней, как 13 июля я получил вновь письмо от А. Г. Булыгина:

"Добрейший Владимир Федорович, простите, но я о Вас Дурново говорить не могу. Это не герой моего романа, Вам между ним и Треповым придется очень жутко. Мне представляется, что мой доклад в Александрии был настолько удачен, что у Вас не может быть даже и малейшего угрызения совести, а потому, мне кажется, всего лучше с этим вопросом покончить. Но вот новое Вам предложение, не столько блестящее {Должность градоначальника была 4-го класса с содержанием 14000 руб. в год и 12.000 руб. на представительство при готовой квартире с освещением и отоплением; должность вице-губернатора 5-го класса с содержанием 5000 руб. и без квартиры. (Примеч. В. Ф. Джунковского.)}, но гораздо более симпатичное и серьезное. Сабуров подал в отставку. Хотите быть в Москве вице-губернатором? Правда, придется немедленно вступить в исполнение должности губернатора, так как Кристи в отпуску, но это устрашить Вас не может. На Полянского {Правитель канцелярии, бывший еще при Булыгине, когда он был губернатором. (Примеч. В. Ф. Джунковского.)} можете вполне надеяться. Если это Вам улыбается, то телеграфируйте мне кратко "согласен", и Ваше назначение не замедлит состояться. Как Бог все устраивает к лучшему. Мне представляется, что Вы вполне можете сохранить и трезвость {Имеется в виду должность председателя Московского столичного попечительства о народной трезвости.}. Примите сердечный мой привет. Буду ожидать ответа. Ваш А. Булыгин. Привет к пятнице" {15 июля день моих именин. (Примеч. В. Ф. Джунковского.)}.

Получив это письмо, я был очень счастлив; эта должность была мне совсем по душе, и я тотчас послал депешу о согласии. Назначение мое состоялось 30 июля, когда вышел по сему поводу высочайший приказ.

В течение июля произошло нижеследующее событие, 10 июля произошло свидание Государя императора с императором германским Вильгельмом в Бьерке. Свидание это было большой неожиданностью не только для публики, но и для некоторых министров. Император Вильгельм прибыл на яхте "Гогенцоллерн". Свидание происходило на яхте "Полярная звезда".

15 июля генерал-адъютант Козлов, согласно усиленной его просьбе, был уволен от должности московского генерал-губернатора и на его место назначен генерал от инфантерии П. П. Дурново, но так как в то время место градоначальника было еще вакантно, то А. А. Козлов счел своею обязанностью остаться еще при исполнении дел до приезда или генерал-губернатора, или нового градоначальника, каковым вскоре после назначения П. П. Дурново был назначен генерал-майор барон Медем. Накануне приезда сего последнего, а именно 26 июля, А. А. Козлов, простившись со всеми членами генерал-губернаторского управления, отправился тем же порядком, как и пришел, со своей кухаркой, пешком на свою старую квартиру в номера Троицкой в конце Тверского бульвара и вскоре, не заезжая в Петербург, получив бессрочный заграничный отпуск, 2 августа выехал за границу, откуда и по сие время не возвращался. При моих поездках за границу я встречался там с А. А. Козловым, который на мой вопрос, не тяжело ли ему жить все время за границей, ответил, что в России ему было бы еще тяжелее, так как он не в силах был бы видеть весь тот хаос, среди которого жила Россия последние годы, и быть свидетелем, как она постепенно катится под гору. Ему слишком было бы это тяжело, и он предпочитает остаток дней проводить вдали от этого кошмара.

27 июля прибыл вновь назначенный градоначальник барон Медем. Это был жандармский генерал, но не специфический, так как командовал только строевыми частями: сначала Московским, а потом Петербургским жандармскими дивизионами. Последнее время он был помощником начальника штаба Отдельного корпуса жандармов. Это был недурной человек, весьма доброжелательный, старавшийся угодить населению столицы, но не отдававший себе отчета в том, что происходило вокруг, и потому все его распоряжения как-то не соответствовали переживаемой эпохе. Когда начались беспорядки, он совершенно спасовал, не выезжал из дому, и полиция не получала должных директив, кроме того, он не имел поддержки от генерал-губернатора Дурново, который его всячески третировал, несмотря на то, что он был его ставленником. Когда приехал генерал-губернатор Дубасов, Медем почти не выезжал из дому и все время болел.

30 июля я вступил в должность вице-губернатора и губернатора, так как Г. И. Кристи был в отпуску. Сабуров, сдав должность, уехал. Приняв всех чинов канцелярии и губернского правления, познакомившись с теми, с кем еще не встречался, я стал знакомиться с делами. Правителем канцелярии был А. М. Полянский, который отлично знал дело губернаторского управления и вообще был в курсе всех дел, прошедший отличную школу при А. Г. Булыгине в бытность его губернатором, а при Кристи, который не особенно любил заниматься делами, Полянский был совершенно самостоятелен и, можно сказать, управлял губернией. Он был очень умный, толковый работник, с ним было легко и приятно работать, я ему многим обязан, особенно во время беспорядков и волнений в Москве; кроме того, это был человек чуткий, угадывавший желания, и потому никаких недоразумений с ним у меня никогда не было. Впоследствии, когда я уже был назначен губернатором, вошел совершенно в курс дела и вникал во все дела сам, и роль Полянского свелась постепенно на нет, что, конечно, его не удовлетворяло. Он, как умный человек, учел это и устроил себе, благодаря своим связям, должность правителя дел в Московской купеческой управе, что материально его хорошо обеспечивало. Я с ним расстался дружно и сохранил с ним самые лучшие отношения.

Состав чинов канцелярии был очень хороший, работа поставлена была в ней благодаря Полянскому отлично. Губернское правление оставляло желать много лучшего, так как советники были не на должной высоте, работа шла по шаблону, залежей бумаг было много. Непременные члены присутствий В. С. Ходнев, H. H. Полянский, А. М. Устинов, М. Н. Оловенников и М. П. Смирнов — все были безукоризненны по своей работоспособности, знакомству с делом и добросовестности. Состав полиции был в общем удовлетворительный, а в некоторых уездах — очень хороший. Тюремная инспекция имела во главе тюремным инспектором Д. В. Юферова, человека честнейшего и безукоризненного в смысле порядочности и благородства, весьма трудолюбивого и отлично знавшего дело. К сожалению, он был чересчур мелочно самолюбив, что вредило делу, он боялся сойти с пьедестала, а между тем это иногда бывало необходимо. При таком составе ближайших моих помощников я и вступил в управление губернией.

На другой день моего вступления прибыл вновь назначенный генерал-губернатор П. П. Дурново. На вокзале его встречали начальствующие лица, среди которых был и я как исправляющий должность губернатора.

П. П. Дурново было в то время 70 лет от роду, но физически он был довольно бодр. Это был очень богатый человек, но скупой, и, как многие богатые люди, страдал самодурством. К делу он не был приспособлен, хотя до этого занимал серьезные административные должности: в 70-х годах — московского губернатора, затем при графе Воронцове-Дашкове — директора Департамента уделов, в последнее время состоял гласным Петербургской городской думы и председателем ее. Человек неглупый, но заниматься делами любил только на словах и при этом всегда хвастался. Престижа не внушал, также и доверия, обращая внимание только на мелочи и на внешнюю сторону. Своим генерал-губернаторством упивался и, если можно так выразиться, хорохорился. В серьезные минуты не то что терялся, но не понимал их и не учитывал обстановки, старался брать с генерал-губернаторства то, что ему нравилось, а до всего другого ему как будто дела не было. К счастью, в мои дела как губернатора не вмешивался, предоставляя мне полную самостоятельность. В первый же день приезда он мне сказал: "Вы можете быть спокойны, я в ваши дела вмешиваться не буду, так как помню, как мне всегда было неприятно, когда в бытность мою губернатором тогдашний московский генерал-губернатор князь Долгорукий вмешивался в мои распоряжения". Зато все свое внимание обратил на градоначальника, приставал к нему с глупыми вопросами и вообще очень мешал ему заниматься делом. Его пребывание на посту генерал-губернатора было анекдотично и печально.

Прибыв в Москву, П. П. Дурново по старым традициям прямо с вокзала проехал в Иверскую часовню, откуда в Чудов монастырь поклониться праху покойного великого князя Сергея Александровича и оттуда в генерал-губернаторский дом, где состоялся завтрак, к которому были приглашены градоначальник, я и управляющий канцелярией генерал-губернатора милейший А. А. Воронин. П. П. Дурново был хлебосольным хозяином, повар у него был замечательный, а потому завтраки и обеды всегда были выдающиеся. Когда подошли к столу, П. П. Дурново попросил сесть градоначальника справа от себя, а меня слева, а потом добавил, обращаясь ко мне: "А когда вас произведут в генералы, то вы будете сидеть справа, а градоначальник слева". Я не понял тогда, шутка ли это, во всяком случае неуместная, или просто глупость. Но потом мне стала ясна эта фраза, когда я заметил, что Дурново всегда старался подчеркнуть, что должность губернатора почетнее градоначальнической; делал он это, чтоб себя самого приподнять этим, так как в свое время был губернатором в Москве. Но это постоянное неуместное подчеркивание ставило меня всегда в неловкое положение.

3 августа состоялся в генерал-губернаторском доме официальный прием всех должностных лиц всех ведомств г. Москвы. Генерал-губернатор сказал речь, в которой указал, что назначение московским генерал-губернатором ему особенно приятно, потому что он уже служил в Москве губернатором с 1872 по 1878 г., затем сказал, что ему приходится занять настоящий пост в тяжелое время, но что он надеется найти в окружающих деятельных помощников. Затем упомянул о предстоящем законе о народном представительстве и пригласил всех оказать поддержку новым начинаниям. Окончив свою речь, П. П. Дурново обходил всех присутствовавших и говорил с каждым, особенно долго беседовал с представителями городского управления, сказав, что дела городов ему особенно близки, так как он давно работает на пользу г. Петербурга как гласный. Но не со всеми он говорил так удачно. Подойдя к группе чинов Конторы императорских театров во главе с фон Боолем, П. П. Дурново спросил, имеется ли уже распоряжение о предоставлении ему императорской ложи в театрах, и узнав, что не имеется и что для генерал-губернатора имеется ложа № 1 в бенуаре, Дурново сказал, что князь Долгоруков всегда сидел в царской ложе, и если они хотят его видеть в театре, то пусть устраивают ему царскую ложу, в другую он не поедет. Это произвело на присутствующих очень невыгодное впечатление.

Московская губернская земская управа, председателем коей был в то время Ф. А. Головин, не явилась на прием генерал-губернатора, не считая для себя достаточным полученную ею повестку о предстоящем приеме, полагая этим показать самостоятельность, во всяком случае неуместную, и обособленность от всех других ведомств и сословных учреждений. Конечно, генерал-губернатора это покоробило, а мне как губернатору было очень неприятно. Я позвонил по телефону к Ф. А. Головину и высказал ему всю по меньшей мере некорректность управы и его в том числе, на что он мне пробормотал какие-то слова сожаления, что случилось недоразумение и т. п.

Прием губернской управы состоялся отдельно 5 августа в составе председателя Ф. А. Головина и членов H. M. Хмелева и Е. Д. Артынова. Генерал-губернатор, расспросив их о положении земских дел в губернии, спросил между прочим, какие газеты они читают; они были, конечно, очень удивлены подобным вопросом. Ф. А. Головин ничего не ответил, a H. M. Хмелев сказал: "Русские ведомости" 16, на что Дурново заметил: "А "Московские ведомости" 17? Это тоже хорошая газета, я вам советую и ее почитать".

6 августа был издан манифест по поводу учреждения Государственной Думы. В манифесте установлены были и пояснены те начала, на которых была организована Государственная Дума и которые регламентировали ее права и обязанности. Основные начала нашей политической жизни признаны были в манифесте "неразрывным единением царя с народом и народа с царем" и должны были выразиться "согласием и единением царя с народом". Этому придавалось в манифесте большое значение и говорилось, что это "великая нравственная сила". Для достижения этой цели и учреждалась Государственная Дума.

В Учреждении Государственной Думы определенно было установлено как назначение Думы, так и форма единения и общения верховной власти с народом: "Ныне настало время… призвать выборных людей от всей земли Русской к постоянному и деятельному участию в составлении законов, включив для сего в состав высших государственных учреждений особое законосовещательное установление, коему предоставляется предварительная разработка и обсуждение законодательных предположений и рассмотрение государственной росписи доходов и расходов". Основания для такого порядка указаны были в 1 статье Учреждения Государственной Думы: "Государственная Дума учреждается для предварительной разработки и обсуждения законодательных предположений, восходящих по силе Основных законов через Государственный Совет к верховной самодержавной власти". Далее было высказано, что Учреждение Государственной Думы подлежит дальнейшему усовершенствованию: "Мы сохраняем всецело за собой заботу о дальнейшем усовершенствовании Учреждения Государственной Думы, и когда жизнь сама укажет необходимость тех изменений в ее Учреждении, кои удовлетворяли бы вполне потребности времени и благу государственному, не преминем дать по сему предмету соответствующие в свое время указания".

7 августа в Москве был обнародован манифест, прочитанный в Успенском соборе митрополитом Владимиром после торжественного богослужения. Митрополит произнес прочувствованное слово и приглашал всех помолиться, чтобы новое учреждение выполнило бы с честью свои обязанности и внесло бы мир и покой. Во всех сословных учреждениях были совершены молебствия и назначены чрезвычайные собрания.

Учреждение Государственной Думы обсуждалось во всех уголках России и хотя и было приветствуемо, но далеко не удовлетворило общество. Общество сочло себя обездоленным и неудовлетворенным, найдя права, вообще предоставляемые Государственной Думе, крайне обуженными и признавая круг лиц, имевших право на политические выборы, урезанным. Но главное, не нравилось, что Дума в области составления законов являлась только законосовещательной. Надо думать, что русское общество вполне бы примирилось на законосовещательной Думе и избирательном законе 6 августа раньше, когда еще верило в готовность правительства дать неотложные преобразования и считало, что правительство вооружено всевластием и что от доброй воли его зависит, дать преобразования или не дать; но 6 августа 1905 г. такой уверенности уже не было, значение и сила правительства были умалены, государственная власть колебалась, ставила себя в зависимость от впечатлений, моментами закрывая глаза на действительную опасность, а потому могла только поощрять рост оппозиционного и революционного движения.

Революционно настроенные группы стали собираться для обсуждения мер, кои надлежит им принять в противовес манифесту. Получены были сведения, что в тот же вечер, когда опубликован был манифест, т. е. 7-го будут сходки в разных местах, преимущественно на окраинах. Вследствие сего были мной отправлены по разным направлениям разъезды по 5 человек от 34-го Донского казачьего полка, находившегося в моем распоряжении. Один из таких разъездов наткнулся в Баулинском лесу близ 10-й версты Владимирского шоссе на засаду, причем один из казаков был убит. Мне дали знать об этом по телефону с прибавлением, что казачья сотня в большом возбуждении, а кругом несколько тысяч народа. Отдав распоряжение успокоить казаков, я поехал тотчас сам на место происшествия. Оказалось, что казачий разъезд из 5 казаков заметил в лесу группу людей и вместо того, чтобы сообщить об этом сотне, подъехал к лесу сам. Из кустов в это время грянуло несколько залпов, один казак, Сухоруков, был убит, другие растерялись. Когда на выстрелы подоспела сотня, то было уже поздно, преступники скрылись. Это были члены Боевой организации революционной партии. Удалось арестовать только двоих, при них найдены были револьверы. Мое появление подействовало успокаивающе как на казаков, так и на рабочих окрестных фабрик, которые были возмущены и просили меня разрешить им в следующее воскресенье сделать облаву на эту шайку, которая только тревожит их покой. Потребовав священника и отслужив панихиду, я поехал домой, 10 августа состоялось торжественное отпевание и погребение первой жертвы долга после моего вступления в исполнение должности губернатора.

16 августа телеграф принес радостное известие о заключении мира с Японией. Мирные переговоры в Портсмуте окончились для России, можно сказать, вполне благоприятно, мир был не унизительный. С. Ю. Витте пожаловано было графское достоинство.

24 августа последовал высочайший рескрипт на имя великого князя Михаила Николаевича об увольнении его от председательства в Государственном Совете с назначением его почетным председателем.

25 августа через Москву проезжал шах персидский Музафер-Эдин в сопровождении двух персидских принцев и свиты. На вокзале был выставлен почетный караул от Лейб-гвардии Екатеринославского полка и были начальствующие лица. Шах принимал отдельно у себя в вагоне генерал-губернатора П. П. Дурново, командующего войсками генерала Малахова, градоначальника, меня и городского голову князя Голицына, поднесшего шаху хлеб-соль от Москвы. Приняв нас всех, шах вышел из вагона и обходил караул, причем за него с караулом здоровался состоявший при нем Свиты генерал-майор Николаев; он же и благодарил после прохождения караула мимо шаха. Я провожал шаха до границы Московской губернии.

27 августа опубликован был указ Сенату, устанавливающий временные правила для управления университетами на началах автономии 18. Авторами этого указа, к удивлению публики, были Трепов и Глазов (министр народного просвещения). Автономия признавалась ими как главнейший способ для умиротворения непрекращающихся годами волнений в высших учебных заведениях и необходимой для придания академической жизни правильного и спокойного течения. Они и не подозревали, что играли в руку революции и подрубали сук, на котором сами сидели. Действительно, автономия была самочинно истолкована студенчеством не в смысле самостоятельного обсуждения академических и научных вопросов, а в смысле бесконтрольной свободы по доступу в учебные заведения лиц, ничего общего с научной деятельностью не имевших, но привлекавшихся в целях политической агитации. И вот во всех высших учебных заведениях большинство студенчества высказалось за обращение аудиторий в революционные очаги и в политическую школу, привлекая туда широкие массы и подготовляя их к совместному выступлению с целью свержения самодержавия до учреждения демократической республики включительно. В течение полутора месяцев представители революционных организаций под сенью автономной неприкосновенности учебных заведений открыто призывали к социальной революции. Советы университетов неоднократно обращались к правительству о закрытии аудиторий учебных заведений для митингов, но правительство вплоть до указа 12 октября о нормировке народных собраний ничего не предпринимало для урегулирования вопроса о митингах.

В течение августа месяца я ездил на несколько дней в Петербург представляться Государю по случаю моего назначения и был принят более чем милостиво; Государь выразил большое свое удовлетворение, видя меня вице-губернатором. Заезжал я между прочим и к Трепову, с которым был в хороших личных отношениях, застал его у громадного стола, на котором лежала груда бумаг, донесений с его аккуратными как всегда резолюциями. Когда я его спросил, что это у него такая масса бумаг, он мне сказал: "Все ругаюсь со всеми губернаторами".

В скором времени я и на себе испытал эту руготню. Департамент полиции возвратил мне одно из моих донесений Трепову при сопроводительной бумаге: "Препровождается с резолюцией его превосходительства", а резолюция на моем донесении, по моему адресу, была: "Какое безобразие". Я был глубоко этим возмущен и написал собственноручно на бумаге Департамента: "Возвращаю, как по ошибке мне посланную", приказав отправителю моей канцелярии отослать эту бумагу обратно в Департамент. После этого я уже не получал таких бумаг.

В конце августа возвратился из отпуска губернатор Кристи и вступил в должность, а я обратился к своим обязанностям вице-губернатора, стал ближе знакомиться с делами губернского правления, после чего в сентябре уезжал дней на 10 отдохнуть в Крым и вернулся в середине месяца. Кристи тогда тотчас же уехал в деревню, а я опять вступил в исправление должности губернатора.

В это время среди части гласных Московской городской думы царило весьма оппозиционное настроение, и в заседаниях думы стали произноситься речи с революционным оттенком. Эти речи в сентябре месяце были вызваны расквартированием в Москве 34-го Донского казачьего полка, который был прислан в Москву в распоряжение губернатора. Это был второочередной полк, каких было сформировано несколько, и все они предназначались в помощь полиции, ввиду повторявшихся беспорядков.

Гласные Московской городской думы В. В. Пржевальский, H. H. Щепкин и граф С. Л. Толстой воспользовались этим, чтобы облить казаков грязью, высказываясь за отказ в отводе помещения и требуя даже удаления их из города как вредного элемента. Им возражали гласные А. П. Геннерт и А. С. Шмаков. Пока в думе шли дебаты, вернее сводились личные счеты, ни в чем не повинные казаки, которых оторвали от семей и направили в Москву для несения нелегкой полицейской службы по охранению порядка, валялись на голом полу в казармах, а лошади мокли на плацу под проливным дождем.

К октябрю месяцу в воздухе чувствовалось определенно революционное настроение, чувствовалось, что правительство как будто было бессильно воспрепятствовать развитию этого настроения и вызванного им движения, тем более что этому движению особенно благоприятствовало отсутствие в Европейской России сколько-нибудь внушительной военной силы. И Россия была прямо оголена от войск, и при возникновении беспорядков местные административные власти оказывались совершенно без рук.

А в Москве генерал-губернатор П. П. Дурново не отдавал себе отчета в том, что происходит, а может быть, и не хотел отдавать себе отчета и делал вид, будто это вовсе не сознательно нарождающийся переворот. Он продолжал заниматься глупостями, мешал градоначальнику работать разными неуместными вопросами, как, например, звонил ему по телефону, спрашивая, почему околоточные ходят с портфелями, затем, вернувшись с какой-нибудь поездки по городу, звонил опять и проверял градоначальника, знает ли он, доложено ли ему из участков, по каким улицам он проехал и т. д.

Градоначальник изводился, раздражался. Раз был такой случай. Группа забастовщиков-телеграфистов явилась на телеграф в дом генерал-губернатора и, переломав аппараты, безнаказанно скрылась. И это тогда, когда во дворе дома генерал-губернатора стоял эскадрон драгун для охраны. Генерал-губернатор позвонил мне по телефону и просил меня приехать. Когда я приехал, П. П. Дурново мне рассказал об этом случае, я, естественно, спросил его: "А градоначальник?" Дурново на это: "Я ему говорил, а он сказал, что разговаривать со мной не хочет, поезжайте, пожалуйста, к нему, — прибавил он, — и скажите, что так нельзя, чтоб он принял меры".

