"Прощай, Африка!" - читать интересную книгу автора (Бликсен Карен)

Глава пятая Беглец отдыхает на ферме

Однажды на ферму пришел путник, переночевал, ушел и больше не возвращался. С тех пор я изредка вспоминаю этого человека. Звали его Эммануэльсон: он был родом швед, и я впервые познакомилась с ним, когда он служил метрдотелем в одном из отелей Найроби. Это был полноватый молодой человек с румяной круглой физиономией, и у него была привычка стоять за моим стулом во время второго завтрака в ресторане и рассказывать тягучим масляным голосом о родине и о наших общих знакомых, и мне эти нудные беседы так надоели, что я стала завтракать в другом отеле, а тогда в Найроби их было только два. Потом до меня доходили неопределенные слухи об Эммануэльсоне; казалось, что он был обречен на вечные неприятности, а кроме того, его вкусы и понятия о радостях жизни сильно отличались от общепринятых. Из-за этого его невзлюбили другие скандинавы, жившие в этих краях. Однажды, к концу дня, он внезапно явился к нам на ферму, очень расстроенный и перепуганный, и попросил меня одолжить ему денег, чтобы срочно уехать в Танганьику, иначе он боится, что его посадят в тюрьму. То ли моя помощь пришла слишком поздно, то ли Эммануэльсон истратил деньги на что-нибудь другое, но вскоре я узнала, что его арестовали в Найроби; в тюрьму он не попал, однако с моего горизонта на какое-то время исчез.

Как-то вечером я возвращалась домой верхом так поздно, что на небе уже показались звезды, и увидела, что у моего дома на камне сидит какой-то человек. Оказалось, что это Эммануэльсон, и он встретил меня веселым возгласом: «Вот и ваш бродяга, баронесса!» Я спросила его, как он сюда попал, и он объяснил мне, что сбился с пути и случайно вышел к моему дому. А куда лежит его путь? В Танганьику.

Вряд ли он говорил правду — в Танганьику вело широкое шоссе, найти его было легко, и дорога на мою ферму шла от этого самого шоссе. А как он собирается попасть в Танганьику? — спросила я его. Пешком, сказал он. Но это невозможно: никому не под силу три дня идти по резервации племени масаи, где нет воды и рыщут львы — накануне у меня были люди из этого племени, жаловались на львов, просили меня застрелить хоть одного.

Да, да, Эммануэльсон все это отлично знает, но он все равно идет в Танганьику пешком. Ведь ничего другого ему не остается. Он хотел только спросить меня — раз уж он заблудился, нельзя ли ему пообедать со мной и переночевать на ферме, а завтра спозаранку выйти в путь — но если мне это неудобно, он может уйти сейчас же, вон как ярко светит звезды!

Я слушала его, сидя в седле во время этого разговора, чтобы подчеркнуть, что я не считаю его гостем — мне вовсе не хотелось обедать в его обществе. Но, слушая его, я поняла, что он и не ждет приглашения, не верит ни в мое гостеприимство, ни в убедительность своих слов. В темноте, около моего дома, он показался мне очень одиноким; у него и впрямь ни единого друга на свете не было. А напускная веселость — он прибег к ней не ради того, чтобы спасти свою честь — поздно было ее беречь — а чтобы сохранить мою: если я сейчас прогоню его, то это будет выглядеть совершенно естественно, и меня никто не упрекнет в жестокосердии. Это была любезность, оказанная мне загнанным, как зверь, существом. Я кликнула своего слугу, велела взять лошадь и сказала:

— Входите, Эммануэльсон. Можете здесь пообедать и переночевать.

В комнате, при ярком свете лампы, на Эммануэльсона было жалко смотреть. На нем было длинное черное пальто, каких в Африке никто не носит, он был небрит, волосы .висели космами, старые башмаки лопнули, никаких вещей он в Танганьику не нес — шел с пустыми руками. Казалось, мне придется взять на себя роль первосвященника, который приносит в дар Господу живого козла отпущения, прогоняя его в пустыню. Я решила, что надо выпить вина, это будет кстати. Беркли Коул, который обычно заботился о моих запасах вина, недавно прислал мне ящик редкостного бургундского, и в этот вечер я велела Джуме откупорить одну бутылку. Когда мы сели за стол и вино было налито в бокал Эммануэльсона, он отпил половину, поднял бокал и долго смотрел на просвет, созерцая вино — так вслушиваются в дивную музыку.

— Fameux, — сказал он по-французски, — fameux[13]. Это Шамбертэн 1906 года.

Год он угадал правильно, я почувствовала уважение к Эммануэльсону.

Но он сначала отмалчивался, и я тоже не знала, о чем с ним говорить. Я спросила, почему он не мог нигде найти хоть какую-нибудь работу. Он сказал, что так вышло, потому что он не умеет делать то, что тут делают все люди. Из отеля его уволили, да он, в сущности, и не был профессиональным метрдотелем.

— Вы хоть немного знакомы с бухгалтерией? — спросила я.

— Нет, не имею понятия, — сказал он. — Мне всегда было трудно сложить в уме даже две цифры.

