"Паразиты" - читать интересную книгу автора (дю Морье Дафна)

Глава 16

Когда принимались за игру «Назовите троих или четверых, кого вы взяли бы с собой на необитаемый остров», никто не выбирал Делейни. Нас не выбирали даже поодиночке. Мы заработали — и нам кажется, не совсем справедливо — репутацию трудных гостей. Мы терпеть не можем останавливаться в чужих домах. Мы ненавидим усилия, необходимые для приспособления к новому укладу. Дома, которые не принадлежат ни одному из нас, или места, где мы не застолбили участок, такие как жилища врачей, приемные дантистов, комнаты для ожидания на вокзалах, мы отторгаем от себя, не вписываемся в них.

К тому же нам не везет. Мы садимся не на те поезда и опаздываем к обеду. Суфле безвозвратно погибает. Или сперва нанимаем машину и лишь потом спрашиваем шофера, может ли он отвезти нас за город. Все это влечет за собой лишние волнения. Ночью мы засиживаемся допоздна, по крайней мере Найэл, особенно когда под рукой есть коньяк, а по утрам лежим в постели до начала первого. Горничным, если таковые имеются, хотя в прежние времена обычно имелись, — с трудом удается попасть в наши комнаты.

Мы терпеть не можем делать то, чего ждут от нас наши хозяева. Мы испытываем отвращение от встреч с их друзьями. Круговые игры и карты нам омерзительны, разговоры тем паче. Единственный приемлемый способ проводить выходные не у себя дома — притвориться больным и весь день прятаться под одеялом или незаметно забраться в глубь сада. Мы не слишком щедры на чаевые. И всегда одеты не по случаю. Правда, куда лучше никогда не уезжать из дома, разве что когда вы влюблены. Тогда, говорил Найэл, игра стоит свеч, хотя бы ради удовольствия прокрасться по коридору эдак часа в три утра.

В первый год замужества Мария вместе с Чарльзом довольно часто по нескольку дней гостила в загородных домах: она еще играла роль миссис Чарльз Уиндэм. Но удовольствия подобные визиты ей не доставляли. Разве что несколько первых спусков по лестнице в развевающемся вечернем платье. Мужчины всегда слишком надолго задерживались в столовой, и ей приходилось вести нескончаемые разговоры с женщинами, которые, не закрывая рта, засыпали ее вопросами о театре. Днем мужчины исчезали со своими ружьями, собаками и лошадьми, и, поскольку Мария не умела ни стрелять, ни ездить верхом, ни вообще что-нибудь делать, она вновь оставалась с женщинами. Для нее это был сущий ад.

У Селии были другие сложности.

Считая ее более доброжелательной и отзывчивой, чем Найэл или Мария, каждый стремился поведать ей историю своей жизни. «Вы представить себе не можете, что он со мной сделал», и она оказывалась вовлеченной в чужие беды; искали ее совета, требовали ее помощи — все это походило на сеть, которая стягивалась вокруг нее и выбраться из которой не было никакой возможности.

В то время в Колдхаммере каждый изо всех сил старался вести себя подобающим образом. Нас пригласили посетить Колдхаммер излишне поспешно и, возможно, не слишком искренне во время приема по случаю свадьбы Марии. Ухаживание, свадьба — все произошло так стремительно, что бедные Уиндэмы пребывали в полнейшем замешательстве и даже не успели разобраться, кто есть кто в семействе Делейни. Единственное, что запало в их идущие кругом головы, сводилось к тому, что их возлюбленный сын женится на очаровательной, бесплотной девушке, которая играет в возобновленном спектакле «Мэри Роз», и что она дочь того самого Делейни, чей красивый голос всегда вызывал слезы на глазах леди Уиндэм.

— В конце концов, этот человек — джентльмен, — сказал, наверное, лорд Уиндэм.

— И она так мила, — наверное, подхватила леди Уиндэм.

Леди Уиндэм была высока и величественна, как курица-аристократка, а ее приятные манеры отличались какой-то странной холодностью, словно ее с колыбели насильно заставляли быть учтивой. Мария объявила, что она особа покладистая и ничуть не страшная; но пред этим леди Уиндэм подарила ей бриллиантовый браслет и два меховых боа, и глаза у нее сияли как у Мэри Роз. Селия сочла леди Уиндэм грозной и значительной. На свадебном приеме она приперла Селию к стенке и заговорила о Тридцать девятой статье; и та в первый момент безумия решила, что эта статья имеет какое-то отношение к предметам, найденным в могиле Тутанхамона. И лишь позднее, спросив Марию, Селия открыла для себя, что коньком леди Уиндэм была реформа Молитвенника. Найэл настаивал на том, что леди Уиндэм извращенка и в потайном шкафу, о существовании которого известно ей одной, держит хлыст и шпоры.

Лорд Уиндэм был суетливым маленьким человечком, очень педантичным во всем, что имело отношение ко времени. Он постоянно вынимал часы на длинной толстой цепочке, смотрел на стрелку и затем, что-то бормоча себе под нос, сверял с ее показаниями остальные часы в доме. Он никогда не садился. Он пребывал в постоянном движении. Его день представлял собой сплошное длинное расписание, в котором была заполнена каждая секунда. Леди Уиндэм звала его «Доббином»,[53] что абсолютно не соответствовало ни его внешности, ни характеру. Возможно, именно это обстоятельство и навело Найэла на мысль о хлысте и шпорах.

— Как только Чарльз и Мария вернутся из Шотландии, вы должны приехать в Колдхаммер, — сказала Папе леди Уиндэм в водовороте свадьбы.

А Мария, чье маленькое личико скрывал огромный букет лилий, добавила:

— Да, Папа, прошу тебя.

