"Наедине с собой" - читать интересную книгу автора (Башкирова Галина Борисовна)

Глава третья. На гребне волны

Путешествие по стрессовым профессиям может стать бесконечно долгим. Прервем его и зададимся простым вопросом: что такое стресс в обыденной жизни, почему он возникает и нужно ли с ним бороться и как?

В лаборатории дифференциальной психологии Ленинградского института социальных исследований работает Капитолина Дмитриевна Шафранская. Несколько лет назад она проводила исследования в ожоговой клинике: изучала причины аварий.

…Женщина полоскала белье. От дровяной колонки у нее вспыхнули полы халата. Вместо того чтобы кинуться в ванну, полную воды, она побежала в комнаты.

Пожар. Дом в огне. Женщина прячется под кровать и ждет, когда пожар кончится.

Несколько сот больных обследовала Шафранская. Несколько сот историй болезни услышала она, невероятных, нелепых историй, исход которых вовсе не должен был стать столь трагическим. А в клинике у тех же больных она наблюдала иные проявления стресса. Ожоги связаны не только с болыо (боль рано или поздно пройдет): человек обезображен. И это останется навсегда. Изувечены лицо, руки, тело. Как выйти на улицу? Как воспримут увечье близкие? Ведь может разрушиться вся жизнь, если у тебя теперь не лицо, а маска, если надо ходить в темных очках, если ты внешне уже не ты. Примут ли тебя такого те, кто тебе дорог?

Врач входит в палату, где лежат больные с приблизительно одинаковой степенью ожоговой болезни. Их одинаково лечат. Но заживает у всех по-разному. Не только потому, что бывают люди физически сильные и слабые, выносливые и нет. Дело прежде всего в состоянии психики. Дело в стрессе. Любая болезнь – это отчуждение от всех. И каждый в одиночку решает свои проблемы. Они связаны не с самой травмой, не с тем, сколько сантиметров и где обожжено, а с внутренним отношением к этим сантиметрам, с тем, как больной оценивает свою ситуацию.

Стресс и болезнь. Их взаимовлияние. Это сложная научная проблема. Но как трудно бывает отделить одно от другого в реальной ситуации, когда проблема ставится не абстрактно, когда это не лаборатория с экспериментатором и испытуемым. Когда трагический экспериментатор – жизнь.

С ранней юности помню я историю, которую рассказала моя тетка, старый, опытный врач. Теперь-то я понимаю, она исподволь готовила меня к жизни, к тому, что может позволить себе человек в эмоциональном плане, а чего нет, потому и вспомнила эту давнюю историю.

В научно-исследовательском медицинском институте, где Татьяна Борисовна Никифорова работает всю жизнь, в терапевтическом отделении лежал больной.

– Он был шахтер. Из Подмосковья, удивительно славный человек. С ним вместе в палате лежал старый хирург, сердечник, вылитый Дон-Кихот. И вот однажды оба они расчувствовались и проговорили всю ночь. Шахтер рассказал соседу свою жизнь.

На фронте он был ранен, с поля боя его вынесла медсестра. Они полюбили друг друга и остаток войны провели на фронте вместе. После войны он вернулся в семью: дома ждали дети. А с этой женщиной, с медсестрой, они изредка встречались. Не могли они друг друга не видеть – слишком многое их связывало. И так продолжалось с 1945 года, подожди, сколько же лет? Да, девять лет. Ну, а потом все выяснилось. Надо было что-то решать. Написал он той женщине письмо, что любит на всю жизнь, что дети, сама знает, не один ребенок, много их, детей, и все еще маленькие. Написал и начал тут же хворать, хвататься за сердце.

Местные врачи ничего не понимают. Привезли к нам. Лежит у нас, мы считаем: невропат, мнительный, боится болей – боли начинаются. Проговорили они с Дон-Кихотом всю ночь, а под утро наш шахтер умер, за полчаса.

Умер! А сердце абсолютно здоровое, острый спазм, острая коронарная недостаточность. Умер от стресса, не с чего было больше умирать. Спазмы у него, очевидно, и раньше бывали, только так быстро проходили, что мы не успевали их ловить. А тут ночной разговор, вспомнил он все сначала – и смерть…

Это я к тому, девочка, что от стресса умирают.

– Почему это от стресСа? – возмутилась я тогда со всем максимализмом неполных шестнадцати лет. – Он от любви умер.

– Вообще-то, конечно, от любви, но тогда, в ту ночь, в тот час, от разговора он умер. Поняла?

Не все, далеко не все может позволить себе человек в «эмоциональном плане». Даже если он двух метров роста, даже если он прошел войну и, казалось бы, уже ничего не боится.

