"Хоксмур" - читать интересную книгу автора (Акройд Питер)

4

И когда крик замер, с усиленной ясностью вновь послышался шум движения. В углу какого-то пустыря стояла кучка бродяг. Там, на этой заброшенной площадке, годами скапливался городской мусор: большую территорию занимали расшвырянные битые бутылки и куски металла, в которых невозможно было что-либо распознать; сорная трава и всевозможные разновидности высокой амброзии отчасти закрывали остовы машин, брошенных или сгоревших; в землю врастали гниющие матрасы. Ближе к реке стоял щит; он был темно-красного цвета, но изображения отсюда было не различить, видны были только слова «ЕЩЕ ОДИН НА ДОРОЖКУ». Сейчас, в начале лета, от этой забытой местности шло сладкое зловоние, кружащий голову запах распада. Бродяги развели костер, навалив кучей старое тряпье и газеты, найденные ими поблизости, и начали плясать вокруг него — или, скорее, покачиваться взад и вперед, а в центре круга колебался огонь. Они выкрикивали в воздух слова, но, пропитавшись алкоголем, возможно — денатуратом, не осознавали ни времени, ни места, где они находятся. Когда они поднимали глаза вверх от крутящейся земли, на лица их падал мелкий дождь.

Поодаль от них, в ближайшем к Темзе углу площадки, сидел одинокий нищий, не сводивший глаз с удаляющейся фигуры в темном плаще.

— Помнишь меня? — выкрикнул нищий. — Это же ты, ты и есть! Я тебя видел! Я за тобой давно смотрю!

Фигура мгновение помедлила, потом заторопилась дальше; тут внимание нищего переключилось, и он, совсем забыв о человеке (тот успел дойти до реки и теперь стоял спиной к городу), опять согнулся и заново принялся копаться руками в сырой земле. Позади него виднелись очертания Лаймхаусской церкви на фоне темнеющего неба; он поднял взгляд на здание, сделанное из внушительного, но уже осыпающегося, потерявшего цвет камня, и потер шею ладонью правой руки.

— Холодно, — сказал он. — Я пошел. Хватит с меня. Замерз я.

До заката оставалось около получаса. Он знал, что остальные бродяги будут толпиться у костра, пока не упадут на землю в изнеможении и не заснут там, где свалились, но, не желая следовать их примеру, двинулся к заброшенному дому (судя по виду, ранней георгианской эпохи), стоявшему на углу Нэрроу-стрит и Роуп-мейкерс-филд. Подобных жилищ попадалось там множество, окна их были заколочены, двери забиты досками, однако именно этот дом уже много лет был обитаемым, и полиция, зная это, не возражала. Считалось, что, если бродяги займут один дом, и только его, то не станут лезть в церковь или в ее подземную часовню, чтобы расположиться там на ночлег. Однако на самом деле никто из них в церковь Св. Анны заходить не собирался.

Дойдя до Нэрроу-стрит, нищий остановился, с неожиданной яростью снова представив себе спину человека, ушедшего от него к реке; правда, вспомнить, когда в точности произошло это событие, он не мог. Он быстро обернулся, а после, ничего не увидев, медленным шагом вошел в дом. Когда он заходил в прихожую, внутрь хлынул дождь, и он остановился посмотреть на свои растрескавшиеся, дырявые башмаки; потом обследовал свои мокрые пальцы и потер их об стену. Он заглянул в комнаты на первом этаже, посмотреть, нет ли тут каких-нибудь знакомых ему предвестников «проблем»: попадались такие, что задирали всякого, кто к ним приблизится, и такие, что кричали или звали кого-то по ночам. Бывали случаи, когда в местах вроде этого, где находили приют бродяги, один поднимался среди ночи, убивал другого, а после снова ложился спать.

В доме уже обосновались трое: в дальнем углу самой большой комнаты лежали, повалившись на старый матрас, мужчина и женщина — оба старики на вид, если забыть о том, что для бродяг время движется быстро и стареют они рано. В середине комнаты молодой человек жарил что-то на покореженной сковороде, опасливо держа ее над огнем, который развел на потрескавшемся каменном полу.

— Это что-то — ты погляди, Нед, — сказал он нищему, когда тот вошел в комнату. — Это просто что-то.

Нед заглянул в сковороду и увидел нечто съестное оливкового цвета, скворчащее в собственном жиру. От запаха ему сделалось не по себе.

— Я пошел! — закричал он молодому человеку, хотя их разделяли всего пара дюймов.

— Там дождь страшный, Нед.

— Мне тут не нравится. Я пошел!

Но вместо того, чтобы выйти на улицу, он вошел в следующую комнату, которую использовали в качестве нужника; помочившись в угол, он вернулся, злобно глядя на молодого человека, по-прежнему склонявшегося над огнем. Старая пара не обращала на них обоих внимания: у женщины в одной руке была темно-коричневая бутылка, она размахивала ею, продолжая, как могло показаться, прерванную беседу.

— Пыль, на нее только посмотришь, на пыль-то, — говорила женщина, — сразу поймешь, откуда она. Поймешь-поймешь.

Она повернула голову и взглянула на своего спутника — тот сидел согнувшись, опустив голову между колен, — потом запела низким голосом:

но скоро запуталась в словах и, несколько раз повторив «небо» и «ночь», снова погрузилась в молчание. Глянув в разбитое окно, она произнесла:

— Видишь, вон там, облака? Там лицо, на меня глядит — точно говорю.

Она протянула бутылку своему спутнику, который минуту держал ее, не поднося к губам. Тут женщина выхватила у него бутылку.

— Спасибо, выпить дала, называется, — произнес он, сконфуженный.

— Ты как, доволен?

— Был доволен, а теперь недоволен. — И он улегся к ней спиной.

Нед со вздохом тоже устроился в углу. Засунув руку в правый карман своего вместительного пальто, которое носил даже в летнюю жару, он вытащил конверт, открыл его и уставился на фотографию, лежавшую внутри. Нашел ли он ее или она всегда у него была, он уже не помнил. Фотография была до того измята, что изображение на ней почти полностью стерлось; однако, если всмотреться, удавалось различить ребенка, стоящего на фоне каменной стены, и какие-то деревья справа на дальнем плане. Ребенок держал руки вытянутыми по бокам, ладонями наружу, а голову чуть наклонил влево. Выражения лица было не разобрать, но Нед пришел к выводу, что это снимок его самого в детстве.