Взволнованная происходящим, она не понимала, что говорит, не отдавала себе отчета в том, что увидеть Папу в Колдхаммере все равно, что бродить по розовому саду епископа и неожиданно наткнуться на голого Иова.

Крепкий и энергичный, Папа легко сходился с королями и королевами (особенно теми, что пребывали в изгнании), итальянскими аристократами, французскими графинями и самыми богемными представителями того слоя общества, который получил название «лондонская интеллигенция»; но среди английских «джентри» — а Уиндэмы были типичными «джентри» — Папа был не на месте.

— О, конечно, мы приедем в Колдхаммер, — сказал Папа, возвышаясь над гостями, которые рядом с ним казались пигмеями. — Но я настаиваю, чтобы мне отвели спальню, где есть кровать с пологом. Вы можете предоставить мне такую? Я должен спать на кровати с пологом.

Он проплакал все венчание. Когда выходили из ризницы, Селии пришлось поддерживать его. Можно было подумать, что он присутствует на похоронах Марии. Но на приеме шампанское его оживило. Он горел любовью ко всем и каждому. Он целовался с совершенно незнакомыми людьми. Замечание о кровати с пологом было, разумеется, шуткой, на него не стоило обращать внимание. Но леди Уиндэм отнеслась к нему со всей серьезностью.

— Кровать с пологом есть в покоях королевы Анны, — сказала она. — Но комнаты выходят на север, и под ними подъездная дорога. Вид на юг гораздо приятнее, особенно когда цветет Prunus Floribunda.[54]

Папа приложил палец к носу. Затем наклонился к уху леди Уиндэм.

— Придержите вашу Prunus Floribunda для других, — сказал он громким шепотом. — Когда я приеду с визитом в Колдхаммер, с меня хватит, если будет цвести моя хозяйка.

Слова Папы оставили леди Уиндэм совершенно равнодушной, и на ее невозмутимом челе ровно ничего не отразилось.

— Боюсь, что вы не садовод, — сказала она.

— Не садовод? — запротестовал Папа. — Цветы моя страсть. Все, что есть в Природе растущего, приводит меня в восторг. Когда мы были молоды, моя жена и я часто босиком бродили по лугам и пили росу с лепестков лютиков. В Колдхаммере я к этому вернусь. Селия будет бродить со мной. Мы будем бродить все вместе. Скольких из нас вы принимаете? Моего пасынка Найэла? Мою старую любовь Фриду?

Он сделал легкий жест рукой, которым в своей щедрости, казалось, обнял голов двенадцать.

— О, разумеется, — сказала леди Уиндэм. — Привозите кого желаете. Если понадобится, мы можем разместить человек восемнадцать…

В ее голосе прозвучало некоторое сомнение. Антипатия боролась с вежливостью. Когда взгляд леди Уиндэм остановился на Фриде, чья шляпа в этот момент выглядела еще более нелепо, Найэл понял, что она пытается определить, какие родственные узы их связывают. Значит, Фрида бывшая жена, а Найэл ее сын? Или все они незаконнорожденные? Впрочем, не важно. Не стоит об этом думать. Манеры прежде всего. Ведь Чарльз уже женился на Марии; она, во всяком случае, кажется такой приличной девушкой, такой неиспорченной.

— Мы будем рады видеть всю вашу семью, — сказала леди Уиндэм. — Не так ли, Доббин?

Лорд Уиндэм пробормотал что-то нечленораздельное и вытащил часы.

— Чем они занимаются? — спросил он. — Им пора переодеваться. Вот что хуже всего в таких делах. Сколько можно липнуть друг к другу? — Он взглянул на стенные часы. — Они не отстают?

Вот так Делейни и оказались в Колдхаммере. Это было большое, величественное здание; видимо, строить его начали еще до Тюдоров, да так и не довели до конца. Время от времени к нему пристраивали очередной флигель. К обрамленной колоннами парадной двери вела широкая каменная лестница. От окружающего парка дом был отделен рвом, который Уиндэмы называли Ха-Ха. С южной стороны здания, за террасой были устроены площадки для развлечений. Когда притупилась острота первых впечатлений, Мария нередко задавала себе вопрос: каким развлечениям можно на них предаваться? Слишком много извилистых дорожек, утрамбованных прилежными садовниками, расходилось в разные стороны; симметричные ограды из конусообразных тисов закрывали вид. Ничто не росло по воле природы, все было тщательно распланировано. По бокам террасы стояли каменные львы с зевами, разверстыми в несмолкающем реве. Даже небольшую рощицу, единственное место для прогулок в дождливую погоду, издали напоминавшую рисунки Рэгхэма, портил неуместный там пруд с лилиями, на берегу которого сидела, прижавшись к земле, свинцовая лягушка.

— Эта старая лягушка мое первое воспоминание в жизни, — сказал Чарльз, когда впервые привез Марию в Колдхаммер.

И Мария, делая вид, что восхищена скульптурой, тут же подумала, хоть и испытала при этом чувство вины, что лягушка обладает досадным и даже зловещим сходством с самим лордом Уиндэмом. Найэл, разумеется, тоже сразу обратил на это внимание.

— Старую одежду для деревни, — сказал Папа перед поездкой. — Старая одежда как раз то, что надо. Того, кто отправляется в деревню в лондонском костюме, следует исключить из его клуба.

— Только не старый свитер, он весь в заплатах из моих чулок, — запротестовала Селия. — И не пижаму с дырявыми брюками.

— Я буду спать один в огромной кровати с пологом, — сказал Папа. — Если, конечно, ее светлость не соблаговолит посетить меня. Как по-твоему, на это есть шансы?

— Один против ста, — ответила Селия. — Если не случится чего-нибудь вроде пожара. Только не этот галстук, Папа. Он слишком яркий.

