Г.Ананьев

КОТОВСКИЙ

«Молодая гвардия»

МОСКВА 1982

ЖЗЛ-623

1

Бессильный гнев душил Григория Котовского. Связав по рукам и ногам, холопы помещика Скоповского избили его и вот теперь куда-то везут по тряской дороге на телеге. Болит все тело, отекли туго перетянутые руки, но Котовский словно не чувствует этого, он вновь и вновь переживает позорную сцену избиения.

По распоряжению помещика Котовский переправил в Кишинев большую партию свиней и, выгодно продав их, вернулся в имение. Но вместо того чтобы немедленно отчитаться перед хозяином, пошел проведать больного батрака и отдать купленные для него лекарства. И надо же такому случиться, что и Скоповский пожаловал в барак. И не один, а с ключником и конюхами. Помещик считал, что батрак симулирует, поэтому решил его наказать. С бранью слуги Скоповского накинулись на больного батрака, начали бить, заставляя идти на работу.

- Прекратите! - не выдержав, крикнул Котовский и оттолкнул конюхов от больного.

Скоповского это вмешательство взбесило, и он приказал связать управляющего.

…В степи телега остановилась, Котовского сбросили на снег.

- Развяжите! - потребовал Котовский, понимая, что его хотят оставить на верную гибель.

- Барин не велел, - спокойно ответил приказчик. Февральский холод начал пробирать до самых костей, но, как ни напрягался Григорий Котовский, ему никак не удавалось даже хоть чуть-чуть ослабить веревки. Выход один - найти какое-нибудь дерево и тогда, поднявшись, перетереть веревку о шершавую кору. И Котовский покатился по снегу, проклиная Скоповского и его холуев.

«Дерево нужно. Дерево, - отчаянно повторял Котоз-скии. - Тогда спасусь!»

Григорий Котовский родился в июне 1381 года в небольшом молдавском селе Ганчешты в 35 верстах от Кишинева. Отец его Иван Николаевич Котовский, как записано в церковной метрической книге, - мещанин Каменец-Подольской губернии города Балты, мать - Акулина Романовна… Но Иван Николаевич не мещанин, а сын потомственного дворянина, храброго полковника, служившего под началом генерал-фельдмаршала Воронцова.

У него было много боевых наград, но это не помешало уволить его из армии с должности командира полка за сочувствие польскому освободительному восстанию 1863-1864 годов, особенно его левому крылу, так называемому «красному». Крыло это возглавляли Ярослав Домбровский, будущий герой Парижской коммуны, Зыгмунт Падлевский и Зыгмунт Сераковский.

После смерти опального его дети Петр и Иван, покинув не единожды заложенное имение в Подолии, перебрались в Балту и приписались к сословию мещан. Иван Николаевич нанялся к известному на всю Бессарабию предприимчивому князю Манук-Бею заведующим машинным отделением винокуренного завода и получал 50 рублей в месяц. Детей с рождением Григория стало четверо, вот и приходилось, что говорится, сводить концы с концами. Но все же дух гордой независимости, традиционной для рода Котовских, семья Ивана Николаевича не растеряла в борьбе с житейскими невзгодами. В духе семейных традиций воспитывал Иван Николаевич и Гришу.

Едва мальчику исполнилось два года, как утонул в княжеском пруду старший брат Николай. Потрясенная смертью любимого сына, Акулина Романовна заболела горячкой, у нее начались тяжелые преждевременные роды, но в Ганчештах не было ни врача, ни акушерки. Так и не поднялась Акулина Романовна с постели.

Сиротское детство Гриши как могла скрашивала крестная мать - Софья Михайловна Шаль, подруга Акулины Романовны.

Когда Гриша подрос, отец соорудил у дома голубятню. Турманы, дутыши и любимые сизари доверчиво садились на Гришины плечи, ворковали, клевали с руки зерно, а потом, подчиняясь лихому свисту, стремглав взлетали ввысь. А соседские мальчишки стояли с разинутыми ртами, и каждый из них много бы отдал, чтобы стать владельцем вот таких же красивых голубей.

Гриша знал, что почти все, у кого голуби (таков уж закон голубятников), пытались .заманить и турманов; и трубастых саксонских, и сизарей в свои голубятни - осадить и загнать, пусть потом выкупает. Но чаще всего выкупать приходилось им самим - голуби Котовских возвращались домой, увлекая за собой чужаков.

Птица платила верностью за ласку и заботу.

Иван Николаевич не запрещал сыну ходить в бараки к рабочим, прощал ему детские шалости, не журил и за драки между «заводскими» и «верхнеуличными», в которых Гриша почти всегда участвовал. Отец справедливо считал, что жизнь - лучший учитель.

И жизнь учила борьбе. Даже право купаться в манук-беевском пруду приходилось отвоевывать. Ганчешты делились иа две части - крестьянскую и заводскую. Крестьян называли «верхнеуличными», по расположению улицы, иа которой они жили. У них имелись хоть и убогие, но все же свои дома. А «заводские» ютились в бараках. Тайная вражда между ними и выливалась в частые драки.

Красивы стены княжеского замка из красного кирпича. Можно долго любоваться добротной кладкой, строгими бойницами и изящной формой сторожевых башен; но табунок ребят с Верхней улицы бежит, не замечая всей этой роскошной красоты, к пруду, где купаются дети заводских рабочих. И вот боевой клич проносится над прудом, сходится стенка на стенку, кряхтят упрямцы, тузят друг друга, трещат по швам рубашонки. Вот-вот дрогнут ряды «заводских», и в это время испуганный крик остановил всех - в пруду захлебывался Фиша Кройтер. Гриша Котовский не раздумывая кинулся в воду и вытащил на берег уже потерявшего сознание Фишку.