Я отказался от такой роли и сказал Дурново, чтобы он командировал для сего управляющего своей канцелярией или чиновника особых поручений. Тогда Дурново решил отправить к градоначальнику управляющего канцелярией А. А. Воронина, но при этом просил очень и меня поехать вместе с ним. Мы застали градоначальника вне себя. Он и нам повторил, что с генерал-губернатором разговаривать не желает, что он его третирует и отдает распоряжения, ничего общего со службой не имеющие, что вчера он ему по телефону приказал поехать на вокзал встретить знакомую балерину и устроить ее в гостинице, что он не лакей генерал-губернатора, а градоначальник. После долгих увещаний мы добились, что градоначальник примет должные меры, а мы убедим генерал-губернатора быть корректнее. С того дня отношения между Дурново и Медемом остались натянутыми до самого ухода Дурново.

3 октября в Москве состоялись похороны князя С. П. Трубецкого, первого ректора автономного Московского университета. Левые группы воспользовались этим случаем, а к ним присоединились и революционеры, чтоб произвести демонстрации и беспорядки. Каждый день приносил вести о каких-нибудь беспорядках и забастовках.

3 октября на митинге в Военно-медицинской академии в Петербурге рабочими был решен вопрос о политической всеобщей забастовке, после чего забастовка начала охватывать всю железнодорожную сеть 19. Забастовочное движение начало приостанавливать работу на фабриках, заводах, остановились трамваи, конки, стачка широкой волной охватила всю Россию.

К 10 октября в Москве забастовка была уже в полном разгаре, она не коснулась только служащих в правительственных учреждениях, а также и учреждениях Попечительства о народной трезвости, которые продолжали функционировать без перерыва. Была попытка снимать служащих с работы в народных домах, но личным моим вмешательством эта попытка была тотчас парализована.

Опасаясь за водопроводные сооружения, я командировал воинские части для охраны водопроводов. Москва в то время снабжалась водой из двух водоемов — Мытищинского и Рублевского. Оба приблизительно в 20 верстах от Москвы, но в противоположных сторонах друг от друга, поэтому для охранения целости этих сооружений приходилось, помимо пехотных частей на станциях, держать еще непрерывные конные разъезды по всей линии водопроводных сетей, 11 и 12 октября я ездил в Рублево и Мытищи, объехав всю водопроводную сеть и лично дав соответствующие указания полиции и начальникам войсковых частей.

11 октября в городской думе обсуждалось заявление Рабочего правления20, в котором рабочие городских сооружений предъявили ряд требований политического характера под маской экономических. Делегат от рабочих С. С. Красников, допущенный в зал заседания вместе с другими семью делегатами, держал себя очень вызывающе и доминировал над всеми гласными, которые, по-видимому, растерялись, и из речей их видно было, что они сами не знают, чего хотят, что ведут политику так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, а это, конечно, политика самая фальшивая, и никогда она до добра не доводила. С. А. Муромцев, один из всех, сказал определенно то, что думал; он посмотрел на поднятые вопросы, не задумываясь, и решил их одним предложением — "только конституция может умиротворить и успокоить, и потому надлежит ее требовать". В конце концов заседание 11 октября ни к чему не пришло, делегат же от рабочих Красников в заключение заседания огласил воззвание от лица Рабочего правления в угрожающем тоне по адресу городской управы. И как бы в ответ на это дума по предложению гласного H. H. Щепкина, закрывая собрание, выразила благодарность делегатам рабочих за то, что "они терпеливо разделяли с гласными сегодняшнюю работу".

12 октября толпа агитаторов из рабочих, между которыми, конечно, были и посторонние, ворвалась в думу и заставила прекратить занятия и собраться всем служащим в думском зале, где открыла заседание, выбрав председателем одного из своих главарей, И. О. Горностаева, который и занял место городского головы. Только обещание городского головы князя Голицына, что им всем разрешено собрание на другой день, т. е. 13 октября, заставило благоразумную часть служащих показать пример и удалиться из зала.

В это время князь Павел Долгоруков, пользуясь своим председательством в Обществе вспомоществования учащимся в земских училищах Рузского уезда, вел определенную пропаганду среди уезда через врача земской больницы Оржанникова и санитарного врача Скаткина, которые снабжались от него инструкциями. Последствием сего, собрание предводителей дворянства Московской губернии, обсудив характер участия князя Долгорукова в современном политическом движении и выслушав князя Долгорукова, обратилось к нему с коллективным письмом, в котором было высказано, что, к величайшему сожалению, они вынесли из беседы с ним то убеждение, что смущавшие их слухи об участии его в современном политическом движении по существу оказались справедливыми. Далее в письме говорилось: "Хотя мы готовы верить, что Вы не принадлежите непосредственно к революционной партии, однако мы видим, что Вы не только слишком легко относитесь к явной революционной пропаганде среди крестьян Рузского уезда, но находите возможным поддерживать близкие сношения с лицами, которые ведут ее. Такой образ действий, с Вашей стороны, вследствие Вашего общественного и служебного положения не мог не получить широкой огласки и не быть истолкованным в смысле сочувствия пропаганде; и действительно, народная молва не замедлила тесно связать Ваше имя с революционным движением. Допуская вполне различие во взглядах и убеждениях и признавая полную свободу мнений, мы в то же время считаем, что государственная служба, и особенно служба в должности предводителя дворянства, налагает безусловную обязанность строго устраняться от каких бы то ни было действий, могущих колебать власть и направленных, хотя бы и косвенными путями, против законного порядка. Между тем Вы, по нашему мнению, своею деятельностью и влиянием в Рузском уезде именно и оказывали такую косвенную поддержку революционному движению. Будучи уверены, что Вы в данном случае поступали вполне сознательно, и находя, что такой образ действий несовместим с занимаемой Вами должностью, мы, Ваши товарищи, как это нам ни тяжело, не можем не выразить Вам полного осуждения. Князь П. Трубецкой, П. Базилевский, граф Олсуфьев, граф Павел Шереметев, А. Шлиппе, барон В. Шеппинг, П. Рюмин, А. Катков, А. Пушкин, А. Варженевский, А. Самарин, князь В. Голицын, князь С. Мещерский".

В ответ на это письмо князь П. Д. Долгоруков прислал на имя князя Трубецкого нижеследующее письмо:

"Милостивый Государь князь Петр Николаевич, из Вашего коллективного письма я вижу, что в основу Вашего осуждения меня Вы ставите "слухи, распространившиеся среди лиц разных кругов" и "народную молву, тесно связывающую мое имя с революционным движением". Опровергнув в беседе с Вами приведенные Вами фальшивые слухи и злостные сплетни обо мне, я, казалось бы, привел достаточно доказательств неправильности Ваших подозрений и склонности Вашей видеть в моих поступках действия, направленные "против законного порядка". Но очевидно, я своим объяснением не рассеял Ваших опасений и подозрений, слухи и молва остались для Вас "в сущности справедливыми", и Вы удостоили оказать мне доверие лишь в том, что "Вы готовы верить, что я не принадлежу непосредственно к революционным партиям". И это после того, что один из Вас, выслушав мои возражения во время нашей беседы, отбросил все слухи и неверные газетные сведения и поставил вопрос совсем иначе, а именно о возможности совмещать должность предводителя дворянства с участием в Конституционно-демократической партии 21. Такая постановка вопроса, основанная на конкретных фактах, мне еще несколько понятна. Но к моему удивлению, Вы снова возвращаетесь в письме к первоначальной постановке вопроса, к слухам, народной молве и к близким сношениям моим с лицами, "ведущими революционную пропаганду". Я действительно подтверждаю Вам, что не прекращал сношений с ранее знакомыми мне в уезде лицами, причастными к Крестьянскому союзу 22. Но какое Вы имеете право судить о частных моих знакомствах и отношениях к незнакомым Вам лицам, совершенно притом искажая характер этих отношений. Вы столько же имеете право вмешиваться в частные мои знакомства и отношения, сколько и я в Ваши. Вмешиваясь в эти отношения, Вы впадаете в грубую ошибку и приписываете мне революционные действия, из предвзятости ли Вашей, из политической ли нетерпимости, Вы склонны поверить в содействие революционным поступкам. Я энергично доказываю Вам необоснованность подобных суждений, и если понадобится, могу привести еще веские доказательства Ваших заблуждений. Объясняю Ваше заблуждение разгаром политических страстей и уверен, что через некоторое время, когда Вы будете в состоянии судить хладнокровно, Вы сами пожалеете о столь же категорическом, сколько необоснованном осуждении. Поэтому я, с своей стороны, воздерживаюсь от осуждения Вас, но должен настаивать, что Ваше осуждение меня само собой налагает на Вас тяжелую нравственную ответственность, так как утверждение Ваше, что я не устранился от "действий, могущих колебать власть, направленных, хотя бы косвенными путями, против законного порядка", столь же тяжелое обвинение, сколь неверное. Охотно верю, что Вам тяжело было выражать мне осуждение. Осуждающему в данном случае, конечно, тяжелее, чем осуждаемому. Имея со своей стороны гораздо больше оснований осуждать Вас, я ограничусь выражением моего искреннего сожаления, что в разгаре политических страстей Вы обнаружили такое отсутствие объективности и нетерпимость к чуждым Вам политическим взглядам. Князь Павел Долгоруков".

13 октября состоялось обещанное князем Голицыным общее собрание служащих городской думы под председательством статистика В. Г. Михайловского, вынесшее ряд требований политического характера. Когда же произошло разногласие по поводу того, когда начать забастовку, сейчас или после 17 октября, то большинство крайних левых выбрало нового председателя, отставного генерал-майора Аверьянова, и под его председательством вопрос о немедленной общей забастовке прошел единодушно, не исключая больниц и водопровода. Таким образом, малодушие городского головы князя Голицына ускорило то бедствие, которое пало, главным образом, на неимущее население столицы, когда Москва осталась без воды, а больные в больницах были брошены на произвол судьбы.

14 октября встревоженная городская управа созвала чрезвычайное заседание городской думы по поводу объявленной Рабочим правлением забастовки в больницах и на водопроводе. Гласный H. H. Щепкин предложил для пользы дела присутствие на заседании председателя Рабочего правления Красникова, собственно инициатора забастовки, кому два дня перед тем дума, по предложению того же Щепкина, выразила благодарность.

Городские инженеры и архитекторы, как оказалось, присоединились к забастовке, а без них, по мнению управы, возобновить действие водопровода невозможно. Гласный А. И. Гучков сказал, что забастовка на политической почве — это покушение с негодными средствами, что политические забастовщики совершают тягчайшее преступление — они покушаются на жизнь и здоровье населения. Политическая забастовка — это позорное и грязное пятно в освободительном движении; пройдет угар через несколько дней, и забастовщикам будет стыдно. В городских больницах не дают лекарств, по логике забастовщиков лекарства могут готовить только для больных, находящихся при смерти. Забастовка водопроводных служащих и фармацевтов — это грязное пятно в истории русской жизни. От бездействия водопровода будет страдать, главным образом, бедный люд, богатые и гласные думы будут иметь воду, но горе бедняку. В действиях забастовщиков А. И. Гучков усматривал проявление коллективного психоза, охватившего русское общество. Гласный П. М. Калашников, соглашаясь с Гучковым, говорил, что забастовки бы не было, если б некоторые из гласных не возбуждали бы ее своими действиями.

Защитником забастовщиков явился гласный М. В. Челноков, который сказал целую речь в их защиту, сочувствуя политической забастовке. С. А. Левицкий стал тоже на сторону забастовщиков и находил нужным войти в соглашение с забастовщиками, опасаясь, что если соглашение не будет достигнуто, то стачка будет иметь обратное значение и политическая забастовка не достигнет цели.

А. И. Гучков, возражая, удивлялся, как можно сочувствовать и оправдывать лиц, которые чужим здоровьем, чужой жизнью хотят добиться своего благополучия, требуя одновременно, чтоб им выдавали жалованье и нанимали жилые квартиры в то время, когда кругом бедные будут умирать от голода и холода. Главный врач Морозовской детской больницы H. H. Алексеев изобразил тот ужас, в каком находилась больница вследствие отсутствия воды, освещения, канализации.

Дума, выслушав все это, постановила отправить немедленно депутатов в университет на митинг рабочих и просить их стать на работу, но они вскоре вернулись оттуда, освистанные, с вынесенной им резолюцией о передаче думой всей власти революционному комитету.

15 октября продолжалось заседание думы под председательством уже Д. Д. Дувакина, так как князь Голицын совершенно растерялся, сделался невменяем. Открывая заседание, он сказал такую растерянную речь, что гласные в лице H. M. Кишкина сами предложили ему оставить председательство. "Не найдете ли вы возможным, князь, передать председательство другому лицу? Вы очень больны, говорю как врач", — сказал Кишкин. Князь Голицын ответил: "Я очень благодарен любезным словам Николая Михайловича, который в качестве специалиста удостоверил вас о том состоянии, в котором я нахожусь. Я скажу откровенно, что сознаю себя разрушающимся в настоящую минуту и председательствовать не могу. Если вы, мои друзья, а я всех вас считаю друзьями, считаете меня неспособным нести эти обязанности, я с охотой сложу их, потому что обстоятельства сильнее меня, и обстоятельств этих я, может быть по старости лет, больше не понимаю".

Гласные Н. М. Кишкин, Н. Н. Щепкин и М. С. Зернов полагали необходимым войти в соглашение и переговоры с "Союзом союзов" 23, гласный же К. А. Казначеев находил, что не следует, а надо постараться самим восстановить действие водопровода и заняться практическими вопросами.

В этом заседании присутствовал Н. П. Зимин, строитель водопровода, к нему и обратились гласные, прося пособить горю и помочь пустить водопровод. Но Зимин не согласился, согласился только войти в переговоры с инженерами и рабочими и склонить их стать на работу. Делегаты от рабочих согласились пустить воду, но при непременном условии, чтобы водопровод был передан в их полное распоряжение, чтобы военная охрана была снята, но и при этом рабочие не гарантировали беспрерывную работу водопровода. Таким образом, соглашения не последовало.

Вечером 15 октября по возобновлении заседания в собрание были допущены члены Комитета по урегулированию забастовки, которые предложили пригласить товарищей немедленно приступить к работам, но с тем, чтобы в случае репрессий к бастующим рабочим и населению немедленно остановить водопровод.

На это дума постановила: 1. Принять эти заявления к сведению. 2. Допустить рабочих к работам по водопроводу. 3. Ассигновать три тысячи рублей на помощь семьям забастовавших. Это постановление явилось уже запоздавшим — на станции уже работали саперы и нанятые мной специалисты, и, во всяком случае, я на такое не гарантирующее предложение согласиться бы не мог.

В то же заседание внесено было заявление революционного характера 12 гласных: Н. Щепкина, А. Голикова, Н. Кишкина, П. Столповского, А. Шамшина, Н. Шустова, Г. Мейнгардта, В. Астрова, Н. Лазарева, В. Пржевальского, С. Протопопова и А. Бурханского об организации Комитета общественной безопасности: 1) для защиты освободительного движения и достигнутых уже им результатов от великих опасностей, ему угрожающих и впредь угрожать ему могущих, откуда бы таковые ни исходили; 2) для обеспечения свободы совещаний и собраний, с мирными целями происходящих; 3) для защиты неприкосновенности личности, жилищ и имущества московских граждан; 4) для обеспечения правильного и беспрерывного удовлетворения их насущнейших потребностей в продовольствии, чистой воде, освещении, отоплении и врачебной помощи… и т. д., в последнем пункте предлагалось немедленно приступить к организации городской милиции, а городской управе открыть соответствующий кредит.

Пока в городской думе разговаривали, спорили, вносили заявления, я принимал необходимые меры к возобновлению водопровода. Все 14 число я посвятил приисканию рабочих специалистов, съездив предварительно на Рублевскую станцию узнать, каких и сколько надо рабочих. Оказалось, что для Рублевской станции надо 33 специалиста, для Мытищ — 19 и для Александровской водокачки — 11. К вечеру выяснилось, что на другой же день я могу иметь около 40 человек от саперных частей и от электрической станции дворцового ведомства. Затем благодаря инженеру Рублевской станции я узнал, что у Бромлея на фабрике имеется инженер, хорошо знакомый с Рублевской станцией. Я лично поехал к нему, чтобы уговорить его помочь делу. Он согласился под условием, что я его туда доставлю в карете и никто не будет знать, что он поехал. Когда у меня все это наметилось, то я приехал в думу и объявил, что водопровод будет пущен мерами администрации. К моему заявлению отнеслись весьма скептически, но потом, видя мое твердое решение, дали нужные мне необходимые данные. Все мои посещения думы обставлялись всегда так, чтобы кто-нибудь из Рабочего правления не увидел, что со мной разговаривают. Когда я потребовал от городского головы открытые листы для моих инженеров для свободного доступа ко всем сооружениям водопровода, то мне их выдали за подписью князя Голицына, но без номера и без печати и скрепы секретаря. Все время я имел дело с членом управы В. Ф. Малининым и должен отдать ему справедливость, он шел навстречу всем моим требованиям и желаниям, одно только — он боялся ко мне приходить днем и появлялся поздно вечером или ночью, когда он мог пройти незаметно.

15 утром я собрал у себя совещание инженеров и саперов, и по обсуждении всех данных было решено: 1) принять в свое ведение Рублевскую насосную станцию и возобновить в ней действия; 2) принять в свое ведение городскую водопроводную сеть и наблюсти за правильным ее функционированием. Что касается Мытищинской станции, то решено было ее пока оставить, так как количество ведер, которые могла давать Рублевская станция, было достаточно для населения при нормальных условиях, а справиться с двумя станциями было трудно.

Для выполнения первой задачи тотчас после заседания выехали в Рублево военные инженеры капитан Стерлигов и штабс-капитан Навережский, техник дворцового ведомства капитан Колонтаев, инженер завода Бромлея, машинисты и слесаря от дворцового ведомства и 6 машинистов и слесарей от саперов. В их ведение поступили 1) Рублевская насосная станция со всеми устройствами (рабочие были изолированы, и им за цепь воинской охраны запрещено было выходить); и 2) водопровод из Рублева к Воробьевскому напорному резервуару.

Для выполнения второй задачи назначен был инженер-капитан Керков, в его ведение поступили Воробьевский напорный резервуар и городская водопроводная сеть. В помощь ему было дано 6 саперов из бывших слесарей. Предстояло с таким ничтожным числом рабочих принять городскую водопроводную станцию с ее чертежами и документами, могущими оказаться полезными при возобновлении действий водопровода; осмотреть Воробьевский резервуар, убедиться в его исправности и что задвижки на водопроводе из резервуара в Москву отперты, поставить воздушники в высоких местах сети для выпуска из нее воздуха; открыть задвижку у Краснохолмского моста, где соединяется Рублевский водопровод с Мытищинским, и в случае порчи городской сети немедленно исключать задвижки неисправных частей сети, приступая в то же время к их исправлению. Все это требовалось сделать немедленно, чтобы к ночи пустить воду. Труд был нелегкий, и я очень волновался, справятся ли командированные мною чины с таким сложным специальным делом.

Первое донесение я получил в тот же день к вечеру от капитана Колонтаева, которому было поручено принять всю станцию со всеми сооружениями. Заведующий Рублевской станцией инженер Бирюков и его помощник наотрез отказались помочь указаниями для пуска машин, ссылаясь на угрозы рабочих их убить. Пары в котлах и электрическое освещение удалось дать уже в четыре с половиной часа дня 15 октября. Паровые котлы и паровые машины, а также и холодильники оказались в некоторых скрытых деталях разобранными, что было весьма искусно замаскировано. Несмотря на это, благодаря инженеру завода Бромлея, удалось все это восстановить, но это задержало пуск воды на несколько часов. Кроме того, машины плохо шли, оказалось, что отсутствовали болтики в катарактах, они были найдены в одном из ящиков, после чего машины стали работать исправно.

Рабочие Рублевской станции смотрели в это время из своих казарм и, как говорят, были вполне уверены, что без них не удастся пустить воду, но когда вечером 15-го сразу вся станция осветилась электричеством и запылали и дуговые фонари, осветив всю окружающую местность, они упали духом. В 5 часов утра на другой день вода показалась в Воробьевском резервуаре, откуда мне и сообщили по телефону. Я вздохнул свободно, а то всю ночь, получая телефонные сведения, что работа не ладится, был очень встревожен.

Сначала вода стала подаваться со скоростью по 1 200 000 ведер в сутки, так как машины еще неровно работали. 16 октября целый день вода подавалась уже по 1 500 000 ведер, что составляло около 3/4 обычно подаваемого количества воды. В этот же день пришлось заняться чисткой всех фильтров.

Вечером 16-го состоялось собрание рабочих, на которое был приглашен заведующий станцией. Рабочие просили заведующего о допущении их к работам. Я наотрез отказал им в этом. 16 числа, после того как появилась в городе вода из Рублевского водопровода, рабочие Мытищинской станции и Алексеевской водокачки стали на работу сами.

В этот день вечером в заседании думы было оглашено заявление: "Постановление комиссии по урегулированию забастовки о прекращении забастовки в водопроводе приведено в исполнение на Алексеевской водокачке и в Мытищах, что же касается Рублева, то работающие там саперы воды пустить не могут, а рабочие не станут на работу до снятия саперов. Поэтому комиссия считает необходимым настаивать на том, чтобы военная сила, как саперы, так и войска, были удалены из помещений в Рублеве, а также и из Алексеевской водокачки, а равно и полиция должна быть удалена из всех водопроводных сооружений. Вместе с тем комиссия требует немедленного освобождения двух товарищей рабочих, арестованных 15 числа, — Конькова и Ефимова. При неудовлетворении этих требований забастовка на водопроводе возобновится". (Арестованные мной освобождены не были, и войска охраняли водопроводы еще долгое время.)

17 октября я посетил Рублевскую станцию, осмотрел все работы, поблагодарил инженеров, саперов и рабочих, которые действительно, не зная отдыха, самоотверженно работали с полным сознанием важности положения дела. Рабочие станции просили меня их принять для подачи заявления о готовности прекратить забастовку. Я принял делегатов и заявил им, что допущу их только тогда, когда мне будут даны гарантии, что дальнейших забастовок не будет. Рабочие ответили, что гарантии без разрешения Рабочего правления дать не могут. Я им посоветовал обсудить обстоятельства и то положение, в которое их поставило Рабочее правление, а что мне для работ они не нужны.