— А со скотом умеете обращаться? — продолжала я.

— С коровами? — спросил он. — Нет, нет, коров я боюсь.

— Ну, а трактор водить умеете? — спросила я. И тут слабый луч надежды осветил его лицо.

— Нет, — сказал он, — но я думаю, что смогу научиться.

— Только не на моем тракторе, — сказала я. — Но скажите мне, Эммануэльсон, что же вы делали всю жизнь? Чем занимались? Кто вы?

Эммануэльсон гордо выпрямился: — Кто я? — повторил он. — Я — артист!

Я подумала: слава Богу, помочь чем-то практически этой заблудшей душе не в моих силах; значит, настало время для обычной человеческой застольной беседы.

— Так вы актер, — сказала я. — Это прекрасная профессия. А какие роли вы любили больше всего, кого вы играли на сцене?

— О, ведь я — трагик, — ответил Эммануэльсон, — мои любимые роли — Арман в «Даме с камелиями» и Освальд в «Привидениях».

Мы поговорили об этих пьесах, о разных актерах, которых мы в них видели, о том, как следовало играть эти роли. Эммануэльсон оглядел комнату:

— У вас случайно нет здесь пьес Генрика Ибсена? А то мы могли бы сыграть последнюю сцену из «Привидений», если вы не откажетесь сыграть миссис Альвинг. Пьес Ибсена у меня не было.

— Может быть, вы помните «Привидения»? — сказал Эммануэльсон, увлеченный своей затеей. — Я знаю роль Освальда наизусть, от слова до слова. Самая лучшая сцена — последняя. Такого трагического накала больше нигде не найдешь.

Уже высыпали звезды, ночь стояла чудесная, теплая, близился сезон дождей. Я спросила Эммануэльсона, неужели он хочет идти пешком в Танганьику.

— Да, — сказал он. — Теперь я возьму судьбу в свои руки.

— Одно хорошо, — сказала я, — хорошо, что вы не женаты.

— Да, — согласился он, — да... И, немного помолчав, смущенно сказал: — Впрочем, я женат...

Эммануэльсон стал жаловаться, что тут белому человеку трудно выдержать конкуренцию с местными туземцами, чья работа стоит много дешевле.

— А вот в Париже, — сказал он, — я всегда мог найти работу, хотя бы ненадолго — в кафе официантом. — Почему же вы не остались в Париже, Эммануэльсон? — спросила я.

Он бросил на меня короткий ясный взгляд. — В Париже? — сказал он. — Что вы, нет, нет! Я ушел в последнюю минуту!

У Эммануэльсона, оказывается, был единственный друг на всем белом свете, и он то и дело вспоминал его во время нашего разговора. Вот если бы он мог дать о себе знать этому другу, все бы переменилось — друг был очень богатый и очень щедрый. Он был по профессии фокусник и объездил весь мир. В последний раз Эммануэльсон слышал, что этот друг живет в Сан-Франциско.

Мы часто возвращались к литературе, театру, но, в основном, обсуждали дальнейшую судьбу Эммануэльсона. Он рассказал мне, что его соотечественники тут, в Африке, отреклись от него один за другим.

— В трудное положение вы попали, Эммануэльсон, — сказала я. — Я даже не могу представить себе человека, который оказался бы в таком безвыходном положении, как вы.

— Да, я и сам так думаю, — сказал он. — Но недавно мне пришло в голову то, о чем вы, наверное, и не подумали: должен же хоть кто-то из всех людей быть в самом безвыходном положении.

Он допил вино — бутылка опустела — и немного отодвинул в сторону пустой стакан.

— Для меня это путешествие, — сказал он, — нечто вроде ставки в игре, le rouge et le noir[14]. У меня есть шанс выпутаться, я могу даже покончить со всем прошлым. А с другой стороны, попав в Танганьику, я могу снова и окончательно запутаться.

— Надеюсь, что вы попадете в Танганьику, — сказала я. — Может, вас подвезет один из индийских грузовиков, попутно.

— Да, но там львы, — сказал Эммануэльсон, — и масаи...

— Вы верите в Бога, Эммануэльсон? — спросила я.

— Да, да, да, — сказал Эммануэльсон. Он замолчал ненадолго, потом сказал: — Может быть, вы подумаете, что я ужасный скептик, — проговорил он, — если я сейчас скажу вам одну вещь. Но кроме Господа Бога, я абсолютно никому и ничему не верю.

— Скажите, Эммануэльсон, — спросила я, — деньги у вас есть?

— Да, есть, — сказал он, — восемьдесят центов.

— Этого мало, — сказала я, — а у меня в доме вообще ни гроша. Но, может быть, у Фараха найдется хоть что-нибудь. У Фараха нашлись четыре рупии. Ранним утром, незадолго до восхода солнца, я велела своим слугам разбудить Эммануэльсона и приготовить нам завтрак. Ночью мне пришла в голову мысль — отвезти его хоть на десять миль от дома в моей машине. Помощь невелика — ему все равно оставалось пройти пешком еще восемьдесят миль, но мне не хотелось видеть, как он прямо с моего порога шагнет навстречу своей неведомой судьбе; кроме того, я сама хотела принять участие в этой чужой комедии или трагедии. Я завернула для него несколько сэндвичей и крутых яиц и дала ему с собой бутылку вина — Шамбертэн 1906 года — раз оно ему так понравилось. Я подумала: как знать, вдруг это будет последняя в его жизни бутылка вина.