Прозвонил колокол Лаймхаусской церкви; в это время все, кто был в доме, отплывали в сон, — внезапно снова уподобившись детям, когда те, утомленные после целого дня приключений, засыпают быстро и беззаботно. Одинокий гость, наблюдая за спящими, мог бы задуматься о том, как они дошли до такого состояния, и порассуждать о каждом этапе пути, который к этому привел. Когда он впервые стал бормотать себе под нос, сам того не замечая? Когда она впервые начала сторониться других и прятаться в тень? Когда все они поняли, что какие бы то ни было надежды — глупость, что жизнь — лишь испытание, которое приходится терпеть? Тот, кто бродяжничает, всегда является объектом подозрения, а порой и страха; четверо людей, собравшихся в этом доме у церкви, попали в то место, если не сказать — в то время, откуда не возвращаются. Молодой человек, склонявшийся прежде над огнем, всю жизнь провел в разных учреждениях: сиротский приют, колония для несовершеннолетних нарушителей, наконец, тюрьма; старуха, по-прежнему сжимавшая в руке коричневую бутылку, была алкоголичкой, много лет назад бросившей мужа и двоих детей; старик пустился бродяжничать после гибели жены при пожаре, который он, как сам тогда считал, мог предотвратить. А что же Нед, бормочущий теперь во сне?

Когда-то он работал типографщиком в Бристоле, в небольшой компании, которая специализировалась на производстве разнообразных канцтоваров. Работа ему нравилась, но по характеру он был робок и с трудом заставлял себя разговаривать с коллегами. Когда ему все-таки приходилось говорить с ними по делу, он в ходе беседы часто смотрел на свои руки или опускал глаза на пол. Так же он вел себя и в детстве. Воспитывали его пожилые родители, с которыми, как он считал, у него было мало общего, и он редко поверял им свои тайны — лишь плакал, упав на постель, а они беспомощно смотрели на него. В играх в школьном дворе он не участвовал и держался подальше от остальных, словно опасаясь увечья, так что про него говорили: «застенчивый мальчик». Теперь же его товарищи по работе жалели его, хоть и старались этого не показывать, и обычно устраивали так, чтобы ему доставались задания, позволявшие ему работать в одиночку. Тогда запах типографской краски и равномерный ритм пресса давали ему своего рода покой — тот самый покой, который он испытывал, приходя рано, в час, когда можно было побыть одному, увидеть, как утренний свет просачивается в мастерскую, услышать, как звук его собственных шагов эхом разносится по старому каменному зданию. В такие моменты он забывал и себя, и, как следствие, других, пока те не повышали голос в споре или в приветствии, — тогда он опять съеживался и замыкался в себе. Иной раз, стоя чуть в стороне, он пытался смеяться их шуткам, но, когда они говорили о сексе, ему делалось не по себе, и он замолкал. Это казалось ему чем-то пугающим — он до сих пор помнил, как девочки в школьном дворе то и дело распевали:

А когда сам думал о сексе, то представлял себе процесс, способный разорвать его на куски. Из прочитанного в детстве он знал, что, если забежать в лес, там его будет поджидать некое существо.

После работы он обычно быстро уходил и, оставив позади бристольские улицы, возвращался к себе домой, к узкой кровати и надтреснутому зеркалу. Комната была захламлена родительской мебелью, которая, как ему казалось, пахла пылью и смертью и не представляла совершенно никакого интереса, если не считать разнообразных предметов, поблескивавших на каминной полке. Он был коллекционером, по выходным обшаривал тропинки и поля в поисках старых монет и прочих древностей; предметы, которые он обнаруживал, ценности не представляли, но притягивали его как что-то забытое, выброшенное. Недавно он, к примеру, нашел старый сферический компас, который поместил в центр своей коллекции. По вечерам он глядел на эту вещь, представляя себе тех, кто в другие времена пользовался ею, чтобы отыскать дорогу.

Так он жил до двадцати трех лет, пока однажды мартовским вечером не согласился пойти с приятелями из мастерской в местный паб. Весь тот день он не мог сосредоточиться на работе — его охватило непонятное возбуждение, особое, пусть ни на что не направленное; в горле у него было сухо, желудок схватывало судорогами, речь путалась. Придя в бар, он захотел выпить пива, быстро, очень быстро; на миг собственное тело представилось ему в образе пламени.

— Ты что будешь? Ты что будешь? — окликал он остальных, глядевших на него в изумлении.

А его переполняли товарищеские чувства; ожидая, пока ему нальют, он увидел брошенный стакан, в котором еще оставалось немного виски, и потихоньку допил, а после обернулся к друзьям с широкой ухмылкой.

Чем больше он пил в тот вечер, тем больше разговаривал; о чем бы ни зашла речь, он все воспринимал чрезвычайно серьезно и постоянно перебивал чужие беседы.

— Дайте я объясню, — говорил он. — Можно мне хоть раз свое мнение высказать?

Некоторые мысли и фразы, которые он до сих пор держал при себе, теперь приобрели настоящую значимость, и он, пораженный, выкрикивал их, уже предчувствуя, пусть неясно, те недоверие и ужас, что испытает потом, вспоминая, как вел себя. Однако сейчас, когда он вот-вот должен был произвести яркое впечатление на других, это было не важно; необходимость высказаться стала еще отчаяннее, когда он перестал различать их лица. Теперь вместо лиц его окружали луны, и он, покинув собственное тело, завыл на них откуда-то издалека.

— Что я тут с вами делаю, — говорил он, — что я вам это рассказываю? Я деньги крал. Крал на работе — знаете, когда она зарплату по конвертам раскладывает. Много украл, а они так и не заметили. Ни разу. Я же в тюрьме раз сидел за кражу — вы что, не знали? — Он огляделся, словно затравленный. — Там ужас что творится, в камере. Да что я вообще тут с вами делаю? Я же вор в законе.