Забылись сразу распри, все кинулись помогать сверстнику. Откачали. И Фиша, благодарно и виновато улыбнувшись, сказал тихо:

- Спасибо.

В тот день они купались вместе: «заводские» и «верхнеуличные».

Гриша рос крепышом. И так получилось, что в любых играх, любых шалостях он оказывался первым. А сверстники стали воспринимать это как должное. Иной бы, может, и сам хотел стать первым, да побаивался силы и подчинялся.

Отец часто брал Гришу с собой на завод, чтобы тот видел, как трудно достается людям хлеб, а вечерами серьезно, как со взрослым, говорил о чести, о долге, о сострадании к обездоленным.

Отца и доброго наставника лишился Гриша, когда ему не исполнилось еще 12 лет.

Зима для винокуренных заводов - самая напряженная пора. И как раз в это время испортился один из паровых котлов. Иван Николаевич сам полез в еще горячий котел. Более часа пробыл там и вылез мокрый от пота. Поберечься бы ему, сменить насквозь промокшую одежду, а он остался в топочном отделении, где всегда сквозняки, чтобы самому убедиться в исправности котла. Это стоило ему жизни. Сильно простудившись, он проболел около года и умер от чахотки.

Ходатайствовать за младшего брата к Манук-Бею пошла Софья. И Манук-Бей устроил его в реальное училище.

И хотя хорошо сдал Гриша вступительные экзамены и учиться начал прилежно, его вскоре отчислили как «неподходящего». Предлог - плохое поведение.

Гриша вернулся в Ганчешты. Но Манук-Бей вновь сделал добрый жест - предложил Григорию протекцию в Кокорозенское сельскохозяйственное училище, и тот с благодарностью принял эту помощь. Не задумывался он тогда над тем, отчего Манук-Бей так благодушно заботлив, не понимал, что тот блюдет свой интерес. Справедливо считая, что по лозе и гроздь, помещик хотел подготовить себе честного, как и его отец, работника.

Кокорозенское сельскохозяйственное училище создано было в 1893 году губернским земством и содержалось на средства бессарабских помещиков и монастырей. В училище настойчиво внушалось будущим агрономам: живи и работай ради хозяина, ставь интересы хозяина превыше всего, и тогда хозяин тебя не обидит.

И система учебы была продумана так, чтобы выпускник училища мог бы с одинаковой сноровкой вырастить саженцы плодовых деревьев, заложить виноградник, готовить вино и сыр, консервировать фрукты и овощи; обязан уметь подковать лошадь, подоить корову, сложить печь, сделать оконную раму либо дверь, отремонтировать локомобиль, наладить сноповязалку.

Были в училище и такие, как Иван Саввич Лысенко - преподаватель русского языка и литературы, исключенный за неблагонадежность из Киевского университета. Иван Саввич дружил с украинским писателем-вольнодумцем И.С. Нечуй-Левицким. На уроках литературы Гриша, слушая учителя, начинал сомневаться в том, что нужно ли ожидать, как призывали их на уроках закона божьего, пока господь соизволит ниспослать то благодатное время, когда «милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются»?

Биться за него нужно как Спартак, Степан Разин, Пугачев…

А потом в Кокорозенском училище тайком от надзирателей прочитал он «Овода». Книга потрясла его.

А тут и листовки, запрещенные книги и брошюры. В те годы в Кишиневе еще не было крепкого марксистского ядра революционеров, больший политический вес имели тогда в Бессарабии народники и «экономисты», вот их листовки чаще всего и попадали в училище.

Не обходили вниманием училище и анархисты.

В одних листовках восхваляли террор, в других проповедовали лишь один метод борьбы - экспроприацию помещичьей собственности, третьи призывали бороться только за то, чтобы помещики и фабриканты раскошеливались посмелей да платили пощедрей…

Григорий Котовский увлеченно читал запрещенную литературу, горячо спорил на сходках, но и не отказывался петь в церковном хоре. Он защищал слабых, всячески им помогал, но вынужден был мириться с жестокими порядками в училище, с тем, что ребят заставляли работать не меньше, чем батраков, а кормили скудно. Только в те дни, когда готовились к встрече бессарабского губернатора фон Раабена, выдали всем ученикам новую форму, в столовой появились мясные блюда, творог и масло, но на второй же день после отъезда губернатора все вернулось «на круги своя». Форму отобрали. Кормить, как и прежде, стали одними клецками с брынзой и галушками с молоком.

Он старался и учиться и работать больше и лучше всех. Не случайно же управляющий училищем И.Г. Киркоров говорил, что Котовский все работы исполнял с любовью и усердием, служил примером для других товарищей. В свободное время Григорий успевал прочитывать все специальные книжки, интересовался и русскими классиками, книги ему разрешалось брать из собственной библиотеки Киркорова. Гриша Котовский в течение четырех лет считался одним из самых лучших учеников.

И лишь один раз отважился Григорий на открытый протест. Ребята тогда работали на сборе початков кукурузы. Физическая нагрузка большая, а питание - все те же клецки да галушки. Полуголодные подростки начали роптать, а однажды даже подняли шум у окна раздачи, требуя добавки. Когда же на шум прибежал надзиратель Комаровский, чтобы успокоить учащихся, Котовский первым потребовал справедливого к ним отношения.