— Мне обязательно нужен цвет, — сказал Папа. — Цвет — это все. Красный галстук отлично подойдет к твидовому пиджаку. Такое сочетание лишено официальности. К черту официальность.

У Папы было слишком много багажа. Целый чемодан лекарств, коричное масло, настойка росноладанной смолы, даже шприцы и резиновые трубки.

— Как знать, дорогая, — сказал Папа. — Я могу заболеть. Может быть, мне придется провести в Колдхаммере несколько месяцев, и около меня день и ночь будут сидеть две сиделки.

— Но, Папа! Ведь мы едем всего на одну ночь.

— Когда я собираюсь в дорогу, то собираюсь на всю вечность.

И он крикнул Андре, чтобы тот принес трость пальмового дерева, когда-то подаренную ему лордом-мэром, а также гавайские рубашки и соломенные сандалии на случай жаркой погоды. А еще том Шекспира и несокращенное издание «Декамерона» с иллюстрациями какого-то француза.

— Старику Уиндэму это, наверное, понравится. Я должен сделать подарок старику Уиндэму. Вчера в «Бампусе»[55] я заплатил за них пять фунтов.

Было решено нанять такси, поскольку в Папиной машине на всех не хватило бы места. Во всяком случае, с багажом.

Накануне поездки Папа совершил роковую ошибку — купил себе кепку. Он был убежден, что к твидовому костюму необходима именно кепка. Она была новой и выглядела таковой. Не только новой, но и на редкость вульгарной. В ней Папа походил на уличного торговца в Пасхальное воскресенье.

— Она куплена в «Скоттс», — заявил Папа, — и не может быть вульгарной.

Он водрузил кепку на голову и, заняв место рядом с шофером, положил на колени огромную карту, на которой, при отсутствии главных дорог, была отмечена каждая верховая тропа в непосредственной близости от Колдхаммера. На протяжении всех семидесяти миль пути Папа постоянно возражал против каждой дороги, каждого поворота, выбираемых шофером. Тот факт, что карта была издана в восемнадцатом веке, его нисколько не смущал.

Если Папа привез с собой слишком много вещей, с трудом уместившихся в нескольких чемоданах, то Фрида впала в противоположную крайность и приехала почти без ничего: с несколькими мелочами, завернутыми в бумажные пакеты, и с вечерним платьем, засунутым в некое подобие почтовой сумки, которую она носила перекинутой через плечо. Фрида и Найэл приехали в Лондон на свадьбу с намерением пробыть там два дня, а задержались на целых четыре недели, но ни тот ни другой так и не удосужились приобрести чемоданы.

Лишь перед самым отъездом в Колдхаммер в душе Найэла зародились дурные предчувствия.

Наряд Фриды не отличался излишним вкусом. На ней было длинное шелковое платье в полоску, которая еще больше подчеркивала ее рост, голову украшала огромная широкополая шляпа с перьями, купленная ею специально для свадьбы. Белые перчатки по локоть наводили на мысль, будто она отправляется на королевский бал под открытым воздухом.

— В чем дело? Что-нибудь не так? — спросила его Фрида.

— Не знаю, — ответил Найэл. — По-моему, шляпа.

Фрида сорвала шляпу с головы. Но посещение парикмахерской не пошло на пользу ее волосам. Мастер переложил краски, и волосы стали, мягко говоря, слишком яркими. Найэл промолчал, но Фрида все поняла.

— Да, знаю, — сказала она, — потому-то мне и приходится надевать эту чертову шляпу.

— А как быть вечером? — спросил Найэл.

— Тюль, — беззаботно ответила Фрида. — Я повяжу голову тюлем. И скажу леди Уиндэм, что это последняя парижская мода.

— Что бы ни случилось, — сказал Найэл, — нам нельзя подводить Марию. Мы должны помнить, что это ее день.

Он принялся грызть ногти. Он нервничал. Мысль о том, что он снова увидит Марию через месяц после свадьбы, причиняла ему боль. Жизнь в Париже, жизнь с Фридой, внезапный, неожиданный успех его грошовых песенок не имели для него никакого значения.

От недавно обретенных легкости и непринужденности не осталось и следа. Найэл Делейни, за которым в Париже бегали толпы поклонниц, Найэл Делейни, избалованный и обласканный многими, вновь превратился в пугливого мальчика с нервными руками.

— Мы должны помнить, — повторил он, — что какой бы пустой и лицемерной ни казалась нам вся эта затея с посещением Колдхаммера, она дьявольски важна для Марии.

— А кто говорит о лицемерии? — спросила Фрида. — Я испытываю глубочайшее уважение к английской сельской жизни. Перестань грызть ногти.

Она натянула перчатки чуть выше локтей и, размахивая сумкой, спустилась к ожидавшей их машине.

Нас просили прибыть к завтраку. Легкому завтраку, как было угодно выразиться леди Уиндэм. К легкому завтраку в четверть второго пополудни. «Но приезжайте около половины первого, — писала она, — чтобы успеть как следует устроиться»-.

Но из-за Папиной карты двухвековой давности машина сразу за Гайд-Парк-Корнер свернула не в ту сторону. Где уж там как следует устроиться. Машина прибыла в Колдхаммер лишь в пять минут третьего. Селия была в отчаянии.

— Надо сделать вид, что мы уже позавтракали, — сказала она. — Они махнут на нас рукой. Теперь мы просто не можем просить, чтобы нам подали завтрак. До обеда Мария раздобудет для нас немного печенья.

— Ты, кажется, принимаешь меня за охотничью собаку? — спросил Папа, оборачиваясь с переднего сиденья и глядя на Селию через съехавшие на кончик носа очки. — Неужели, проделав весь этот путь, я удовольствуюсь каким-то печеньем? Колдхаммер один из самых достойных домов Англии. Я намерен поесть, моя дорогая, поесть от души. Ах! Что я вам говорил… — Он подался вперед и, когда машина неожиданно вылетела на какую-то узкую дорогу, подтолкнул шофера локтем. — Это одна из верховых дорожек. Она четко отмечена на моей карте.

