Кобо Абэ
Вторгшиеся (Записки и эпилог)

Записки

Меня снова разбудили шаги нескольких человек, когда мне наконец с трудом удалось задремать. Видимо, они изо всех сил старались не быть услышанными, но были слишком неловкими, и их шаги, наоборот, так и лезли в уши. Укрывшись с головой, я ворочался с боку на бок.

Шаги, шурша, словно это была сороконожка, поднялись по лестнице, миновали уборную и приближались, казалось, к моему жилью. «Сволочи! — подумал я со злостью. — Этот чертов страховщик убийц ведет к себе, наверное, какого-нибудь карманника или ворюгу!» Но шаги прошли мимо и остановились, похоже, у восьмой квартиры. «Дерьмо! — подумал я. — Неужели эта кривоногая шлюха зараз может принять пятерых?» Но шаги прошли и мимо восьмой квартиры. «Значит, — решил я, — идут в девятую. Неужели угонщики автомобилей пристукнули наконец этого шофера?»

Однако шаги миновали и девятую квартиру, и если они не собираются пройти сквозь стену, значит, направляются, несомненно, в десятую, то есть в мою квартиру, понял я, и в тот же миг меня, точно пружиной крысоловки, подбросило на постели, я вскочил, едва не забыв голову на подушке. «Кого и зачем принесло среди ночи? Я чист. За мной ничего такого нет. Просто представить себе не могу!»

Светящиеся стрелки стоявшего у изголовья будильника показывали двадцать минут четвертого. Одернув задравшуюся рубаху, нащупав и подтянув к себе брюки, я подготовился к развитию событий. Шаги, одни за другими, тихо замерли у моих дверей. Наступила тишина, которая воцаряется, когда, затаив дыхание, заглядываешь в пропасть. Я прислушался — жужжание насекомых раздражало до омерзения, барабанные перепонки буквально распухли, будто я улавливал шум надвигающегося тайфуна.

Раздался звук, словно кто-то скребется в дверь, потом стук в дверь, тихий, но настойчивый. Точно отвечая на стук, в тон ему забилось мое сердце. Тихий разговор, и после небольшой паузы снова стук, немного громче, чем раньше.

— Кто там? — спросил я нутром, но голос так и не вылился наружу, вязкая слюна облепила язык.

Стук стал еще громче, за дверью явно волновались.

— Кто там?

На этот раз я постарался, чтобы голос мой прозвучал. Но мне показалось, лился он не изо рта, а из ушей.

— К.-сан[1], — вежливый голос мужчины средних лет назвал, несомненно, мое имя, — простите, что так поздно, уже ночь, но... — послышалось в ответ.

Вслед за этим раздался голос, видимо, молодой женщины:

—— Так поздно, уже ночь...

Голоса были такими домашними, что сразу же вернули меня к действительности, они развеяли мои необоснованные страхи, как солнце рассеивает туман. Затем я услышал шарканье подошв нескольких человек — похоже, они были смущены.

Горько усмехаясь по поводу психологического эффекта времени, я натянул брюки и зажег свет. Ремня почему-то найти не смог и, придерживая брюки руками, не колеблясь или, лучше сказать, охотно распахнул дверь и встретил незваных посетителей. Яркий свет придал мне храбрости, а любопытство сделало приветливым.

Передо мной стояли благородного вида господин в черном вечернем костюме и бабочке и сияющая улыбкой такого же благородного вида дама, скорее всего его жена, в платье, ниспадавшем широкими складками. Рядом, опираясь на палку и пошатываясь, широко улыбалась, обнажив десны, сморщенная старуха, которой можно было дать не одну сотню лет. За ними, заполнив всю лестничную площадку, выстроилось несчетное множество детей, начиная со здоровенного детины лет двадцати и кончая новорожденным на руках девушки. Точно сговорившись, они дружно улыбались, склонив головы кто вправо, кто влево.

— Позволим себе побеспокоить хозяина, — сказал, повернувшись, благородного вида господин.

Хотя я не произнес ни слова, все дружно кивнули и толпой ввалились в квартиру. Всего их было девять человек. Они сразу же забили всю квартиру.

— Тесно, — сказал благородного вида господин.

— Тесно, — поддакнула женщина.

— Сейчас уберу, — сказал я поспешно, протягивая руки к постели.

— Не нужно, не нужно, — прошамкала старуха, отстраняя мои руки палкой. — Я устала, прямо сейчас и прилягу.

«Ну и бесцеремонная же!» — возмутился я и повернулся к благородного вида господину — тот, выдвинув ящик моего письменного стола, рылся в нем. Пораженный, я схватил его за руку.

— Что вы делаете? — возмущенно спросил я.

— Да вот, ищу сигареты, — последовал ответ, будто ничего предосудительного он не делал.

— И вообще, зачем вы пожаловали?