Этот «бунт» усмирял урядник. Зачинщику грозило исключение. Но, к счастью, все закончилось предупредительным письмом опекуну Горскому - мужу сестры Софьи.

В последних классах Кокорозенского сельскохозяйственного училища Григорий Котовский усиленно изучал немецкий язык, рассчитывая по окончании училища, поработав немного в каком-либо из частных хозяйств и получив отличные характеристики, поехать в Германию и поступить при финансовой поддержке Манук-Бея на высшие сельскохозяйственные курсы. Не знал Котовский, что «бунт» учащихся не обошелся без последствий, полиция взяла его на заметку, а после одной из сходок, которая чуть не закончилась провалом (кто-то донес о ней надзирателю Комаровскому, ребята, однако, успели попрятать листовки), попал он в список поднадзорных полиции. Его не исключили из училища и не посадили в тюрьму лишь потому, что не нашли прямых улик.

Окончив училище, Григорий Котовский получил направление в имение Скоповского Валя-Карбуна на должность управляющего. Помещик принял его радушно, сразу же выдал деньги для покупки одежды, жилье выделил приличное во флигеле.

К своим обязанностям Котовский относился добросовестно, к зимовке скота все подготовил заблаговременно. И к весеннему севу загодя очистил зерно, отремонтировал плуги и сеялки, а недостающий инвентарь закупил в Бендерах и Тирасполе. Побывал он и в колонии Шабо. Виноделы приехали сюда еще при Екатерине II из французской Швейцарии и прижились на благодатной земле. Много перенял у колонистов Котовский и применил затем в имении Валя-Карбуна.

Все, казалось, шло хорошо. Но вот как-то гостили у Скоповского соседи-помещики, и в их присутствии хозяин Валя-Карбуна похвалил своего молодого управляющего но добавил при этом:

- Батракам потакает только. Щедр непомерно. Вот беда.

- А возможно, он руководствуется правилом: не гони коня кнутом, а гони его овсом, - предположил кто-то из помещиков.

- Батраки - тоже люди! - резко ответил Котовский. - Этим я руководствуюсь в обращении с ними.

- Вот как?! - с деланным недоумением воскликнул Скоповский.

Так произошла первая размолвка.

А тут еще молодая жена Скоповского. Она не любила и боялась надменного мужа, и, когда в имении появился молодой красивый управляющий, потянулась к нему. Узнав об этом, Скоповский устроил скандал, состоялось неприятное и тяжелое объяснение, после которого Котовский уехал из имения.

Новым хозяином Григория Котовского с мая 1901 года стал Якунин, владелец имения Максимовка. Хозяйство большое, хлопотное, но Котовский со свойственной ему энергией успевал делать все: вести финансовый учет, контролировать полевые работы, заботиться о фруктовом саде помещика, о винограднике и ферм? И еще он всякий раз проверял, как кормят батраков, из колодца ли, а не из пруда привозят им воду.

Недолго, однако, длилась спокойная жизнь Котовского в новом имении. Осенью, когда уже были окончены основные полевые работы, Григорий Котовский поехал на несколько дней в Одессу. Дома у него осталось около 200 рублей помещичьих денег. Когда он вернулся, обнаружил, что шкаф взломан, а деньги похищены. Котовский пошел к Якунину, чтобы сообщить о краже, но тот уже знал о ней со слов Осадчего - помощника управляющего. Тот ловко повернул дело так, будто деньги Котовский израсходовал, а вину решил свалить на другого. Потому имитировал воровство.

Оскорбленный Котовский взял расчет. Тем более что за несколько недель до скандала получил от Скоповского письмо с приглашением вернуться в его имение.

И вот вновь Валя-Карбуна. Но примирение было недолгим. Скоповский начал подозревать управляющего в том, что он распространяет крамольные листовки, и ждал случая расправиться с вольнодумцем управляющим в назидание другим.

4

После завершения суда над Зильбергом Котовского препроводили в Смоленский централ, подальше от друзей, от товарищей по борьбе. Там он просидел до декабря 1910 года в ожидании отправки на каторгу. Потом кандалы на руки и ноги, тщательный обыск - и товарный вагон. Нары достались немногим, остальным пришлось сидеть прямо на полу. А чем дальше в Сибирь, тем холодней. Все больше больных среди арестантов.

Котовскому, привыкшему к теплому югу, и вовсе трудно. Но крепок его организм, закален, не поддается простуде.

Проследовали Иркутск и вскоре остановились на небольшой станции. На дворе пурга. Переждать бы ее, но конвойные выгоняют заключенных из вагонов. Им-то что, они в добрых овчинных полушубках, в валенках. А каково арестантам, одетым не по сезону?

Но приходится подчиняться. Выходит на морозный воздух и Котовский. Становится в колонну. И идет вместе со всеми, звеня кандалами.

Шли они несколько часов, и когда наконец добрались до Александровского централа, им, измученным, продрогшим, камеры пересыльной тюрьмы показались раем.

Александровская центральная каторжная тюрьма считалась пересыльной. Но режим здесь был строгим. В камерах - железные кровати, которые на день откидывались. Узники, а их число здесь достигало более четырех тысяч, днем работали на ткацких станках либо ремесленничали. Норма устанавливалась высокая, а кто не справлялся, получал наказание вплоть до карцера.