Чрезвычайно взволнованный, он угрожающе взмахнул картой в воздухе. Фрида открыла глаза и зевнула.

— Мы почти на месте? — спросила она. — Какой здесь ароматный воздух. Надо непременно спросить, чтобы леди Уиндэм позволила нам спать на лужайке. Интересно, найдутся ли у них складные кровати?

Найэл промолчал. Его тошнило. В машине на заднем сиденье его всегда тошнило. Этот злосчастный недостаток среди прочих так и не прошел с годами. Вскоре машина остановилась перед коваными чугунными воротами. Их обрамляли две колонны, на которых высились грифоны на задних лапах.

— Должно быть, это то, что нам надо, — сказал Папа, снова сверяясь с картой кучера восемнадцатого века. — Селия, дорогая, взгляни на грифонов. Может быть, они исторические. Надо спросить старика Уиндэма. Водитель, дайте гудок.

Водитель дал гудок. За семьдесят миль пути он постарел на несколько лет. Из сторожки выбежала женщина и распахнула ворота. Машина рванулась в них, и Папа поклонился женщине в открытое окно.

— Прелестный штрих, — сказал он. — Всю жизнь с Уиндэмами. Качала Чарльза на коленях. Надо выяснить ее имя. Всегда полезно знать, как кого зовут.

Подъездная аллея вилась через парк к дому, который невыразительной, бесстрастной массой виднелся вдали.

— Адамс,[56] — тут же объяснил Папа. — Дорические колонны.

— Может быть, вы имеете в виду Кента?[57] — спросила Фрида.

— Кент и Адамс, — великодушно согласился Папа.

Машина сделала полукруг и остановилась перед серым фасадом. Мария и Чарльз, держась за руки, стояли на ступенях лестницы. Повсюду было великое множество собак самых разнообразных пород.

Мария выдернула руку из руки Чарльза и побежала вниз по лестнице открыть дверцу машины. В конце концов, родственные чувства оказались настолько сильны, что ей не удалось выдержать позу, позаимствованную в одном из светских журналов. Почти два часа простояла она на лестнице в окружении бесчисленных собак.

— Вы страшно опоздали. Что случилось? — спросила она.

Голос Марии звучал высоко и неестественно, и по выражению ее лица — кто-кто, а он знал его слишком хорошо — Найэл догадался, что она взволнована не меньше его. Только Папа сохранял невозмутимость.

— Моя дорогая, — сказал он, — моя красавица. — И под яростный лай собак шагнул из машины, рассыпая на подъездную дорогу пледы, подушки, трости и тома Шекспира.

Чарльз со спокойной твердостью человека, привыкшего иметь дело с дисциплинированными людьми, стал объяснять шоферу, который находился на грани нервного срыва, как лучше подъехать к гаражу, расположенному на конюшенном дворе.

— Оставьте все в машине, — сказала Мария по-прежнему неестественно высоким голосом. — Воган этим займется. Воган знает, куда все отнести.

Воганом был лакей, который навытяжку стоял за Марией.

— Какое разочарование, — сказала Фрида громче, чем следовало. — Я надеялась, что на слугах будут пудреные парики. Но все равно, выглядит он превосходно.

Она стала выходить из машины, но зацепилась каблуком за отставший кусок резины на подножке и во весь рост растянулась у самых ног лакея, широко раскинув руки, как при прыжках в воду ласточкой.

— Очень эффектно, — сказал Папа. — Повторите.

Воган и Чарльз помогли Фриде подняться. С разбитой губой и порванными чулками, но широко улыбаясь, она заверила их обоих, что упасть при входе в незнакомый дом значит принести удачу его хозяевам.

— Но у вас идет кровь из губы, — сказал Папа с пробудившимся интересом. — Где наша сумка с лекарствами?

Он повернулся к багажнику и принялся раздвигать чемоданы.

— Полагаю, ничего серьезного, — сказал Чарльз, предлагая свой носовой платок с галантностью, достойной самого Рейли. — Всего лишь царапина в уголке рта.

— Но, мой дорогой, у нее может случиться столбняк, — запротестовал Папа. — Нельзя так беспечно относиться к царапинам. В Сиднее я слышал про одного человека, у которого через сутки случился столбняк. Он умер в страшных муках, изогнувшись дугой. — И он стал лихорадочно выбрасывать багаж на подъездную дорогу. Сумка с лекарствами оказалась на самом дне. — Вот! Есть! — воскликнул Папа. — Йод. Никогда не путешествуйте без йода. Но губу надо сперва промыть. Чарльз, где Фрида может умыться? Необходимо, чтобы Фрида умылась.

На верхней ступени лестницы появился лорд Уиндэм с часами в руках.

— Рад вас видеть. Рад вас видеть, — бормотал он, и лицо его покрывали жесткие, хмурые морщины. — Мы опасались несчастного случая. Сейчас как раз подают на стол. Мы сядем, не откладывая? Сейчас ровно восемь с половиной минут третьего.

— Фрида может вымыться потом, — прошептала Селия. — Столбняк не развивается так быстро. Мы всех заставляем ждать.

— Я тоже хочу вымыться, — громко сказал Папа. — Если я сейчас не вымоюсь, мне придется покинуть стол после первого блюда.

Когда все общество поднялось по лестнице и, пройдя между колоннами, вошло в дом, Найэл через плечо взглянул на машину. Он увидел, что Воган во все глаза смотрит на почтовую сумку.