Позволить, не позволить – наивные категории. Смешные запреты. Мы привыкли: такова литературная традиция, от любви умирают Вертеры, тонкие, хрупкие натуры, а тут немолодой шахтер, подмосковный город и никакой романтики, одна грустная проза жизни. И никакого выхода, и никакой надежды помочь. Разве что-нибудь изменилось бы, если бы доктора узнали правду? Разве они смогли бы запретить своему больному думать о войне, об этой женщине, о детях? Много бы лет он прожил или умер бы довольно скоро от острого, ранящего сердце воспоминания? Кто это предскажет?

Это судьба человека сильного и цельного. Таких людей мало. Таких людей обычно и поражает стресс.

А чаще всего в стрессе люди ведут себя и смешно, и глупо, и не верится потом: да я ли это, да со мной ли такое приключилось? Это своеобразный психологический заслон. А может быть, нелепость поведения оказывается спасительной? Она разряжает драматизм ситуации? Может быть.

…В Москве, в Сокольниках, неподалеку от метро стоит голубая церковь. Построенная в начале XX:. века, она знаменита тем, что там хранится бывшая главная московская святыня – Иверская икона божьей матери. Да, да, та самая, многократно описанная в русской литературе. Когда я бываю в Сокольниках, я захожу к Иверской, захожу и к Трифону, второй,. не менее известной достопримечательности сокольнической церкви. С именем-Трифона связана обычная церковная легенда о чудесах и видениях.

Был Трифон сокольничим Алексея Михайловича, и улетел у него любимый сокол царя. Трифона посадили в застенок, пытали. Сокол от этих пыток обратно, естественно, не прилетел. Накануне казни приснился Трифону вещий сон, где найти сокола. Он указал место, сокола нашли, сокольничего помиловали. От всех своих переживаний ушел Трифон в монастырь, где принял сначала малый постриг, потом большой, потом дал самый трудный обет – обет молчания. Долгое время считали Трифона народным святым, канонизировали его только в XIX веке. Вот уже почти триста лет Трифон – покровитель всех, у кого неприятности по службе. У тебя нелады с начальником – поезжай к Трифону, поклонись, поставь свечку. И ездят, и ставят, и бьют поклоны до сих пор. Видела своими глазами.

Однажды при мне влетел в церковь довольно молодой человек: костюм с иголочки, в одной руке шляпа, в другой – папка с «молниями».- Торопился он ужасно. И занимал, видно, довольно солидный пост. Оставил, наверное, такси за два квартала и пробирался тайком, проходными дворами. Бойко, по-деловому, купил свечку за пятьдесят копеек и на цыпочках поспешил к Трифону. Скорей, скорей зажег свечу и выбежал из церкви. Вся эта деловая процедура заняла минуты две, не больше: в церкви было совсем мало народу, никто не мешал.

Конечно, он был в стрессе, этот молодой служака, что и говорить. И неприятности, видимо, были стоящие тревоги, в лице у него что-то мелькало, когда он бежал со шляпой в вытянутой руке. Но в лице его можно было прочитать все что угодно, кроме божественной просветленности, и уж совсем не было в нем веры.

Коренной москвич, из семьи, где такие вещи знали, он, очевидно, в минуту полной растерянности вспомнил старую легенду и в панике помчался к Трифону. Трифон, должно быть, принес ему облегчение. Это были не воспоминания о потерянной любви, это была деятельность, своего рода разрядка. А может быть, немножко и детская надежда?

Что это было на самом деле? Какой могучий стресс привел его сюда? Так хотелось спросить! Но его поклон Трифону был столь кинематографически стремителен, что я даже не успела собраться с духом.

Вспомнила Трифона – и сразу всколыхнулись в памяти многочисленные споры о стрессе. Спорили психологи, изучавшие стресс в эксперименте, спорили психиатры, чьи пациенты нередко жертвы чрезмерных психических нагрузок, спорили руководители крупных предприятий, заинтересованные в том, чтобы на заводах и фабриках было как можно меньше несчастных случаев. Наконец, спорили литераторы.

Итак, они спорили. Одни утверждали, что человек вообще не знал прежде таких состояний, не знал тех сокрушающих минут, которыми изобилует современная жизнь. Другие, по большей части философы, возражали, что человек не изменился нисколько и все, что с ним случается сейчас, уже бывало прежде, и все, что будет, тоже уже было. Кто прав? Что знал и чего не знал до нас человек в плане острых стрессовых реакций? Какие удары подстерегали его в древности?

Стресс – это страх. Разве в древности страхов было меньше? Не было четко организованных цивилизацией опасностей – крушений поездов, наездов машин, аварий самолетов. Зато был другой страх, и нам не понять его – сирах, разлитый в воздухе, сопутствовавший человеку от рождения до смерти, страх перед враждебными силами природы, эпидемиями, дурными знамениями. Человека всегда терзали страхи. Прежде они шли на людей извне. Может быть, с «вечными страхами» привыкали жить?