Он ухватил стакан, но тот выскользнул из его пальцев и разбился, стукнувшись о пол; потом, не видя ничего вокруг, он поднялся со стула, и его качнуло к двери.

Стояло раннее утро, когда он проснулся, полностью одетый, на своей кровати, и обнаружил, что неотрывно смотрит в потолок, вытянув руки по бокам. Поначалу он был совершенно спокоен — серый свет, аккуратными квадратами подбиравшийся к нему от окна, возносил его к небу, — но потом на него налетели воспоминания о прошлом вечере, и он вскочил с кровати, дико озираясь по сторонам. Пытаясь вспомнить все события по порядку, он кусал правую руку, но видел один лишь собственный образ: кроваво-красный, лицо искажено яростью, тело шатается из стороны в сторону, а голос громче обычного — ему казалось, будто все это время он просидел в одиночестве в затемненной комнате. Сосредоточившись на этой тьме, он сумел выхватить лица остальных, но на них была печать ужаса или отвращения. И тут он вспомнил свои рассказы про кражу, про тюрьму. Он поднялся и взглянул в зеркало, впервые заметив, что между бровями у него растут два длинных волоса. Потом его стошнило в раковину. Кто это был — тот, что говорил прошлым вечером?

Он ходил повсюду кругами; запах старой мебели внезапно сделался очень отчетливым. В руке его оказалась газета, он начал ее читать, уделяя особое внимание заголовкам, которые словно наплывали на него, так что теперь его лоб охватывала полоса черного шрифта. Он свернулся на кровати, обняв колени, и тут на него опустился новый кошмар: те, кто слышал его прошлым вечером, должны будут сообщить о его краже, и тогда его работодатель позвонит в полицию. Он представлял себе, как полицейский в участке отвечает на звонок; как его имя и адрес произносят вслух; как он смотрит на пол, когда его уводят; как на скамье подсудимых он вынужден отвечать на вопросы о себе, и вот он уже в камере, его тело больше не подвластно ему. Уставившись в окно на пробегающие облака, он подумал: следует написать на работу, разъяснить, что был пьян, и сознаться, что выдумал историю с кражей; но кто ему поверит? Не зря же молвят, что истина в вине, — может, он и вправду отсидевший вор. Он стал напевать:

и тут понял, что такое безумие.

С той секунды начался ужас: он услыхал шум на улице за окном, но, поднявшись, отвернулся лицом к стене. Казалось, это утро стало результатом всей его прошлой жизни, а он по глупости не видел, что за схема складывается перед ним. Подойдя к платяному шкафу, он исследовал свою одежду с интересом, будто она принадлежала кому-то другому. Пока сидел в своем выцветшем кресле, пытаясь вспомнить, как мать наклонялась вперед, чтобы приласкать его, он понял, что опоздал на работу; но разве мог он опять туда пойти? (На самом деле, в тот вечер его коллеги сообразили, как сильно он напился, и почти не обращали внимания на его разговоры — его реплики о краже и тюрьме были приняты за образчик странного чувства юмора, которое он никогда прежде не проявлял в их присутствии.) В какой-то момент зазвенел его будильник, и он в ужасе уставился на него.

— О Господи! — произнес он вслух. — О Господи!

Так прошел первый день.

На второй день он открыл окно и с любопытством огляделся вокруг — до него дошло, что он никогда прежде толком не замечал свою улицу, и ему захотелось разведать, что же в точности она собой представляет. Однако она не представляла собой ничего, и он увидел лица, глядящие на него снизу вверх. Тихонько закрыв окно, он подождал, пока утихнет приступ паники. В ту ночь он разговаривал во сне, отыскав для своего смятения слова, которых ему не суждено было услышать. Прошел и второй день. На третий день он нашел письмо, которое подсунули ему под дверь; он твердо решил не смотреть на него, а после в раздражении положил его к себе под матрас. Потом ему пришло в голову, что надо задернуть и шторы, на случай, если кто-нибудь заподозрит, что он дома. Тут он услыхал шаркающие звуки за дверью своей комнаты и сжался в испуге — к нему пытались войти, большая собака или еще какое-то животное. Но шум прекратился. На четвертый день он проснулся с осознанием того, что о нем забыли — он был свободен, один во всем мире, и это освобождение его изумило. Быстро одевшись, он выскочил на улицу и, помедлив лишь для того, чтобы взглянуть вверх на собственное окно, зашел в паб. Там за ним принялся внимательно наблюдать старый нищий со спутанными волосами. Взволнованный, он взял в руки газету и понял, что читает заметку об ограблении. Он быстро встал, перевернув столик, за которым сидел, и вышел. Потом он вернулся в свою маленькую комнатушку и принялся рассматривать мебель, которая запахом напоминала теперь его родителей. Прошел и четвертый день; в ту ночь он вглядывался во тьму, но ничего не видел, и ему показалось, будто его комната со всеми знакомыми предметами в ней наконец исчезла. У тьмы не было начала и не было конца; это похоже на смерть, подумал он за миг перед тем, как заснуть, но болезнь, которая меня поразила, невидима.

Ужас сделался его спутником. Когда страхи как будто уменьшались или ему становилось легче их переносить, он заставлял себя вспоминать подробности сказанного и сделанного, и они возвращались с удвоенной силой. Теперь он отвергал свою прошлую жизнь, в которой не было страха, как иллюзию, поскольку пришел к выводу, что без страха не найти истины. Просыпаясь и не испытывая беспокойства, он спрашивал себя: что не так? Чего не хватает? А потом его дверь медленно отворилась, в нее просунул голову ребенок и остановил на нем свой взгляд; существуют колеса, подумал Нед, колеса внутри колес. Теперь шторы были задернуты всегда, потому что солнце вселяло в него ужас — ему вспоминался фильм, который он смотрел некоторое время назад: как яркий полуденный свет ударил по воде, где утопающий человек боролся за свою жизнь.