Только после половины третьего все наконец заняли свои места в большой квадратной столовой. Папа, сидевший по правую руку от леди Уиндэм, говорил без умолку. Селия чувствовала, что для леди Уиндэм это было огромным облегчением; на ее лице застыло выражение хозяйки дома, которая знает, что меню, с такой уверенностью заказанное ею накануне, вышло из-под контроля.

Она сидела во главе стола и наблюдала за тем, как дворецкий и его помощники подают блюда, а гости едят то, что лежит перед ними, как расстроенный постановщик спектакля смотрит на свою труппу во время незаладившейся с самого начала репетиции.

Фрида, сидевшая по левую руку от лорда Уиндэма, пустилась в обсуждение шведской оловянной посуды, каковое было заведомо обречено на неудачу. Несколько раньше на консоли в дальнем конце столовой она заметила старинную пивную кружку, но лорд Уиндэм явно отказывался проявить к ней хоть какой-нибудь интерес.

— Шведская? — пробормотал он. — Возможно. Не имею представления. Может быть, и шведская. Не могу сказать, чтобы меня особенно интересовало, шведская она или японская. Эта кружка стоит там со времен моего детства. Возможно, еще дольше.

Найэл смотрел на Марию, которая теперь, когда все наконец уладилось, вновь обрела свою всегдашнюю невозмутимость и всецело отдалась исполнению роли дост. миссис Чарльз. В качестве молодой жены она на правах почетной гостьи сидела по правую руку от лорда Уиндэма. Один из родственников или соседей Уиндэма, человек с жесткими рыжеватыми усами, сидел рядом с ней с другой стороны.

— Вы, разумеется, приедете к нам, чтобы посетить Аскот,[58] — говорила Мария. — Но вы должны приехать, непременно должны. У нас своя ложа. Будут Лейла и Бобби Лавенгтон, из Виндзора приедут Хоптон-д'Акрис с целой компанией. Вы не знали, что через две недели мы с Чарльзом переезжаем в наш ричмондский дом? Стиль регентства. Мы просто без ума от него. Папа и мама были так милы. Подарили нам очаровательную мебель из Колдхаммера.

Она с признательностью протянула руку лорду Уиндэму, и тот пробормотал что-то невразумительное. Папа и мама… Она называет Уиндэмов папой и мамой.

— Мы полагаем, — продолжала Мария, — что самое удобное — жить в окрестностях Лондона. Удобнее встречаться с друзьями.

Мария поймала взгляд Найэла и поспешно отвела глаза, сминая в пальцах кусочек хлеба. У нее была новая прическа: волосы немного длиннее, чем раньше, слегка взбиты и зачесаны за уши. Лицо слегка похудело. Она красива, как никогда, подумал Найэл, бледно-голубое платье под стать цвету глаз. Мария знала, что Найэл смотрит на нее, а потому высокомерно вскинула голову и еще громче заговорила про Аскот. Ее голос, ее слова причиняли Найэлу боль — он слишком сильно любил ее, — кусок не шел в горло. Ему хотелось ударить ее, ударить сильно, очень сильно.

В четверть четвертого завтрак закончился; невыносимая апатия охватила гостей, но Папа, повеселевший после портвейна и стилтона, объявил о своем твердом намерении осмотреть каждый дюйм Колдхаммера от подвалов до кухонь.

— И не забыть про усадьбу, — сказал он, взмахнув руками в направлении террасы, — службы, свинарники, кладовые, винные погреба. Я должен увидеть все.

— Наша домашняя ферма в целых трех милях от замка, — сказала леди Уиндэм, стараясь поймать взгляд мужа. — И в Колдхаммере никогда не держали скот. Но думаю, что, если мы перенесем чай на пять часов, у вас будет время пройтись по саду. Разумеется, если Доббин не запланировал чего-нибудь другого.

Леди Уиндэм перевела взгляд с мужа на дворецкого. Они поняли друг друга, словно обменялись одним им ведомым кодом. Селия догадалась, что это означает «чай в пять часов», хотя уста леди Уиндэм не произнесли ни слова.

— Теперь слишком поздно следовать моим планам, — отрезал лорд Уиндэм. — По моим планам с садом мы должны были покончить к трем часам. В четверть четвертого нам следовало выехать для осмотра вида трех графств с Маячного холма над «Причудой охотника».

— «Причуда охотника». Это напоминает народные предания и сказки про фей и эльфов, — сказала Фрида. — Нельзя ли посетить это место вечером при свете луны? Может быть, это то самое, Найэл, что тебе надо для танца призраков, который ты задумал.

— Всего-навсего часть разбитой стены, — сказала леди Уиндэм. — Не думаю, что при взгляде на нее у кого-то возникнет желание танцевать. Возможно, утром… хотя если вы желаете посмотреть вид…

Лорд Уиндэм сверил свои часы с каминными часами в гостиной, после чего леди Уиндэм поспешила взять зонтик от солнца. Угрюмые, сосредоточенные, со страдальческим выражением лица крестоносцев, измученных тяжелым походом, они повели нас на террасу: в первых рядах, размахивая малаккской тростью, шел Папа с новой твидовой кепкой на голове.

Наконец на смену бесконечно долгому, томительному дню пришел вечер. За изнурительной прогулкой к роще и осмотром дома последовало чаепитие, на котором подали нечто крепкое и неудобоваримое, и прибытие еще нескольких гостей, приглашенных только на эту церемонию. Папа, никогда не прикасавшийся к чаю, почувствовал необходимость принять что-нибудь бодрящее. Селия увидела, что его взгляд устремлен в сторону столовой. Вопрос в том, насколько хорошо я знаю Чарльза. Придет ли Чарльз на выручку? Или просьба дать мне виски в четверть шестого дня может показаться странной со стороны отца новобрачной? Конечно, на случай крайней необходимости наверху есть фляжка, но было бы крайне досадно прибегать к ней так рано. Селия знала, что именно такие мысли занимают Папу. Она направилась к стоявшей у окна Марии и дернула ее за рукав.