«- Куда ты идешь? – спросил восточный пилигрим, повстречавшись с Чумой.

– Я иду в Багдад. Мне нужно уморить пять тысяч человек.

Несколько дней спустя тот же пилигрим вновь встретил Чуму.

– Ты сказала, что идешь в Багдад, чтобы уморить пять тысяч народа, а вместо того ты убила пятьдесят тысяч, – упрекнул ом Чуму.

– Нет, – возразила Чума, – я погубила только пять тысяч, остальные умерли от страха…»

Известная средневековая притча.

А вот еще одно свидетельство. Описывая комету, появившуюся на небосклоне в 1520 году, современник замечает: «Эта комета была так страшна, что повергала людей в ужас. Многие умерли – кто от страха, кто от болезни».

Наконец, история совсем другого рода. Средневековая хроника, поэтичный рассказ о том, как в городе, пораженном чумой, девушка и юноша любили друг друга. Было безумием выходить из дому, когда кругом валялись горы трупов, и все живое, все, что могло еще двигаться, в панике бежало вон из города. Но любовь этих двоих была тайной: вместе бежать они не могли, расстаться тоже. Каждый вечер, минуя горы трупов, она бежала к своему возлюбленному. Каждый вечер они ждали смерти, но та не приходила.

Кончилась чума, люди вернулись в город и с удивлением обнаружили, что во всем городе осталось все- таки два живых человека – он и она. И люди сочли это великим чудом и знамением божьим.

Почему же они уцелели в чумном городе? Прежде всего им, конечно, повезло: их пощадила эпидемия. Все остальное они сделали сами. Они не испугались. Они были бесстрашны, потому что любили. И они выжили.

Правда, как отмечал еще великий врач древности Гален, радость, счастье, любовь вовсе не всегда благодетельны для организма, так же как острая печаль. Гален утверждал, что можно умереть не только от страха, но и от радости. Он даже уточнил: это свойство мужчин – умирать от радости.

Женщины от радости только падают в обморок. Если отнестись к словам Галена всерьез и обратиться к литературе, выяснится, что он ошибался. Античные историки приводят множество примеров внезапной радости, приводящей к смерти. Смерти женщин.

Тит Ливий в своей книге «Война с Ганнибалом», в главе «Смятение и отчаяние в Риме», рассказывает: «Знаменитая Тразименская битва – одно из самых памятных бедствий в истории римского народа. Пятнадцать тысяч римлян полегли в бою, десять тысяч спаслись бегством и рассеялись по всей стране, пробираясь кто как мог в Рим. Слухи о поражении наполнили Рим страхом и смятением. Несколько дней подряд у городских ворот стояло несметное множество людей: они ждали своих близких или хотя бы вестей от них. Стоило появиться путнику, как его тотчас обступали стеной и до тех пор не давали двинуться дальше, пока не выспросят все по порядку. И одни отходили ликуя, а другие – заливаясь слезами. Рассказывают, что одна женщина, увидя сына живым и невредимым, умерла от радости в его объятиях тут же у ворот. Другая сидела у себя, справляя траур: ей передали, что сын погиб, – вдруг он входит в комнату. Мать не смогла ни подняться навстречу, ни хотя бы вымолвить слово приветствия: она мгновенно «спустила дух». (Тит Ливий имел право ничего не знать про «акцептор действия» Петра Кузьмича Анохина, про особый физиологический аппарат предвидения, предвосхищения, с помощью которого человек прогнозирует свое ближайшее поведение. Женщины Тита Ливия умерли не от радости – от психологической сшибки: неожиданность разорвала их как бомба.)

…Комментируя высказывание Галена о случаях смерти от радости, автор известного труда об эмоциях, вышедшего сто лет назад в Лондоне, с грустью заметил (разумеется, он тоже понятия не имел об «акцепторе действия»): «Это правило справедливо, но с той оговоркой, что теперь, когда эмоции гораздо менее сильны, чем в старые наивные времена, очень редко умирают от радости». Больше от горя и от страха.

Не правда ли, приятное и вечное заблуждение! Каждому поколению время его представляется сложным и «не наивным». 70-е годы XIX века кажутся нам сплошной идиллией. Автору психологических этюдов чудилось, что земля трясется у него под ногами. Только что кончилась франко-прусская война. Только что пала Парижская коммуна. А конец XVIII века, а наполеоновские войны в начале XIX века?

Тут невольно вспоминаются обстоятельства смерти могущественного врага Наполеона, врага номер один, английского министра Вильяма Питта. Питт был неистов в своей ненависти к Наполеону. Он боролся с ним всеми возможными средствами. И когда коалиция европейских государств, организованная и вдохновленная Англией, потерпела поражение на аустерлицких полях, английский парламент обвинил Питта в гибельных иллюзиях, в том, что миллионы английских денег выброшены на ветер, в том, что коалиция действовала бездарно и несогласованно. Питт не выдержал нервного потрясения, заболел и слег. А спустя несколько недель скончался. «Аустерлиц убил самого упорного и талантливого врага Наполеона» – так говорили современники.