Теперь он иногда одевался среди ночи, а в предвечерние часы снимал с себя одежду; он уже не осознавал, что обут в непарные ботинки или что под пиджаком у него нет рубашки. Однажды утром он ушел из дому рано и, чтобы его не заметила полиция (которая, как он полагал, следила за ним), вышел через заднюю дверь. В нескольких улицах от дома он нашел магазин, где купил небольшие наручные часы, но по дороге назад заблудился. На собственную улицу он попал лишь по случайности, а входя в комнату, произнес вслух: «Время летит, когда живешь весело». Но теперь в его глазах все выглядело не так; подойдя к своей комнате с другой стороны, Нед наконец понял, что она ведет независимое существование и ему больше не принадлежит. Он аккуратно положил часы на каминную полку и взял сферический компас. Потом отворил дверь и переступил порог.

Покинув комнату и выйдя на воздух, он тут же понял, что никогда не вернется, и страхи впервые отступили. Стояло весеннее утро, и когда он вошел в Северндейлский парк, то почувствовал, как вместе с ветерком на него нахлынули воспоминания о давней жизни, и успокоился. Он сидел под деревом и смотрел вверх на его листья, пораженный: если прежде он глядел на них и ощущал одну лишь путаницу собственных мыслей, то теперь каждый лист был виден до того ясно и отчетливо, что он различал прожилки посветлее, по которым текли влага и жизнь. Он опустил глаза на собственную руку, которая казалась прозрачной рядом с яркой травой. Голова у него больше не болела; лежа на земле, он чувствовал под собой ее тепло.

День разбудил его криком — неподалеку играли двое детей; казалось, они окликают его. Он с готовностью поднялся, силясь разобрать их слова, которые заканчивались чем-то вроде «Все кувырком», но, когда зашагал к ним, они убежали, смеясь и крича:

Внезапно ему сделалось жарко, потом он понял, что перед уходом надел свое темное зимнее пальто; собравшись было его снять, он заметил, что под ним надета пижамная куртка. Он неуклюже пошел к деревянной скамье и просидел там остаток дня, а проходившие мимо бросали на него нервные взгляды. С наступлением сумерек он поднялся и пошел прочь от улиц, знакомых ему с детства, по дуге длинной дороги, которая, он знал, приведет его в открытые поля. Так и началась его бродяжья жизнь.

А какое ощущение бывает, когда входишь в воду, широко раскрыв глаза и ловя воздух ртом, — когда видишь и чувствуешь на вкус каждый дюйм по пути вниз? Поначалу он голодал, потому что не знал, как побираться, а еду, которую ему давали, есть не мог; потом, по мере продвижения к Лондону, он выучился умоляющим фразам, которые могли пригодиться. В Киншеме он спал на обочине дороги, пока не сообразил, что ночлежку всегда необходимо искать, пока не стемнело. В Бате он начал замечать выброшенные сигаретные окурки и прочий человеческий мусор, который стал складывать в поместительные карманы своего пальто. К тому времени, когда он добрался до Солсбери, его научили своим трюкам другие бродяги, и он наконец сделался похож на них в своем рванье и заплатках. В таком виде он медленно брел по по низкой траве к Стоунхенджу.

Только что рассвело, и неяркое солнце поглаживало его по голове, пока он двигался к камням. Неподалеку были припаркованы две машины, поэтому Нед соблюдал осторожность — он знал, что безразличие, встречавшееся ему в городах, на открытой местности могло обернуться злобой или враждебностью. По сути, ему показалось, будто он слышит голоса двух мужчин — они кричали, возможно, затеяв какой-то спор, — однако, когда он подошел к монументу поближе, там никого не было видно. Он с облегчением обтер свои грязные ботинки о росистую траву, а обернувшись назад, увидел собственный след, поблескивающий в утреннем свете; потом он повернул голову во второй раз — след растаял. Где-то над ним каркнула ворона; порывом ветра его понесло к кругу — до того он ослаб. Подняв глаза, он увидел, что находится уже под самыми камнями, и они словно валятся ему на голову. Он нагнулся, прикрыв глаза рукой, и услышал голоса, носящиеся вокруг него; среди говоривших был его собственный отец, который сказал: «Было мне видение — мой мертвый сын». Он привалился к камню; ему чудилось, будто он взбирается по ступеням пирамиды, с вершины которой виден дымящий город; потом он очнулся — на лицо ему падал дождь. Пока он лежал на земле, по нему прополз слизняк, оставив на пальто серебряную ниточку. Он поднялся на ноги, хватаясь при этом за сырой камень, и снова отправился в путь под темным небом.

Тело стало его спутником, словно готовым его покинуть в любой момент: оно страдало собственными болями, вызывая у него жалость, и обладало собственными движениями, особыми, за которыми он изо всех сил пытался следовать. Тело научило его держать глаза опущенными на дорогу, так, чтобы никого не видеть, от него он узнал, насколько важно никогда не оглядываться. Правда, бывали случаи, когда воспоминания о прежней жизни наполняли его горем и он лежал ничком на траве, пока его не приводило в чувство сладкое зловоние, шедшее от земли. Но постепенно он забыл, откуда родом и от чего бежит.

В Хартли-роу он не мог найти места для ночлега, а когда переходил реку по мосту, стараясь убежать от городских огней, его едва не сбила проезжавшая машина; он упал спиной на железные перила и свалился бы в реку, если бы не сумел каким-то образом восстановить равновесие. Когда рассеялась пыль, он расстегнул брюки и, смеясь, помочился на обочине. Это приключение возбудило его, и он, вытащив из кармана сферический компас, импульсивным движением отшвырнул его прочь, так что тот описал широкую дугу; но потом, пройдя по той же дороге всего несколько ярдов, повернул назад, чтобы отыскать вещь. В Черч-Оукли он подхватил легкую простуду и, лежа в старом сарае, весь в поту, чувствовал, как в непривычном жаре, идущем от его тела, плавают вши. В Блэкуотере он попытался войти в паб, ему не позволили, поднялся крик, посыпались ругательства. Какая-то девочка вынесла ему немного хлеба и сыра, но он был до того слаб, что выблевал еду во дворе. В Эгеме он стоял на деревянном мосту, уставившись на воду внизу, как вдруг услышал позади себя голос:

— Путешественник, как я погляжу. Люблю я путешественников.

Нед в тревоге поднял глаза — рядом с ним стоял пожилой мужчина с чемоданчиком.