— Зачем, спрашиваешь? — возмущенно нахмурился благородного вида господин и заявил неожиданно нагло: — Мы пришли к себе домой, и нас вдруг спрашивают, зачем пожаловали, что все это значит? Ты задаешь неуместные вопросы.

— Ничего подобного, это моя квартира. — От испуга я тоже внезапно посуровел. — Вроде бы не пьяные, но то, что происходит, — полнейший абсурд. Незнакомые люди врываются к тебе среди ночи и заявляют, что это их дом. Я просил бы, чтобы вы в своих шутках соблюдали меру.

Благородного вида господин выпятил грудь, оттопырил нижнюю губу, прищурившись, смерил меня презрительным взглядом и сказал:

— Хм, бестолковый человек. Затевать среди ночи спор, пререкаться по совершенно ясному вопросу просто недопустимо. Виновник беспокойства — ты. Ну что ж, сейчас мы самым простым способом поможем тебе понять, наша это квартира или нет. — Благородного вида господин повернулся к остальным: — Друзья, здесь появился человек, посягающий на наше жилье. Чтобы защитить его, необходимо провести собрание. Необходимо решить, кто будет председателем. Надеюсь, вести собрание вы поручаете мне?

— Поручаем! — дружно завопили дети.

Я весь съежился, боясь, как бы соседи не рассердились, услышав этот крик.

— Итак, — сказал благородного вида господин, — я буду председательствовать. На повестке дня вопрос, является ли эта квартира нашей или нет, прошу высказываться.

— Конечно наша, — сказал, пожимая плечами, старший сын, здоровенный детина весом, наверняка, килограммов за семьдесят.

— Само собой, тут и спорить нечего, — раздраженно сказал второй сын, с такой же бандитской физиономией, как и старший.

— Согласны! — в один голос закричали остальные, за исключением спящей старухи и младенца.

— Ну, видишь теперь? — сказал, обращаясь ко мне, благородного вида господин.

Я разозлился:

— Что вы здесь творите? Вздор какой-то!

Благородного вида господин обиделся:

— Вздор? Ты называешь вздором волю большинства, являющуюся важнейшим принципом демократии? — Потом бросил брезгливо: — Фашист!

— Наплевать мне на все это, — парировал я с неменьшей решительностью. — Что бы вы ни говорили, эта комната моя, вы не имеете к ней никакого отношения, и я прошу вас убраться отсюда. Уходите побыстрей. Из-за таких безумцев, как вы, я пережил ужасные минуты!

— Фашист, — мрачно повторил благородного вида господин. — Все складывается не в твою пользу, вот ты и пытаешься, растоптав волю большинства, прибегнуть к насилию. Выгоняя среди ночи на улицу эту старушку, этих бедных детишек, ты ведешь себя просто по-дьявольски. Средство, к которому мы должны прибегнуть во имя защиты нашей свободы...

— Вооружить лагерь гуманизма, — продолжил его мысль старший сын.

— С насилием нужно бороться силой справедливости, — заявил вслед за ним второй сын.

В мгновение ока меня окружили благородного вида господин, старший и второй сын.

— У меня пятый дан по дзюдо, я был тренером в школе полицейских, — сказал благородного вида господин.

— В университете я занимался реслингом, — добавил старший сын.

— А я был боксером, — сказал второй сын.

Старший и средний сын взяли меня с двух сторон за руки, а благородного вида господин своим огромным кулаком нанес мне удар под ложечку. Брюки сползли вниз, и в таком неприглядном виде я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, было уже утро.

Меня засунули под стол, сложив чуть ли не пополам.

Никто из вторгшихся еще не проснулся. В комнате было расстелено все, что им удалось найти: тюфяк, одеяло, одежда. Свернувшись на них, они храпели. В окно сквозь листву деревьев лилось утреннее солнце, с улицы доносился рожок торговца соевым творогом, и на фоне этих ощущений реальной жизни наглое существование вторгшихся стало выглядеть еще более реальным и ужасным.

Посредине, сняв пиджак, укрывшись им и подложив руки под голову, храпел благородного вида господин. Слева от него, с методичностью маятника двигая вправо и влево своим торчащим подбородком, спала старуха, оккупировавшая мою постель. Рядом с ней раскинула в стороны руки и ноги женщина, причем одна ее рука и нога лежали на постели старухи. При свете дня надетое на ней свободное платье выглядело очень странно. Оно было похоже на театральное одеяние, в котором выступают актеры, играющие в опере иностранцев (какими они видятся народу любой страны). На зеленом платье с множеством складок беспорядочно болтались абрикосового цвета лоскуты, выглядевшие чешуйками плохо вычищенной рыбы. Подол был сильно задран, — казалось, она сделала это специально, что меня раздражало, поскольку ставило в неловкое положение. Справа от благородного вида господина, уткнувшись головами в его живот, храпели, повернувшись друг к другу лицом, средний и старший сыновья. Стоило одному всхрапнуть, как у другого колыхались волосы. В ногах благородного вида господина, свернувшись калачиком и обняв младенца, спала девушка лет семнадцати с собранными в пучок волосами. Лицо ее казалось привлекательным. У самого стола, под который меня затолкали, в невообразимых позах, словно бодаясь, ничком лежали мальчик и девочка. Мальчику, видимо, снилось, что он бежит — время от времени ноги его подрагивали, точно от электрического разряда, а девочка что-то непрерывно бормотала — она производила очень неприятное впечатление.