18 октября работа была уже вполне урегулирована, фильтры были вычищены, и подача воды была нормальная, около 3 000 000 ведер. Вечером этого дня рабочие были у меня в Москве и представили необходимые гарантии. Я им разрешил встать на работу на другой день в 10 часов утра. Машины работали настолько уже хорошо, что к 9 часам утра в Воробьевском резервуаре запас воды достиг 330 000 ведер. 19 числа в 10 часов утра я был на Рублевской станции; отслужен был молебен, после чего мои рабочие были заменены городскими.

Так окончилась грустная эпопея забастовки водопровода. Рабочие были очень довольны встать на работу, но были и сконфужены. Я оставался на станции, пока не уехали мои рабочие, тогда я вновь обошел всю станцию уже в сопровождении заведующего городского инженера. Капитану Стерлигову я поручил сдать все по описи, а городскому инженеру Бирюкову принять и составить акт с перечислением поломанных и испорченных частей за время работы саперов. По оценке оказалось попорченных частей на сумму 70 руб., каковая сумма и внесена была мной в кассу городской управы.

Подробный доклад военных инженеров был препровожден мною в городскую думу для сведения. Об этом городским головой было доложено в заседании 1 ноября, и дума постановила выразить благодарность за энергичное участие в деле восстановления Рублевского водопровода мне, инженерам и всем участвовавшим и ассигновать 1000 руб. в мое распоряжение для раздачи работавшим по моему усмотрению.

Это не помешало "Русским ведомостям" год спустя восстановление водопровода поставить в заслугу М. Я. Герценштейну, указав, что только благодаря его усилиям Москва в прошлом году не осталась без воды и избегла бедствия. Такое ложное известие было тотчас же опровергнуто в газетах некоторыми гласными.

Пока я занимался обеспечением снабжения Москвы водой, в городской думе все время происходили дебаты на политические темы. Гласные, можно сказать, потеряли голову и говорили иногда такие абсурды, как, например, В. В. Пржевальский в ответ на заявление С. В. Пучкова: заведовавший Александровской больницей, где имелась Пастеровская станция, врач С. В. Пучков заявил о невозможности работать вследствие забастовки газового завода, так что пришлось прекратить действие Пастеровской станции, так как все аппараты — стерилизаторы и термостаты — нагреваются газом. На это В. В. Пржевальский заявил: "Факты, которые приводит Сергей Васильевич, не могут не затронуть сердца гласных, но больница Александровская — казенная, а не городская, и при таких условиях данное явление должно быть устроено мерами Министерства внутренних дел. Это характерный образчик равнодушия правительственной администрации к нуждам населения. Если газ, который нужен для нагревания термостатов, отсутствует, они могут поставить динамо-машины или устроить иным путем. И из этого надо констатировать два факта: 1) печальное положение больных; 2) полнейший индифферентизм Министерства внутренних дел к нуждам граждан".

17 октября в заседании думы опять некоторыми гласными, не желавшими примириться с мыслью, что администрации удалось пустить воду из Рублевского водопровода, подняты были дебаты по поводу объявления градоначальника, напечатанного в газетах: "Путем особых мер, принятых администрацией, без содействия городских рабочих, отказывавшихся работать, вчера удалось возобновить снабжение водой из Рублевского водопровода. Затем одновременно с Рублевским был открыт и Мытищинский, единственно городскими рабочими, без вмешательства администрации". С. А. Левицкий требовал протеста этому объявлению, как компрометирующему городское управление.

В первой половине октября, когда в Москве забастовка была в полном разгаре, поезда не ходили, на улицах была темнота, я получил телеграмму от министра внутренних дел, что Государь император велел обеспечить проезд по Московской губернии великому князю Николаю Николаевичу и доставить его высочество в Петербург. Одновременно с сим я получил сведение от тульского губернатора, что великий князь выехал по направлению к Серпухову из своего имения верхом в сопровождении свиты, так как железные дороги не действовали. Я распорядился приготовить в Серпухове для великого князя две тройки и, кроме того, выслать из Москвы еще две подставы по две тройки. Серпуховскому исправнику Протопопову, это был большой ловкач, удалось как-то уговорить машиниста и соорудить локомотив с одним вагоном, который и довез великого князя до 10-й версты от Москвы, где его высочество пересел в ожидавшую его тройку. Я выехал навстречу к Серпуховской заставе. Великий князь был очень доволен устроенным ему удобством, доехал на тройке до Николаевского вокзала, я его провожал. На Николаевском вокзале было жутко из-за полной темноты, в царских комнатах горели стеариновые свечи; подали чай и закуски в ожидании поезда. Поезд был сооружен военной командой: локомотив и два вагона. Тихо, без огней, в полном мраке отошел поезд и благополучно прибыл на другой день в Петербург. За устроенный благополучный проезд великого князя я получил благодарность, а серпуховский исправник — орден Святого Владимира 4-й степени.

17 октября к вечеру совсем неожиданно пришла весть о манифесте, а на другой день, 18-го, прислан в Москву и сам манифест "Об усовершенствовании государственного порядка" 24. "Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей, — гласил манифест, — великою и тяжкою скорбию преисполняют сердце наше. Благо российского Государя неразрывно с благом народным, и печаль народная — его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное — угроза целости и единству державы нашей. Великий обет царского служения повелевает нам всеми силами разума и власти нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для государства смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий и охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, мы для успешного выполнения общих, предназначаемых нами к умиротворению государственной жизни мер, признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.

На обязанности правительства возлагаем мы выполнение непреклонной нашей воли: 1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. 2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку (т. е. согласно закону б августа 1905 г. Дума и Государственный Совет). 3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы и чтоб выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действия поставленных от нас властей. Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению неслыханной смуты и вместе с нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле".

Одновременно с этим был опубликован доклад статс-секретаря графа Витте, которому Государь император несколько дней перед тем повелел принять меры к объединению деятельности министерств, впредь до утверждения законопроекта о Совете Министров. Законопроект этот был опубликован 19 октября, и в тот же день Председателем Совета Министров назначен был граф Витте. Законом этим создавался Кабинет Министров, председателем коего являлся премьер-министр с правом влияния на всех министров, кроме военного и морского и отчасти министра иностранных дел.

В докладе графа Витте с высочайшей надписью: "Принять к руководству" говорилось, что корни волнения, охватившего разнообразные слои русского общества, лежат в "нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни", что Россия "переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы". Далее в докладе значилось: "Первую задачу правительства должно составлять стремление к осуществлению теперь же основных элементов правового строя: свободы печати, совести, собраний, союзов и личной неприкосновенности". При этом указывалось, что такое предоставление прав свободы "должно сопутствоваться законным ограничением ее для твердого ограждения прав третьих лиц, спокойствия и безопасности государства".

Следующей задачей в докладе признавалось устроение правового порядка, чтобы экономическая политика правительства была "направлена ко благу широких масс", с ограждением при этом "имущественных и гражданских прав, признанных во всех культурных странах".

Коснувшись осуществления намеченных оснований правительственной деятельности, граф Витте указывал, что "принципы правового порядка воплощаются лишь постольку, поскольку население получает к ним привычку — гражданский навык…", что "сразу приуготовить страну с 135-миллионным разнообразным населением и обширнейшей администрацией… не по силам никакому правительству". Поэтому "чтобы водворить в стране порядок, нужны труд, неослабевающая твердость и последовательность". Далее, переходя к мерам осуществления сего, граф Витте докладывал, что для этого необходимым условием должны быть "однородность состава правительства и единство преследуемой им цели. Положение дела, — говорилось далее, — требует от власти приемов, свидетельствующих об искренности и прямоте ее намерений. С этой целью правительство должно поставить себе непоколебимым принципом полное невмешательство в выборы в Государственную Думу и искреннее стремление к осуществлению мер, предрешенных указом 12 декабря"25. Далее в докладе говорилось о Государственной Думе и Государственном Совете, как они должны быть поставлены, и как правительство должно себя держать по отношению к Думе, и какие реформы необходимо сделать в Государственном Совете, и в конце доклада приводились те принципы, которыми должны были руководствоваться власти на всех ступенях: "1. Прямота и искренность в утверждении на всех поприщах даруемых населению благ гражданской свободы и установление гарантий сей свободы. 2. Стремление к устранению исключительных законоположений. 3. Согласование действий всех органов правительства. 4. Устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих государству, и 5. Противодействия действиям, явно угрожающим обществу и государству, опираясь на закон и в духовном единении с благоразумным большинством общества".

В заключение доклада граф Витте говорил, что "осуществление поставленных задач возможно лишь при широком и деятельном содействии общества…что следует верить в политический такт русского общества, так как не может быть, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо всех ужасов борьбы, расчленением государства".

18 октября Москва приняла праздничный вид, забастовка в городских предприятиях закончилась, железные дороги стали функционировать. Везде чувствовался большой подъем. Но одновременно с сим и оппозиционные и революционные кружки не дремали и старались везде внести беспорядок. Появились процессии по улицам, одни — с портретом Государя, другие — с красными флагами, между ними происходили стычки, одни пели гимн, другие — революционные песни. Те и другие бесчинствовали, учиняли насилия над прохожими, которые не снимали шапок. Полиция, не имея директив, смотрела и не принимала никаких мер, разнузданность толпы наводила панику на мирного обывателя. Толпы с красными флагами украсили ими подъезд дома генерал-губернатора, который до того растерялся, что выходил на балкон своего генерал-губернаторского дома совсем невпопад. Когда я приехал к Дурново и, увидав на его подъезде красные флаги, сказал ему: "Прикажите убрать красные флаги, ведь это неудобно, толпы смеются", он мне сказал: "Ничего, не надо раздражать, ночью дворники уберут".

А на другой день Дурново принимал депутацию от бюро революционных союзов26 в составе князя Д. И. Шаховского, П. Н. Милюкова и адвоката Гольдовского, которые, обратившись к генерал-губернатору словом "товарищ", просили о разрешении торжественных похорон убитого революционера Баумана и о принятии мер к охранению порядка по пути следования похоронной процессии. Генерал-губернатор, хотя и был очень шокирован обращением к нему депутации словом "товарищ", на что и ответил: "Какой я вам товарищ?", тем не менее обещал сообщить градоначальнику, чтоб никаких препятствий следованию процессии не было и чтобы полиция и войска были удалены с пути следования процессии, так как сами устроители похорон взяли на себя наблюдение за порядком.

Бауман был неожиданно убит черносотенцем, когда шел во главе толпы с красными флагами, убит ломом. Революционеры отнесли его тело в Техническое училище, откуда 20 октября и состоялось похоронное шествие через весь город на Ваганьковское кладбище. Гроб Баумана, обитый красным сукном, покрытый красным покрывалом, на высоком катафалке, утопал в зелени; множество красных знамен с революционными надписями и плакатами, венки, все с красными лентами и соответствовавшими характеру похорон надписями, несли многочисленные делегации. За гробом шли толпы народа, которые стояли также и по пути следования. Между венками были венки и от Московской городской управы, и от Московской губернской земской управы. Учащаяся молодежь приняла деятельное участие и шла группами с пением революционных песен.

На кладбище были произнесены речи самого революционного содержания, толпы долго не расходились. Уже были сумерки, когда присутствовавшие на похоронах возвратились в город. Вид таких грандиозных похорон, такой грандиозной процессии через весь город глубоко возмутил правые группы, войска и благонамеренную часть населения. Когда толпы шли обратно мимо Манежа, то находившийся там наряд казаков вышел из Манежа, произошло столкновение между толпой и казаками, в результате чего были убитые и раненые. Вообще после манифеста 17 октября толпа как будто разнуздалась. Тот "такт русского общества", о котором писал в своем всеподданнейшем докладе граф Витте и в который ему хотелось верить, отсутствовал, и русское общество не знало границ и удержу стремлениям, оно шло по пути анархии и само вызывало эксцессы, подстрекаемое революционными группами, для которых это было выгодно.

Эти дни после 17-го в тюрьмах настроение было повышенное, они осаждались народом, который требовал амнистии, т. е. освобождения в силу манифеста политических заключенных. Амнистия была объявлена только спустя несколько дней после манифеста. Когда в Совете Министров обсуждался этот вопрос, то все высказывались относительно необходимости политической амнистии. Манухин, бывший тогда министром юстиции, высказывался за широкую амнистию, но за исключением убийц-революционеров. Это мнение было принято и амнистия объявлена.

Когда был получен акт об амнистии, то я сейчас же сделал распоряжение по тюремной инспекции о немедленном ее применении по тюрьмам. Политические в то время содержались в Бутырской и Таганской тюрьмах. В Бутырской тюрьме никаких недоразумений не было. Начальником тюрьмы был генерал-майор Мецнер, честнейший и благороднейший человек, его все уважали и любили, и у него все прошло гладко. В Таганской же тюрьме, где начальник тюрьмы был не на должной высоте, произошло осложнение. Толпа в несколько тысяч осадила тюрьму и требовала, чтоб их пустили для поверки применения амнистии. Об этом мне сообщили по телефону. Я тотчас же поехал на одиночке. Подъезжая к тюрьме, я увидел, что улица Малые Каменщики была буквально запружена народом с красными флагами. Подъехав к самой толпе и видя, что дальше ехать нельзя, я слез и стал пробираться через толпу. Увидя меня, некоторые меня узнали, стали кричать, чтобы мне дали дорогу. Я с трудом пробрался до ворот и увидел, что, к счастью, толпа за ворота не прошла, хотя и была возбуждена. Обещав им, что я сейчас все разберу, я вошел в калитку. Это их немного успокоило. Пройдя в контору тюрьмы, я застал там полный хаос, посередине стоял бородач огромного роста в папахе, с красным флагом в руке, около него еще трое из публики. Первым долгом я спросил начальника тюрьмы, что это за посторонняя публика, получил ответ, что это делегаты от толпы, пришедшей за амнистируемыми. На мое требование, обращенное к делегатам, снять шапки и поставить в угол красный флаг, они тотчас повиновались и держали себя с тактом. Тут были прокурор судебной палаты фон Клуген, прокурор окружного суда, жандармские офицеры, ведшие политические дела, и др.

В указе об амнистии приведены были номера статей Уголовного уложения, по которым политические должны были быть освобождены. Но при этом оказалось, что статья, рядом стоящая и почти однородная с той, по которой политические освобождались, приведена не была, и выходила таким образом нелогичность. Когда я узнал это от прокурора палаты, то, обсудив положение, мы решили применить амнистию и по этой как бы забытой статье, т. е. всем, кроме участников в убийствах. Но ни я, ни фон Клуген не решились на такой шаг собственной властью, к счастью, нам удалось соединиться телефоном с графом Витте, который и разрешил вопрос в благоприятном смысле.

Тогда освобождение пошло быстрым темпом. Во время этих формальностей настроение стоявшей у тюрьмы толпы все повышалось, она нервничала, кроме того, послышались провокаторские выстрелы, приходилось их успокаивать. Наконец, подлежавшие освобождению, около 60–70, появились в конторе, не освобожденных политических осталось в тюрьме всего 11 человек. Собравшись в конторе, освобожденные были тоже нервно настроены и под влиянием раздавшихся провокаторских выстрелов не решались выйти на улицу, боясь, что их перестреляют. Мои уговоры подействовали только тогда, когда я предложил им, что сам их выведу — это их успокоило, и они пошли за мной. Выйдя на улицу, толпа их приветствовала, стала петь, но по моей просьбе немедленно прекратила пение. Я дошел с толпой до моей одиночки, сел и поехал к Таганской площади, а толпа с освобожденными пошла к центру города.

Доехав до Таганской площади, я повернул по Воронцовской обратно в тюрьму; я боялся, что, может быть, в сутолоке и те и, которые не подлежали освобождению, пожалуй, тоже ушли, и мне хотелось это проверить. Мое возвращение в тюрьму было очень неожиданно, начальство уже разошлось. Пройдя быстро внутрь тюрьмы, я прошел прямо к камерам политических, где меня догнал начальник тюрьмы. Проходя мимо камер, я вдруг, к моему удивлению, увидел в одной из них накрытый стол с яствами. Я вошел, вижу: на столе, накрытом скатертью, канделябры со свечами, масса закусок, фруктов и т. д. Начальник тюрьмы был очень сконфужен, когда я в недоумении спросил его, что это значит. В это время подошел студент и сказал мне, что их 11 политических, к которым не применена амнистия, и что они просили начальника тюрьмы разрешить им отпраздновать товарищей, которых освободили, и что они очень просят меня снисходительно отнестись к этому. Все 11 оказались налицо, и я дал им разрешение, взяв слово, что в 12 часов ночи они все будут уже в своих камерах. Уезжая из тюрьмы и проходя мимо уголовных, я был ими остановлен. Они разразились претензиями: "Как это, нас, верноподданных, не освобождают, — говорили они, — эти же шли против царя, и их освободили". Они просили моего ходатайства за них. Я их успокоил как мог и уехал.

В это время в городской думе шли большие дебаты на политические темы, манифест не успокоил гласных, а казалось, раздразнил их, и речи чисто революционного характера полились ручьями. Дума перестала работать на пользу города, а взяла на себя роль управлять Россией и вмешиваться в дела правительства. 21 октября состоялось заседание думы, посвященное событию, происшедшему накануне у Манежа: столкновению казаков с толпой возвращавшихся с похорон Баумана. Председательствующий Д. Д. Дувакин огласил положения, принятые в частном совещании гласных 21 октября: "1. Представить генерал-губернатору о необходимости немедленного удаления из Манежа всякого рода войск. 2. Представить о необходимости удаления из пределов города казаков. 3. Признать необходимым обратиться к населению города с особым воззванием, имеющим целью успокоить его. 4. Поручить городской управе немедленно приискать в разных местах города помещения для митингов, для чего разрешить израсходовать потребную сумму. 5. Поручить городской управе войти в соглашение с военным ведомством о предоставлении помещения Манежа для народных митингов, а также и с другими учреждениями (Комитет о народной трезвости) об отводе подходящих помещений для той же цели. 6. Представить о необходимости, чтобы представитель города присутствовал при производстве дознания и следствия по происшествию, имевшему место в ночь на 21 октября, а также по происшествиям, связанным с совершившимися событиями, 7. Признать необходимым подчинение наружной городской полиции городскому управлению, часть полиции, имеющей отношение к судебному и следственному делу, подлежит передаче в ведение прокурорского надзора, охранное отделение немедленно прекращает свою деятельность. 8. Впредь до полного осуществления положения в пункте 7 признать неотложно необходимым: а) чтобы представители города принимали постоянное участие в распоряжениях администрации по охранению спокойствия в городе, б) чтобы передана была в заведование города хотя бы часть полиции, в) чтобы организована была немедленно милиция. Избрать особую комиссию для немедленной разработки проекта образования милиции".

Одновременно с сим Д. Д. Дувакин доложил, что "общественный и адвокатский митинг, состоявшийся в здании Судебных установлений 19 октября 1905 г. постановил: "Отправить в Московскую городскую думу депутацию с требованием: 1. Немедленно организовать городскую милицию. 2. Немедленно удалить казаков из Москвы". Вместе с тем митинг постановил предупредить думу, что если она хотя сколько-нибудь будет медлить и продолжать бездействовать, то кровь, которая льется и, возможно, еще прольется на улицах Москвы, падет на нее; участники же митинга принуждены будут вооружаться самостоятельно и с предложением защищать население Москвы и организовывать вооруженную оборону обратятся к другим организациям". […]

Выслушав все эти заявления, городская дума приступила к прениям. Первым говорил H. M. Кишкин. Он говорил о той роли, какую дума приняла на себя еще в прошлом году, т. е. 30 ноября 1904 г., когда она, изверившись в возможности продуктивности своей работы при том режиме, который существовал, решила заявить, что этот режим должен быть изменен в пределах, ею намеченных тогда же, 30 ноября 1904 г. Последствием этого явились многочисленные ходатайства перед высшей властью, которая указ за указом давала то, что просили; но это не успокаивало, а, напротив, производило раздражение, пока наконец учреждение Думы 6 августа на бюрократических основаниях ясно показало, что ходатайствами ничего сделать нельзя. Дальнейшее, по словам Кишкина, взяли на себя революционные и социал-демократические организации, которые подняли могучие волны рабочих; появилась громадная забастовка, и все кончилось указом, даровавшим свободу. "Дума в это время приняла на себя роль Красного Креста, — говорил Кишкин, — она входила в сношения с рабочими, то там, то здесь приходила на помощь населению, чтобы оно не страдало от этого бедствия".

После указа 17 октября общество не успокоилось. Кишкин сравнил настроение, царившее тогда, с волнами, с рябью, которые остаются в обществе после той громадной волны, которую сделала забастовка. Он говорил, что "после указа 17 октября революционеры и социал-демократы, стремившиеся не к тому, что было дано, были недовольны; реакционеры также, прогрессивные умеренные изверились окончательно, что им в этом акте что-нибудь дано. Одним словом, наступил какой-то хаос, народ не понимал, что произошло, кидался из стороны в сторону". И вот среди этого хаоса, по мнению Кишкина, "должна заговорить дума, оставив уже роль Красного Креста, должна действовать, должна идти к монарху и сказать: "Я обязана тебе помогать, сейчас же, немедленно, как своим советом, так и своим делом". Далее Кишкин представляет себе один выход, чтобы "немедленно городскому управлению была передана городская полиция и чтобы сейчас же были предоставлены закрытые помещения для митингов народа" — этим и кончает он свою речь, наивно думая такой мерой успокоить народ.

Следующую речь произнес гласный М. С. Зернов. Он говорил о том, что для умиротворения населения внешних средств недостаточно, что все эти возмутительные явления, бессмысленные нападения, междоусобия происходят исключительно от невежества массы, что нужна просветительская работа. Он соглашался на передачу полиции городу, находя, что городское самоуправление постарается вернуть ей доверие местного населения, без которого служба ее и тяжела, и непроизводительна. Но он, главным образом, предлагал организовать целый ряд популярных лекций и бесед на политические темы, имеющие отношение к современному освободительному движению, и принять меры к изданию популярных брошюр.

После речи М. С. Зернова председательствующий предложил на обсуждение вопрос об удалении из Манежа всякого рода войск. По этому вопросу говорили П. Н. Шубинский, В. В. Пржевальский, С. К. Говоров, П. А. Столповский, H. H. Щепкин, А. И. Гучков. Все соглашались ходатайствовать перед генерал-губернатором о выводе войск из Манежа, который предоставить для митингов. В. В. Пржевальский же настаивал, чтобы одновременно было требование и об удалении вовсе казаков из города, к чему присоединились и С. К. Говоров, и H. H. Щепкин; А. И. Гучков возражал на это, говоря, что такая мотивировка оскорбительна для целой корпорации войск. В. В. Пржевальский же настаивал, говоря, что если казаков не удалить, то сами 1 600 000 населения Москвы сумеют их вывести, так как казаков всего 1000, и население с ними справится.