— Все мы путешественники, — сказал он, — а ведет нас Господь. — Руки его были раскинуты в стороны ладонями наружу, он улыбнулся, и Нед увидел, как у него слегка выпирают вставные зубы. — Так что не отчаивайтесь, не отчаивайтесь. — С этими словами он задумчиво поглядел вниз, на воду. — Не стоит, друг мой. — Опустившись на колени, он открыл свой чемоданчик и протянул Неду брошюру, которую тот запихнул в карман — потом пригодится на растопку. — Вы доберетесь до назначенного вам места, ведь Господь вас любит. — Он встал, лицо его скривилось. — Ради вас Он готов и Солнце вспять повернуть, и само время заставить двигаться назад. — Опустив глаза на свои брюки, он отряхнул их от пыли. — Конечно, если Ему будет угодно. — Нед ничего не сказал на это, и человек взглянул в сторону города. — Пристанище там найдется, нет?

Не дожидаясь ответа, он пошел дальше; двинулся вперед и Нед, оставил позади Бэгшот и Бейкер-бридж и наконец добрался до окраины города.

А еще через несколько дней он пришел в Лондон, миновав злополучный Собачий остров. Он слышал, что в Спиталфилдсе есть ночлежка, и, хотя точно не представлял, в каком направлении ему следует двигаться, каким-то образом добрался до места — ведь старый сферический компас по-прежнему был у него в кармане. Так и вышло, что он оказался на Коммершл-роуд; бредя по ней, он, видимо, что-то бормотал себе под нос — какой-то мальчик убежал от него, явно напуганный. Ноги его затекли, ступни болели. Поначалу он надеялся, что его поглотит земля, но вид церкви впереди заставил его шагать дальше, потому что за время своих блужданий он понял: церкви дают кров мужчинам и женщинам вроде него. И все же, стоило ему дойти до ступенек церкви и сесть на них, как его снова охватили апатия, отвращение к каким-либо действиям или решениям. Опустив голову, он смотрел на камень под ногами, и в это время над ним прозвонил одинокий колокол; всякий, кому случилось бы на него набрести, решил бы, что он перевоплотился в камень, до того он был неподвижен.

Но тут он услыхал шелест где-то слева от себя и, подняв глаза, увидел, что там, под деревьями, лежат мужчина с женщиной. Однажды, когда он шел через поле, на него попыталась вспрыгнуть собака; он несколько раз ударил ее камнем, и в конце концов она убежала, окровавленная и скулящая. И теперь он опять испытал такую же ярость, принялся неразборчиво кричать какие-то слова, обращаясь к парочке, а те, увидав его, сели и уставились на него, не поднимаясь на ноги. Над головой пролетел самолет, и гнев его сразу прошел; он возобновил бы молчаливое созерцание трещин и вмятин в камне у себя под ногами, если бы не человек, который, обеспокоенный внезапными криками, свернул с улицы и направился к нему. Заходящее солнце светило Неду в лицо, и видно было плохо, однако он предположил, что это полицейский, и приготовился к обычному диалогу.

Медленно, не меняя шага, фигура приблизилась к нему и стояла теперь у подножия лестницы, глядя на него снизу. Тень человека упала на Неда, и тот спросил, как его зовут.

— Меня зовут Нед.

— А скажи-ка мне, Нед, откуда ты родом?

— Родом я из Бристоля.

— Из Бристоля? Вот как?

— Вроде бы так, — сказал Нед.

— Похоже, человек ты бедный.

— Сейчас да, но раньше был при деле.

— Так как же ты сюда попал? — спросил человек, протянув руку, чтобы коснуться правой щеки Неда пальцем.

— По правде говоря, не знаю, как я сюда попал.

— Не знаешь? А как здоровье твое, тоже не знаешь?

— Устал я, сэр, очень устал.

— Так куда же ты, Нед, теперь направляешься?

Он успел забыть, что пришел сюда в поисках ночлежки.

— Не знаю, — ответил он. — Куда угодно. Если бродить, так что одно место, что другое, все равно. Может, уйду, а может, и вернусь.

— Ты, я вижу, прямо как младенец.

— Может, сэр, я таким и сделался, только по правде я ни то ни се.

— Жалко, Нед. Что тут еще скажешь — жалко.

— Жалко, не то слово. — И Нед взглянул на темнеющее небо.

— Пора, да?

— Пора, это точно, — сказал Нед.

— Я о том, что пора тебе снова в путь. Тут тебе не место.

Мгновение Нед молчал.

— А куда же мне идти?

— Есть и другие церкви, — отвечал тот. — Эта не для тебя. Иди к реке.

Нед не сводил с человека глаз, тот указал на юг и медленно зашагал прочь. Он поднялся, внезапно почувствовав сильный холод, но стоило ему отойти от церкви, как усталость покинула его, и он направился обратно, туда, откуда пришел: по Коммершл-роуд, через Уайтчепел-хай-стрит, потом вниз, к Темзе и Лаймхаусу, а сам все потирал в кармане сферический компас. В этой местности полно было других бродяг, по большей части подозрительных и одиноких, и он, проходя мимо, выискивал те признаки деградации, что нищие всегда узнают друг в дружке; ему хотелось увидеть, насколько ниже ему предстоит опуститься теперь, когда он попал в большой город.

Он остановился в Уоппинге, на углу Сведенборг-корт, и увидел, что у реки возвышается церковь. На это ли место указывала фигура, говоря, что «есть и другие церкви»? После вечерних событий он чувствовал себя уязвленным и обеспокоенным и теперь с испугом озирался вокруг; ему слышны были вздохи реки на заиленных участках, открывшихся при отливе, и неразборчивое бормотание города за спиной; он посмотрел вверх, на людские лица в облаках, потом опустил взгляд на землю и увидел маленькие водовороты пыли, поднятые ветерком, что прилетел с Темзы, принеся с собой еще и звук человеческих голосов. Все это крутилось вокруг него целую вечность, и Неду показалось, что видит и слышит это уже не он — кто-то другой.