Да, делает вывод наш автор, люди стали слабы и впечатлительны. Даже великие люди!

…Старые истории, собранные Хэком Тыока в книге «Дух и тело, действие психики и воображения на физическую природу человека», можно пересказывать долго и с удовольствием. Исторические анекдоты, прокомментированные добрым человеком, – приятное чтение.

Но вот прошло лет двадцать после выхода книги Хэка Тьюка, и профессор Ланге в психофизиологическом этюде «Эмоции», подводя итоги своим размышлениям, записал: «Эмоции суть не только самые важные факторы индивидуальной жизни. Они представляют собой самые могущественные естественные силы, какие мы только знаем. Каждая страница истории народов, как и отдельных лиц, свидетельствует об их непреодолимой власти. Бури страстей погубили более жизней и разрушили более стран, чем ураганы; их потоки потопили больше городов, чем наводнения, а потому нельзя не находить странным, что они не вызвали большого рвения для изучения их природы и сущности».

Экспериментальная психология только зарождалась, создавались первые лаборатории, ставились первые опыты, появлялись и первые теории эмоций.

Но должно было пройти еще почти полвека, прежде чем изучение острых психических состояний привело к созданию во многом спорной, но достаточно завершенной теории.

В 1926 году студент-медик Ганс Селье впервые переступил порог клиники. Начиналась его первая студенческая практика. Он ходил, смотрел на больных, по – могал врачам. И все время его не оставляла в покое настолько простая мысль, что он стеснялся в ней признаться: почему все больные так похожи друг на друга – вернее, почему так похожа их реакция на болезнь? Люди страдают от самых разных недугов, но картина болезни одна и та же – человек теряет аппетит, худеет, падает интерес к жизни вне сферы болезни. Само выражение лица уже доказывает – человек болен.

Что это за синдром «просто болезнь», как назвал свое наблюдение Селье? Как недавно вспоминал сам Селье, «…подхлестываемый юношеским энтузиазмом, я хотел безотлагательно приняться за работу. Однако запас знаний второкурсника позволил мне разве что сформулировать саму идею, которая мало чем отличалась от умозаключений наших доисторических предков. Чем глубже я постигал частную патологию, тем прочнее забывал свой простой, но неопределенный план – исследовать синдром «просто болезнь».

Не будем подробно останавливаться на том, как Ганс Селье учился в университетах Праги, Парижа и Рима, как в двадцать два года он стал доктором медицины, а в двадцать четыре – доктором философии. Скажем только одно: он добился своего. Он расшифровал таинственное сходство, делавшее всех больных похожими друг на друга. Он нашел для этого сходства удачное слово – стресс.

Но почему все началось с клиники, с больных? История науки с большим трудом отвечает на подобные «почему». Здесь редкий случай: ответ не только возможен, но и легок. Болезнь – самая демонстративная модель крайнего выражения стресса.

Селье выделил в стрессе три фазы. Первая – «реакция тревоги», это время мобилизации всех защитных сил организма. Что-то произошло внутри человека или вовне. Организм отвечает. Его ответ легко регистрируется лабораторно: клетки коры надпочечников выбрасывают содержимое секреторных гранул в кровяное русло и полностью лишают себя запасных материалов. Кровь сгущается, содержание ионов хлора падает, происходит общее истощение тканей.

Вслед за первой наступает вторая стадия. Организм «привыкает» к стрессу, физиологически это тоже явственно заметно: кровь разжижается, концентрация хлора в ней увеличивается. Вес тела возвращается к норме. Все как будто бы налаживается.

Но если стресс продолжается долго, неизбежно наступает третья стадия – «стадия истощения». Если стрессор, причина, вызвавшая стресс, слишком силен, эта стадия может окончиться смертью. Ибо, как пишет Селье, «адаптационная энергия всех живых существ есть величина конечная».

Вот какие грустные и вместе с тем убедительные выводы получила наука много лет спустя после того, как безвестный юноша пришел в одну из клиник Вены на обычную студенческую практику. Его выводы дали много нового и медицине, и психологии.

Медицина, надо сказать, привыкала к ним с трудом. Врачам нелегко было принять и в самом деле слишком простую и, главное, носящую слишком общий характер идею о том, что у огромного числа болезней причина – нервное напряжение. И еще: одна и та же болезнь может быть вызвана бесчисленным количеством причин. Но при этом все причины схожи между собой, все они носят чисто стреесорный характер.

В своих работах Селье в качестве примера любит приводить язвенную болезнь. Отчего она столь широко распространена? Как возникает? Язву может спровоцировать множество причин: и ожог, и отравление, и переохлаждение, и перегрев, и нервный срыв. Но в основе всегда одно – неожиданность.