Предложение об удалении войск из Манежа было принято, и для выполнения этого постановления отправлена была депутация к генерал-губернатору. После этого опять был поднят вопрос об удалении вовсе казаков и начались дебаты. А. И. Гучков защищал казаков, говоря, что нельзя все сваливать в одну сторону, что надо быть беспристрастным, а ведь известно и то, что демонстранты стреляли в казаков, и кто первый начал стрелять, это вопрос спорный. H. M. Кишкин, С. К. Говоров и особенно В. В. Пржевальский не соглашались с Гучковым, и по баллотировке решено было представить графу Витте и генерал-губернатору об уводе казаков из Москвы.

3-е предложение, председательствующего, было по поводу обращения к населению с воззванием от города. После препирательств А. И. Гучкова с В. В. Пржевальским прошло в благоприятном смысле.

4-е предложение о приискании в разных местах города помещения для митингов прошло тоже без особо острых прений.

Затем дума перешла к самому острому вопросу о передаче наружной полиции городскому управлению. H. H. Шустов, B. В. Пржевальский, H. M. Кишкин, П. А. Столповский, С. К. Говоров очень горячились и настаивали на немедленном ходатайстве перед графом Витте; А. И. и Н. И. Гучковы возражали, находя, что такой способ незаконен, а тем более после 17 октября, когда все, казалось бы, должны строго придерживаться правового порядка, неуместно думе показывать пример нарушения его. В. В. Пржевальский возражал, находя, что "в революционную эпоху не надо думать о форме и что соблюдет ли граф Витте те или другие обряды, когда даст то, что необходимо, — это безразлично". При баллотировке вопрос прошел большинством против 12 голосов. Также прошли вопросы о передаче сыскной полиции прокурорскому надзору и упразднении охранного отделения. А. И. и Н. И. Гучковы остались при отдельном мнении.

Затем В. В. Пржевальским был поднят вопрос об упразднении Корпуса жандармов, но сочувствия не встретил. А. И. и Н. И. Гучковы возражали, находя, что дума, очевидно, хочет "залпом брать законодательные препятствия", и что "если дело идет о политической демонстрации, то пусть участвуют в ней, кто желает, но это недостойно думы". Кроме того, Н. И. Гучков находил, что если поднимать вопрос для всей России — об упразднении жандармов, то отчего же не коснуться и разных других специальных полиций, как, например, в Нижнем имеется речная полиция. После слов C. А. Муромцева, находившего, что из всех видов полиции конные жандармы самая дисциплинированная часть, лучше казаков, драгун и обыкновенных городовых, предложение В. В. Пржевальского было отклонено.

В конце заседания рассматривался вопрос об учреждении "мирной" милиции для охраны порядка на митингах и других собраниях. Много спорили, толковали. Граф С. Л. Толстой находил странным само название "мирная милиция", говоря, что это все равно что "паровая конка". Так дебаты ничем и не кончились.

Следующее заседание думы было 25 октября. В этом заседании было оглашено письмо князя В. М. Голицына о сложении с себя обязанностей московского городского головы, так как при настоящих обстоятельствах он не считал возможным сохранить за собой вверенные ему полномочия. С. А. Муромцев в ответ на это сказал весьма прочувствованную речь по адресу князя Голицына с предложением выразить ему глубокую признательность и поместить в зале заседаний портрет его.

В конце заседания дума рассматривала вопрос, поднятый еще 14 октября по заявлению 12 гласных, об учреждении в г. Москве городской милиции, независимо от существующей полиции. Докладчиком был С. А. Муромцев. С. В. Пучков, А. С. Шмаков, Н. И. Гучков, В. С. Баршев говорили против, Н. Н. Шубинский, В. В. Пржевальский говорили за, а граф С. Л. Толстой предлагал несуразный новый проект об учреждении какого-то комитета из офицеров и солдат. После долгих дебатов, споров и даже оскорблений предложенный вопрос был отклонен.

В районе Московской губернии, вслед за опубликованием манифеста 17 октября, под влиянием черносотенной агитации стали замечаться случаи нападения крестьян и рабочих на земские учреждения и на земских служащих. Вследствие сего, помимо распоряжений моих по полиции, я обратился с нижеследующим циркулярным предложением к земским начальникам:

"За последние дни в разных местах Московской губернии имели место печальные случаи нападения толп крестьян и рабочих на учреждения, принадлежащие земству, и на лиц земского служебного персонала. Признавая такие действия совершенно недопустимыми, я сделал по полиции распоряжение о прекращении подобных беспорядков самыми решительными мерами и привлечении виновных немедленно к законной ответственности. Принимая во внимание, что указанные беспорядки стали возникать по опубликовании высочайшего манифеста 17 октября 1905 г. я не могу не установить, что они возникают от непонимания крестьянским населением высочайших милостей, дарованных Государем императором этим манифестом всему населению. Ввиду этого предлагаю Вам разъяснить населению вверенного Вам участка, а в особенности должностным лицам крестьянского управления, что непреклонная воля Государя императора, выраженная в высочайшем манифесте 17 октября 1905 г., состоит в том, чтобы все население напрягло все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле, а потому население, производящее беспорядки и насилия над личностью или имуществом кого бы то ни было, является нарушителем царской воли; при этом Вы должны обратить особое внимание крестьян, что больницы, школы и все вообще учреждения существуют, главным образом, для потребности крестьян и что нападение на них и на служащих в них лиц, помимо нарушения царской воли, является бессмысленным и грубым действием. Вы должны разъяснить населению, что нарушение законов кем бы то ни было будет преследоваться законом поставленными властями и что население не имеет права ни в каких случаях производить насилие над кем бы то ни было.

Я глубоко уверен, что понимая трудную задачу правительства по восстановлению спокойствия, Вы, в исполнение непреклонной воли Государя императора, приложите все старания к направлению жизни вверенных Вашему попечению крестьян Вашего участка к мирному труду и к ограждению всего населения, без различия положений, партий и национальностей, от каких бы то ни было насилий. Вместе с этим для установления доверия и уважения к правительству, представителем которого Вы являетесь, Вам надлежит с особой внимательностью в настоящее время относиться к законом возложенным на Вас обязанностям, действуя на строго законных началах, согласуя административные Ваши действия с духом начал манифеста 17 октября 1905 г.".

С назначением графа Витте Председателем Совета Министров ему предстояло озаботиться образованием Кабинета. В первые дни премьерства графа Витте оставили свои посты обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев, министр народного просвещения генерал Глазов, попавший в министры по какому-то недоразумению и единственно обративший на себя внимание тем, что после посещения им женских гимназий на другой день воспитанницы получали от него конфекты, и министр внутренних дел А. Г. Булыгин, этот честнейший, благороднейший человек, попавший в министры вопреки своему желанию и все время просивший его освободить, так как вредное для дела направление его товарища Трепова, поставленного в совершенно самостоятельное от министра положение, не давало ему покоя.

На место обер-прокурора Синода назначен был князь А. Д. Оболенский, генерала Глазова заменил граф И. И. Толстой — вице-президент Императорской Академии художеств, а на пост министра внутренних дел был назначен Петр Николаевич Дурново, бывший долгое время товарищем министра при Сипягине, Плеве, Святополке-Мирском и Булыгине. Бывши ранее еще директором Департамента полиции, Дурново отлично знал дело, был очень умен, но, к сожалению, человек без всяких принципов и далеко не щепетильный в делах нравственности. Когда он уже был министром, мне приходилось являться к нему по делам в роли московского губернатора, и должен сказать, что всегда я уходил от него весьма удовлетворенным, так как ко всем вопросам Дурново относился всегда практически-жизненно, чуждаясь формальностей, и при этом сразу, на лету схватывал суть дела и разрешал вопросы тотчас же.

Министрами военным, морским, юстиции, иностранных дел остались министры, бывшие и до 17 октября — генерал Редигер, адмирал Бирилев, С. С. Манухин и граф Ламздорф. Министром финансов назначен был И. П. Шипов, земледелия — H. H. Кутлер, торговли и промышленности — В. И. Тимирязев и путей сообщения — начальник Юго-Западных дорог Немешаев, а Государственным контролером — Философов. С. С. Манухин оставался недолго. Он был обвинен, вернее, его ведомство, в слабости репрессий и бездействии, вследствие чего представлялось очень трудным бороться с революцией. В ноябре он должен был уступить Министерство юстиции Акимову. С. С. Манухин не производил благоприятного впечатления, но это был высокопорядочный человек, юрист в полном смысле этого слова, и был бы отличным министром юстиции в обыкновенное мирное время, а не в революционное, с которым он не умел считаться. Мне пришлось только один раз с ним столкнуться, когда я по одному делу, касавшемуся одной близкой мне семьи, опекуном которой я состоял, обратился в Сенат и получил отказ совершенно для меня неожиданный. Между тем тождественные ходатайства Сенатом всегда разрешались. Этот отказ вовлекал опеку в большие убытки. Я тогда обратился к министру юстиции с ходатайством об испрошении высочайшего соизволения, объяснив подробно суть дела. С. С. Манухин очень недоброжелательно отнесся ко мне, сказав, что раз Сенат отказал, то значит так и надо, и докладывать его величеству он сможет только в отрицательном смысле, не входя даже в рассмотрение дела. Когда же я имел неосторожность намекнуть на не всегда беспристрастное отношение Сената, то С. С. Манухин меня прервал, заявив, что он не позволит к высшему государственному учреждению относиться без должного уважения и потому в моем деле участия не примет.

М. Г. Акимов был женат на сестре жены А. Г. Булыгина, это был очень умный, знающий дело юстиции, высоко порядочный человек, державшийся правых взглядов, но умевший считаться и со временем.

Из министров еще и H. H. Кутлер принужден был покинуть свой пост во время премьерства графа Витте, а именно в феврале 1906 г., после того, как он стал проводить мысль о платном принудительном отчуждении части частновладельческих земель в пользу крестьян малоземельных. На его место назначен был А. Никольский.

Д. Ф. Трепов оставался товарищем министра внутренних дел и генерал-губернатором петербургским до конца октября, когда был назначен дворцовым комендантом, на обязанности коего лежала охрана жизни Государя.

При Александре III была должность начальника охраны, каковую занимали граф Воронцов-Дашков и генерал-адъютант Черевин, а с вступлением на престол императора Николая II эта должность была упразднена и заменена должностью дворцового коменданта. Первым дворцовым комендантом был генерал Гессе, затем короткое время после смерти Гессе состоял князь Енгалычев, после которого и был назначен Трепов. К этому времени охрана Государя значительно разрослась, и канцелярия дворцового коменданта представляла собой второй Департамент полиции.

26 октября великий князь Владимир Александрович был освобожден от должности главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа, на каковую должность назначен был великий князь Николай Николаевич. Великий князь Владимир Александрович был человек по душе не военный, но это был благороднейший и очень образованный человек, высоко державший знамя великого князя. Великий князь Николай Николаевич любил военное дело и в душе был настоящий честный солдат, его мать великая княгиня Александра Петровна старалась в нем развить смирение и для этого с детства окружала его детьми простых служащих — конюхов, лакеев и т. д., которые, конечно, никогда не противоречили ему и способствовали этим только развитию в нем высокомерия. Но это не мешало ему быть очень добрым по душе человеком, хотя и вспыльчивым. Последнее качество мешало ему разбираться хладнокровно в делах, и он делал ошибки под влиянием минуты. Разбираться в делах ему было трудно, а поэтому он легко подпадал под чужое влияние, к счастью, всегда почти хорошее, чутьем различая белое от черного. Большими положительными качествами его были искренняя прямота и природная честность; сделав ошибку под влиянием минуты, он всегда в ней сознавался и старался ее загладить. Последние годы службы на Кавказе его высокомерие и вспыльчивость значительно сгладились, и он весь ушел в работу.

28 октября я совершенно неожиданно для себя получил шифрованную депешу от графа Витте: "Его величество выразил желание назначить Вас московским градоначальником, но поручил ранее узнать о Вашей готовности принять этот пост".

Эта депеша меня крайне смутила, я уже полгода назад отказался от должности градоначальника, и вдруг мне опять ее предлагают, и еще в то время, когда я исполнял должность губернатора уже несколько месяцев почти без перерыва, так как Г. И. Кристи, хотя и жил в Москве, но не вступал в должность, намереваясь подать в отставку. Кроме того меня смущало то обстоятельство, что мне предложили место градоначальника, когда градоначальник барон Медем и не подозревал, что на его место уже намечен кандидат.

Так как депеша была шифрованная, не подлежащая оглашению, то я сказал о ней только губернатору Г. И. Кристи и генерал-губернатору П. П. Дурново, которым доложил и о моем решении отказаться, показав текст моего ответа графу Витте: "Глубоко тронут оказываемым мне доверием. Желание его величества для меня свято, и я бы ни минуты не колебался, если б этот исключительно политический пост отвечал моему характеру. Меня смущает ответственность при полном отсутствии самостоятельности. Очень сожалею, что не имею возможности лично откровенно высказать Вашему сиятельству все мои сомнения".

Г. И. Кристи вполне одобрил мое решение и при этом сказал, что он подает в отставку и хорошо, если б я просил о назначении меня губернатором, так как раз мне предлагают равнозначащую должность градоначальника, то это даже не будет нескромно с моей стороны.

Генерал-губернатор был неприятно удивлен, что должностью градоначальника распоряжаются свыше, без его ведома. Я очень просил его не говорить ничего градоначальнику, так как он мог бы подумать, что я интригую против него. Дурново дал мне слово.

На другой день я получил опять депешу от графа Витте: "Прошу Вас, буде возможно, приехать на один день лично переговорить со мной". В тот же день, испросив разрешение на отъезд у генерал-губернатора, я выехал в Петербург, а в должность губернатора вступил Г. И. Кристи.

В Петербурге я останавливался всегда у моего друга и товарища по корпусу Э. Р. Зейме, который был полицеймейстером Зимнего дворца и имел квартиру в запасном доме дворца на набережной, рядом с домом дворцового ведомства, где жил граф Витте. Переодевшись в парадную форму, я отправился к графу Витте, который меня сейчас же принял в своем рабочем кабинете.

Кабинет этот представлял собой довольно большую комнату, поражало в ней отсутствие мало-мальски удобной мебели. Наискось к окну стоял большой стол, обыкновенный, не письменный, на четырех ножках, покрытый сукном, по стенам стулья и еще какой-то стол, вот и все убранство. Стол был завален бумагами, а весь пол устлан в беспорядке брошенными конвертами. Видно было, что граф Витте сам вскрывает бумаги и письма. Помню, как этот беспорядок меня поразил.

Граф Витте с усталым видом начал меня расспрашивать, я ему объяснил, что уже три месяца исполняю обязанности губернатора, втянулся, полюбил это дело, и мне очень не хотелось бы его оставить и сменить на другое, которое мне не по душе; сказал, что Кристи подает в отставку, очищается должность губернатора, и если мне предлагают должность градоначальника, то, может быть, это оттого, что не знают об уходе Кристи. Граф Витте выслушал меня, как мне показалось, сочувственно и сказал, что согласен со мной и моими доводами, но посоветовал обратиться к управляющему Министерством внутренних дел П. Н. Дурново и рассказать ему все и что он лично не имеет ничего против.

П. Н. Дурново жил тогда в доме Министерства внутренних дел на Морской. Он тотчас меня принял, был очень предупредителен, сказал по моему адресу много лестного, но когда я ему доложил все, что докладывал графу Витте, он так же, как и Витте, хотя и согласился с моими доводами и даже сказал, что должность губернатора для меня, конечно, более подходящая, но прибавил, что испрашивать для сего доклада у Государя находит неудобным и что лучше мне самому поехать к Государю и лично доложить все его величеству.

Я так и сделал. На другое утро с первым поездом я выехал в Петергоф, предупредив по телефону Военно-походную канцелярию, и прямо с вокзала в высланной за мной придворной карете поехал в Александрию, где был ровно в девять с половиной часов. Вызвав камердинера его величества, я спросил, можно ли доложить обо мне Государю. Камердинер сказал, что сейчас их величествам подают кофе, после чего он доложит. Но не прошло и пяти минут, как тот же камердинер отворил дверь из приемной в кабинет Государя и сказал, что его величество пожелали меня принять до кофе. Я вошел в кабинет Государя. Государь, протянув мне руку, сказал: "Вы приехали мне представиться по случаю назначения московским градоначальником?"

Эти слова меня очень смутили, и я не сразу нашелся. Я извинился и доложил Государю все мои сомнения, а также и то, что Кристи уходит и освобождается должность губернатора, каковые обязанности я исправляю уже три месяца.

Государь сказал: "А разве Кристи уходит? Я не знал. В таком случае, конечно, вам лучше быть губернатором, и я предпочитаю вас видеть на этом посту. Мне было бы обидно, если б вы совсем отказались, а раз вы охотно идете на должность губернатора, я очень рад, поезжайте к графу Витте и скажите ему от моего имени, чтоб он заготовил указ о вашем назначении губернатором".

Я был очень счастлив таким удачным оборотом дела, вернулся в Петербург и проехал прямо с вокзала к П. Н. Дурново и графу Витте, оба были очень довольны результатом.

2 ноября я выехал обратно в Москву, успокоенный и довольный. Как только я приехал в Москву, то получил от губернатора Г. И. Кристи очень характерное письмо за № 13775, где он официально писал: "Ввиду возвращения Вашего в Москву имею честь покорнейше просить Вас, милостивый государь, вступить в исполнение обязанностей по должности губернатора". Из этого письма видно, как упорно со дня начала беспорядков Г. И. Кристи не хотел путаться в происходящем хаосе. Я ничего против этого не имел, так как за эти три месяца, что я исправлял должность губернатора, я уже успел изучить губернию и войти вполне в курс дела.

Г. И. Кристи и П. П. Дурново очень остались довольны результатом моей поездки.

В тот же день, когда я вернулся в Москву, ко мне позвонил градоначальник барон Медем, прося его принять. Я сейчас же почувствовал, что, очевидно, до него дошло известие, что мне предлагали его место. Действительно, оказалось так. Генерал-губернатор П. П. Дурново взболтнул, и это поставило барона Медема в очень глупое положение. "Значит, меня не хотят оставлять на этом посту", — сказал мне Медем. Я ничего не мог ему на это ответить, так как это, конечно, было так. Он совсем растерялся и спрашивал моего совета. Я ему посоветовал поехать в Петербург к министру внутренних дел и объясниться, но он моему совету не последовал и оставался на посту градоначальника до конца года, когда его место занял генерал Рейнбот.

Мне очень было жаль барона Медема, и я негодовал на П. П. Дурново, что он нарушил данное мне слово, проговорившись Медему. Когда я приехал по сему поводу к Дурново, то он мне совершенно откровенно сознался, что поспорил с Медемом, и когда тот стал ему говорить, что он служить с ним не будет, то П. П. Дурново ответил, что его никто и удерживать не будет, так как я уже назначен на его место. При этом Дурново прибавил: "Это я ему нарочно сказал, а то он меня вдруг своим уходом запугивать вздумал".

В это время революционные волны не оставляли в покое ни одного уголка России, а в Петербурге с 13 октября открыл свои действия Совет рабочих депутатов и просуществовал 50 дней, пока 26 ноября не был арестован его главарь Носарь-Хрусталев, а 3 декабря и весь наличный состав Совета в числе около 190 человек. Первое заседание, 13 октября, было посвящено обращению к рабочим, призывавшему к забастовке, и предъявлению политических требований, равносильных для государственности самоуправлению. Второе заседание, 14 октября, состоялось в физической лаборатории Технологического института, на котором обсуждались вопросы о мерах к дальнейшим забастовкам и были произведены выборы. Председателем был выбран помощник присяжного поверенного Носарь, носивший также фамилию Хрусталев. На этом же заседании выработаны были требования для предъявления Петербургской городской думе через особую депутацию, которая и предъявила их 16 октября. В число депутаций вошли и представители Союза союзов и несколько профессоров Технологического института.

Депутация предъявила требования: 1. Немедленно принять меры для регулирования продовольствия рабочей массы; 2. Отвести помещения для собраний. 3. Прекратить всякое довольствие, отвод помещений, ассигновок на полицию, жандармов и т. д. 4. Указать, куда израсходованы 15 тысяч руб., поступивших для рабочих Нарвского района. 5. Выдать из имевшихся в распоряжении думы народных средств деньги, необходимые для вооружения борющегося за народную свободу пролетариата и студентов, перешедших на сторону пролетариата и т. д.

Депутации этой не удалось воздействовать на городское управление: когда вслед за рабочими депутатами на думской трибуне вздумали выступать еще и представители от Союза союзов, то гласные не пожелали их слушать, а студенческую депутацию и вовсе не пустили в зал. А так как у подъездов думы стояли усиленные наряды городовых, а на лестнице рота пехоты, то депутация ничего не добилась, так как эта воинская сила, очевидно, подействовала отрезвляющим образом на умы гласных, чего не было в Москве.

Третье заседание состоялось 15 октября опять в Технологическом институте, число депутатов достигло к этому времени 226. Условлено было собраться на курсах Лесгафта и оттуда направиться закрывать магазины, но это не удалось из-за мер, принятых полицией.

Четвертое заседание было 17 октября в Вольном экономическом обществе27. Избран был Исполнительный комитет28 в составе 31 [человека]. В этот же день вышел первый номер "Известий Совета рабочих депутатов"29. В пятом заседании 18 октября постановлено было продолжать забастовку в доказательство того, что манифест 17 октября не удовлетворил заданий рабочих масс. В "Известиях", резолюциях, дебатах в заседаниях Совета и районных собраниях красной нитью проводилась мысль о том, что "сила творит право".

Но либеральные элементы бюрократии получили перевес, и вся администрация, армия и полиция остались во власти государства, поэтому Совету оставалось только организовать анархию и подготовляться к восстанию. Но и тут у них ничего не вышло. 19 октября под влиянием манифеста 17 октября забастовка сама собой стала ослабевать и железные дороги стали постепенно функционировать, поэтому Совет, видя, что забастовка ускользает из-под его рук, постановил прекратить стачку с 21 октября.