Он обнаружил, что идет задворками уоппингской церкви в сторону прилегающего к ней парка. Здесь тоже можно было укрыться от опасности — торопливо проходя мимо потемневших камней, он заметил в дальнем углу парка маленькое кирпичное здание. Место было явно заброшено; впрочем, приблизившись, Нед увидел буквы M З Й, выбитые над входом (остальные наверняка стерло время). Он осторожно вгляделся внутрь и, убедившись, что помещение не служит пристанищем какому-нибудь другому бродяге, переступил порог и сел. Прислонившись к стене, он тут же принялся есть хлеб и сыр, вынутые из кармана, при этом дико озираясь. Потом он начал исследовать брошенный тут мусор; большая часть его не представляла собой ничего неожиданного, но в одном углу он нашел выкинутую книгу в белой обложке. Он протянул руку, чтобы потрогать ее, и на миг отдернул — ему показалось, что обложка покрыта каким-то липким воском. Потом он взял ее и заметил, что страницы от времени загнулись и пристали друг к дружке, когда же он потряс книгу, на землю упала фотография. Какое-то время он, не отрываясь, смотрел на нее — ему удалось разобрать черты ребенка; затем положил в карман и с усердием принялся разъединять страницы книги и каждую разглаживал рукой, прежде чем попытаться прочитать. Он сосредоточенно всматривался в слова и символы, но шрифт был до того размазан, буквы так налезали одна на другую, что большую часть написанного было совсем не разобрать: он увидел треугольник и знак, обозначающий солнце, но буквы под ними были незнакомы. Потом Нед выглянул наружу и уставился на церковь, не думая ни о чем.

В дверях стояла женщина, одежда ее была в заплатках и порвана, совсем как у Неда. Она поглаживала волосы ладонью правой руки и говорила:

— Ну что, хочешь? Если хочешь, давай.

Она пристально смотрела на него, а потом, не дождавшись ответа, опустилась на колени у входа.

— Не хочу, — сказал он, потирая глаза, — ничего я не хочу.

— Все вы, мужики, одного хотите. Я вас всяких повидала. — И она засмеялась, откинув голову назад, так что Неду стали видны морщины у нее на шее.

— Не хочу, — повторил он, повысив голос.

— У меня всякие были. — Она обвела заброшенное здание взглядом. — Почти всегда здесь. Тут ведь хорошо, правда? Уютно.

Нед принялся крутить прядь волос, зажав ее двумя пальцами, так что она сделалась твердой и натянутой, как проволока.

— Давай-ка посмотрим, — сказала она, вытянув шею в его сторону, а он прижался к стене.

— На что посмотрим?

— Да что ты, не знаешь, что ли? У всех мужиков есть. Крошка Вилли-Винки.

— Ничего у меня нет. Ничего у меня нет для тебя. — И он вцепился в книгу, которую читал.

Она подползла к нему и положила руки на сырой земляной пол, словно собиралась копать в поисках чего-то; Нед медленно поднялся на ноги, все так же прижимаясь к стене спиной, не сводя глаз с ее лица.

— Ну, давай, — прошептала она. — Давай мне сюда. — И она рванулась к его брюкам. Нед в панике выставил вперед ногу, чтобы помешать ей, но женщина схватила ее и попыталась повалить его наземь.

— Сильный ты, — сказала она, — только от меня не уйдешь!

И тут он изо всех сил обрушил на ее голову книгу; это ее, кажется, удивило, потому что она отпустила его и взглянула вверх, словно предмет упал с небес. Потом она очень осторожно, с определенной долей достоинства поднялась на ноги и встала у входа в укрытие, свирепо глядя на него.

— Что ты вообще за мужик такой? — Она вытерла рот рукой. — Да ты на себя посмотри, ты, обормот несчастный! Тебе же деньги не ради жалости дают, а из страха.

Он смотрел на нее, широко раскрыв глаза.

— Думаешь, они о тебе заботятся, ты, сволочь тупорылая? Да они просто не хотят, чтоб ты за ними таскался, не хотят тебя в зеркале видеть, когда глядят на свои толстые рожи!

— Откуда мне знать, — сказал он.

— Они ж думают, вот ненормальный, сам с собой разговаривает и все такое. Они и сами скоро с ума сойдут, если ты будешь рядом околачиваться — сойдут, еще как сойдут. — Тут она принялась изображать высокий, дрожащий голос: — Пожалейте, ой, пожалейте, подайте на глоточек чаю. — Он опустил глаза и принялся смотреть на себя, а она продолжала: — Не трогайте меня. Я уж и так намучился. Страшный весь, грязный. Пожалейте.

На этом она победно уставилась на него. Она собиралась было сказать что-то еще, но тут заметила крошки хлеба и сыра, остатки его еды. Задрав юбки и вскидывая ноги, она запела:

На миг показалось, что и она его, наверное, пожалела, но тут она засмеялась, отряхнула юбку от пыли и ушла, не сказав больше ни слова. Нед, все еще переводя дыхание после борьбы, увидел, что порвался переплет книги и теперь ветер несет листы через парк, по направлению к церкви.

Спустя несколько вечеров Нед, готовя себе еду в краснокирпичном укрытии, услышал голоса, неразборчивый шум, доносившийся с улицы; он тут же насторожился и съежился в углу, но спустя несколько секунд сообразил, что выкрики адресованы не ему, а доносятся с дальнего конца парка. Он выглянул из дверей наружу и увидел группу детей, вставших кругом, скачущих и орущих. Двое или трое из них, вооружившись палками, бросали их во что-то, находившееся в середине, а крики эхом отдавались от стен церкви. Потом Нед увидел, что они окружили кошку, которая в страхе бросалась то на одного, то на другого, пытаясь высвободиться, но ее хватали и швыряли назад, в центр круга. Она успела поцарапать и покусать кого-то из них, но вид собственной крови, казалось, лишь разжигал в детях безумие, и теперь они, охваченные радостью и гневом, лупили своими палками по поджарому телу животного. Их разъяренный вид показался Неду ужасен; он вспомнил свое собственное детство, которое вновь накрыло его в этот момент. И понял: узнай они, что за ними наблюдают, их гнев скоро обернется против него — банды детей нередко накидывались на какого-нибудь нищего и забивали его до бесчувствия, пиная ногами, плюясь и крича: «Леший! Леший!»