Внешне Александровский централ чем-то напоминал Котовскому замок Манук-Бея. Та же прочная, на века, кладка, такие же толстые стены, и даже узорчатые карнизы имели сходство с карнизами замка, только те смягчали угрюмость средневековой архитектуры, а эти словно в насмешку кружевно тянулись по фронтону с четкой надписью «Центральная каторжная тюрьма» и белыми надбровными дугами бугрились над подслеповатыми решетчатыми окошками, подчеркивая мрачность этого знаменитого царского застенка.

День шел за днем. Котовский старался быть рядом с политическими заключенными. Часами слушал их споры (вместе сидели эсеры, меньшевики, большевики, анархисты), стремясь вникнуть в суть разногласий, осмыслить, кто же прав.

Однажды Котовский услышал рассказ о том, что над Александровским централом реяли красные знамена. Хладнокровно и продуманно действовали политические. Неторопливо подошел староста политического барака Элий Балталон к надзирателю Емельянову и попросил передать записку начальнику тюрьмы. Но только тот перешагнул порог внешних ворот тюрьмы, как из барака выбежали заключенные и быстро забаррикадировали ворота бревнами и досками от разобранной мусорной ямы.

Поднята по тревоге охрана, часовой с вышки открывает огонь, но поздно. Ворота укреплены, а от пуль спасут толстые стены.

Вскоре над воротами взметнулся красный флаг, а немного погодя на трубе бани был поднят еще один. Объявлена «свободная республика». Зазвучали в полный голос революционные песни.

Так в полдень 6 мая 1902 года началось восстание политических заключенных под руководством двадцатичетырехлетнего Феликса Дзержинского. Они требовали объявить им места ссылок (а это нужно было, чтобы заранее выписать газеты, журналы и книги, установить связь с родными и товарищами по борьбе), требовали более гуманного отношения к ссыльным, требовали отдать им полученную на их имена корреспонденцию без предварительной пересылки для просмотра в Иркутск, требовали человеческого обращения со всеми заключенными.

В село Александровское из Иркутска спешит вице-губернатор и помощник Иркутского губернского жандармского управления с вооруженными солдатами. Но не испугались восставшие, не открыли ворота, хотя им грозили суровой расправой, и пришлось представителям власти вести переговоры с республиканцами через крохотное оконце, выходящее во двор уголовных заключенных. Губернские и тюремные власти угрожали, требовали безоговорочного повиновения, восставшие неизменно повторяли свои требования. Вели себя с достоинством. Все переговоры вела выборная тройка.

Революционные флаги развевались над царским застенком до тех пор, пока вице-губернатор не принял все требования «свободной республики».

Слушая рассказ о тех событиях, Котовский невольно сравнивал их с восстанием, которое сам пытался поднять в кишиневской тюрьме и освободить заключенных. Все шло хорошо до тех пор, пока действовала небольшая группа по заранее продуманному и согласованному плану, а как только была выпущена во двор не подготовленная к восстанию толпа арестованных - все усилия пошли насмарку. Предполагал же Котовский, разоружив тюремную охрану, вызвать по телефону в тюрьму товарища прокурора, полицмейстера, приставов, жандармских чинов, поодиночке арестовать их и запереть в камеры, а затем, вызвав конвойную команду якобы для проведения повального обыска в камерах, разоружить и ее. Получив таким образом в свое распоряжение оружие и форму конвойников, инсценировать отправку большого этапа в Одессу…

Котовский был уверен, что этот план удалось бы осуществить, если бы все арестованные действовали заодно. Этого, однако, не случилось. Разобщенность испортила все дело. Она же дала возможность в дальнейшем тюремщикам выявить организаторов и расправиться с ними.

Здесь же, в Александровском централе, никто не пострадал. Потому что стояли они один за всех, все за одного. В своем докладе представители губернской власти вынуждены были даже признать, что, несмотря на все усилия, руководителей выявить не удалось. Да и как нее могло быть иначе, если за все время восстания политзаключенные были во всем полностью солидарны?!

Много расспрашивал тогда Котовский о Дзержинском, очень хотел встретиться с ним. И не предполагал, что жизнь так распорядится, что ему, комбригу Котовскому, через несколько лет придется выполнять особое поручение председателя ВЧК Дзержинского.

Незаметно летело время в камере политзаключенных, с интересом слушал Котовский рассказы революционеров о себе, о своих товарищах по борьбе. В камере уголовников шли больше «бытовые» разговоры - строились предположения о том, куда направят. В шахты Нерчинской каторги либо на «колесуху». Так заключенные называли строящуюся Амурскую железную дорогу.

В рудниках, как говорили все «бывалые каторжане», намного лучше. И когда при распределении местом каторжных работ определили Горный Зерентуй, Котовскин посчитал, что ему повезло.

Двое суток под привычно-монотонное бряканье кандалов плелись до Иркутска. Там их ждали вагоны с маленькими решетчатыми окнами. А потом торопливый перо-стук колес, непроглядная темень частых и длинных тоннелей, злобный крик часового: «В окна не смотреть!»

Байкала Котовский так и не увидел. Лишь иногда на затяжном повороте глаз выхватит крутой берег с гладкой, отполированной волной галькой, и тут же сердито, с хрипотцой пробасит охранник:

- От окна!

Вся эта дивная красота не для арестантов. Прогромыхали стыками рельсов версты немереные. Но вот наконец и Чита.

- Выходи! - проносится по вагону.

Гремят кандалы, неторопливо сбиваются в неровный длинный строй заключенные, и вскоре серая, с конвоирами по бокам длинная колонна потянулась через весь город в пересыльную тюрьму. Привыкли здесь к кандальному перезвону.