Одновременно начались во всех городах и контрреволюционные выступления, окончившиеся для возбудителей революции плачевно. Это вынудило рабочие массы иметь орудия самозащиты, и на металлических заводах стали спешно выделывать плети, пики, кинжалы и т. п. Из-за границы при участии Женевского революционного комитета30 выписано было оружие, между прочим, один транспорт такового было поручено водворить в Россию священнику Гапону на судне "Крафтон" через Финляндию, но это не удалось. Все же было вооружено до 6000 человек.

Для того, чтобы обезопасить войска, Совет стал стараться революционизировать их. Закипела работа по распропагандированию их листками, прокламациями и т. д., стали устраивать восстания в войсках и во флоте. 26 октября среди матросов в Кронштадте вспыхнули беспорядки, но они перешли в пьяную оргию и были подавлены 28 октября.

29 октября Совет в своем заседании постановил установить восьмичасовой рабочий день с захватным правом, на что все рабочие живо откликнулись. Но при первом же осуществлении этого восьмичасового рабочего дня насильственным путем рабочие столкнулись с локаутом: капиталисты, почуяв силу правительства, объединились и твердо начали осуществлять локаут на деле.

Рабочие поняли, что сила не на их стороне, и престиж Совета был подорван, особенно после того, как Совет, видя неудачу, придумал компромисс: отменить повсеместно проведение восьмичасового рабочего дня, рекомендуя в то же время рабочим "на их страх" немедленно и дружно добиваться возможного сокращения рабочего времени. 12 ноября из заседаний Совета выяснилось полное крушение предложенного рабочим компромисса, так как локауту подверглись десятки тысяч рабочих. 13 ноября разбирался вопрос о защите и поддержке рабочих, подвергшихся локауту, и внесено было предложение реагировать новой забастовкой, но предложение это было отвергнуто. 14 ноября по свидетельству самого Совета рассчитано было уже свыше 100 тыс. рабочих. Исполнительный комитет предъявил было требование капиталистам прекратить локаут, угрожая проведением всероссийской всеобщей забастовки, но это не произвело уже никакого впечатления ни на промышленников, ни на население. Тогда Совет сделал призыв об оказании материальной помощи безработным, но и это практического успеха не имело, собрано было мало, нужды рабочих и их разочарование росли с каждым днем.

Правительство решило покончить с Советом. 20 ноября арестован был Носарь (Хрусталев), а 27 ноября состоялось избрание в Совете трехглавого президиума31 вместо Носаря, причем внесенное предложение объявить опять забастовку в знак протеста против "взятия правительством в плен товарища Носаря" было отвергнуто.

2 декабря в 8 либеральных столичных газетах от имени Совета и других организаций был напечатан манифест с приглашением отказываться от выкупных платежей, выбрать вклады из государственных сберегательных касс и т. п. За напечатание этого манифеста в тот же день закрыты были газеты: "Начало" 32, "Новая жизнь" 33, "Сын отечества" 34, "Русь" 35, "Наша жизнь" 36, "Свободное слово" 37, "Свободный народ" 38 и "Русская газета" 39, а на следующий день весь состав Совета рабочих депутатов в числе 190 человек был арестован.

В виде протеста на это крайние партии призывали к третьей всеобщей забастовке, но в Петербурге это не встретило сочувствия, а нашло себе отголосок только в московском восстании.

Когда в Петербурге революционная волна благодаря умелым тактическим действиям управлявшего тогда Министерством внутренних дел П. Н. Дурново при содействии графа Витте постепенно входила в берега, в Москве эта волна все разрасталась, находя благоприятную почву как в содействии властей — генерал-губернатора П. П. Дурново и связанного по рукам в своей деятельности московского градоначальника барона Медема, так и в поддержке революционных стремлений со стороны значительной части интеллигенции и общественных групп, которые в своих противоправительственных выступлениях не знали границ.

В Московской губернии хотя и было сравнительно спокойно, но волостные и сельские сходы в некоторых уездах под влиянием агитаторов стали выносить приговоры, сводящиеся главным образом к передаче в общую собственность народа государственных, удельных, монастырских и частновладельческих земель, при этом некоторые требовали, другие ходатайствовали.

Высочайший манифест от 3 ноября о сложении выкупных платежей дал пищу злонамеренным лицам, которые на сходках стали объяснять цель манифеста на свой образец, волнуя крестьян. Поэтому для противодействия этой агитации я обратился к населению губернии 8 ноября со следующим объявлением:

"Высочайшим манифестом в 3 день ноября сего года дарована крестьянскому населению великая милость, а именно — Государь император повелел: 1. Выкупные платежи с крестьян, бывших помещичьих, государственных и удельных, уменьшить с 1 января 1906 г. наполовину, а с 1 января 1907 г. взимание этих платежей вовсе прекратить. 2. Дать Крестьянскому поземельному банку возможность успешнее помогать малоземельным крестьянам в расширении покупкою площади их землевладения, увеличив для сего средства банка и установив более льготные правила для выдачи ссуд. О приведении этих мер в исполнение даны Государем императором особые указы.

Приветствуя сельское население Московской губернии с этой высочайшей милостью и вполне доверяя его чувству благодарности за эту великую заботливость Государя о своем народе, я обращаюсь к населению с просьбой принять этот манифест с должным спокойствием и напоминаю, что причитающиеся к уплате в текущем году до 1 января 1906 г. платежи должны быть исполнены крестьянами. Я уверен, что крестьяне, в ознаменование чувства их глубочайшей признательности к Государю за дарованные милости, не позволят себе в этом случае ни малейшего проявления каких-либо противных закону действий. Я уверен, что крестьяне, напротив, немедленно прекратят теперь все толки о каких-то, якобы возможных для них, захватах чужой земли или леса, все равно, будь то частные владения, удельные или государственные.

Всякие такие действия, как я уже объявил, повлекут с моей стороны принятие самых решительных мер против виновных в захватах чужой собственности, которая должна быть так же неприкосновенна, как и крестьянская. Свобода, которая провозглашена манифестом 17 октября сего года, прежде всего требует уважения к чужой личности и к чужому имуществу. В особенности прошу не верить являющимся в селения разным лицам, которые побуждают крестьян к захвату земли, леса, к неплатежу повинностей и к неповиновению начальству".

Фабрики после 17 октября почти все работали, и потому на них было спокойно.

В городе Москве к этому времени заседали два съезда: Всероссийский крестьянский40 и представителей городов и земств41; оба они своими речами и резолюциями подливали масло в огонь и вместо успокоения вносили свою лепту, далеко не маленькую, в дело революции и надвигавшегося восстания.

Всероссийский крестьянский (больше по названию) съезд, допущенный попустительством генерал-губернатора П. П. Дурново, заседал в земледельческом училище с 6 по 11 ноября. Делегаты от крестьянских организаций, к которым присоединились и такие элементы, для которых Крестьянский съезд служил боевым революционным оружием, официально говорили, что они съехались с целью рассказать то, что творится в разных уголках России, и обсудить, что надо предпринять, чтобы "осуществить обещанную манифестом 17 октября свободу".

Собралось около 300 человек. На втором заседании присутствовал писатель H. H. Златовратский, выбранный почетным председателем. Съезд с первого же дня принял крайнее течение, последствием чего явились резолюции чисто революционные. […]

Съезд земских и городских деятелей вмещал в себя тогда всю земскую и городскую оппозицию. Он уже собирался в июле месяце сего года, причем уже тогда съезд этот взял на себя функции чуть ли не Учредительного собрания и вынес резолюции не только крайнего, но и революционного характера, вылившиеся в агитационном воззвании "К русскому народу". […]

Этот раз съезд собрался в доме графа Орлова-Давыдова и заседал с 6 по 13 ноября. Председателем съезда был Н. И. Петрункевич, товарищами председателя — А. А. Савельев, Ф. А. Головин и H. H. Щепкин, секретарями — Н. И. Астров, Т. И. Полнер и В. А. Розенберг. Съезд был многолюдный. Видное место занимали земские и городские деятели, стоявшие во главе оппозиции: князь Долгоруков, князь Голицын, князья Трубецкие, Д. Н. Шипов, Ф. А. Головин, Милюков, граф Гейден, С. А. Муромцев, Стаховичи, Р. И. Родичев, Н. И. Петрункевич, В. Д. Кузьмин-Караваев, князь Г. Е. Львов и др.

В течение целой недели земские и городские деятели говорили речи более или менее одного оттенка, то сгущая краски, то ослабевая, все сводилось к тому, что манифест 17 октября не дал того, чего хотело общество, что манифест не удовлетворил, так как он хотя и явился бесспорным признанием конституции, но это слово произнесено не было, царь остался самодержцем, а следовательно, в любой момент может отнять все свободы, дарованные манифестом. Это и вызывало и недоверие, и боязнь, что вдруг все отнимут, отсюда вывод — надо скорее все закреплять, все требовать. Вот Съезд земских и городских деятелей с лихорадочной поспешностью и выступил на путь предъявления правительству целого ряда требований политического, чтобы не сказать революционного, характера, что видно из резолюции съезда, как то: предоставление первому собранию народных представителей "учредительных функций", отмены исключительных положений вообще и специально в Польше — военного, автономии Польши, введения местных языков (польского, литовского, латышского, украинского и т. д.) в школах, равноправия евреев и т. п. Позже представители купечества, не желая отстать от городской и земской оппозиции, тоже требовали ограниченного самодержавия, среди них С. Т. Морозов дошел до того, что дал крупную сумму революционерам, а когда окончательно попал к ним в лапы, то кончил самоубийством 42. Одним словом, все общественные группы, а некоторые и сословные, находились в состоянии революционного психоза.

15 ноября началась забастовка почт, телеграфов и телефона и продолжалась до 29 числа, когда забастовка прекратилась после того, как были арестованы главари — инженер-электротехник Двужильный, потомственная дворянка А. С. Ракк, почтово-телеграфный чиновник С. М. Гоголев, инженер С. К. Мелодиев, А. А. Роде, Червинский, Л. В. Залуцкий, В. Р. Дьячков и др.

16 ноября в Севастополе произошел бунт матросов под руководством бывшего лейтенанта флота Шмидта, который был быстро подавлен военной силой. По этому поводу в собрание Московской городской думы 19 ноября поступило заявление от гласных с предложением "представить правительству, что в целях предотвращения междоусобной борьбы виновникам севастопольских событий должно быть оказано милосердие в виде освобождения от смертной казни". Это заявление вызвало острые прения. Гласные А. С. Шмаков, В. С. Баршев, В. С. Новицкий, И. А. Лебедев, П. Н. Сальников и П. М, Калашников протестовали против него, говоря, что не дело думы вмешиваться в дела, ее не касающиеся, дело милосердия к преступникам — дело Государя. Гласные В. В. Пржевальский, Н. Н. Щепкин, Н. А. Столповский, Л. Г. Урусов говорили в пользу заявления, а В. В. Пржевальский внес еще предложение о ходатайстве отмены вообще смертной казни, к каковому предложению присоединилось еще 19 гласных.

29 ноября, после весьма страстных прений, обошедшихся не без взаимных оскорблений, дума отклонила одним голосом предложение гласных об отмене смертной казни вообще, предложение же А. И. Гучкова с ходатайством о возможном смягчении участи взбунтовавшихся матросов принято было 43 голосами против 32-х. Затем были отклонены предложения: о выражении благодарности войскам, усмирившим мятеж, а также и об ассигновании 10.000 руб. их семьям. Больным же и раненым воинским чинам постановлено было ассигновать потребную сумму, снесясь по сему поводу с севастопольским городским головой. В этом же заседании оглашено было об утверждении высочайшей властью нового городского головы Н. И. Гучкова, избранного в заседании 17 ноября.

11 ноября состоялся высочайший указ Правительствующему Сенату о назначении меня исправляющим должность губернатора. Так как я фактически исполнял обязанности, сопряженные с этим званием, уже три месяца, то назначение это не вызвало изменения в моей деятельности, я только переехал в губернаторский дом, как только семья Кристи оттуда выехала. Это было в конце месяца. Вице-губернатором был назначен А. С. Федоров, бывший чиновник особых поручений при покойном великом князе Сергее Александровиче. Назначение это мне было не особенно приятно, так как я считал А. С. Федорова человеком, не привыкшим к работе и ленивым, а между тем губернское правление в то время находилось в хаотическом состоянии, требовавшем очень усиленной работы, и на помощь Федорова я надеяться не мог. Только когда мне удалось пригласить на должность старшего советника П. Д. Шереметевского, бывшего непременного члена Вологодского губернского присутствия, а на должность советника — П. В. Истомина, этих образцовых, добросовестнейших и знавших отлично дело работников, дела в губернском правлении сразу приняли другой оборот.

Мне пришлось согласиться на назначение Федорова, так как это было желание А. Г. Булыгина, который из дружбы к семье жены Федорова — Шереметевым, просил за него П. Н. Дурново. А я тоже был очень близок к этой семье, особенно почитал честнейшего, благороднейшего старика Бориса Сергеевича Шереметева, а кроме того, пойти и против желания А. Г. Булыгина я не мог из уважения к нему.

Федоров таким и оказался, каким я себе его представлял, и потому у меня всегда было такое чувство, как будто вице-губернатора у меня не было. Во время московского восстания я не мог его никуда командировать, так как он сейчас же заболевал. Впрочем, я убежден, что это последнее происходило не по его вине, а по вине его супруги, а главное, его тещи, Ольги Николаевны Шереметевой, которые обе его боготворили и оберегали больше, чем было нужно. Они же отчасти были и причиной того, что он мало работал, так как удерживали его от работы, находя, что я его эксплуатирую, и боясь, чтобы он не переутомился.

20 ноября уехал в Петербург московский генерал-губернатор П. П. Дурново, и хотя об его уходе держались упорные слухи и в высших сферах знали об его отрицательной деятельности, но он этим слухам не верил и, уезжая, говорил мне, что вернется через несколько дней, как только ему удастся достигнуть расширения своих прав. Оказалось, что, приехав в Петербург, он на другой день поехал представиться Государю. Его величество с ним очень милостиво разговаривал, расспрашивая о Москве, а когда он от Государя вернулся домой, то нашел записку об увольнении его от должности, подписанную два дня назад.

Так Москва его больше и не видела, а 25 ноября состоялось высочайшее повеление о назначении генерал-адъютанта Ф. В. Дубасова московским генерал-губернатором. В то время Дубасов находился в Курской или Черниговской губернии, куда был командирован с особыми полномочиями для прекращения аграрных беспорядков. Как рассказывали, Дубасов действовал там очень энергично и держал себя отлично, не вызывая никаких нареканий. Я лично совсем не знал Ф. В. Дубасова, только видел его несколько раз, но никогда с ним даже не разговаривал. Будучи вызван из Курской губернии, он проезжал через Москву, приказ об его назначении уже был, и я поехал его встретить на Курский вокзал. Первое впечатление от свидания с ним было очень хорошее. Он пожелал между поездами проехаться по Москве и пригласил меня с собой. По дороге он меня расспрашивал о положении дел, выказывая мне полное доверие. С Николаевского вокзала, куда я его проводил, он уехал в Петербург, чтобы приехать окончательно 3 декабря.

Накануне приезда генерал-губернатора были беспорядки во 2-м гренадерском Ростовском полку, к счастью скоро ликвидированные.

3 декабря на вокзале собрались все начальствующие лица, генерал-адъютант Дубасов прямо с вокзала проехал со мной к Иверской, затем в Чудов монастырь поклониться праху великого князя Сергея Александровича и в Николаевский дворец представиться великой княгине Елизавете Федоровне, оттуда в генерал-губернаторский дом, где принял чинов генерал-губернаторского управления.

5 декабря состоялся общий прием всех должностных лиц и общественных учреждений г. Москвы в генерал-губернаторском доме. Когда все собрались, вышел генерал-губернатор Ф. В. Дубасов и, сделав общий поклон, обратился к присутствовавшим со следующей речью:

"С высочайшего Государя императора соизволения я назначен московским генерал-губернатором, и этим почетным назначением мне оказана честь, которою я не могу не гордиться. Москва — первопрестольная столица России — всегда была хранительницей самых лучших и самых дорогих заветов русской жизни. Она всегда стояла на страже самых коренных устоев государства, общественного строя России, и потому вполне естественно, что назначение на пост московского генерал-губернатора увенчивало карьеру самых выдающихся слуг Престола и Отечества. Уже потому одному я не мог иметь притязаний на такое почетное назначение, и не имел я этих притязаний еще и потому, что вся служебная деятельность моя протекала в совершенно иной области. Вот почему, если б мое назначение состоялось при обыкновенных нормальных обстоятельствах, я почел бы своим долгом отклонить эту высокую честь. Но это назначение произошло при обстоятельствах совершенно исключительных и можно сказать "чрезвычайных", чрезвычайных, к сожалению, в прискорбном смысле.

С некоторого времени Москва изменила свой образ. Я не говорю, что она "изменилась", но что она изменила свой образ. В той самой Москве, в которой всегда билось сердце России, билось глубокой и горячей любовью к Родине, свили теперь гнезда элементы самой преступной и самой разрушающей пропаганды. Эта же Москва сделалась сборищем, рассадником мятежников, дерзко поднявшихся на разрушение коренных основ существующего порядка; и в этой же Москве совершилось злодейское убийство, глубоко возмутившее собой не только всех честных людей Москвы, но и всей России. При таких обстоятельствах назначение на пост московского генерал-губернатора приобрело совсем иное значение, и вот почему я без всяких колебаний принял его, как принимают боевой пост. Но есть еще и другие причины, почему я не задумываясь пошел на этот боевой пост.

Я уже говорил, что Москва изменила свой образ, но я убежден, что Москва не изменилась и что в глубине своего сердца она осталась такою же, какою она всегда была. Я нисколько не сомневаюсь, что все, что произошло и посейчас происходит в стенах Москвы, глубоко возмущает и оскорбляет чувства чести и справедливости лучших людей Москвы и что эти лучшие люди пойдут вместе и заодно со мной в деле, возложенном на меня доверием Государя императора.

Совершенно уверенный в этом, я призываю вас оказать мне твердую и дружную поддержку в этом святом деле, причем ни на минуту не сомневаюсь, что мой призыв не заглохнет в этих стенах. Я должен сказать при этом, что, по моему глубокому убеждению, победа над крамолой должна быть достигнута не столько штыками и залпами, сколько нравственным воздействием и твердостью лучших общественных сил России, которых я приглашаю объединиться и сплотиться для дружной борьбы с крамолой.

Но поведение этой крамолы и тон, которым она позволяет себе говорить с законным правительством, предъявляя ему свои дерзкие требования, и обращения к нему с поднятыми кулаками переходят всякие пределы, и я, разумеется, ни на одну минуту не могу допустить этого. Во всех таких случаях я не остановлюсь ни перед какими самыми крайними и самыми суровыми мерами и буду непреклонно применять их так, как мне повелевает долг.

Призывая вас еще раз к содействию в выполнении возложенной на меня задачи, и я со своей стороны готов всячески облегчить ваш труд, как бы он ни был мал или велик. Для этого я предлагаю вам обращаться ко мне без всякого стеснения и во всякое время, так как при настоящих обстоятельствах я себя считаю на службе день и ночь".

Речь эта произвела огромное впечатление на всех присутствовавших, все почувствовали, что наконец в Москве водворилась твердая власть, что есть к кому обратиться, все были взволнованы. Впечатление произвели также и величественная фигура генерал-адъютанта Дубасова и тот твердый искренний тон, с которым он говорил.

После своей речи генерал-губернатор обошел всех присутствовавших и, простившись со всеми, удалился. Много было разговоров. Большая часть уходила успокоенная, довольная, что наконец есть власть, другая же была сконфужена и, может быть, и недовольна, чувствуя себя не по себе после некоторых слов Дубасова, которые они не могли не принять по своему адресу.

После этого приема губернский предводитель дворянства князь Трубецкой и все уездные предводители посетили меня в губернаторском доме по случаю моего назначения губернатором.

Надо отдать справедливость, назначение Ф. В. Дубасова нельзя не признать удачным для такого времени, которое мы все тогда переживали. Это был человек с железной волей, это был честный, благородный солдат, он не был администратором, дела он не знал, но у него был здравый смысл и он умел различать честное от нечестного. В душе он был добрым человеком и гуманным, но вспыльчивость его не знала границ, он в эти минуты забывал все и бывал очень неприятен, так как переходил должные границы. Часто эта вспыльчивость бывала от недовольства самим собой, когда ему что-нибудь докладывали, и он не мог схватить сути дела. Тогда он начинал сердиться, и тут ему противоречить нельзя было, так как он выходил из себя. Такими поступками он наводил панику на подчиненных, которые робели, а робости он также не переносил. Благодаря этому случались недоразумения, и он обрушивался иногда совсем несправедливо на кого-нибудь из своих подчиненных. Но это всегда бывало поправимо, так как ему стоило только потом спокойно и прямо доложить, что он не прав, и логически ему это доказать, он сейчас же менял тон и призывал того, на кого он напрасно накричал, и просил у него извинения, сознаваясь в своей неправоте.

Ко мне лично Дубасов все время относился с исключительным доверием и во время вооруженного восстания, когда ему времени не было заниматься текущими делами по генерал-губернаторскому управлению, передал все эти дела мне на разрешение, дав мне полномочие подписывать бумаги за него, что было даже не совсем законно, но оправдывалось обстоятельствами.

Во время вооруженного восстания он ни минуты не терялся, сохраняя полное присутствие духа. Его упрекали в излишней жестокости при подавлении восстания, но положение было такое трудное, что вряд ли подобное обвинение можно считать справедливым, а кроме того, ведь надо принять в соображение, что исполнителями его распоряжений были люди, люди разные, понимавшие его тоже по-разному, и, конечно, ошибки, излишества не могли не быть. Одно известно, и это факт, что как только восстание было подавлено, он сейчас же написал Государю, прося судить всех виновных обыкновенным судом, и настоял на этом исключительно благодаря своей твердости, так как управлявший тогда Министерством внутренних дел П. Н. Дурново высказывался за военный суд. Таким образом, подавив восстание, Дубасов считал, что достоинство власти требует не мстить, а разобрать виновность каждого наиболее доступным беспристрастным образом на основании общих законов; благодаря этому ни одного смертного приговора вынесено не было.

Ниже я буду еще говорить о том, какое участие генерал-адъютант Дубасов принял в оказании помощи семьям жертв восстания.