Селье объяснил еще одну новую для медицины вещь: взаимоотношения болезни и стресса двояки – стресс может вызвать болезнь, но и болезнь способна вызвать стресс.

А что принесло учение Селье психологам? Ответ на это очередное «почему» тоже прост. Теория Селье подоспела очень кстати.

40-50-е годы – это годы, когда резко возрастало количество стрессоров, когда рождались принципиально новые профессии, где стресс становился непременным спутником труда. Оказалось, что запас чисто психофизиологической храбрости – такое же необходимое условие для работы, как для скрипача-исполнителя руки, для художника – просто глаза. Тут не о каком- то особенном таланте идет речь, а о непременных спутниках его, о возможностях его реализации. Ведь бывают не только геинальные скрипачи, но и прирожденные летчики, машинисты, операторы…

Прирожденные, написала. А что же делал прирожденный машинист в каком-нибудь XIV веке? Это ощущение внутренней защищенности, это антнаварийность, быстрота реакции, противостоящие стрессу… В какую деятельность могли воплощаться эти свойства? И были ли они? Не цребует ли прогресс от человека чрезмерного? Ведь не всем она дана- психофизиологическая одаренность. А она нужна человечеству, чтобы самолеты летали, чтобы электровозы не сходили с рельсов, чтобы операторы отдавали правильные приказы.

Прогресс потребовал от человека много нового. Но это новое уже было, было! Оно развивалось в веках. Землепроходцы, путешественники, беглые люди, первооткрыватели в науке, наконец. Что такое их жизнь? Удары, стрессы, крушения. И почему-то победа.

А пираты? Пират прыгал на палубу чужого корабля, в неизвестность. В этот миг он выпадал из всех возможных человеческих ролей, его вел стресс. Нет, прежде всего, конечно, цели, мотивы, как сказали бы психологи. Золото? Прекрасные пленницы? Всего этого хотелось. Но ведь хотелось многим, а прыгал он, брат же его смиренно возделывал свой виноградник.

Летят пули. Но мимо одних они пролетают, будто кто-то невидимый отводит их рукой. Другим судьба дарит их беспощадно. Нечто антистрессовое командует в человеке. И он выплывает на стрессе, как на гребне волны, в тех ситуациях, где, казалось бы, должен погибнуть непременно.

Судьба Наполеона – классический пример величайшей стрессоустойчивости. Он участвовал в шестидесяти сражениях, всегда был в центре боя и, как бы ни складывалась ситуация, оставался невредимым.

Современникам, даже соратникам, вполне трезвым, отнюдь не романтически настроенным воякам он казался заговоренным от пуль.

Лучше всех сказал об этом Стендаль: «Он был окружен всем обаянием рока». Великий писатель, иронично и точно чувствовавший свое время, Стендаль с острым интересом наблюдал за великим современником. Стендалю повезло. Он проделал с Наполеоном несколько военных кампаний, он имел с ним два долгих разговора; один, между прочим, в Московском Кремле. Стендаль знал, что говорил: пули судьбы летели мимо Наполеона.

Что же это за «обаяние рока», о котором говорил Стендаль? Может быть, стоит привести только несколько примеров без всяких комментариев. Сейчас важно отсечь все остальное, что мы знаем о Бонапарте. И его любимую поговорку – «Большие батальоны всегда правы», она точно отражает ту позицию, которой он придерживался всю жизнь. Забудем сейчас и другую фразу, приоткрывающую иную грань его личности. – слова, сказанные актеру-трагику Тальма, у которого он в молодости брал уроки: «Я, конечно, наиболее трагическое лицо нашего времени».

(«Большие батальоны», «наиболее трагическое лицо» – тут есть о чем поразмыслить каждому. Ведь неважно, что о Наполеоне написаны тысячи книг, все равно мы занимаемся «проекцией», все равно, кроме общепринятого, канонического «на нем треугольная шляпа и серый походный сюртук», у каждого – свой Наполеон, если, конечно, хоть раз в жизни человек задумывался над тем, что такое история и что такое личность в этой самой истории.)

1796 год. Французская республика «защищается», нападая на итальянские владения Австрии. 10 мая.

Битва под Лоди. Маленькое местечко, но, чтобы взять его, нужно перейти речку. Мост охраняет десятитысячный гарнизон австрийцев. У моста завязался страшный бой. Главнокомандующий во главе гренадерского батальона бросился на мост под градом пуль. Двадцать австрийских орудий осыпали его картечью. Гренадеры взяли мост и отбросили австрийцев, которые оставили возле него две тысячи убитыми и ранеными.