Вновь, как и в Александровском централе, потянулись дни ожидания. Снова Котовский проводит много времени с политическими, вновь слушает споры эсеров, анархистов и большевиков о том, какими путями идти революции. И когда в горячке спора он безапелляционно заявил, что главное в революции - уничтожение всех эксплуататоров, что только револьвер может устранить эксплуататоров, один из большевиков дал ему прочесть статью Ленина «Партизанская война».

Охотно, как и все, что давали ему читать политзаключенные, взял он вырезку из газеты. Суть статьи, как понял ее Котовский, заключалась в том, что марксизм не навязывает революционным массам какой-либо одной канонизированной формы борьбы. Все зависит от конкретных политических, исторических, национально-культурных, бытовых и других условий. Именно они определяют главную и второстепенные формы борьбы. Партизанские действия (и это было особенно близко Котовскому. - Г. А.), утверждала статья, - это вооруженная борьба. Ее рождают конкретные исторические условия, и она становится совершенно неизбежной, когда массовое движение перерастает в восстание.

Вождь большевиков называл ошибочным мнение тех, кто считал, что партизанские действия дезорганизуют и деморализуют политическое движение. Политическое движение лишь тогда будет дезорганизовано партизанскими действиями, утверждал он, если слаба партия, если она не может взять в руки эти действия. Неорганизованность, беспорядочность, беспартийность партизанских действий вредны. И именно партийное руководство придает этому движению главную силу - идейность, организованность, действенность.

Теперь Котовский еще больше уверился в том, что его боевой отряд был нужен революции. И он твердо решил, бежав с каторги, вновь собрать друзей. Еще масштабней, станет действовать, еще организованней, еще смелей.

Но пока об этом он только мог мечтать. Побег без подготовки не совершишь. А когда готовиться, если вновь арестантские вагоны, торопливый перестук колес и окрик охранника:

- От окна!

Выгрузились в Сретенске. И потянулась серая лента мимо небольшого вокзальчика и длинных приземистых бараков к парому через Шилку. А там уже конвоиры оттесняют ожидавших очереди на паром казаков и казачек с подводами, у многих коровы, овцы, собаки. Недовольство, шум и злобные выкрики:

- У! Каторга!

Вот она, опора царская. Верная, надежная. Ибо не только трон оберегает, а и себя, свое вольготное житье. А что они живут безбедно, сразу видно - добротные дома осанисто стоят на левом берегу, дворы большие, крытые. Торговый ряд тоже солидный. Стоит особняком посреди широкой площади. Множество подвод, лошади под седлом, у коновязи. Пестрый люд снует беспрестанно.

А дальше поля. Не убогие клочки, как в Бессарабии либо в России, а неохватные, безбрежные.

За полями строгая щетина тайги. Через нее лежит утрамбованный натруженными ногами каторжников знаменитый тракт до Нер-завода. Невдалеке от него через тайгу, думал Котовский, придется пробираться обратно. Нелегкое предприятие. Но не ждать же окончания срока, не смириться же с судьбой, не превратиться же в услужливого кандальника, «похвальным поведением» вымаливающего сокращения срока. Нет, это не путь борца.

- Заходи! - кричит конвойный, и очередная партия, звякая кандалами, заполняет палубу парома.

Первые шаги по забайкальской земле. А сколько их будет? Трудных, тревожных.

Чем дальше они отходили от Сретенска, тем ниже и реже становилась тайга. Уже не могучие сосны подступали к тракту, карабкавшемуся с сопки на сопку, а тонкоствольные осинки да березки, чахлые сосенки, зато багульник и боярышник стояли на обочинах ветвистые, не задавленные деревьями, но и они километр от километра становились все более убогими - чувствовалась близость Даурской степи, вымороженной, иссеченной метельными ветрами. И станицы, которые встречались по пути, выглядели не так осанисто, и форма у казаков была более помята и поношена, не так ярки сарафаны на казачках, зато добрей взгляд.

Заводы (так называли здесь бараки для ночлега этапов. - Г. А.) сменялись заводами. Около дюжины их на пути. Последний перед Горным Зерентуем - Нер-завод. Большая станица с двухэтажным торговым рядом, с добротными пятистенниками вокруг него и с покосившимися лачугами на окраинах.

Обычные гвалт, толкотня, даже драки из-за лучшего места на нарах (подальше от двери) - и трудный, в удушливой тесноте сон до рассвета. И снова дорога, однообразно-унылая. Только подъемы стали круче и сопки справа и слева все выше и каменистей, а деревья посолидней. Уже не жалкие тонкоствольные перелески, а настоящий лес с березами и соснами, осанисто разбрасывавшими свои пышные ветки. Начало тайги - немереной, нехоженой.

Вот наконец Горный Зерентуй. Деревушка в три улицы на дне лощины, окруженной горами, в центре церковь. От нее веером по косогору раскинулись домишки. И сразу же за огородами - березняк, боярышник, осинник, ерник и черемуховые заросли. Остановиться бы, вдохнуть полной грудью дурманящий аромат черемухи, полюбоваться багульником, словно сотканным из розовых кружев, послушать, замерев, заливистый звон жаворонков, пересвист и щебет щеглов, чечеток и других пичуг, но иной звон отдается в душе - кандальный, иное видится - высокая каменная ограда у подножия высокой горы, сторожевые вышки по углам; а по косогору, сразу за тюремной стеной, - кладбище. Последний приют не доживших до свободы арестантов.