— Я знаю, что Папа хочет выпить, — прошептала она. — Есть надежда?

Мария встревожилась.

— Это не слишком удобно, — прошептала она в ответ. — Здесь ничего не пьют до обеда, да и тогда только шерри. Разве он не захватил свою фляжку?

— Захватил. Но она понадобится ему позже.

Мария кивнула:

— Я постараюсь добраться до Чарльза.

Чарльза нигде не было видно, и Марии пришлось отправиться на поиски. Волнение Селии все возрастало. До начала седьмого Папа никогда не выдерживал. Ему, как младенцу, была необходима соска. Неизменно в одно и то же время он испытывал потребность в виски, и если не получал своего, весь его организм разлаживался.

Вскоре Чарльз появился вместе с Марией. Он подошел к Папе, наклонил голову и что-то тихо сказал ему. Затем оба покинули гостиную. Селия вздохнула с облегчением. Должно быть, в таких вещах между мужчинами существует полное взаимопонимание.

— Ваш отец не притронулся к чаю, — сказала леди Уиндэм. — Он дал ему остыть. Я распоряжусь вылить старый и налить свежего. Куда он ушел?

— По-моему, Чарльз показывает ему картины в столовой, — ответила Селия.

— Там нет ничего достойного внимания, — заметила леди Уиндэм. — Если ваш отец хотел посмотреть Винтерхальтера, то он висит на верхней площадке лестницы, но освещение сейчас не годится для осмотра картин.

Обязанности хозяйки не позволили ей продолжить разговор, а Папа вскоре вернулся в гостиную с выражением ласковой невинности на лице.

В четверть седьмого раздался удар гонга, означавший, что настало время переодеваться к обеду, и утомленные гости, равно как и хозяева, уединились в своих комнатах. Найэл бросился на кровать и закурил сигарету. В эту минуту она была ему так же необходима, как кокаин наркоману. Внизу он уже курил, но курить там и здесь, одному в пустой комнате, — совсем разные вещи.

Едва он закрыл глаза, как в дверь осторожно постучали. Это была Фрида.

— Я не могу найти свои вещи, — сказала она. — У меня огромная спальня, совсем как в Версале, но нигде нет никаких следов моих бумажных пакетов и почтовой сумки. Могу я позвонить?

— Да, — сказал Найэл. — Но не отсюда. Тебя не должны видеть в моей комнате.

— Верно, — сказала Фрида. — Они все думают, что я твоя мать. Разведенная жена Папы. Поди тут разберись, но иногда это нам на руку.

— Возмутительно, — сказал Найэл. — Почему тебе обязательно надо кем-то быть?

— Эти люди любят ко всему приклеивать ярлыки, — сказала Фрида. — Будь паинькой, спустись вниз и поищи мою почтовую сумку. Где-то ведь она должна быть. Я хочу принять ванну. У меня изумительная ванная комната со ступеньками. Стены увешаны эстампами Маркуса Стоуна. Истинный символ викторианской эпохи. Мне нравятся такие дома.

У Найэла не хватило смелости позвонить. Или расспрашивать слуг. После долгих поисков он наконец нашел почтовую сумку Фриды. Она стояла внизу в гардеробной рядом с несколькими сумками с клюшками для игры в гольф.

Он поднимался с ней по лестнице, когда одетый к обеду лорд Уиндэм появился на площадке, вперив взгляд в свои часы.

— Обед через пятнадцать минут, — пробормотал он. — У вас ровно пятнадцать минут на то, чтобы переодеться. Что вы намерены делать с этим мешком?

— В нем кое-что есть, — сказал Найэл. — Крайне дорогое…

— Кролики, вы сказали? — рявкнул лорд Уиндэм. — Никаких кроликов в этом доме. Позвоните Вогану. Воган их заберет.

— Нет, сэр, — сказал Найэл. — Нечто дорогое для… для моей матери. — Он поклонился и пошел дальше по коридору.

Лорд Уиндэм проводил Найэла пристальным взглядом.

— Странный юноша, — пробормотал он. — Композитор… Париж… Все они одним мирром мазаны. — И он поспешил вниз по лестнице, чтобы сверить свои часы с часами первого этажа.

Ванную комнату Фриды заполняли клубы пара. Она стояла в ванной и, намыливаясь с головы до пят, громко пела. При виде почтовой сумки она издала победный клич.

— Молодец, — сказала она. — Повесь платье на дверь, малыш. От пара складки разгладятся. Бумажные пакеты я нашла. Они все до единого лежали в нижнем ящике шкафа.

— Тебе бы неплохо поспешить, — сказал Найэл. — До обеда осталось всего пятнадцать минут.

— Какое наслаждение это мыло. Коричневый «Виндзор». Добрая, старомодная марка. Я захвачу его с собой. Они не хватятся. Потри мне спину, ангел мой, вот здесь, между лопатками.

Найэл изо всех сил натер Фриде спину ее потрепанной мочалкой, после чего она одновременно открыла краны горячей и холодной воды, и мощный поток хлынул в ванну.

— Мыться так мыться на все деньги, что мы платим за воду в Париже. Уверена, когда мы вернемся, наш хилый кран совсем заглохнет. Консьержка и не подумает присмотреть за ним.

— Ну что, хватит? — спросил Найэл, стряхивая воду с манжет. — Мне надо идти переодеваться. Я и так здорово опаздываю.

Вытирая влажные от пара глаза, он вошел в спальню Фриды. За шумом воды ни один из них не услышал стука в дверь. На пороге стояла леди Уиндэм в черном бархатном платье.

— Прошу прощения, — сказала она. — Со слов горничной я поняла, что с багажом вашей… вашей матушки произошло какое-то недоразумение.