Прошло полгода – и снова мост. Аркольский. Во главе австрийцев Альвинци, один из лучших генералов Австрийской империи. Мост охраняют отборные полки габсбургской монархии. Трижды французы штурмуют мост, и трижды отбрасывают их австрийцы. И тогда Бонапарт повторяет то, что он уже сделал в Лоди: он бросается вперед со знаменем в руках. Возле него совсем рядом падают солдаты и адъютанты. Бонапарт добегает невредимым. Бой длится трое суток с небольшими перерывами. Альвинци разбит и отброшен.

Лоди и Арколе – начало легенды о «маленьком капрале», отце солдат, делившем с ними все превратности походной жизни.

1806 год. Битва при. Эйлау, одна из самых кровопролитных битв того времени.

«Русские, – пишет в своей книге «Наполеон» академик Евгений Викторович Тарле, – потеряли одну треть армии. Огромные потери были и у Наполеона. Русская артиллерия оказалась гораздо многочисленней французской».

Наполеон с пехотными полками стоял на кладбище Эйлау, в самом центре схватки, и чуть не был убит русскими ядрами, падавшими вокруг него. На его голову поминутно сыпались ветки деревьев, обламываемые пролетавшими ядрами и пулями… Тут, под Эйлау, он видел, что снова, как под Лоди, как на Аркольском мосту, наступила минута крайней необходимости. Там надо было первому броситься на мост, чтобы увлечь замявшихся гренадеров. Здесь требовалось заставить свою пехоту терпеливо стоять часами под русскими ядрами и не бежать от огня… (Совсем иной вид храбрости, не правда ли? Совсем иной вид стресса!) Он отдавал приказания через тех редких адъютантов, которым удавалось уцелеть при приближении к его позиции. У его ног лежало несколько трупов офицеров и солдат.

Пехотные ряды редели и постепенно заменялись гренадерами… Наполеон продолжал стоять и дождался удачной атаки.

Проходит еще год. Битва при Фридланде. Рисковать нет никакой надобности. Наполеон – покоритель Европы. Он лично руководит боем. Когда над его головой пролетала бомба и стоявший рядом солдат быстро нагнулся, император сказал испуганному солдату: «Если бы эта бомба была предназначена для тебя, то даже если бы ты спрятался на сто футов под землю, она бы тебя нашла».

Что это? Слепой фатализм? Стендалевское ощущение «обаяния рока»? Наполеон любил повторять: «На той пуле, которая меня убьет, будет начертано мое имя». И современники верили его словам. Да и как не верить! Ведь было же в его жизни (так, во всяком случае, утверждает легенда) и такое. Горящая бомба на его глазах упала перед одним из его «молодых» батальонов. Солдаты в страхе подались назад и с трепетом ожидали взрыва. Наполеон, чтобы ободрить молодых, неопытных солдат, пришпорил свою лошадь, подъехал к снаряду и, дав лошади понюхать горящий фитиль, бестрепетно дождался взрыва и взлетел на воздух. Он покатился в пыли вместе с изуродованной лошадью, но встал невредимым среди криков одобрения и потребовал другого коня. Пересев на него, он помчался прочь, не обращая внимания на ураганный огонь.

Так и не были отлиты ни пуля, ни ядро, «а которых было бы начертано его имя. И вот отступление из России, гибель великой армии. Понял ли он в эти трагические месяцы иллюзорность своих целей? Надеялся ли он на победу? «У свиты составилось впечатление, что он тайно искал смерти».

1814 год. Битва при Арси-сюр-Об. Наполеон отправился к такому месту боя, которое было очищено от солдат, так как держаться там было невозможно. Бросились за императором, чтобы его удержать. Маршал Себастьяни сказал: «Оставьте же его, ведь вы видите, он делает это нарочно, он хочет покончить с собой». «Но ни картечь, ни ядра его не брали», – комментирует этот эпизод академик Тарле.

А эпизод времен ста дней, первый день высадки Наполеона во Франции, когда у него не было ничего: ни войска, ни генералов, только пушка, подаренная матерью?

7 марта 1815 года он с небольшой свитой приблизился к деревне Ламюр. В деревне стоял гарнизон королевских войск. Наполеон приказал своим немногим солдатам взять ружья под левую руку и повернуть дулом в землю. «Вперед!» Он подошел вплотную к солдатам, которые замерли с ружьями наперевес, не спуская глаз с приближающейся к ним одинокой фигуры.

– Солдаты пятого полка, – раздалось среди мертвой тишины, – вы меня узнаете? – Он действительно знал своих солдат в лицо и сейчас узнал тоже.

Наполеон расстегнул сюртук и раскрыл грудь.

– Кто из вас хочет стрелять в своего императора? Стреляйте!

…Солдаты целовали его руки, колени, плакали от восторга и вели себя как в припадке массового помешательства. Их с трудом молено было успокоить, построить в ряды и повести в Гренобль. А потом они пошли дальше – на Париж.