Окинув взглядом комнату, я подумал про себя: «Нет, это не сон» — и в мрачном настроении стал выбираться из-под стола; суставы трещали, будто кто-то ломал бамбук. Услыхав этот треск, женщина лягнула старуху, та сразу же повернулась на другой бок, но, к счастью, никто не проснулся.

Я, как и прежде, поддерживая руками сползающие брюки, понуро стоял, лишенный собственного достоинства, ни к чему не пригодный, как палочка для еды, не имеющая пары, но вдруг меня пронзила мысль: «Эта квартира моя». Я возмутился: эти подонки хотят заставить меня плясать под их дудку. Начну с того, что растолкаю их и вышвырну вон, — что в этом противоестественного? Но как только я вспомнил насилие, учиненное ими вчера надо мной, меня охватил страх. Все нужно решать законным путем. Разве может кто-нибудь молчаливо позволить подобную несправедливость, более того, действия, лишенные здравого смысла? Для таких случаев существует общественный договор.

Я начал тихонько готовиться к тому, чтобы выйти из дому. Когда я снял висевший на стене пиджак, под ним оказался ремень, который я никак не мог найти. Надев пиджак, я решил проверить карманы и сразу же обнаружил, что исчез бумажник. Кроме него исчезли и зажигалка, и трубка, и табак. Проездной билет оказался на месте, но приколотые к нему талоны на еду и фотография S.-ко (моей возлюбленной) исчезли. Нетронутыми остались лишь сломанный карандаш и записная книжка.

Хотя меня это и ошеломило, я тем не менее посчитал случившееся естественным, но все же решил выйти наружу, глотнуть свежего воздуха и в покое обдумать меры, которые мне следует предпринять; с этой целью я крадучись, на цыпочках, проскользнул в прихожую.

Я вздохнул с облегчением, но в то же мгновение кто-то положил мне руку на плечо. Это была привлекательная девушка. Словно опасаясь окружающих, она приблизила ко мне свое лицо, источая запах младенца.

— Хочу посоветовать вам: было бы неплохо, если бы вы, пока они не встали, вскипятили чай, а если можно, то и еду приготовили. По утрам мои братья всегда встают в плохом настроении. Если что-то будет не по ним, тут же устроят собрание и поставят вас в дурацкое положение.

Ах так, тем более надо что-то делать. Взяв ботинки, я уже собрался было надеть их, но потом передумал и, с ботинками в руках, тихо открыл дверь и вышел наружу. Мне вдогонку девушка прошептала:

— На собрании, которое провели после того, как вы заснули, было решено разрешить вам пользоваться ботинками и одеждой. — Придерживая дверь, которую я пытался захлопнуть, она продолжала: — То, что я рассказала, должно остаться между нами. Если они об этом узнают, мне здорово влетит. Сочувствую вам. Я ваш доброжелатель.

Смеялись лишь глаза девушки, она поспешно вернулась в комнату.

Выйдя, я первым делом подумал о том, что нужно с кем-то посоветоваться о случившемся. Но в то же время сознавал, что попал в трудное положение, заставлявшее меня сожалеть о той жизненной позиции, которую я до сих пор занимал. Теперь уже поздно об этом рассуждать, но пришлось пожалеть о том, что я не сошелся ближе с жильцами нашего дома. Даже не с кем поговорить. Они меня еще и на смех поднимут.

Стараясь ступать тише, я дошел до уборной, надел наконец ботинки, справил нужду, сполоснул лицо, утерся подолом рубашки и от этого почувствовал себя гораздо лучше — во мне взыграла такая смелость, что я решил даже поговорить с управляющей домом. Это действительно можно было назвать решимостью. Ведь мне нужно было эту похожую на шимпанзе женщину с лицом, лишенным даже проблеска ума, эту нечеловечески алчную подлюку, мимо которой невозможно было пройти, чтобы она не напомнила о плате за квартиру, ту, о ком я мог думать только как о потенциальном противнике моих умозаключений, сделать союзником, которому я бы мог откровенно поведать о своих проблемах.