Он вышел из укрытия и торопливо зашагал по маленькой тропинке, которая вела к Уоппинг-уолл, не смея обернуться назад, боясь привлечь к себе детские взгляды. Он пошел вдоль реки к Лаймхаусу, и сырой ветер взбудоражил его; дойдя до переулка Шаулдер-оф-Маттон, он увидел перед собой заброшенный склад, но в спешке, желая побыстрее добраться до него, упал и рассек ногу обрезком металла, кинутым на пустыре, по которому проходил. Усталый, он вошел в помещение и улегся, но заснуть все-таки не мог. Оглядев себя и внезапно испытав отвращение от увиденного, он произнес вслух: «Сам себе выкопал могилу, теперь тебе в ней лежать». Он закрыл глаза, прислонился головой к гнилой деревяшке, и внезапно ему открылось видение мира — холодного, тяжелого, невыносимого, как неуклюжая куча его собственного тела. На этом он наконец заснул.

И вот прошли годы, он просыпается утром все в том же складском помещении у Темзы — правда, за эту ночь он успел вернуться в Бристоль и посмотреть на себя в детстве. Прошли годы, а он остался в городе и сделался за это время усталым и седым; он бродил по улицам, нагибаясь вперед, словно выискивая в пыли потерянные вещи. Ему известны были забытые районы города и тени, что лежали вокруг: подвалы развалившихся зданий, маленькие пятачки травы или земли, попадающиеся между двух больших проезжих дорог, переулки, в которых Нед искал тишины, и даже стройки, где он мог забраться в яму фундамента, спрятаться на ночь от дождя и ветра. Иногда за ним ходили собаки — им нравился его запах, запах потерянных или забытых вещей, а когда он спал в каком-нибудь углу, они лизали его лицо или зарывались носами в его лохмотья; он больше не отгонял их, как некогда, но воспринимал их присутствие как нечто естественное. Ведь город собак был очень похож на его собственный: он всегда был близок к этому городу, шел за его запахами, порой прижимался лицом к его зданиям, чтобы почувствовать их тепло, порой в гневе царапал, крошил его кирпичные и каменные поверхности.

Было несколько мест и улиц, куда вход ему был заказан с тех пор, как он узнал, что у других на них больше права, чем у него, — не у шаек алкоголиков, пьющих денатурат, которые жили, не разбирая места и времени, не у растущей армии молодых людей, которые беспокойно перемещались с места на место по городским кварталам, но у бродяг вроде него самого, которые, несмотря на имя, данное им миром, перестали бродить, прилепившись к той или иной территории, к своему «участку». Все они вели жизнь одинокую, почти никуда не вылезая из собственного лабиринта улиц и зданий; неизвестно, они ли выбрали себе местность или же сама местность позвала их и приняла, однако у каждого кусочка города появился теперь, можно сказать, свой дух-хранитель. Нед знал некоторых из них по именам: Джо Салатник, который обитал на улицах возле Св. Мэри Вулнот, Черный Сэм, который жил и спал в окрестностях Коммершл-роуд, между Уайтчепелом и Лаймхаусом, Гоблин Харри, которого видели только у Спитал-филдса и Артиллери-лейн, Чокнутый Фрэнк, который постоянно ходил по улицам Блумсбери, Одри-итальянка, которую всегда можно было найти в местах рядом с Уоппингом, там, где доки (это она приходила к Неду в укрытие много лет назад), и Аллигатор, который никогда не покидал Гринвич.

Но все они, подобно Неду, жили в мире, видном лишь им одним; порой он сидел на каком-нибудь пятачке часами, пока контуры и тени места не начинали казаться более реальными, чем проходившие мимо люди. Он знал места, куда приходили несчастные, был один угол на перекрестке трех дорог, где он много раз видел образ отчаяния: мужчина, раскинувший перед собою руки и расставивший ноги, женщина, обхватившая себя за шею и плачущая. Он знал места, где всегда занимались сексом, после он чувствовал этот запах, приставший к камням; знал он и места, которые посещала смерть, — камни хранили и эту отметину. Те, кто проходил перед ним, едва замечали его присутствие, хотя некоторые иногда шептали друг другу: «Бедняга!» или «Жалость какая!» — перед тем как заторопиться дальше. И все-таки был один случай: он шел по обочине Лондон-уолл, как вдруг перед ним появился мужчина и с улыбкой спросил его:

— Что, все тяжело тебе?

— Тяжело? Ну, ты спросил.

— Да, спросил. Все плохо тебе?

— Знаешь, я тебе так скажу: не так уж и плохо.

— Не так уж и плохо?

— Бывало и похуже, если вспомнить за все время.

— А сколько времени было, Нед, когда мы с тобою в тот раз встретились?

И человек приблизился к нему, так что Неду стала видна темная ткань его плаща (в лицо незнакомцу он не смотрел).

— А сколько сейчас времени, сэр?

— Ну вот, теперь уж ты спросил.

Человек засмеялся, а Нед опустил глаза на трещины, покрывавшие тротуар.

— Ладно, — сказал он этому полуузнанному незнакомцу, — пойду я, что ли.

— Поторапливайся, Нед, поторапливайся.

И Нед пошел прочь, не оглядываясь, не вспоминая.

По мере того как он старел в городе, состояние его ухудшалось: теперь им владели усталость и беспокойство, а все его ожидания постепенно уменьшались, стихали, подобно птице, на клетку которой набрасывают лоскут. Однажды ночью он стоял перед салоном-магазином электротоваров и наблюдал за тем, как на выстроенных в ряд телевизорах мелькают одни и те же изображения: в программе, видимо, детской, показывали мультфильм с какими-то животными, скачущими по полям, садам и оврагам; по их насмерть перепуганному виду Неду было ясно, что они пытаются от чего-то убежать, а когда он снова открыл глаза, то увидел волка, сдувающего трубу с домика. Нед прижался лицом к стеклянной витрине и стал шевелить губами в такт словам, которые произносил волк: «У-у-у! Сейчас от вашего дома ничего не останется!» Эти образы крутились у него в голове всю ночь, делаясь все больше и ярче, пока не охватили собой все его спящее тело, и на следующее утро он проснулся, пораженный собственным гневом. Он бродил по улицам, выкрикивая: «Пошли вы! Валите все куда подальше! Пошли вы!» — но голос его часто тонул в реве дорожного движения.