…Что было в этой безумной храбрости? Действовал ли тут сложнейший механизм, до сих пор не разгаданный психологами, но сформулированный предельно просто в известной песне – «Смелого пуля боится, смелого штык не берет»? Или ему суждено было умереть от рака желудка на острове Святой Елены?

Читая жизнеописание Наполеона Бонапарта, поневоле впадешь в мистицизм. И забываешь новейшие психологические гипотезы, потому что обыкновенным, научным, немистическим образом трудно объяснить невероятную стрессоустойчивость этого человека. Наверное, тут нужно искать объяснения не только и не столько в психофизиологических особенностях его организма. В чем-то другом.

Во время итальянской кампании, в период битв под Лоди и при Арколе, кругом рассказывали, что молодой генерал тяжело болен. И в самом деле, сесть на лошадь стоило ему огромного напряжения, за которым следовал полный упадок сил. В пору Аркольского моста ему было совсем плохо. Он дошел до полного изнеможения. И в этом состоянии во время одной из последних битв итальянского похода он загнал насмерть одну за другой трех лошадей. «Впалые щеки и мертвенная бледность лица еще усиливали впечатление невзрачности, которое производил его маленький рост, – пишет Стендаль. – Эмигранты говорили о нем: «Он так желт, что на него приятно смотреть», – и пили за его близкую смерть… После Арколе физические силы молодого полководца, казалось, стали угасать, но духовная мощь придавала ему энергию, с каждым днем вызывавшую все большее изумление».

Значит, духовная мощь, воля, цели, подчинившие себе все. И прежде всего честолюбие, чудовищное, ненасытное, ревнивое. Правда, сам он его отрицал: «У меня нет честолюбия». Впрочем, далее следовало объяснение: «Оно так свойственно мне, так тесно со мной связано, как нечто врожденное, как кровь, которая течет у меня в жилах, как воздух, которым я дышу». И еще: «Я знаю только одну страсть, одну любовницу – это Франция; я сплю с ней, она при мне неотлучно, она не щадит для меня ни своей крови, ни своих сокровищ. Если мне нужны 500 000 человек, она мне их дарит беспрекословно… Моя любовница – это моя власть».

Никогда, даже после самых блистательных побед, его честолюбие не было удовлетворено до конца. Альберт Захарович Манфред в своей недавно вышедшей книге «Наполеон Бонапарт» пишет, что наиболее полное счастье Наполеон, вероятно, испытывал в дни Тильзита: «Это было как во сне – почти неправдоподобное осуществление всех мечтаний» – и подтверждает свою точку зрения словами самого Наполеона, сказанными много лет спустя на острове Святой Елены.

Да, конечно, в дни Тильзита было утоленное честолюбие (как-никак полный господин Европы), было чувство облегчения (мир с Россией был ему остро необходим). Но было ли счастье – в обычном, простом, человеческом смысле этого слова? Было ли ему вообще доступно ощущение счастья? Мог ли успокоиться человек, сказавший на другой день после своей коронации: «Я слишком поздно явился на свет. Сейчас нельзя сделать ничего подлинно великого. Карьера моя блестяща, я не отрицаю, я пробил себе прекрасную дорогу. Но какая разница по сравнению с античным миром! Взгляните на Александра: когда он после завоевания Азии объявил себя сыном Юпитера, кто, кроме… Аристотеля да нескольких афинских педантов, сомневался в этом? Весь Восток поверил ему. Ну а если бы я сейчас вздумал провозгласить себя сыном Отца Всевышнего и заявил бы, что хочу воздать ему хвалу и благодарение? Не нашлось бы ни одной торговки, которая не высмеяла бы меня в глаза при первом же моем появлении. Нет, нет. Народы стали слишком просвещенны. В наше время нечего больше делать».

…Итак, честолюбие. Но честолюбие еще никого не защитило от пуль. (Скорее наоборот.) Одним честолюбием заколдованность не объяснишь. Что же еще?

…В 1945 году, в конце войны, вышла работа известного советского психолога Теплова «Ум полководца». Это исследование было написано в годы войны не случайно: психология войны, секреты победы не могли не занимать психологов.

Теплов подробно разбирает ум полководца как проблему «практического интеллекта». До сих пор, пишет он, психологию занимали только вопросы абстрактного мышления. Большинство психологов ^сознательно или бессознательно принимали за единственный образец умственной работы работу ученых, философов, вообще теоретиков. Между тем в жизни мыслят не только теоретики. Всякая война – это прежде всего война интеллектов, интеллектов особого рода, вот что доказывал Теплов в своей работе. Ум полководца – одно из сложных проявлений человеческого ума, ибо он должен работать и принимать ответственные решения в жестких условиях дефицита времени.

Но что такое принимать решения в условиях войны? Как писал известнейший военный теоретик – Клаузевиц, «военная деятельность представляет собой совокупность действий, происходящих в области тьмы или по меньшей мере сумерек».