6 декабря, день тезоименитства Государя императора, был отпразднован в Москве как всегда, несмотря на тревожное настроение. В Успенском соборе было торжественное богослужение, на котором присутствовали все должностные лица и представители общественных учреждений во главе с генерал-адъютантом Дубасовым, по инициативе которого по окончании службы в Успенском соборе на Красной площади при огромном стечении народа было устроено всенародное моление за царя и Родину, причем порядок был образцовый. Никому и в голову не приходило, что на другой день Москва будет объята восстанием. В театрах везде шли праздничные спектакли, пели гимн, и только в императорском Большом театре вместо традиционной в этот день оперы "Жизнь за царя" была поставлена опера "Евгений Онегин".

На следующий день, т. е. 7 декабря, начались волнения. Советом рабочих депутатов была объявлена с 12 часов дня общая политическая забастовка, долженствовавшая перейти во всеобщую, так как предполагалось, что днем позже к ней должны примкнуть Петербург и затем вся Россия. Но день прошел, петербургские газеты продолжали выходить, междугородный телефон работал, функционировала и Николаевская ж. д., даже рабочие Путиловского, этого передового завода, продолжали еще работу, об остальных и говорить нечего. Этот индифферентизм Петербурга еще больше озлобил московских забастовщиков и придал им дерзости и энергии для дальнейшей борьбы в надежде, что они одни смогут достигнуть желаемых результатов. Они и не остановились поэтому перед решением начать вооруженное восстание. При этом Совет рекомендовал до начала восстания избегать столкновения с полицией и войсками. Первыми забастовали типографии, потом крупные заводы и фабрики — Прохоровская мануфактура и большая часть фабрик Пресненского района, затем Замоскворечье, Кожевники, Сыромятники, Лефортовский и Сокольнический районы. Забастовали железные дороги Московского узла, кроме Николаевской. Кое-где собирались митинги забастовавших рабочих. Торговые заведения были в некотором колебании, но понемногу и они стали закрываться.

Союз инженеров решил присоединиться и забастовать, все технические конторы закрылись. В банках было волнение. Работа не прекращалась, но забастовка была как бы предрешена. На забастовку откликнулись и учебные заведения, куда являлись делегаты от Союза учащихся и требовали прекращения занятий.

Забастовала Центральная электрическая станция, следствием чего деятельность учреждений, получавших энергию из этой станции, само собой, прекратилась около 3 часов дня. К вечеру прекратилось движение конок. Только водопровод и газовый завод распоряжением главарей забастовки продолжали работать, последний — ввиду того, что при морозах от чрезмерного накопления газа могли лопнуть газовые трубы и причинить большие непоправимые бедствия помимо воли забастовщиков.

Начатая забастовка очень скоро утратила мирный характер, и в этот же день произошли первые столкновения забастовщиков с войсками и полицией. Демонстранты, ходившие с красными флагами и требовавшие закрытия магазинов, разгонялись войсками и полицией. Вечером вышел первый номер "Известий Совета рабочих депутатов", отпечатанный в типографии Сытина, где забастовщиками была арестована вся администрация и задержана до окончания печатания этого номера и вывоза отпечатанных номеров из типографии. В этом номере "Известий" было объявлено, что Московский совет рабочих депутатов в союзе с Социал-демократической партией постановил объявить всеобщую забастовку с тем, чтобы перевести ее в вооруженное восстание. Далее указывались условия, при которых забастовка должна быть проведена. Вечером ни в одном театре, как казенном, так и частном, спектаклей уже не было.

В этот же день в большом думском зале под председательством отставного генерал-майора Аверьянова состоялся митинг забастовавших служащих центрального управления городской управы. На этом митинге было решено организовать для правильного течения забастовки забастовочный комитет и признать, что во всех отделениях управы должны оставаться дежурные, дабы забастовка не отражалась пагубно на делах города; но уже 9 числа Исполнительный совет43 снял с занятий всех без исключения служащих. Примеру городского управления последовала и Московская губернская земская управа, хотя неофициально она все же понемногу работала.

В этот день генерал-адъютант Дубасов созвал военное совещание для выработки мер при совместных действиях войск и полиции. Совещание это происходило у командующего войсками генерала Малахова, куда прибыл и Дубасов со мной, и градоначальник. Последствием этого совещания явилось первое объявление генерал-губернатора, в котором он объявляет Москву и Московскую губернию в положении чрезвычайной охраны. Одновременно с сим начались аресты. Арестован был весь состав рабочих депутатов, но его тотчас заменил другой состав. Были арестованы также члены Бюро Железнодорожного союза 44: Красов, Переверзев и Богданов.

Между тем на улицах царило большое оживление, всюду, казалось, было спокойно, магазины то закрывались, то опять открывались, в зависимости от появления демонстрантов, требовавших их закрытия. У многих магазинов с зеркальными стеклами шла спешная работа — устраивали деревянные щиты для предохранения их.

В этот день демонстранты уже начали кое-где прибегать к насилиям и пускать в ход оружие. В некоторых частях города были попытки устроить манифестации, полиция и драгуны рассеивали манифестантов. Были случаи самосудов с той и другой стороны. Число бастующих достигло 100 000. Одна биржа устояла и не примкнула к забастовке.

События начали разыгрываться в ночь на 9 декабря после грандиозного митинга в "Аквариуме", где собралось более 10 000 человек и где настроение было очень возбужденное; речи лились потоками, возбуждая и без того наэлектризованную толпу. На этом митинге, между прочим, было постановление арестовать генерал-губернатора Ф. В. Дубасова. Пока шли дебаты, войска — казаки, драгуны и пехота — обложили "Аквариум", заседание было прервано, все бросились к выходу, но тут каждый был подвергнут обыску — отбиралось оружие; арестовано было не более 100 человек, часть которых по удостоверении личности была отпущена. Полиция упустила при этом из виду, что не особенно высокий забор позади отделял "Аквариум" от переулка. Благодаря этому главарям и большинству "боевых дружин" удалось выбраться из сада через этот забор на свободные от войск улицы. Часть укрылась в Комиссаровском училище. Наутро в саду "Аквариум" было найдено несколько сот револьверов, кинжалов и ножей, брошенных участниками митинга. Конечно, не обошлось без толков об убитых и раненых. Но это была неправда. Это столкновение обошлось без всяких жертв.

В ночь на 9-е в Москве, если можно так выразиться, разыгрался первый бой с засевшими в реальном училище Фидлера в Лобковском переулке революционерами. В эту же ночь два молодых человека, оставшиеся неизвестными, на лихаче проезжая мимо охранного отделения в Гнездниковском переулке, бросили туда две бомбы, произошел страшный взрыв. Последнее время в училище Фидлера происходили ежедневные многочисленные митинги, а в этот день должна была собраться боевая дружина, которая на рассвете должна была захватить Николаевский вокзал, взяв в свои руки сообщение с Петербургом, другая же боевая дружина должна была завладеть городской думой и Государственным банком, объявив временное правительство.

Утром 9 числа я, больше из любопытства, так как за порядок в городе, находившемся в ведении градоначальника, не отвечал, поехал посмотреть на результаты обстрела дома Фидлера, а также и последствия взрыва в охранном отделении. Было половина восьмого утра, когда я верхом выехал из губернаторского дома и направился по бульварам в Лобковский переулок. Погода была чудная, легкий мороз, солнце ярко светило, на улицах казалось спокойно, нельзя было предполагать, что через несколько часов начнется восстание. Приехав в Лобковский переулок, я увидел огромные зияющие дыры от снарядов на фасаде дома Фидлера, на улице и во Дворе полнейший хаос, внутри все переломано, исковеркано. В это время дом был оцеплен, судебные власти производили осмотр, никого не пропускали.

От свидетелей я узнал, что еще в 10 часов вечера вся местность, облегающая реальное училище Фидлера, была оцеплена драгунами Сумского полка, частью Самогитского, городовыми и жандармами. В 12 часов ночи прибыло два орудия конной батареи под прикрытием сумских драгун. Командовал всем отрядом ротмистр Сумского полка Рахманинов. В это время в доме Фидлера находилось несколько сот человек. Когда прибыли войска, то к ним вышел сам директор училища Фидлер. Ему и было предъявлено требование, чтобы участники митинга сдали оружие. Революционеры не согласились, тогда им дан был час времени на размышление, после чего в случае нового отказа, по троекратном сигнале войска откроют огонь.

За 5 минут до назначенного срока из окон раздались выстрелы, пехота ответила залпом; брошенными из окон бомбами один офицер был убит, другой тяжело ранен. Тогда по дому Фидлера было выпущено из орудий 4 боевых снаряда. Перепуганные участники митинга, видя, что с ними не шутят, стали убегать из помещения через соседние дворы, куда они спускались по веревочным лестницам. Квартиранты соседнего дома задержали трех из них и передали полиции. Другие выбросили белый платок в знак сдачи. Но как только войска вошли в здание, они были встречены одиночными выстрелами. Тогда из орудий выпущено было еще несколько снарядов. Осажденные сдались. Это было около 3 часов утра. Оказалось убитыми 5 и ранеными 15 революционеров, среди них и директор Фидлер. Когда войска и следственные власти вошли в здание, то наткнулись на баррикады, в комнатах найдены были револьверы, ножи, бомбы; в отдельной комнате оказался лазарет с ранеными, которым уже была оказана первая помощь их же санитарным отрядом. Все арестованные, около 120 человек, были отправлены в Бутырскую тюрьму, где я их видел: это была все больше зеленая молодежь.

Из училища Фидлера я проехал в Гнездниковский переулок, где застал картину полного разрушения, причиненного взрывом. Разрушена была целая часть фасада охранного отделения, причем был убит находившийся внутри здания околоточный надзиратель и тяжело ранен сторож. Начальником охранного отделения был в то время ротмистр Петерсон — очень нераспорядительный и не соответствовавший занимаемой им должности офицер. Осмотрев разрушенное охранное отделение, я поехал домой.

Выехав на Страстную площадь, я увидел посреди Тверской улицы разношерстную толпу, некоторые были в высоких папахах (впоследствии оказалось, что это были группы революционеров, собиравшиеся начать вооруженное восстание). Подъехав к этой толпе, я попросил их дать мне дорогу, на что они, как бы неохотно, посторонились, и я шагом доехал до своего дома. Это было около 10-ти утра. Как только кончился у меня доклад правителя канцелярии и я стал разбирать бумаги, раздался звук орудийного выстрела так близко, что все стекла у меня задребезжали, затем грянул следующий. Посмотрев в окно, выходившее на Тверскую, я увидал толпу, бегущую в панике со стороны Страстной площади; когда же эта толпа пробежала, то на панели напротив остались лежать два трупа — очевидно, шальные пули настигли их. Когда я поднялся наверх, где у меня было окно, из которого видна была Страстная площадь, то моим глазам представилась необычайная картина: на всех углах видны были группы людей в папахах, которые прячась, по одному выбегали за угол и куда-то стреляли. На площади стояли орудия, пехота, стрелявшие в разные стороны.

В это время раздался телефонный звонок, я узнал голос Ф. В. Дубасова, который меня пригласил сейчас же к нему приехать. Я ответил, что сейчас буду, и приказал как можно скорее подать сани. В это время ко мне вошел околоточный надзиратель, чтобы предупредить меня, что я отрезан от дома генерал-губернатора, так как все переулки вокруг моего дома заняты боевыми дружинами. Очевидно, и Дубасову это было доложено, так как в эту минуту раздался звонок телефона — Дубасов предупреждал меня, что он высылает для сопровождения меня полуэскадрон драгун. Действительно, через несколько минут мой дом был окружен этим полуэскадроном. Когда я уже садился в сани, директор гимназии, находившейся на Страстной площади, по телефону обратился ко мне с просьбой помочь, говоря, что у них было родительское совещание и что все родители в полной панике, не зная, как пробраться домой. Я ответил, что сейчас приеду, и приказал прямо ехать в гимназию, куда я и подъехал, окруженный драгунами. Расставив драгун цепью, я предложил всем родителям выйти на улицу под охраной драгун и идти скорее на Страстной бульвар, а оттуда по домам.

Когда я приехал к генерал-губернатору (революционеры, увидав внушительную силу, куда-то попрятались, так что даже не стреляли), то застал у него начальника штаба округа барона Рауш фон Траубенберга, градоначальника барона Медема и управляющего канцелярией А. А. Воронина. Решено было созвать совещание из представителей всех ведомств, общественных и сословных учреждений, чтобы осведомить всех о принятых и принимаемых мерах. Начальник штаба и градоначальник уехали, а я еще остался, чтобы помочь составить список членов совещания. Все это время по телефону поступали донесения от градоначальника, начальников войсковых частей, занимавших разные районы города; донесения эти были все тревожного характера.

Около 4 часов дня я попросил разрешения генерал-губернатора проехать домой проведать, что творится в губернии, просмотреть донесения, с тем чтобы вернуться к вечеру. Полагая, что теперь революционеры уже оттеснены со Страстной площади, я поехал в своей одиночке без эскорта, но доехав до площади, убедился, что переехать ее не могу — перекрестный ружейный огонь не прекращался. Тогда я приказал повернуть, надеясь свернуть в переулок и окружным путем проехать к себе. Но как только я въехал в Козицкий переулок, то сразу увидал, что попал не туда — на подъезде одного из домов развевался флаг Красного Креста и стояла группа в папахах (революционеры устраивали перевязочные пункты во многих улицах и переулках и для обозначения вешали флаги Красного Креста). Поворачивать было поздно, я приказал кучеру ехать полным ходом. Меня не узнали, и я проехал так быстро, что они и спохватиться не успели.

Выехав на Дмитровку, я хотел повернуть налево, но увидел опять группу в папахах, тогда пришлось взять вправо — меня заметили, но, очевидно, не узнали, так как послышались крики: "Офицер", и вслед за сим несколько человек, стреляя вдогонку, побежали за моими санями. Пули свистели, но ни одна не попала в меня. Доехав до Столешникова переулка, я повернул в Козьмодемьянский, тут уже стояла цепь полиции, и я благополучно вновь приехал в генерал-губернаторский дом, не имев возможности доехать до своего дома. Только вечером, уже около 10 часов я вернулся к себе, но не один, а в сопровождении взвода драгун. Так прошел для меня первый день московского восстания.

На другой день генерал-губернатор командировал в мое распоряжение 15 драгун, которые все время беспорядков оставались у меня во дворе для охраны моего дома, сменяясь через сутки. Из числа этих драгун четверо меня всегда сопровождали при моих выездах, а выезжать приходилось ежедневно по нескольку раз; к генерал-губернатору я ездил все время беспорядков по два раза в день, кроме того, приходилось ездить еще и к градоначальнику, и в штаб округа, и в губернское правление, и в Кремль.

Внутри дома мне пришлось изменить несколько порядок и переехать в комнаты, выходившие во двор, тем более что во многих окнах на улицу не было стекол, они были выбиты от сотрясения воздуха при пальбе из орудий и пострадали от шальных пуль. Эти комнаты ночью охранялись двумя внутренними часовыми, кроме того, стоял пост у ворот с подчаском на случай тревоги. От полиции в моем распоряжении был околоточный надзиратель и 6 чинов жандармского дивизиона, из них два конных для посылок.

В течение всего 9 числа, первого дня восстания, в разных местах города происходили стычки демонстрантов и революционеров с войсками. Местами начались отдельные нападения на городовых и одиночных военных. Много демонстрантов было арестовано, среди них курсистки и студенты, некоторые с револьверами. У женщин находили револьверы за чулками.

Первые выстрелы со стороны войск, как оказалось впоследствии, раздались в Москве на Страстной площади по толпе, избившей городового и сделавшей несколько выстрелов по проезжавшим драгунам, причем 2 драгуна, раненные, свалились с лошадей. Было столкновение и у Николаевского вокзала, где большая толпа революционеров пыталась захватить вокзал, чтобы прервать сообщение с Петербургом, но войска энергично рассеяли толпу. В эту же ночь произошло еще одно значительное столкновение на Тверской улице, против Триумфальных ворот, где боевая дружина, сняв провода электрического трамвая, устроила проволочное заграждение, чтобы казаки и драгунские патрули не могли свободно проезжать. Тут же были устроены баррикады из бочек, сорванных с домов вывесок, телеграфных столбов и т. д. При разгроме этих баррикад ночью было немало раненых, большинство увезено было дружинниками на извозчиках, одного извозчика, отказавшегося везти раненого, дружинники убили и завладели его лошадью.

Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов особыми прокламациями объявил вооруженное восстание на 6 часов вечера 10 декабря, предписав даже извозчикам кончить работу к этому времени. Но вооруженные столкновения начались гораздо раньше этого срока, и 10 декабря восстание с утра уже было в полном разгаре. В этот день участились случаи нападений, разоружения и убийств отдельных чинов полиции и офицеров. На углу Тверской и Газетного переулка толпа напала на проходившего офицера и, сорвав с него погоны, когда тот выхватил револьвер, растерзала его. На Тверской, возле магазина Елисеева, был такой случай: какой-то юный субъект пристал к проходившему офицеру, требуя от него выдачи шашки. Офицер смутился, но в это время из парикмахерской Буланова выскочил какой-то полковник и спросил у пристававшего к офицеру, что ему нужно. Услыхав, что тот требует шашку, и заметив у него револьвер, полковник не долго думая выстрелил и наповал убил революционера. В этот же день по Малой Грузинской улице шел штабс-капитан 98 пехотного Лифляндского полка Горанский, эвакуированный с Дальнего Востока. Его настигли три дружинника и потребовали выдачи оружия, но штабс-капитан Горанский отказал, за что и был тут же убит.

Число баррикад, несмотря на то, что некоторые из них разбирались чинами полиции, войсками и пожарными, все возрастало и возрастало. Первые баррикады — у старых Триумфальных ворот, на Брестской улице, по Садовой от Тверской до Кудрина, по Пресне, по бульварам, в некоторых переулках, на Долгоруковской, где баррикады были особенно основательные, на Лесной, где баррикады строили из трамвайных вагонов, на Арбате и т. д. Были и такие баррикады, которые строились инженерами, эти действительно помогли революционерам, так как были построены фундаментально. В этот день уже вся Москва огласилась одиночными и групповыми выстрелами дружинников, которые большею частью стреляли из-за угла и тотчас разбегались.

На Страстной площади стояли орудия и пулеметы, из этих орудий разбивали баррикады, строившиеся у Триумфальных ворот. Так как из некоторых домов дружинниками производились выстрелы в проходящие войска, то было отдано распоряжение обстреливать эти дома.

В три с половиной часа удалось сбить баррикады у старых Триумфальных ворот, и войска очистили всю Тверскую улицу и обстреляв затем Садовую, продолжали разбирать баррикады. К 11 часам вечера все стихло. В этот день разграблен был оружейный магазин Торбека на Театральной площади, войскам удалось подоспеть вовремя и арестовать всех находившихся в магазине. Почта и телеграф продолжали работу, но за отсутствием электрического света ночью не принимали депеш.

11 декабря вся жизнь в городе замерла. С утра вновь загрохотали орудийные выстрелы, главным образом по баррикадам, с целью их разрушить; трещали ружейные залпы и одиночные выстрелы. Драгуны и казаки, без отдыха находясь в седле, на морозе, конечно, были озлоблены. То и дело раздавалась стрельба по толпе, где бы она ни собиралась, при малейшем подозрении, что среди нее находятся дружинники. Последние же совершали партизанские нападения, выскакивали из-за угла и, постреляв, рассеивались и разбегались, желая этими вылазками утомить войска. Революционеры распускали слухи, что это все только начало, что генеральный бой будет тогда, когда из Орехово-Зуева прибудет 30 тысяч вооруженных рабочих, а от латышей прибудет артиллерия; они рассчитывали и что войска Московского гарнизона в решительную минуту перейдут на сторону мятежников, но войска, несмотря на свою малочисленность (половина была на Дальнем Востоке), остались верны правительству, перенося тяжелые условия с редким самоотвержением.

В этот день произошло большое столкновение в Каретном ряду. Жандармы дивизиона, помещавшегося в казармах по Петровке, были посланы разобрать баррикады у театра "Эрмитаж", но их там окружили дружинники, потребовавшие, чтобы они им сдались. Жандармы ответили револьверными выстрелами. Произошло целое сражение, жандармы одержали верх, открыв сильный огонь, жертв было много.

Одновременно в разных местах города войска обстреливали ряд домов, из окон которых стреляли по войскам: дом Обидиной на Петровке, меблированные комнаты "Централь" на Дмитровке, трактир "Волна" в Каретном ряду, дом Шугаева, из которого полурота Киевского полка была буквально засыпана пулями, дом Базыкина, откуда революционеры стреляли из английского пулемета. Форменное сражение было вновь у Николаевского вокзала, где упорство революционеров было особенно сильно, но все их усилия были опять разбиты.

К вечеру после колоссальных усилий войскам удалось освободить баррикады на Садовой и Неглинной, но уже ночью новые баррикады выросли на их месте. Случаи убийств революционерами одиночных [чинов] войск и полиции участились, городовым приказано было снять форму, а в некоторых местах городовые стояли под охраной часовых. По всем улицам ходили патрули, на перекрестках, где стояли пропускные посты и прохожие подвергались обыску, горели костры.

В 11 часов вечера по приказанию генерал-губернатора были выключены все телефоны, за исключением телефонов должностных лиц, согласно списку, утвержденному генерал-адъютантом Дубасовым. К 12-ти ночи стрельба стала утихать, с Сухаревой башни город стал освещаться огромным прожектором. Ночью были нападения на участки Бутырский, второй Рогожский и Хамовнический.

По городу было расклеено следующее объявление московского генерал-губернатора от 11 декабря:

"Упорство, с которым все еще поддерживается мятежническое движение, и тяжесть утомительной службы полиции и войск, непрерывно занятых подавлением этого движения, вынуждают меня принять на время следующие новые охранительные меры:

1. 1. После шести часов вечера все находящиеся на улицах лица будут подвергаемы обыску, и в случае, если у них окажется оружие, при отсутствии установленного разрешения на ношение такового, такие лица будут задерживаемы и подвергаемы аресту или штрафам в порядке, установленном ранее объявленными постановлениями.

2. Так как не только собирающиеся на улицах толпы, но и незначительные кучки всегда являются прикрытием для мятежников, стреляющих в полицию и войска, то обыватели предупреждаются, что против всяческой образовавшейся на улице кучки более трех человек полиции и войскам предписано употреблять оружие.