Кому из этих вот угрюмо шагающих к воротам каторжной тюрьмы уготовлены здесь кусочки забайкальской землицы?

Как и во всех тюрьмах царской империи, здесь шла непримиримая борьба между уголовниками и политическими. Долгое время верх держали уголовники, но после 1905 года, когда политических заключенных прибавилось, они стали хозяевами положения. И хотя среди политзаключенных были эсеры, анархисты, меньшевики, большевики, держались они вместе. По инициативе большевиков, которых было сравнительно немного, но которые пользовались авторитетом, создали тюремную коммунию с общим фондом, пополнявшимся за счет помощи от родных, знакомых, от товарищей по партии.

Но единый правовой статус политзаключенных не подразумевал единства взглядов всех партий на роль трудящихся масс в революции, на пути борьбы с царским самодержавием, во многом они оставались различными. Особенно противоположным было отношение к роли крестьянства в революции.

Меньшевики твердо стояли за решения Женевской конференции, а также резолюции II съезда украинской революционной партии и считали, что борьба крестьян с помещиками есть борьба мелких буржуа с крупными и следует поэтому решительно выступать против захвата крестьянами помещичьих земель и не поддерживать крестьянские выступления.

Котовскому близки и понятны были позиции большевиков, считавших, что основным лозунгом в крестьянском вопросе является конфискация помещичьих, казенных, церковных, монастырских и удельных земель и организация крестьянских комитетов как революционных органов в деревне. Большевики были горячими сторонниками резолюции III съезда партии «Об отношении к крестьянскому движению», в которой говорилось об огромной пользе политических демонстраций в деревне, коллективного отказа от платежа податей и налогов, от исполнения воинских повинностей и постановлений правительства. Нужно делать все возможное, считали большевики, чтобы сельский пролетариат и пролетариат городской шел в едином революционном строю под знаменем социал-демократической партии.

Разделял Котовский взгляды большевиков на значение Декабрьского вооруженного восстания. Меньшевики выступали вообще против восстания. Большевики отстаивали точку зрения Ленина - напротив, нужно более решительно и энергично браться за оружие.

В тюремных застенках Котовский проходил свои революционные университеты. Котовский каждый раз, побывав у политических, с неохотой возвращался в свою камеру к уголовникам. Здесь была совершенно иная обстановка - грязь, карты, площадная брань и воровские песни. Котовского, правда, не трогали - побаивались. Он много читал, делал гимнастику, закалял свой дух и тело. «Будущее принадлежит сильным», - часто говаривал он. Мысль о побеге не оставляла его.

Одним из очередных планов побега он поделился с политзаключенным Азаровым.

…Заранее подготовленные боевики разоружают надзирателей и внутреннюю охрану, затем следует арест администрации Нерчинской каторжной тюрьмы и разоружение всей охраны. Часть восставших берет под охрану дороги, другая часть освобождает арестованных из всех тюрем Нерчинской каторги, а вслед за тем и всего Забайкалья.

Однако Азаров отверг этот план Котовского как совершенно неприемлемый.

- Он не нов, - объявил Азаров Григорию Ивановичу. - Более восьмидесяти лет назад поручик Суханов, декабрист, пытался сделать примерно то же самое. Кто-то из уголовников выдал его. Двадцать человек были приговорены к смерти. Суханов повесился. Без поддержки народа, без поддержки беднейшего казачества в условиях Забайкалья этот план обречен.

После многих поисков родился новый план. Приступить к его выполнению, не вызывая подозрений, помог такой случай.

В Горный Зерентуй приехал чиновник из Петербурга. Начав обход камер, он решил поиграть в демократию.

- Здравствуйте, братцы.

Политзаключенные молчали. Промолчал и Котовский, который как раз был здесь. Чиновник оскорбился. За непочтение к высокому гостю всем по десять суток. А Котовскому пятнадцать.

Словно подменили Григория Ивановича после карцера, будто понял в конце концов, что плетью обуха не перешибешь. Молчаливым стал, совсем редко заходил в камеру политзаключенных, зато не пропускал ни одной службы в церкви. И конечно же, каторжный поп, отец Никодим, приметил усердного прихожанина и принялся изо всех сил «спасать душу заблудшего», подолгу беседовал с Григорием, советовал - замаливай грехи и уповай на господа бога. Правда, нередко такие беседы заканчивались тем, что отец Никодим пропускал не единожды по единой, закусывая просвирами, и тогда Котовский оставлял его, засыпавшего во хмелю, на попечение божие.

Но вот после очередной такой «беседы», когда поп заснул особенно крепко, Котовский переоделся в его одежду и неспешно вышел из церкви.

Никого не удивило, что батюшка навеселе.

Вот он, пошатываясь, миновал уже проходную. Свобода. Скорей подальше от ненавистной тюрьмы, в ерник, а оттуда дальше - в тайгу. Но… как часто бывает, случилось непредвиденное. Котовский-батюшка поздно заметил начальника тюрьмы с надзирателем, которым надо же было именно в это время появиться здесь.

Тут же последовала расплата - кандалы и карцер.

С каким наслаждением, когда вывели его из карцера, вдохнул он холодный, но уже пахнущий весной воздух. И едва не упал. Голова закружилась, непослушно-ватными стали ноги. Справился с головокружением, устоял на ногах, но слабость так и не проходила. А впереди лежал долгий путь. В окружении конвоя по еще снежной, но уже подтаявшей и разбитой дороге он двинулся на Каза-ковские прииски. Краюха хлеба и кусок сала, переданные ему политзаключенными, лишь немного восстановили силы.