Довольно смутное определение, не правда ли? Но с ним вполне перекликается русский военный историк генерал Драгомиров, когда он пишет о Наполеоне: «У него была чисто демоническая способность заглянуть в душу противника, разгадать его духовный склад и намерения». Демоническая способность.. Иными словами, гениальная интуиция, провидение, вдохновение особого рода. Но тут уже Драгомирову мог бы возразить сам Наполеон. «Вдохновение – это быстро сделанный расчет», – часто повторял он.

Может быть, в этой формулировке намек на отгадку секрета наполеоновской неуязвимости? Быстро сделан расчет – он выхватывает знамя и перебегает Ар- кольский мост таким образом, что его не задевает ни один снаряд. Первоклассный артиллерист, он-то знает, как, через какие промежутки стреляют австрийские пушки. И в эти-то промежутки он и проскакивает. Значит, расчет. Но когда он успевает его сделать? «На самом деле, – пишет Теплов, – при той скорости протекания психического процесса он (процесс) становится уже другим, приобретает иное качество, осуществляемое иными механизмами… Полководец вынужден всю работу над решением проблемы сжатв в очень короткий срок, так что вся эта работа становится «осиянием», «интуицией». (Заметим в скобках, что Наполеон обладал совершенно особым складом ума. «Трудно было вообразить себе мозг более дисциплинированный, всегда готовый к услугам, способный на такую постоянную приспособляемость, такое быстрое и полное сосредоточение, – вспоминал один из его соратников. – Гибкость его в исключительном умении мгновенно перемещать способности и силы и сосредоточивать их в данную минуту на том предмете, которым он заинтересован, будь то букашка или слон, отдельная личность или целая неприятельская армия… Когда он чем-нибудь занят, остальное не существует для него; это своего рода охота, от которой его уже ничто не оторвет».)

Итак, в свойстве, которым так щедро был наделен Бонапарт, сходятся тысячи самых разнообразных проявлений личности, ее темперамента, ума, мощи, заложенной в ней от природы. В определении стресса нет и не может быть простоты.

Что же касается расплат за стресс… Были у него они или нет? В книге Моргенстерна «Психографология», вышедшей в 1903 году, воспроизводятся факсимиле подписей Наполеона под приказами по армии после решающих сражений. Вверх, вверх бегут буквы подписей молодого Бонапарта. Вверх летят после Аустерлица, кляксами взрывается гусиное перо после Бородина. На полпути обрывается подпись в приказе об оставлении Москвы. Жалкая закорючка – Лейпциг. Наконец, последняя подпись на острове Святой Елены неузнаваема: буквы не просто клонятся – падают вертикально вниз.

Дорого платил Наполеон за свои стрессы! (Запись его личного врача накануне битвы при Бородине: «Постоянный кашель, дыхание затрудненное и неровное; пульс частый, лихорадочный, неправильный, моча мутная, с осадком, выделяется болезненно…»)

И не была присуща ему легендарная неуязвимость. Она оказалась мифом. Когда Наполеон умер, на его теле были обнаружены следы ранений, о которых никто не знал: Наполеон скрывал их, боясь посеять панику.

А когда он умер… «Я проходил мимо Пале-Рояля;рассказывает современник, один из французских писателей, и вдруг услышал крик газетчиков: «Смерть Бонапарта!» Эти крики, которые прежде повергли бы в трепет всю Европу, звучали так обыденно! Я заходил Продолжает он, – в несколько кафе, но везде заметил то же безучастие, то же холодное равнодушие. Никто, казалось, не был ни заинтересован, ни смущен».

Наступили другие времена. Но это уже про другое, про то, о чем мы условились не вспоминать, про «большие батальоны», про «наиболее трагическое лицо эпохи», про фразу, сказанную ему после возобновления многих церковных церемоний, сметенных революцией, одним старым республиканцем из военных в ответ на вопрос новоиспеченного императора, хорошо ли проходит церемония:

«Очень хорошо, ваше величество, жаль только, что сегодня недостает ста тысяч людей, которые сложили свои головы, чтобы сделать подобные церемонии невозможными».

Опустим и его слова, в запальчивости брошенные Меттерниху: «…я вырос на поле брани, такой человек, как я, плюет на жизнь миллиона людей».

…Появляются иногда в истории человечества личности огромной интеллектуальной и психической мощи. Как в атомном ядре, высвобождаются в них эти интеллектуальные и психические ресурсы и обрушиваются на мир. Куда бывают направлены эти силы? Во имя чего?

Размышляя о влиянии личности Наполеона на судьбы Франции, французский историк XIX века Ипполит Тэн сурово заметил: «Положительно при таком характере и с такими наклонностями невозможно жить: гений его слишком велик и слишком зловреден». Но это уже другая тема, которой мы вовсе не собирались касаться.