3. Мятежники, между прочим, сформировали отряды для медицинской помощи своим раненым, именующие себя отрядами Красного Креста и присвоившие принадлежащие этому учреждению внешние отличия. Объявляется обывателям, что мятежникам, раненным в вооруженном столкновении с войсками, медицинская помощь будет оказываема наравне со всеми лицами, нуждающимися в этой помощи, учреждениями, находящимися в ведении законных властей; медицинские же отряды, действующие в соучастии с мятежом, будут везде задерживаемы и подвергаемы законному преследованию, а в случаях, когда они сами действуют оружием (такие случаи уже установлены) или смешиваются с мятежническою толпой, против которой вызваны полиция или войска, они будут обстреливаемы этими войсками.

4. Напоминается обывателям, что за повреждение телеграфа и телеграфных столбов закон карает: лишением всех особенных прав и заключением в арестантские отделения или лишением всех прав состояния и ссылкой в каторжные работы; в некоторых же важнейших случаях даже и смертною казнью. Поэтому лица, захваченные при указанных повредительствах на месте преступления, будут предаваемы суду; но при затруднительности, а часто и невозможности задержания таких преступников полиции и войскам приказано прекращать всякие покушения на телеграф выстрелами.

II. В дополнение уже опубликованных в столице обязательных постановлений объявляю, что ввиду все продолжающихся случаев стрельбы по чинам полиции и войскам из засад, а также под прикрытием темноты мною впредь до отмены постановлено:

1) В местах, где прекращено освещение, с наступлением темноты воспрещается открывать форточки или окна, обращенные на улицы; а стекла таких окон должны быть завешены.

2) Воспрещается всем, кроме лиц должностных, исполняющих свои служебные обязанности, выходить на улицу от 9 часов вечера до 7 часов утра.

Настоящие обязательные постановления издаются на основании Правил о положении чрезвычайной охраны, распространяются на г. Москву, вступают в силу сего числа, а виновные в их нарушении подвергаются в административном порядке заключению в тюрьме или крепости на 3 месяца или аресту на тот же срок, или денежному штрафу до 3.000 руб.".

12 декабря утром было сравнительно спокойно, в центре царила тишина, бой перешел на окраины. Относительное спокойствие в центре позволило торговцам на некоторое время открыть свои магазины и лавки, пока одиночные выстрелы не возобновились и заставили вновь всех спрятаться. Часть Тверской возле дома генерал-губернатора была окружена нарядами и воинскими патрулями — тут никого не пропускали, также и в Китай-город, и Кремль.

В этот день на жизнь градоначальника барона Медема, находившегося на улице у своего дома, покушался какой-то субъект с повязкой Красного Креста на руке. Но он не успел даже произвести выстрел, как был арестован с сопровождавшей его женщиной.

С 4 часов дня город погрузился в темноту, так как хотя газовый завод и работал, но фонарщики перестали зажигать фонари, кроме того, многие фонари пошли на устройство баррикад. Город освещался прожекторами. Весь день по городу сновали кареты, полицейские и больничные, собиравшие раненых и трупы, больницы все переполнились.

Новое объявление генерал-губернатора, гласившее, чтобы ворота и двери домов и дворов были бы закрыты, причем ответственность за это, а также и обязанность следить, чтобы в домах не хранилось оружие и взрывчатые вещества, возлагалась на домовладельцев и управляющих под страхом секвестра имущества, возымело действие — домовладельцы уже без войск, собственными силами стали разбирать баррикады и ставить ворота на свои места, а три дня назад эти же домовладельцы, управляющие домами и другие из трусости и малодушия, быть может, сами помогали революционерам и тащили сами свои ворота на баррикады. В этот день стали функционировать отряды добровольной милиции, действовавшей под руководством полицейских офицеров.

На заседании, бывшем у генерал-губернатора в первый же день начала восстания, князь Щербатов предложил, ввиду малочисленности полиции и войск, организовать из добровольцев "Союза русских людей" 45 особую милицию в помощь полиции, на что Ф. В. Дубасов выразил согласие, но с тем условием, чтобы эта добровольческая полиция была набираема исключительно из лиц с хорошей рекомендацией и чтобы она действовала отнюдь не самостоятельно, а была раздроблена по участкам и всецело подчинена приставам. Это не особенно понравилось добровольцам, так как они хотели быть самостоятельными, и потому на этот призыв откликнулось сравнительно очень небольшое количество добровольцев, да и просуществовали эти отряды недолго.

Вечером на Пятницкой улице революционеры засели в типографии Сытина, были осаждены войсками, но отказались сдаться. Осада кончилась пожаром, истребившим всю типографию дотла; так и не удалось узнать, кто поджег, сами ли дружинники, чтобы во время суматохи легче спастись, или драгуны.

Одновременно приехавшими по Казанской дороге революционными дружинами в числе нескольких сот была сделана новая попытка овладеть Николаевским вокзалом. Часть их засела в потребительской лавке против вокзала и стала оттуда обстреливать стоявшие у вокзала войска, которые в свою очередь ответили артиллерийским огнем и разрушили лавку со всем ее содержимым. Дружинники, потеряв многих убитыми и ранеными, отступили на Казанскую дорогу, которая в то время была всецело в их власти. […]

13 декабря утром было тихо, не слышно было даже ружейных выстрелов, но с полудня вновь раздались орудийные и ружейные выстрелы. Ввиду того, что револьверы оказались плохим средством защиты для городовых, большинство их снабдили берданками, а оставшихся при револьверах приказано было переодеть в штатское платье.

Передвижение по улицам по-прежнему сопряжено было с большой опасностью. В этот день меня обстреливали два раза, когда я выезжал из ворот своего дома, чтоб ехать к генерал-губернатору: какой-то субъект, вооруженный маузером, палил при моем выезде из слухового окна дома Шаблыкина, а из-за витрины с фотографиями стреляли другие. Драгуны, выскочив на выстрелы, тотчас на них ответили, а затем бросились к витрине и на чердак, но дружинников, конечно, и след простыл. После этого случая при всех моих выездах драгуны осматривали окружающую местность и выходили, держа наизготовку ружья, в разных направлениях, пока я проезжал через ворота. На Страстной площади в меня стрелял тоже кто-то из форточки 7-й гимназии. К счастью, ни одна пуля не попала в сопровождавших меня драгун, ни в кучера.

В этот же день на Тверской, недалеко от дома губернатора, революционеры открыли стрельбу из засады по проезжавшему военному обозу. Драгуны из моего дома и войска, сопровождавшие обоз, ответили дружинникам залпами. Сильно пострадала в этот день от выстрелов аптека Рубановского на углу Живодерки. Число жертву зарегистрированных по 13 число, было около 50 убитых и 359 раненых, из коих 30 умерло в больницах. К вечеру началась ожесточенная канонада у Прохоровской мануфактуры, где рабочие, хорошо вооруженные, повели партизанскую войну с городовыми, околоточными и небольшими патрулями войск.

Все эти дни генерал-адъютант Дубасов, сознавая, что если восстание продлится еще несколько дней, то малочисленный московский гарнизон будет прямо не в силах продолжать дальнейшую борьбу, и может произойти катастрофа, вел усиленные переговоры; по телефону с Петербургом о командировании свежих войск на помощь. В Петербурге не особенно сочувственно отнеслись к этому и потому медлили. Было только сделано распоряжение военный министром о командировании в Москву из Царства Польского, Ладожского пехотного полка. Но прибытие этого полка запоздало, так как революционеры, еще далеко от Москвы, спустили с рельс несколько вагонов поезда, в котором находился один из эшелонов полка. После долгих переговоров и настояний Петербург смилостивился, и в Москву был командирован Лейб-гвардии Семеновский полк и батарея конной артиллерии с прикрытием полуэскадрона Лейб-гвардии Конно-гренадерского полка. 14 декабря сразу с двух сторон прибыли подкрепления: из Варшавы — Ладожский полк, из Петербурга — Семеновский с артиллерией. Генерал-губернатор вздохнул свободно.

В центре города в это время стало значительно спокойнее открылись лавки, торгующие съестными припасами, на улицах стали появляться любопытные. Но артиллерийская стрельба, к которой обыватели уже несколько привыкли, не прекращалась; из орудий обстреливались некоторые дома в Миуссах, откуда стреляли по войскам, тут же на Лесной расстреливали баррикады около Бутырской тюрьмы.

Бутырская тюрьма в это время была совершенно изолирована, так как телефонное сообщение было прервано, восстановить его не было возможности, и я ничего не знал, что там происходит. С другими тюрьмами сношение инспекции не прекращалось, и я о них не тревожился. Бутырская же предоставлена была сама себе, правда, конвойная команда, помещавшаяся рядом, приняла на себя охрану как тюрьмы, так и больницы, но это меня не удовлетворяло. Чтобы проникнуть туда и получить сведения, я просил вице-губернатора пройти в тюрьму, пользуясь тем, что его обыватели не знают и примут его за частное лицо, и потому, может быть, ему удастся умело пройти через баррикады. Он мне тотчас ответил, что сейчас отправится, но приехав домой, позвонил мне и сказал, что ему очень нездоровится. Я понял, что жена его не пускает, и обратился тогда в тюремную инспекцию. Помощник тюремного инспектора Козлов вызвался пройти и доложить мне о результатах. Ему удалось пройти через три баррикады, раз его остановили дружинники, но благодаря его находчивости благополучно пропустили.

Оказалось, что тюрьме пришлось выдержать несколько наступлений революционеров, и только благодаря умелым энергичным действиям конвойной команды под руководством опытного начальника тюрьмы генерал-майора Мецнера тюрьма устояла. Начальник тюрьмы просил прислать провизии и для конвойной команды патронов. Я доложил об этом генерал-губернатору, который и приказал сбить баррикады вокруг тюрьмы и отправить под прикрытием двух рот Таврического полка съестные припасы для тюрьмы и патроны для конвойной команды.

Между тем случаи убийств одиночных солдат и городовых все увеличивались, в этот день в разных частях города было убито до 20 городовых. Общее же число убитых и раненых с обеих сторон насчитывалось уже до 1000. Эти дни стал замечаться отлив народа из столицы, по шоссейным дорогам в разных направлениях от заставы можно было видеть целые толпы — это крестьяне, рабочие и извозчики разъезжались по деревням.

Войска постепенно овладевали находившимися в распоряжении революционеров ближайшими железнодорожными станциями к Москве. Среди рабочих некоторых районов началось движение в пользу прекращения забастовки, нужда давала себя знать. С этого дня строго стало соблюдаться распоряжение генерал-губернатора, по которому движение по улицам, за исключением служебной надобности, разрешалось только до 9 часов вечера, а между 6 и 9 часами все подвергались обыску.

Частные абоненты городской телефонной сети по-прежнему оставались выключенными по распоряжению Дубасова, также и телеграф предоставлен был только правительственным учреждениям. Отсутствие газет особенно остро дало себя чувствовать, так что когда в этот день появились петербургские газеты, то они раскупались нарасхват, а на Николаевском вокзале произошло даже столкновение между газетчиками, желавшими воспрепятствовать продаже прибывших газет оптовым торговцам.

Доставка крестьянами в столицу продуктов и припасов почти остановилась, так как на окраинах нападали оборванцы и отнимали припасы.

Поздно вечером получено было донесение об ужасном по обстановке случае революционного суда над А. И. Войлошниковым — начальником сыскной полиции. В 6 часов вечера в квартиру Войлошникова в Волковом переулке на Пресне явилось 6 вооруженных маузерами дружинников и под угрозой выломать дверь потребовали, чтобы ее открыли. Направив револьверы на Войлошникова и окружавших его жену и трех малолетних детей, дружинники запретили им двигаться. Был прочитан смертный приговор о расстрелянии, и ему предложено было проститься с родными. Напрасны были мольбы и слезы семьи, Войлошникова вывели на улицу и расстреляли. А. И. Войлошников был очень честный и можно сказать гуманный, благородный человек.

Такие же приговоры объявлены были и многим другим чинам полиции, агентам сыскной полиции, приставам, околоточным (Сахаров) и др. Иногда эти приговоры не приводились в исполнение, заменялись арестом, некоторых же выпускали под честное слово.

15 декабря в центре столицы все было спокойно. Количество прибывших войск позволило усилить число и состав патрулей, партизанская война продолжалась больше на окраинах. Число убитых городовых возрастало, в одной Сретенской части было убито 17 городовых. Произведено было много арестов, в доме Толмачева на Тверской улице удалось захватить 10 человек революционеров с адскими машинами, бомбами и важными документами и также переписку, скомпрометировавшую многих видных москвичей.

В течение дня постепенно разбирались оставшиеся баррикады в районе Садового кольца, работа шла успешно, так как противодействия со стороны дружинников и стрельбы не было. Многие магазины в этом районе открылись.

Ввиду многочисленных арестов были попытки освобождения арестованных нападением на участки, разгромлены были участки Тверской, Арбатский и один из Сущевских.

Под Москвой, у станции Перово, войска задержали 2 вагона, груженных оружием — 3000 винтовок, препровождавшихся из-за границы не без участия германского правительства. Впоследствии в лесу близ Кускова, уже год спустя, найдено было несколько металлических ящиков, зарытых в земле, заграничной укупорки, заполненных совершенно новыми германскими винтовками Маузера и винчестерами. Я их взял к себе и устроил в зале губернаторского дома четыре пирамиды, на которые и поместил эти "трофеи" печального времени с соответствующей надписью. Все, кто бывали у меня, всегда обращали внимание на эти пирамиды с ружьями, стоявшие в зале, они не укрылись от взоров и принцессы Ирины Прусской, супруги младшего брата императора Вильгельма принца Генриха, а также и великого герцога Макленбург-Стрелицкого и принца Генриха Баварского, в разное время удостоивших меня своим посещением.

16 декабря жизнь столицы, за исключением Пресни, куда отступали революционеры, мало-помалу начала приходить в нормальную колею, открылись магазины, баррикады продолжали разбираться пожарными, которые лихорадочно работали с помощью жителей. Все вокзалы были заняты войсками, и по линиям железной дороги направлены воинские отряды для возобновления железнодорожного движения, особенно сильный отряд был направлен по Казанской дороге, где боевая дружина была полным хозяином и упорно держалась. Пресня же продолжала быть окруженной баррикадами, в ней сосредоточились отступавшие мятежники и находился главный штаб революционеров. Все они, как оказалось впоследствии, были вооружены германскими винтовками Маузера и занимали укрепленные позиции.

А электрическая станция тем временем заработала, и в 3 часа дня все квартиры осветились электричеством — обыватели радостно вздохнули. […]

Посмотрим теперь, что происходило в эти дни в городской думе, пока генерал-губернатор напрягал все свои силы, чтобы вернуть Москву в русло мирной спокойной жизни. Заседания думы происходили с 13 по 16 декабря ежедневно. В первом заседании 13-го гласные были сильно возбуждены, были прочитаны два заявления очень тревожного характера и написанные в довольно резкой форме, одно от гласного В. В. Пржевальского, другое от Конституционно-демократической партии. Суть заявлений одна и та же: говорится о расстреливании мирных жителей, отрядов Красного Креста и ничего о восстании, как будто войска и полиция сами начали междоусобицу. Оба заявления призывают думу обсудить "невыносимо тягостное положение города". По этому поводу возникли весьма острые прения и дебаты, все гласные разделились на два лагеря, одни защищали действия генерал-губернатора, другие порицали. Председатель, городской голова Н. И. Гучков, очень умело и умно примирял расходившиеся страсти.

Некоторые гласные говорили удивительные вещи, как, например, А. И. Геннерт, который находил, что "действия революционеров едва ли могут быть остановлены, так как они ведут борьбу из-за идеи", а В. В. Пржевальский, говоря, что "войска при подавлении восстания часто стреляют без надобности", находил, что "расстреливание артиллерией имеет последствием то, что мятежники мнят о себе слишком много" и что "баррикады — это декорация, которую администрация почему-то дает устраивать, не принимая мер противодействия". В другой же своей речи В. В. Пржевальский, отрицая, что Москва переживает восстание, сказал: "Я не боюсь торжества "его величества пролетариата", в России пролетариат никогда не будет торжествовать над массой народа. В России пролетариата мало, т. е. тех, кто живет личным трудом, вся масса — собственники. У нас 100 000 000 собственников, и говорить, что пролетариат может торжествовать, — нельзя".

Большие дебаты были по поводу слухов об обстрелах и арестах отрядов с повязками Красного Креста. В заседании 14 декабря городской голова доложил о своем разговоре по сему поводу с генерал-губернатором, который заявил, что он может отдать распоряжение о неприкосновенности лиц, носящих повязки Красного Креста, только в том случае, если они будут иметь пропуска и удостоверения от городского головы или городского управления, так как с Красным Крестом было слишком много злоупотребление со стороны революционеров, как то: два лица, снабженные повязкой Красного Креста, подошли к градоначальнику на расстояние 10 шагов и, вынув револьверы, хотели стрелять, но были обезоружены и арестованы. Затем на Арбате из редакции "Гриф", где висел, флаг Красного Креста, обстреливали войска, и таких случаев было много. Предложенный генерал-губернатором порядок и был принят думой, которая и сделала по сему поводу соответствующее распоряжение.

Гласные Н. М. Кишкин и В. В. Пржевальский требовали учреждения милиции, причем первый позволил себе предложить предъявить генерал-губернатору совершенно неуместные требования: 1. Чтобы был немедленно образован Совет, выбранный городской думой, без совета которого генерал-губернатор не принимал бы никаких мер. 2. Устроить из жителей города милицию, руководимую комитетом, выбранным думой. 3. Разрешить всем жителям подавать помощь раненым и иметь повязки Красного Креста, и чтобы они были неприкосновенны и т. д. Но эти требования H. M. Кишкина так и остались в воздухе, гласные его не поддержали. С. А. Левицкий тоже подал неуместное заявление, говоря, что для прекращения восстания надо "возложить на правительство ответственность за жертвы в московском вооруженном столкновении и созвать Учредительное собрание".

А. И. Гучков указывал, что положение гораздо опаснее, чем думают гласные В. В. Пржевальский, Н. Н. Щепкин и М. В. Челноков, и обратил внимание гласных на то, что городское управление собственными руками гласных явилось "цитаделью революции", что "во главе революции идут служащие города" и потому, "если бы полиция перешла в наши руки, — говорит Гучков, — то во главе ее стал бы генерал-майор Аверьянов, и, вероятно, он и был бы обер-полицеймейстером, а как ни плох нынешний градоначальник, все же он его предпочитает Аверьянову". Далее Гучков предлагал отвергнуть все резолюции, так как считает, что "городское управление все равно при настоящих условиях справиться ни с чем не сможет, и не диктовать ему поэтому надо условия, а помогать". Такой вывод, сделанный Гучковым, вызвал в публике большие аплодисменты.

В заседании 15 октября {Так в тексте. Правильно: 15 декабря.} отличался, если так можно выразиться, М. В. Челноков. Шли дебаты о воззвании к населению. Он говорил против воззвания, основываясь на том, что "население и так совершенно спокойно", и при этом прибавил: "Вы обращаетесь к населению с просьбой прекратить кровопролитие, но население участвует только в том, что его кровь проливают, революционеров у нас мало".

В последнем заседании, 16 декабря, городским головой были доложены результаты заседания, бывшего накануне у генерал-губернатора, в котором принимали участие и представители думы. Этот доклад, по-видимому, удовлетворил гласных, так как он разъяснил все бывшие недоразумения и осветил с правильной точки зрения все распоряжения генерал-губернатора, только один H. M. Кишкин не мог успокоиться и протестовал, но поддержки не встретил.

С этого дня у генерал-губернатора постоянно происходили совещания, на которых докладывались все принятые меры, выслушивались мнения представителей общественных учреждений, а также и доклады губернатора и градоначальника, после чего давались соответствующие директивы.

Председатель губернской земской управы Ф. А. Головин относился к совещаниям, по-видимому, не особенно сочувственно, так как на первом же заседании предложил генерал-губернатору вопрос: как понимать приглашения на эти совещания, являются ли члены ответственными за все меры, принимаемые для усмирения восставших, или же их только приглашают, чтобы они были в курсе дел. На это генерал-губернатор его успокоил, сказав, что члены совещания ни за какие действия, безусловно, не будут нести ответственности, что приглашает он их, чтобы выслушать мнения каждого и узнать, что происходит в подведомственном члену совещания учреждении, и чтобы на основании этих данных иметь возможность обсудить, как прийти на помощь, если в таковой учреждение нуждается. "Поэтому, — прибавил Ф. В. Дубасов, — вы можете быть покойны, никто от вас ответа не потребует, за все неудачи я беру ответственность всецело только на себя, успех же, конечно, я разделю со всеми членами совещания, так как считаю, что каждый присутствующий и высказывающий свое мнение тем самым приносит пользу, помогая мне ориентироваться".

К 17 декабря, как я говорил выше, остались только два района, занятых революционными дружинами: 1) Московско-Казанская ж. д. от Москвы до Коломны, тот участок, который служил подвозом боевых дружин из окрестностей, и г) Пресня с фабриками Прохорова и Шмидта, где формировались главные боевые кадры мятежников. В эти районы и направлены были войска вечером 16 числа. Для восстановления движения по Московско-Казанской ж. д. и освобождения ее от мятежных элементов было отправлено 6 рот Лейб-гвардии Семеновского полка, 2 орудия Лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады и 2 пулемета 5-й Туркестанской пулеметной роты под командой полковника Римана. Цель и назначение отряда, согласно приказу командира Лейб-гвардии Семеновского полка флигель-адъютанта Мина, были: "захватить постепенно станции Перово, Люберцы и Коломну, уничтожить боевые дружины и восстановить железнодорожное движение".

Экспедиция эта выполнила задание к 20 декабря, когда весь участок был освобожден от мятежников, водворены законные агенты, восстановлена правильная их служба и открыто правильное железнодорожное движение по расписанию. Полковник Риман выполнил данную ему задачу, но, насколько мне кажется, жестокость его приемов не вполне оправдывалась положением дела. Он расстрелял, насколько мне память не изменяет, 63 человека, причем нескольких собственноручно, что, конечно, было не нужно. Сделал он это очевидно, считая своим долгом показать пример своим подчиненным, но пример, не вызывавшийся обстоятельствами. Мне кажется, что ему следовало назначить военно-полевой суд — это было бы все-таки известное правосудие, и тогда нареканий не могло бы быть. Но Риман был человеком, понимавшим приказ в буквальном смысле, а в приказе было написано "арестованных не иметь и действовать беспощадно". Но, конечно, это надо было понимать — в случае сопротивления, а экспедиция Римана сразу навела панику на революционные дружины, и потому сопротивления уже не было. Эта экспедиция Римана и оставила поэтому какой-то неприятный осадок, какую-то черную страницу на общем фоне усмирения мятежа.