В предрассветных сумерках Эммануэльсон показался мне похожим на те легендарные трупы, которые быстро обрастают в могиле бородой, но вышел он из-под земли вполне бодро и достойно, и в машине сидел очень спокойно и мирно. Когда мы переехали на другой берег реки Мбагати, я остановила машину и выпустила его. Утро было ясное, на небе ни облачка. Ему надо было идти на юго-запад. Когда я посмотрела в другую сторону, на восток, солнце, тусклое, багровое, только что взошло; точь в точь, как желток крутого яйца, подумала я. А часа через три-четыре оно будет нещадно палить голову путника, раскаленное добела.

Эммануэльсон попрощался со мной, прошел несколько шагов и вернулся, чтобы проститься еще раз. Я сидела в машине, смотрела ему вслед и думала: должно быть, ему приятно, что кто-то его видит, что у него есть зритель. Мне кажется, что ему было присуще такое чувство театральности, что он как бы уходил со сцены, исчезал за кулисами, словно глазами зрителей следя за собственным уходом. Эммануэльсон уходит. Неужели холмы, терновые деревья и пыльная дорога не сжалятся над ним, и из сочувствия не примут вид декораций, писанных на картоне, хоть на минуту?

Утренний ветер трепал его длинное черное пальто, оно путалось в ногах, из кармана торчало горлышко бутылки. Сердце у меня переполнилось любовью и благодарностью — эти чувства обуревают тех, кто остается дома и глядит вслед путникам и скитальцам в этом мире — морякам, первопроходцам, бродягам. Когда Эммануэльсон поднялся на холм, он обернулся, снял свою шляпу и помахал мне издалека; ветер трепал, относил со лба его длинные волосы.

Фарах, приехавший с нами в машине, спросил меня: — Куда же отправился этот бвана?

Он назвал Эммануэльсона «бвана» — только ради соблюдения собственного достоинства, потому что тот ночевал в нашем доме.

— В Танганьику, — сказала я.

— Пешком? — спросил он.

— Да, — сказала я.

— Храни его Аллах, — сказал Фарах. Весь день я думала про Эммануэльсона и не раз выходила из дома на веранду, долго смотрела в сторону дороги, ведущей в Танганьику. Ночью, часов в десять, я услышала рык льва, доносившийся с юго-востока. Через полчаса рычание раздалось снова. Я подумала, а вдруг лев рычит, сидя на истрепанном черном пальто? Всю следующую неделю я старалась разузнать, не слыхать ли чего об Эммануэльсоне, и велела Фараху расспросить всех его знакомых индийцев, которые ездили на грузовиках в Танганьику, не попадался ли им по дороге Эммануэльсон. Но никто о нем ничего не знал.

А через полгода я вдруг получила заказное письмо из Додомы, где у меня не было знакомых — оказалось, что мне писал Эммануэльсон. В конверте было пятьдесят рупий, которые я ему одолжила в первый раз, и четыре рупии, взятые у Фараха. Кроме этих денег — а я никогда и не надеялась их получить — Эммануэльсон написал мне длинное, разумное и очень милое письмо. Он нашел работу — служил барменом в Додоме — неизвестно, что это был за бар, но дела у него шли прекрасно. Я подумала, что у него есть свой талант, дар благодарности: он помнил до мельчайших подробностей тот вечер у нас на ферме и много раз повторял: там он чувствовал, что находится среди друзей. Очень подробно он описывал свое путешествие в Танганьику. О племени масаи он говорил с большой приязнью. Они нашли его на дороге, приютили у себя, они оказались очень гостеприимными, добрыми людьми и взяли его с собой в дальние кочевья, по многим затейливым маршрутам. Он писал, что они так полюбили слушать его рассказы о путешествиях по разным странам, что и отпускать не хотели. Языка масаи Эммануэльсон совсем не знал и, как видно, поведал им свою Одиссею на языке пантомимы.

Мне показалось как нельзя более естественным, подходящим к случаю, то, что Эммануэльсон нашел приют у масаи, и что они так хорошо приняли его. Подлинная аристократия, как и настоящий пролетариат во всем мире, понимает, что такое трагедия. Для них это и первооснова Божьего промысла, и лад — минорный лад — нашего бытия. В этом их отличие от буржуазии всех классов, которая отрицает трагедию, не желает слышать о ней, даже само слово «трагедия» вызывает у них неприязнь. Многие недоразумения между белыми эмигрантами среднего класса, осевшими в этих краях, и туземцами возникает из-за этого непонимания. А хмурые масаи принадлежат одновременно к обоим классам — к аристократии и к пролетариату — и они с первого взгляда узнали в одиноком, одетом в черное, путнике героя трагедии; а актер-трагик сразу нашел среди них подобающее ему место.