Тюремщики много потрудились над тем, чтобы Котовский в пути не мог даже думать о побеге. Собирая слабеющие силы, мечтал об одном - удержаться, выдюжить до конца, не упасть посреди дороги. Дойдя до очередного завода, валился почти без сознания. А утром поднимался с превеликим трудом.

Одолел все же многодневный путь. Ввалился в барак, набитый каторжанами, удушливо-вонючий. А рано поутру (так коротка показалась ночь!) скрипуче распахнулась дверь и грубый голос надзирателя известил:

- На работу!

Потянулись безрадостные сутки. Однообразно-тяжелые. Короткий сон и вновь шахта. Сырая, тесная. Кайлить золотоносную породу приходилось лежа. Грузить ее на тачку - согнувшись в три погибели. И только тогда распрямляешься, когда толкаешь тачку по шатким мосткам к главному стволу. Пересыпал там породу в бадью, посмотрел, как ее потянули вверх, и снова возвращайся к кайле, мостить поудобней в узкой щели. Да не трать на это много времени, ибо, если выполнишь норму, получишь фунт мяса и четыре фунта хлеба, не выполнишь - пустую баланду с куском хлеба.

Котовский выполнял норму постоянно, о побеге даже не было времени думать. Казалось, он начинает превращаться в примерного каторжника. Его даже начальство похваливало за трудолюбие и старательность. Однако стоило только тюремщикам набавить норму выработки, он тут же организовал забастовку.

Разгневанное начальство засадило Котовского в карцер, а затем постаралось избавиться от смутьяна - вернуло его в Горный Зерентуй.

Обратный путь был легче. Август еще хранил летнее тепло. Шагать, вдыхая пахнущий переспелой черемухой воздух, было приятно. Если бы не тучи комаров, можно вот так идти и идти, отдыхая душой и телом, все дальше и дальше от страшной золотоносной шахты. Даже на надоедливое позвякивание кандалов можно не обращать внимания.

Поднимало настроение и то, что вновь встретится он со своими друзьями, которые в трудную минуту поддержали его, написав записку: «Мужайся! Мы с тобой!» - и передали хлеб с салом. Там можно снова готовить побег. Политические помогут и словом и делом.

Как только Котовского приконвоировали в горнозерентуйскую тюрьму, администрация тут же предложила ему опасную работу - исследовать возможность восстановления заброшенной серебряно-свинцовой шахты.

Понимал Григорий Иванович, что уповают тюремщики на случай - вдруг завалит. Верно, риск большой. Там уже погиб не один каторжанин. Но, однако, согласился. Его устраивали и усиленное питание, и то, что при спуске в шахту снимают кандалы, и, главное, удаленность заброшенной шахты от тюрьмы (пять или шесть километров), а что касается риска, так разве же он не рисковал и прежде?

Сопровождали к шахте двое конвойных. Настороженность их и недоверие Котовский постепенно усыплял прилежным исполнением всех требований. И вот, когда стражники уверились, что имеют дело с человеком, у которого больше уже нет намерения бежать, он начал действовать. Спустился, как обычно, в шахту, но вскоре, притворившись больным, попросился наверх. Конвойные поверили уловке, подняв его, дали «отлежаться» у костра, а когда один из них собрался было надеть на Котовского кандалы, тот сильным ударом оглушил конвойного. Такой же удар обрушился на голову и второго.

У стражников он взял винтовку и полушубок, чтобы ложно было хотя бы первые дни заходить в станицы, не вызывая подозрений. Но расчет его на то, что тюрьмы, заводы и станицы не так вот сразу получат уведомление о его побеге, оказался ошибочным. Он уходил все дальше и дальше от горнозерентуйской тюрьмы, наслаждаясь свободой, и не предполагал, что подняты уже на ноги десятки стражников, казаки, а каждый его заход в любую станицу им известен. Они идут по его следу, выжидая удобного момента для захвата.

И дождались. Навалились на спящего. Заковали в кандалы. Котовский даже не успел как следует опомниться, не то чтобы оказать сопротивление.

Обратный путь в окружении усиленной охраны через те же станицы, в которые он заходил за продуктами. Потом тюремные ворота - и карцер. А через две недели сообщили ему, что он будет переведен на строительство Амурской железной дороги, на ту самую «колесуху», о которой слышал много ужасов еще в Александровском централе.

И вновь дорога. Длиною в десять суток. Через глухую тайгу, в пересыльную тюрьму на станции Угрюм.

Тюрьма была небольшой. Дворик, окруженный невысоким частоколом, а в центре добротно срубленный одноэтажный барак. Сбежать отсюда нетрудно, вот только как избавиться от кандалов? С ними же далеко не уйдешь. Видимо, на это и рассчитывала администрация каторги, построившая такую несерьезную тюрьму.

Но еще более «несерьезная» тюрьма ждала Котовского на станции Зилово. Арестованные жили в землянках и даже в палатках. Поместили в палатку и Котовского, указав ему место на нарах, устланных гнилой соломой. Никаких каменных стен. Только тайга вокруг.

Отсутствие привычных тюремных вышек рождало у каторжников мысли о побеге. И естественно, о побегах говорили много, особенно новенькие. Но постепенно остывал их пыл, когда они узнавали, что никому еще не удавалось благополучно вырваться на свободу. Бежать пытались многие, но все до одного либо бывали схвачены, либо погибали, закрутившись в тайге. Котовский, однако, слушая печальные рассказы о неудавшихся побегах, приходил к обратному выводу: бежать можно. Только нужно хорошо приготовиться. Непременно раздобыть не только продукты и деньги, но и компас и спички.