— Все в порядке, — едва выдавил из себя Найэл, — я его нашел.

— Эй! — крикнула Фрида из ванной. — Прежде чем уйти, малыш, принеси мне полотенце со стула. Пожалуй, я и его прихвачу с собой. Должно быть, Уиндэмы потеряли счет полотенцам.

Ни один мускул не дрогнул в лице леди Уиндэм, но в глазах ее отразилось недоумение.

— Значит, у вашей матушки есть все, что ей нужно? — спросила она.

— Да, — ответил Найэл.

— В таком случае я покидаю вас обоих, чтобы вы могли переодеться, — сказала леди Уиндэм. — Полагаю, вам известно, что ваша комната по другому коридору.

И она удалилась, величественная и неприступная, в тот самый момент, когда Фрида в чем мать родила и мокрая с головы до пят, шлепая босыми ногами по полу, вошла в спальню.

Ни один из Делейни не явился к обеду вовремя. Даже Мария, хоть она как никто должна была знать местные порядки, сбежала по лестнице через десять минут после удара гонга. Извинением ей служило новое платье, недавно полученное от портнихи, которое самым странным манером застегивалось на спине. А Чарльз, объяснила она, своими неуклюжими пальцами никак не мог его застегнуть. Найэл понимал, что эта история — сущий вымысел. Будь он на месте Чарльза, платье Марии так и осталось бы незастегнутым. И за обедом пришлось бы обойтись без них…

Папа, раскрасневшийся, в слегка съехавшем набок черном галстуке, признался ближайшим членам своего семейства, что подкрепление, принятое им после чаепития, оказалось недостаточным и, чтобы продержаться до обеда, ему пришлось прибегнуть к содержимому своей фляжки. Его широкая улыбка была сама терпимость. Селия наблюдала за ним, как молодая мать, не уверенная в поведении своего ребенка. То обстоятельство, что она забыла упаковать свои вечерние туфли, ее не тревожило. Вполне сойдут и тапки без задников. Лишь бы Папа вел себя прилично, остальное не имеет значения.

Фрида появилась последней. Не намеренно, не из тщеславия — она была начисто лишена его, — но потому, что обвязывание головы тюлем заняло определенное время. Результат был несколько ошеломляющим и отнюдь не тем, на который она рассчитывала. Она словно сошла с картины, изображавшей бегство в Египет и написанной посредственным примитивистом.

Как только она прибыла, лорд Уиндэм схватил свои часы.

— Двадцать три с половиной минуты девятого, — буркнул он.

В полном молчании общество гуськом проследовало в столовую, и Фриде, которая, приступая к супу, всегда закуривала сигарету, на сей раз не хватило на это мужества.

Когда подали рыбу и разлили по бокалам шампанское, ледяную скованность принужденной беседы разбил теплый, добродушный голос Папы, в котором, как и всегда по вечерам, игривые интонации звучали более явственно, чем в любое другое время суток.

— Мне жаль огорчать вас, мой дорогой, — обратился он через весь стол к хозяину дома, — но я должен сделать одно заявление. Дело в том, что ваше шампанское пахнет пробкой.

Мгновенно наступила тишина.

— Пахнет пробкой? Пробкой? — сказал лорд Уиндэм. — Оно не должно пахнуть пробкой. С чего бы ему пахнуть пробкой?

Испуганный дворецкий поспешил к стулу хозяина.

— Никогда к нему не прикасаюсь, — сказал лорд Уиндэм. — Мой врач не позволяет. Кто еще говорит, что шампанское пахнет пробкой? Чарльз? Что не так с этим шампанским? У нас оно не должно пахнуть пробкой.

Все попробовали шампанское. Никто не знал, что сказать. Согласишься с Папой — проявишь невежливость по отношению к лорду Уиндэму; не согласишься — выставишь Папу грубияном. Принесли новые бутылки. Заменили бокалы. Пока Папа подносил свой бокал к губам, мы застыли в мучительном ожидании.

— Я бы сказал, что и это пахнет, — сказал он, слегка склонив голову набок. — Должно быть, это безнадежный случай. В понедельник утром вам следует телеграфировать вашему виноторговцу. Как он смеет подсовывать вам шампанское, которое пахнет пробкой.

— Уберите его, — резким голосом сказал лорд Уиндэм дворецкому. — Мы будем пить рейнвейн.

Снова заменили бокалы.

Селия уставилась в свою тарелку. Найэл сосредоточил все внимание на серебряных канделябрах. А Мария, новобрачная, сбросив обличье дост. миссис Чарльз, вновь приняла на себя роль Мэри Роз.

— Думаю, немного музыки всех успокоит, — сказала леди Уиндэм, когда обед закончился.

В ее голосе звучала неподдельная искренность, и Найэл, подкрепленный рейнвейном, пошел к роялю, стоявшему в дальнем конце гостиной. Теперь, думал он, и впрямь не так уж важно, что случится. Я могу делать, что мне нравится, играть, что мне нравится, никому нет до этого дела, никто не собирается по-настоящему слушать; все хотят забыть кошмар, пережитый за обедом. Вот когда я действительно становлюсь самим собой, ведь музыка, моя музыка — все равно что наркотик, притупляющий чувства, и лорд Уиндэм с его тикающими часами может отбивать такт, если ему заблагорассудится… Леди Уиндэм может закрыть глаза и думать о программе на завтра. Пала может отправиться спать… Фрида — скинуть туфли под диван; Селия — расслабиться. Остальные могут танцевать или нет, как им угодно, а Мария может слушать песни, которые я пишу для нее и которые она никогда не споет.