Для выполнения второй задачи — освобождения Пресни и засевших там боевых дружин — направлены были 10 рот Лейб-гвардии Семеновского полка, Ладожский пехотный полк, артиллерия и конно-гренадеры. Рано утром в 5 часов означенные войсковые части двинулись к Пресне под общей командой флигель-адъютанта полковника Мина. Артиллерия занимала позицию у Ваганькова кладбища, у Москвы-реки и у Зоологического сада. В задачу входило намерение выбить из частных домов мятежников и, заставив их сосредоточиться в каком-нибудь одном пункте, забрать их всех вместе.

Как только войска вступили в район Пресни, тотчас из домов — окон, чердаков и крыш раздались выстрелы. Семеновцы и ладожцы, не перестроившись еще в боевой порядок, были застигнуты врасплох и сразу понесли потери. Мосты Пресненский и Горбатый были забаррикадированы, и их пришлось брать штурмом, при этом был убит фельдфебель роты его величества Основин и несколько нижних чинов. Особенно сильному обстрелу подверглись семеновцы из дома Купчинской, который тоже пришлось брать штурмом. Войска продвигались по Пресне, встречая сильное сопротивление, и приходилось брать один дом за другим.

Главный контингент революционеров засел на фабрике Шмидта, где и помещался склад боевых снарядов всех дружин, вещевой склад и главная их касса. Фабрику бомбардировали, и она вся погибла под развалинами. Сам Шмидт был арестован в доме Плевако на Новинском бульваре во время происходившего там совещания присяжных поверенных. Кроме фабрики Шмидта пришлось предать огню и несколько других домов, из которых мятежники открывали огонь по войскам. К вечеру широкое огненное зарево от пылающих домов на Пресне освещало весь город. В ночь на 18 декабря часть рабочих Прохоровской мануфактуры пришли к начальнику отряда флигель-адъютанту полковнику Мину с ходатайством не стрелять по жилым помещениям этой мануфактуры, чтобы дать возможность женщинам и детям оставить помещения. Поэтому все военные действия были прекращены на все 18 число.

Впоследствии выяснилось, что просьба о женщинах и детях была только предлогом для прекращения стрельбы, так как этим воспользовались боевые дружины и бежали на новый сборный пункт, устроенный ими на сахарном заводе в полутора верстах от Прохоровской фабрики. Войскам пришлось брать и этот завод, что и было приведено в исполнение 19 декабря, когда свыше 450 рабочих сдали огнестрельное и холодное оружие. Таким образом, Пресня — последний оплот революционеров — была ликвидирована. Раненых чинов полиции и офицеров было 17, нижних чинов 49. У забастовщиков 42 убито и 131 ранено.

Не могу не упомянуть о весьма прискорбном случае, имевшем место 17 декабря на Пресне, когда в своей квартире был убит доктор В. В. Воробьев приставом 2 участка Тверской части ротмистром Ермоловым. В 12 часов дня Воробьева позвали к раненому в один из домов на противоположной стороне улицы, он пошел, сделал перевязку; потом его позвали к другому раненому. Когда он переходил улицу и шел к своему дому, то в него начали стрелять, он поднял руки в доказательство того, что он безоружен, и благополучно вернулся домой. Едва он успел войти к себе, как на парадной послышался звонок и к нему вошел полицейский офицер с шестью солдатами. Ротмистр Ермолов обратился к нему с вопросом: "У вас Красный Крест?", так как на подъезде висел флаг Красного Креста. "Нет", — ответил доктор. "Вы сочувствуете революционерам?" — "Я не сочувствую им, но моя обязанность как врача подавать помощь всем, кто в ней нуждается". — "У вас есть оружие?" — "У меня есть револьвер, но я имею разрешение градоначальника". При этом доктор повернулся, пристав же Ермолов вдруг вынул револьвер и выстрелил Воробьеву в затылок. Случай ужасающиий, объяснить его можно только страшным мозговым и физическим переутомлением Ермолова, который буквально не знал отдыха ни днем, ни ночью с самого начала восстания. Это был очень хороший пристав, и зверских наклонностей у него не было, в участке он пользовался симпатиями обывателей, заступался всегда за меньшую братию. Ермолов был предан суду и приговорен к лишению дворянства, чинов, орденов с отдачей в исправительное арестантское отделение на 4 года, а вдове доктора Воробьева суд обязал Ермолова уплачивать по 75 руб. в месяц, а дочери до совершеннолетия по 50 руб. Впоследствии Государь помиловал Ермолова.

19 декабря была еще маленькая вспышка — с 3 часов утра началась стрельба со стороны вдовьего дома по расположенным во дворе Пресненского полицейского дома войскам. Дружинники были выбиты из вдовьего дома, причем убито было четыре дружинника, а нижних чинов и полицейских ранено 7 человек.

Этой вспышкой вооруженное восстание кончилось, и к 31 декабря жизнь на Пресне, так же как и во всем городе, стала входить в колею. В этот день по высочайшему повелению приезжал генерал-адъютант барон Мейендорф благодарить от имени его величества войска за доблестные действия по усмирению мятежников. Вслед за сим генерал-губернатор обратился к жителям с объявлениями. […]

В районе Московской губернии за все это время беспорядков в Москве было сравнительно спокойно, даже почти все фабрики работали, только в некоторых уездах были нервно настроены, как, например, в г. Богородске, в Мытищах. Своевременными арестами, а также недопущением в г. Богородск поезда с боевыми дружинами, которые были захвачены благодаря дружному содействию населения, удалось предотвратить боевые столкновения. Особенно долго бастовала фабрика Лямина у станции Яхрома Савеловской ж. д., и хотя там было совершенно тихо, но забастовка упорно держалась даже после того, как в Москве восстание кончилось и жизнь вошла в колею. Ходили слухи, что агитаторы не позволяют встать на работу, терроризируют рабочих и угрожают испортить машины и даже сжечь фабрику, если рабочие начнут работать. Поэтому я решил принять необходимые меры и послать вооруженную силу, дабы парализовать влияние агитаторов. С разрешения генерал-губернатора был отправлен батальон Лейб-гвардии Семеновского полка под командой полковника Римана, вернувшегося из экспедиции на Казанскую ж. д.

Когда я узнал, что командируется полковник Риман, то я, опасаясь, как бы он не переборщил и не повторилось бы то, что было на Казанской ж. д., дал ему строжайшую инструкцию отнюдь не применять оружие, так как Ляминская фабрика известна была своей патриархальностью, и я не допускал мысли, чтобы рабочие оказали какое-либо противодействие. Я приказал только доставить мне в Москву трех главарей, которые были известны и которые держали всю фабрику в терроре. Как я и ожидал, появление внушительной силы подействовало, и мирные рабочие в тот же день встали на работу, чувствуя поддержку. Фабрика была окружена, и рабочие выдали своих главарей, которые и были доставлены в Москву.

С возвращением отряда этого в Москву город и губерния вернулись к мирной жизни. Но так как под влиянием Крестьянского союза среди сельского населения не прекращалась агитация, то я решил обратиться к населению с следующим предупреждением:

"1. Московская губерния находится ныне на положении чрезвычайной охраны, т. е. местная административная власть усилена чрезвычайно и увеличена намного ответственность населения за неисполнение обязательных распоряжений этой власти; могут быть назначены в административном порядке: арест, заключение в крепости, в тюрьме до 3 месяцев, денежный штраф до 3 тысяч руб.; может быть арестовано имущество виновных; в некоторых случаях виновные предаются военному суду и прочее, как подробно указано в законе "Положение о мерах к охранению государственного порядка", в Уставе о предупреждении и пресечении преступлений, изд. 1890 г., и в именном высочайшем указе Правительствующему Сенату 29 ноября 1905 г.

2. Все толки о возможности отобрания крестьянами в свою пользу чужих земельных и лесных угодий или о каком-то разделе земель совершенно неуместны и бесцельны, потому что всякая собственность в Российской империи, как и во всех государствах, неприкосновенна. Поэтому крестьяне не имеют ни малейшего права завладевать насильно чужой землей или лесом, останавливать рубку или вывозку леса, самовольно рубить лес, препятствовать работам в имениях, касаться владельческих усадеб и тому подобное. Если крестьяне имеют спор с землевладельцем о земле, то могут обратиться в суд, а отнюдь не завладевать самовольно такой землей. Предупреждаю, что правительство не остановится ни перед чем для прекращения подобных противозаконных насильственных действий и в отношении виновных будут приняты самые суровые меры и даже может последовать высылка на места военной силы для подавления беспорядков.

3. Так как крестьяне подобным образом действуют, очевидно, по наущению членов самозванного Крестьянского союза или других революционных агитаторов, научавших крестьян на так называемых "митингах" идти против законной власти, то крестьяне должны знать, что все деятельные члены Крестьянского союза и агитаторы правительством арестуются, а "митинги" и все сборища обязательным постановлением московского генерал-губернатора ныне воспрещены.

4. Те противозаконные приговоры или постановления, которые были подписаны крестьянами по предложениям членов Крестьянского союза или других революционных агитаторов, недействительны, и лица, подписавшие их, могут быть привлечены к уголовной ответственности, если не уничтожат эти противозаконные приговоры и постановления.

5. Крестьяне тех селений, которые позволяют себе отказываться от платежа окладных казенных, земских, продовольственных и других законных сборов, должны знать, что главнейшая обязанность каждого подданного государства — уплачивать существующие повинности; в случае соглашения крестьян не платить повинности; такие крестьяне подлежат уголовному наказанию по 273 статье Уложения о наказаниях, изд. 1885 г. (т. е. заключению в тюрьму до 1 года и 4 месяцев, а зачинщики и подговорщики — заключению в тюрьму до 2 лет, с лишением некоторых особенных прав и преимуществ и имущественной ответственности).

6. Свои нужды крестьяне могут излагать в приговорах сходов, законно составленных; такие приговоры подлежат представлению через местного земского начальника, и я всегда окажу полное содействие к удовлетворению правильных ходатайств крестьян.

7. О выборах в Государственную Думу крестьяне могут прочитать в изданных на этот предмет законах и правилах и убедиться, что интересы крестьян в Государственной Думе достаточно обеспечены; поэтому крестьяне должны спокойно приступить к выборам на волостных сходах, когда об этом поступит мое распоряжение.

Предупреждая о вышеизложенном, прошу сельское население Московской губернии обратить самое серьезное внимание на мое объявление. Я надеюсь на благоразумие большинства населения, которое с своей стороны, конечно, приложит все усилия к тому, чтобы не заставить меня прибегнуть к крайним мерам".

Тотчас по прекращении мятежа генерал-губернатор Дубасов в своем донесении Государю императору просил, как я уже говорил выше, поставить крест и судить всех общим порядком, а затем он же обратился к Государю с ходатайством об отпуске необходимых средств для оказания помощи жертвам восстания, на что последовало высочайшее повеление — отпустить 100.000 руб., которые и были ассигнованы. […]

Приступив к работе по оказанию помощи населению, я как председатель комиссии обратился к населению с нижеследующим объявлением: "Его императорскому величеству Государю императору — вследствие ходатайства господина московского генерал-губернатора — благоугодно было повелеть отпустить в распоряжение генерал-губернатора 100.000 руб. для выдачи пособий неимущему населению Москвы, невинно пострадавшему при устранении происходивших беспорядков, и кроме сего для той же цели поступили и продолжают поступать пожертвования от учреждений и частных лиц. Распределение пособий между пострадавшими жителями г. Москвы возложено на состоящую под моим председательством комиссию. Ввиду сего неимущие жители столицы, невинно пострадавшие при восстановлении порядка и нуждающиеся в помощи, могут обращаться ко мне (Тверская, губернаторский дом) с письменными или словесными заявлениями ежедневно от 10 часов утра до 2 часов дня. Вместе с тем покорнейше прошу всех имеющих сведения о пострадавших и нуждающихся в пособии не отказать сообщить мне об этих лицах с указанием их места жительства. Исправляющий должность московского губернатора флигель-адъютант Джунковский".

Пожертвования полились щедрой рекой, и все, что можно было сделать для облегчения пострадавших, благодаря инициативе Ф. В. Дубасова было сделано. Следующим распоряжением генерал-губернатора было обращено внимание на положение арестованных. Так как несомненно полиции и войскам при арестах в такое время было трудно разобраться и невольно могли произойти ошибки и недоразумения, то Дубасов счел своим долгом приказать немедленно приступить к разбору дел всех, без исключения, арестованных, чтобы поскорее выделить невинно арестованных и освободить их, что видно из следующего объявления:

"ОТ МОСКОВСКОГО ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА"

В видах облегчения родственникам получения сведений о заключенных по "Положению об усиленной охране" в московских губернской и пересыльной тюрьмах и полицейских арестных домах мною установлено, что таковые сведения будут даваться ежедневно, не исключая воскресных и праздничных дней, московским градоначальником от 2 до 3 часов дня и исправляющим должность московского губернатора от 10 до 11 часов утра, куда желающим и надлежит обращаться к дежурному члену наблюдательной комиссии московских мест заключения или лицу, уполномоченному на прием этих заявлений градоначальником и исправляющим должность губернатора. Независимо от сего предложено означенным наблюдательным комиссиям наблюсти за законным и правильным содержанием означенных лиц в местах их заключения, для чего они должны и могут посещать тюрьмы и арестные дома.

Что же касается до разрешения свиданий, то таковые на основании 42 статьи Положения о содержании политических арестантов могут быть разрешаемы родственникам (супругам, родителям, родным братьям и сестрам) градоначальником или исправляющим должность губернатора, по принадлежности, в зависимости от того, за кем числятся арестованные. При этом свидания будут производиться два раза в неделю, в дни и часы, установленные начальниками мест заключения".

На основании сего объявления я просил существовавшую при Московском тюремном благотворительном комитете наблюдательную комиссию московских мест заключения распределить между членами комиссии работу по тюрьмам, а также и у меня во время приема. Из тюремной инспекции я затребовал списки всех арестованных с указанием, когда, где, кто арестован, по какой причине и за кем числится, так что все сведения находились под рукой, и дежурный член комиссии мог сразу каждому просителю дать соответствующую справку. В помощь дежурному члену комиссии были назначены еще по два из состоявших при мне чиновников особых поручений.

С раннего утра моя приемная наполнялась народом за справками и за получением разрешений на свидания. Каждый получал просимое в тот же день. Конечно, выдача этих справок и прием посетителей не ограничивались 10 и 11 часами утра, справки выдавали всем, кто только приходил до 11 часов утра, прием затягивался ежедневно до 3_4 часов дня.

Для облегчения подачи медицинской помощи населению генерал-губернатор 23 декабря отдал следующее распоряжение:

"Ввиду того, что изданное мною 22 сего декабря обязательное постановление, воспрещающее выход на улицу от 12 часов ночи до 7 часов утра, затрудняет подачу в эти часы медицинской и акушерской помощи, а также получение ночью лекарств, иногда крайне необходимых для больных, я признал возможным предоставить московскому градоначальнику право снабжать по его усмотрению практикующих врачей и акушерок разрешениями на проход и проезд по улицам в течение всей ночи, давая таким образом возможность оказывать помощь больным во всякое время. За получением подобных разрешений следует обращаться в канцелярию московского градоначальника.

Вместе с тем мною сделано распоряжение о том, чтобы чины полиции оказывали полное содействие к беспрепятственному в ночное время доставлению в родильные приюты рожениц и новорожденных младенцев. Кроме того, полиции предложено оказывать содействие обывателям при вызовах в ночное время врачей для подачи немедленной медицинской помощи, а также к получению ночью необходимых лекарств из аптек. Поэтому во всех тех случаях, когда между 12 часами ночи и 7 часами утра представляется надобность в приглашении врача для подания медицинской помощи или в приобретении из аптеки лекарств, обыватели должны обращаться за содействием в местный полицейский участок или к ближайшему чину полиции".

25 декабря было обычное торжественное богослужение в храме Христа Спасителя в присутствии должностных лиц и массы молящихся.

27 декабря хоронили павших семеновцев на Пресне, тела погибших торжественно перевезены были на Николаевский вокзал для погребения в Петербурге, а 30 декабря гвардейский отряд с Лейб-гвардии Семеновским полком во главе, выполнив свой долг, отправился к месту своего расположения в Петербург. Ладожский полк оставался еще некоторое время и тоже возвратился на место своей стоянки.

Все это время великой княгини Елизаветы Федоровны в Москве не было — ее высочество выехала из Москвы в начале декабря, чтобы 6 декабря — день тезоименитства Государя императора — провести в Царском селе и затем вернуться в Москву. Но начавшееся вооруженное восстание и депеша генерал-губернатора Дубасова на имя Государя с просьбой, чтобы великая княгиня не приезжала в Москву впредь до его уведомления, заставили ее высочество отложить свое возвращение. Когда же мятеж был подавлен, великая княгиня тотчас собралась ехать к себе, но этому помешала вторичная депеша генерал-адъютанта Дубасова с просьбой отложить приезд до января.

Великая княгиня была крайне огорчена этим. Ее тянуло в Москву, к деятельности, к оказанию помощи нуждающимся, бедствующим. 23 декабря я получил от заведовавшего двором графа Менгдена письмо с просьбой переговорить от имени великой княгини с Дубасовым и убедить его, что она своим приездом нисколько не осложнит работу чинов московской администрации. При этом к письму графа Менгдена было приложено и письмо ее высочества, адресованное ему, письмо, полное самоотвержения и душевного благородства:

"Я нахожу, что он (Дубасов) кругом не прав — он ведь не может знать, как и чем я буду заниматься, а в таком случае нет причины, чтобы я не оставалась здесь еще месяцы, так как из-за Думы беспорядки обязательно возобновятся. Революция не может кончиться со дня на день, она может только ухудшиться или сделаться хронической, что по всей вероятности и будет. Я себя чувствую здесь как за границей, я порываю связь с Москвой, а между тем мой долг заняться теперь помощью несчастным жертвам восстания. Я попросту считаю себя подлой, оставаясь здесь, предпочитаю быть убитой первым случайным выстрелом из какого-нибудь окна, чем сидеть тут, сложа руки.

Я покинула свой пост, как всегда, чтобы принести поздравление 6 декабря, потом было немыслимо вернуться, это было бы глупо и причинило бы властям лишние осложнения. Теперь я должна вернуться 26-го. Я осталась, чтобы встретить праздник Рождества — это нормально, но дальше не имеет уже смысла, и Москва — настоящая, не анархисты, — меня не поймет, если я не вернусь, и будет права; покажите это письмо Джунковскому, он может объяснить Дубасову, что я снимаю с него всякую ответственность. Я принадлежу Москве. Оставаясь еще, как я уже говорила, я порываю нить со своими бедными и закрепляю за собой слово "подлая". Пошлите это письмо Джуну — человеку долга, который, я думаю, знает Москву. Не надо бояться смерти, надо бояться жить. Я понимаю Дубасова, но он меня не понимает, так как меня не знает. Я благословляю его энергию, его труды. Елизавета. Царское Село, 22 декабря 1905 г." {Перевод В. Ф. Джунковского. В оригинале приведен текст на французском языке и перевод.}.

Как только я получил это письмо, тотчас переговорил с Дубасовым, который и дал свое согласие на приезд ее высочества. Получив мою депешу, великая княгиня 26 декабря возвратилась в Москву и ушла вся в дела благотворения и помощи ближнему и заботы о раненых, наполнявших устроенный ею лазарет.

С 24 по 30 декабря генерал-губернатор Дубасов совершил несколько поездок верхом в сопровождении градоначальника и меня и некоторых лиц, состоявших при нем, для осмотра пострадавших от погромов мест и посещения некоторых учреждений. Первая поездка была 24-го по г. Москве в наиболее пострадавшие места, затем Дубасов посетил почтамт и главный телеграф, обойдя все отделения и расспрашивая об успехах работы, затормозившейся забастовкой. В последних числах декабря Ф. В. Дубасов посетил Пресненский район, Прохоровскую фабрику, где говорил с представителями рабочих, а также и Даниловский сахарный завод, и, наконец, последняя поездка была в Петровско-Разумовское, где генерал-губернатор обошел Петровскую сельскохозяйственную академию в сопровождении директора и профессоров, бывших налицо.

Одновременно в Москве производились обыски в разных домах и учреждениях, где по имеющимся данным хранились боевые припасы и оружие.

27 декабря было приостановлено издание газеты "Русские ведомости" за то, что они, явно поддерживая мятежное движение, собирали открыто значительные пожертвования в пользу разных забастовочных комитетов, политических ссыльных, борцов за свободу и проч. На собранные же суммы генерал-губернатором был наложен арест.

Накануне Нового года по городу было расклеено следующее объявление от генерал-губернатора: "Имея в виду, что благочестивая Москва издревле привыкла начинать наступающий Новый год молитвою, для чего во всех церквах столицы совершаются в полночь установленные молебствия, и что при настоящих обстоятельствах всякий православный христианин более чем когда-либо будет стремиться встретить Новый год в молитвенном единении с своими близкими в приходском храме, я признал возможным ради удовлетворения этой духовной потребности жителей разрешить в ночь на 1 января 1906 г. беспрепятственно движение по улицам до 2 часов ночи, о чем и объявляю во всеобщее сведение".

Так кончился полный тревожных и исключительных событий 1905 год.

Повергая на воззрение его величества обзор и состояние Московской губернии за минувший год, я в своем всеподданнейшем отчете, докладывая о деятельности земства, не мог, к сожалению, не указать, что оно отступило от целей и задач, положенных в основу деятельности земских учреждений, и обратилось на путь политики. Масса видных земских работников приняла участие в политических партиях, всецело отдалась им, и хозяйственная деятельность остановилась. Я мог указать в отчете только на трех лиц, стоявших во главе земских учреждений и сумевших в это трудное время силой своей воли сохранить должный порядок в земском хозяйстве. Это были председатели управ: Московской — П. Ф. Рихтер, Можайской — граф Уваров и Богородской — граф Ламакин.