И он начал готовиться. Пустил в ход свой проверенный, действовавший без осечки прием - добросовестный труд. Не было случая, чтобы он не выполнил нормы, весьма немалой. Артель из десяти человек обязана была за день свалить 15 деревьев, очистить их от веток и сложить бревна в штабеля. Все приходилось делать вручную. Единственный помощник - вага. Котовский работал за троих и старался быть дисциплинированным. Лишь один раз сорвался, когда конвойный кинулся с кулаками на обессилевшего пожилого простуженного каторжника. Запустил в конвойного лопатой. И получил за это 10 суток карцера - холодного погреба.

Начался 1913 год. Год 300-летия царствования дома Романовых. «Колесуха» жила ожиданием амнистии. Из рук в руки передавалась петербургская «Русская молва» с посулами об освобождении заключенных. Но все мечтательные пересуды соседей по нарам не трогали Котовского. Он ждал весны, готовил свободу себе сам. И спичками уже обзавелся, и пилкой, и компасом.

Медленно спадают морозы, неспешно отступает зима, но он не стал ждать, пока отогреются иззябшие за студеную зиму деревья, зардеет багульник, поднимется на полянах трава. Он считал, что именно сейчас, когда, по мнению охраны, побег в морозный ветреный февраль - дело безумное, нужно бежать. И Котовский стал переносить в тайгу, к месту работы, все припасенное для побега, прятал под корневищами старого дерева, что росло за огромным валуном. Тайком, чтобы никто не видел и не знал, даже соседи по нарам, подпилил кандалы. Надрезы замаскировал.

Наконец все готово. Во время работы зашел за валун, переломил кандалы и, прихватив мешок, побежал, огибая деревья.

Конвойные открыли стрельбу, но, к счастью, ни одна пуля не задела Котовского. Вскоре его надежно укрыла тайга.

Телеграф срочно разносил по Забайкалью весть о побеге 27 февраля 1913 года ссыльнокаторжного из мещан города Балты Подольской губернии, высокого роста, русоволосого, с рыжеватыми усами. Полицейским повелевалось той телеграммой обязательно беглеца арестовать и препроводить в распоряжение начальника команды арестантских работ Амурской железной дороги. Вскоре все дороги патрулировались, все станции и деревни держались под наблюдением, на железнодорожных станциях и полустанках дежурили усиленные наряды. У каждого из них - литографический оттиск портрета Котовского.

Но на сей раз Григорий Иванович не рисковал. Он обходил стороной все населенные пункты и, чтобы не наскочить на засаду, пробирался сквозь глухие чащобы, а если встречалась дорога, уходил от нее подальше. Он был уже научен горьким опытом прежнего неудавшегося побега. С упрямством одержимого брел и брел он вперед, подавляя робость и чувство беспомощности, затерянности в этой глухомани.

Какое мужество нужно, чтобы не отчаяться и не подойти хоть совсем нанемного к селению, увидеть человеческое жилье и убедиться воочию, что не один ты на всем белом свете?!

Уменьшались с каждым днем порции уже совершенно зачерствевшего хлеба. Но вот хлеб закончился совсем. А в тайге не осень, когда много голубики, когда гриб любой, на выбор. А снег стылый не еда. И вот силы с каждым днем тают, идти становится все трудней, но Котовский шел уже совершенно обессилевший. Не погибать же здесь, в этом простуженном безмолвии.

Побег, совершенный Григорием Ивановичем Котовским, фантастический. Осуществить его без посторонней помощи совершенно невозможно. Григорию Ивановичу повезло. Попал он на глаза не полицейскому патрулю, а рабочему человеку, путевому обходчику, который приютил его. Потом, выдав его за родственника, посадил на поезд.

Где же взял путевой обходчик документы для Котовского? Вполне можно предположить, что они были припасены заранее. Ведь известно, что по заданию партии в Сибири жили и работали на самых различных должностях люди, задача которых сводилась к тому, чтобы помогать политическим заключенным бежать с каторги, пробиваться сквозь все заслоны, которые царские ищейки понатыкали на единственной железной дороге, соединяющей Сибирь с центром России.

В воспоминаниях тех, кто знал Котовского, кто боролся с ним бок о бок, встречаются утверждения, что в Благовещенске Котовский имел и адреса и явки. Возникают естественные вопросы, кто дал эти адреса? И только ли в Благовещенске? Увы, определенного ответа на эти вопросы пока найти нет возможности, хотя вполне понятно, что без явок и связей не удалось бы Котовскому долго скрываться от полиции.

В Кишинев Котовский прибыл примерно через год. Пешком он просто бы не осилил эти тысячи верст. А ехать по железной дороге без поддельного паспорта, без приличной одежды и, наконец, без денег просто невозможно, ведь секретный циркуляр о поимке Котовского был разослан во все концы царской империи.

И путь Григория Ивановича не сразу лежал в Бессарабию. Вначале он работал в Балашове на строительстве мельницы. Как-то в воскресный день пошел в иллюзион и случайно столкнулся с приказчиком кишиневского купца Стыкулова. Григорий Иванович немедленно покинул город, не взял даже документы у подрядчика. Значит, где-то он мог получить новые, на другую фамилию. Без паспорта до своей родины, до Кишинева, Котовский не добрался бы.