Спустя несколько дней он начал внимательно изучать каждого, кто проходил мимо него: вдруг найдется кто-нибудь, кто знает, или помнит его, или даже готов прийти ему на помощь. Увидев молодую женщину, бесцельно глядящую на витрину мастерской по ремонту часов, он заметил в ее лице всю ту теплоту и жалость, что некогда могли его защитить. Он пошел за ней по Леден-холл-стрит и вверх по Корнхиллу, Паултри и Чипсайду, к Св. Павлу, собрался было окликнуть ее, но тут, повернув за угол Аве-Мария-лейн, она присоединилась к толпе, наблюдавшей за сносом каких-то старых домов. Когда Нед шел за ней, земля дрожала у него под ногами. Он инстинктивно взглянул вверх, на выпотрошенные изнутри дома: с улицы видны были раковины и камины, а огромный железный шар тем временем раскачивался и бил по наружной стене. Толпа радостно шумела, воздух наполнялся мелким мусором, от которого у Неда во рту стоял кислый вкус. В этот момент он потерял ее из виду; он заторопился вперед к Св. Павлу, окликая ее, а старые дома у него за спиной изрыгали пыль.

Тогда-то, после этого случая, у него и начался период, который называют «странным временем». От измождения и плохого питания он ослаб до такой степени, что даже вкус собственной слюны вызывал у него тошноту; его насквозь пронизывали холод и сырость, заставляя тело непрерывно трястись в лихорадке. Теперь он большую часть дня разговаривал сам с собой: «Да, — говорил он, — время идет. Время явно идет». На этом он вставал с земли, оглядывался, а после снова садился. Ходил он, нерешительно выписывая любопытные кренделя: делал несколько шагов назад, потом останавливался, чтобы снова двинуться дальше. «Нечего тут всякой швали околачиваться», — сказал ему один полицейский. Нед, неподвижно стоявший посередине двора, стал ждать — ему не терпелось услышать продолжение, — но тут его грубо вышвырнули на проезжую часть. Теперь он слышал слова, вызывавшие его интерес, потому что повторялись как будто бы по определенной схеме: например, в один день он часто слышал слово «огонь», а в другой — «стекло». Его то и дело посещало видение, в котором ему представлялась собственная фигура, наблюдающая за ним издалека. А порой, когда он сидел, растерянный и одинокий, то замечал краем глаза тени и неясные образы других, странно двигавшихся и разговаривавших, — «как в книжке», говорил он. А иногда еще и начинало казаться, что эти тени узнают Неда, знакомы с ним: они ходили вокруг, бросая на него взгляды. Он же окликал их: «Пожалейте. Подайте что-нибудь, хоть корочку сухую».

Когда он поднялся с деревянного пола, его мучила жажда, а горло саднило, словно он раз за разом выкрикивал одно и то же слово. «А с какой стати им меня жалеть?» — думал он, уходя от реки. Стояло холодное, серое утро, и Нед чувствовал запах горящего тряпья или мусора, шедший от многоэтажек Тауэр-хамлетс, справа от него. Он вышел на Коммершл-роуд и, подняв руку над головой — она отбросила легкую тень на его лицо, — увидел Черного Сэма, лежащего у входа букмекерской конторы: тело его было завернуто в тяжелое одеяло, скрывая лицо и грудь, но обуви на нем не было, и его босые ноги торчали на улицу. Нед перешел дорогу и сел сбоку от Сэма; рядом с тем стояла полупустая бутылка, и он потянулся, чтобы взять ее.

— Не трожь, — пробормотал Черный Сэм под своим одеялом. — Кому сказал, блядь!

Потом он откинул одеяло, и они взглянули друг на друга без враждебности. Горло у Неда по-прежнему саднило, а заговорив, он ощутил во рту вкус крови.

— Ты чувствуешь, Сэм, как горелым пахнет? Что-то где-то горит.

— Это солнце. Что такое с этим солнцем? — И Сэм потянулся за бутылкой.

— Так, — сказал Нед. — Так, это уже что-то.

— Утро-то, Нед, холодное, темное, солнца нет, вот такие вот дела.

— Появится, — прошелестел он. — Появится. — Перед ними поднялся столб дыма, и Нед в тревоге бросил на него взгляд. — Бежать я не собираюсь, — сказал он. — Что я такого сделал?

Черный Сэм что-то шептал себе под нос, и Нед в нетерпении склонился к нему, чтобы услышать.

— Все крутится и крутится, — говорил тот. — Все крутится и крутится.

Нед заметил небольшую струйку мочи, выходившую из-под одеяла и бегущую по тротуару в канаву. Но тут он поднял голову и как раз успел увидеть, как тень от облака, что покрывала землю, исчезла; правда, оставался столб едкого дыма, придававшего солнцу кроваво-красный оттенок.

— Не знаю, сколько я тут пробуду, — сказал он Сэму. — Сейчас пойду, а потом вернусь.

И он поднялся на ноги и, обретя равновесие, зашагал к тому участку заброшенной земли у реки, где бродяги плясали у своих костров.

Проснувшись в старом доме, Нед услышал, как звонит колокол Лаймхаусской церкви; остальные (старая пара и молодой человек) спали — еще стояла ночь, — поэтому он поднялся осторожно. Он вышел из комнаты, ни о чем не думая, открыл дверь и шагнул через порог на улицу, называвшуюся Роуп-мейкерс-филд. Ночь была ясная, спокойная; взглянув на яркие звезды, он глубоко вздохнул. Он зашагал к самой церкви, но слабость и недоедание успели до того измучить его, что он способен был делать лишь маленькие, ковыляющие шажки. Потом он остановился перед церковью, сложил руки на груди и задумался над тем, как тщетна его жизнь. Подойдя к пролету лестницы, ведущей к двери склепа, он ощутил холод, поднимавшийся от ступенек, словно испарения, и услыхал шепот: не то «я», не то «меня». И тут все покрыла тень.