И вот нет больше чопорной гостиной в Колдхаммере, но есть рояль, любой рояль, в любой комнате, где он есть, Найэл мог бы остаться наедине с собой. Он продолжал играть, и не существовало иных звуков, кроме звуков его музыки, танцевальной музыки, не похожей ни на какую другую. Было в ней что-то дикое и что-то сладостное, ее переливы навевали мысли о чем-то далеком и грустном, и нравится вам это или нет, думала Мария, вам хочется танцевать, танцевать, и желание это превыше всех мирских желаний.

Она прислонилась к роялю и смотрела на Найэла; нет, то уже была не дост. миссис Чарльз Уиндэм, не Мэри Роз, ни один из трех образов, в которые она мгновенно перевоплощалась, — то была Мария, и Найэл знал это, пока его пальцы мелькали над клавишами; и он смеялся, ведь они были вместе и он был счастлив.

Селия посмотрела на них, затем на заснувшего в кресле Папу и вдруг услышала, как рядом с ней кто-то проговорил мягким, взволнованным голосом:

— Я отдал бы все на свете за такой дар. Он никогда не поймет, как ему повезло.

Это был Чарльз. Из дальнего конца длинной гостиной он пристально смотрел на Найэла и Марию.

Лишь около полуночи мы разошлись по своим комнатам, чтобы лечь спать. Музыка сделала то, о чем просила хозяйка. На всех снизошел покой. На всех, кроме самого исполнителя.

— Зайди и посмотри мою комнату, — сказала Мария, появившись в коридоре в пеньюаре как раз в тот момент, когда Найэл проходил мимо ее двери, направляясь в ванную. — Она обшита панелями. И резной потолок. — Мария взяла Найэла за руку и втянула в комнату. — Правда, красиво? — спросила она. — Посмотри на лепку над камином.

Найэл посмотрел. Ему не было никакого дела до лепки.

— Ты счастлива? — спросил он.

— Безумно, — ответила Мария и повязала волосы голубой лентой. — У меня будет ребенок, — сказала она. — Ты первый, кому я говорю об этом. Кроме Чарльза, конечно.

— Ты уверена? Не слишком ли скоро? Ты всего месяц замужем.

— Наверное, это произошло сразу после нашего приезда в Шотландию, — сказала Мария. — Видишь ли, иногда так бывает. Разве не здорово? Как принц крови.

— Почему принц крови? — спросил Найэл. — Почему не как молодая кошка с котятами?

— По-моему, принц крови, — сказала Мария. Она забралась в кровать и взбила подушки.

— Теперь ты чувствуешь себя иначе? — спросил Найэл.

— Нет. Не совсем. Иногда тошнит, вот и все, — ответила Мария. — И наверху у меня смешная голубая венка. Посмотри.

Она спустила с плеч пеньюар, и Найэл увидел, что она имеет в виду. На ее белых грудях вздулись бледно-голубые вены.

— Как странно, — сказал Найэл. — Интересно, так всегда бывает?

— Не знаю, — сказала Мария. — Они их портят, ведь так?

— Да, пожалуй, так, — сказал Найэл.

Именно в этот момент из своей гардеробной в комнату вошел Чарльз. Он остановился и пристально смотрел на Марию, пока та как ни в чем не бывало натягивала пеньюар.

— Найэл зашел пожелать мне доброй ночи, — сказала Мария.

— Вижу, — сказал Чарльз.

— Доброй ночи, — сказал Найэл. Он вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь.

Найэл совсем не хотел спать и чувствовал сильный голод, но проще было бы съесть мебель в его комнате, чем пробраться вниз и исследовать тайны кладовых Колдхаммера. Разумеется, всегда оставалась надежда, что Фрида, зная его привычки, тайком положила в свою вечернюю сумочку что-нибудь из съестного и спрятала у него под подушкой. Найэл свернул по коридору к комнате Фриды, но на верхней площадке лестницы путь ему преградила леди Уиндэм. Более грозная, чем обычно, в пикейном халате, с посеревшим от утомления лицом, она совещалась с двумя горничными, которые держали в руках тряпки и ведра.

— Ваша мать не закрыла краны в ванной, — сказала Найэлу леди Уиндэм. — Вода перелилась через край и залила библиотеку.

— Мне ужасно жаль, — сказал Найэл. — Какая неосторожность с ее стороны. Могу я что-нибудь сделать?

— Ничего, — ответила леди Уиндэм. — Абсолютно ничего. Все, что возможно, мы уже сделали. Завтра утром этим займутся рабочие. — И в сопровождении горничных она удалилась по направлению к своим покоям.

Одно по крайней мере ясно, подумал Найэл, крадясь к комнате Фриды, — ни одного Делейни в Колдхаммер больше не пригласят. Кроме Марии. Мария будет приезжать в Колдхаммер из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год, пока не умрет вдовствующей миссис Чарльз Уиндэм в своей постели.

Он не стал стучать в дверь Фриды. Просто вошел и пошарил рукой под подушкой. Он нащупал две булочки и банан. Молча он принялся в темноте очищать банан.

— Знаешь, что ты наделала? — спросил он Фриду.

Но она уже полуспала. Она зевнула и повернулась к нему спиной.

— Я почти все вытерла своим вечерним платьем, — сказала она. — Подарила тюль горничной. Та была довольна.

Найэл доел банан.

— Фрида!

— Что?

— Рожать очень больно?

— Это зависит от бедер, — пробормотала Фрида, почти засыпая. — Они должны быть широкими.

Найэл зашвырнул кожуру банана под кровать и приготовился ко сну. Но сон к нему не шел. Его преследовали мысли о бедрах Марии.

В три часа ночи грохот, раздавшийся в коридоре, заставил его броситься к двери. Папа тоже не мог заснуть. Но по иной причине. Выведенный из себя лестничными часами лорда Уиндэма, он попробовал остановить их, с силой переведя стрелки назад, и осколки разбитого стекла лежали у его ног.