Положив локти на окно, выходящее на дорогу, и попыхивая трубкой в такт передававшейся по радио утренней гимнастике, управляющая искоса поглядывала своими маленькими белесыми глазками на толпившихся у колонки женщин. Потом, даже не поворачивая головы и лишь скосив глаза в другую сторону, она холодно взглянула на меня. Вынула трубку изо рта, углы ее сиреневых тонких морщинистых губ дрогнули в улыбке, и я подумал, что так она готовится к тому, чтобы изрыгнуть свои обычные слова: «Плата за квартиру». Чтобы опередить ее, я быстро подошел к ней и поклонился с деланной улыбкой:

— Простите, мне совершенно необходима ваша помощь. — Губы управляющей дрогнули еще сильнее, и я совсем оробел, но, набравшись смелости, продолжал: — Вчера ночью, глубокой ночью, какие-то странные люди...

Когда я на одном дыхании выложил ей всё, управляющая выколотила трубку и потупилась:

— О чем вы говорите? Я ничего не поняла.

— Чего же тут не понять? Я бы хотел, чтобы вы подтвердили, что десятая квартира моя.

— Мне совершенно все равно, чья это квартира. Она сдается человеку, который платит за нее, и кто бы им ни был, мне безразлично.

— Но ведь плата за квартиру означает, что вместе с квартирой он получает и право жить в ней. Именно я являюсь съемщиком десятой квартиры и плачу за нее, поэтому абсолютно незнакомые мне люди не имеют никакого права вторгаться в мою квартиру.

— О каких правах вы говорите? Со всем этим должен разбираться тот, кто снимает квартиру, а я ни о чем знать не хочу. Может, я говорю слишком откровенно — квартиры мной сдаются не людям, их арендуют деньги. — Управляющая подняла на меня свои косо прорезанные глаза. — Кстати, за свою квартиру вы, по-моему, еще не заплатили, собираетесь это сделать? Подумайте над этим как следует.

Я не рассчитывал, что все моментально разрешится, но все же не думал, что она окажется такой бездушной. В полном унынии я решил выйти наружу и, забыв о времени, застыл на каменных ступеньках, ведущих во внутренний двор.

— Доброе утро, — кто-то ударил меня по плечу и схватил за руку, — у тебя вид, будто ты что-то замышляешь. — Это был второй сын из семьи вторгшихся, с зажатой во рту только что купленной мной зубной щеткой и измазанными зубной пастой губами.

Как раз в это время мимо проходила с веером для раздувания жаровни в руке кокетливая вдовушка из третьей квартиры, и он, будто был знаком с ней чуть ли не десять лет, помахал ей рукой с зажатой в ней зубной щеткой и приветливо поздоровался:

— Доброе утро, Оку-сан. — И хотя она, лишь искоса взглянув на меня и на него, попыталась пройти мимо, он бросился за ней и схватил за руку: — Перепачкался зубной пастой, простите. — А потом, делая вид, что собирается обнять ее за талию, обернулся ко мне: — Послушай, отец будет сейчас проводить собрание. Иди туда быстрей.

Вдовушка уже давно строила мне глазки, и где-нибудь в укромном уголке лестничной площадки, когда там никого не было, она специально, чтобы я увидел, задирала юбку, делая вид, будто поправляет чулки, но я никогда не проявлял к ее заигрываниям никакого интереса, да его у меня и в самом деле не было. И когда этот омерзительный сынишка устроил на моих глазах такое откровенное представление, я не испытал никакой ревности, просто остался неприятный осадок оттого, что я увидел в этом знак появления вражеской силы, которая разрушит до основания всю мою будущую жизнь.

Не говоря ни слова, я хотел выйти из дому, но братец остановил меня окликом:

— Собрание начинается. Если не будешь присутствовать на нем, ничего хорошего не жди. Отправляйся туда.

Отмахнувшись от его слов, я выскочил наружу, правда, какого-то определенного плана у меня не было, но, подталкиваемый резкостью своих собственных действий, я неожиданно для себя решил наведаться в полицейскую будку, которая обычно моим доверием не пользовалась. Или, видимо, лучше сказать: поскольку другого места, куда бы мне следовало пойти, я придумать не мог, осталось лишь такое, куда мне меньше всего хотелось идти. В будке, развалившись на стульях, сидели со скучными лицами двое полицейских, молодой и пожилой, и от нечего делать курили. Когда я стал рассказывать, что привело меня к ним, молодой полицейский демонстративно отвернулся и, будто что-то вспомнив, стал листать записную книжку и делать в ней какие-то пометки, а пожилой время от времени хмуро кивал — слушаю, мол.

— Вот как, — сказал он. — Такими разговорами мы сыты по горло. Как видите, хотя вы этого, возможно, и не знаете, мы сейчас страшно перегружены, так что, может, зайдете к нам еще разочек, когда выдастся время?

— Неужели же вы не понимаете, что я не могу откладывать это дело ни на минуту? Смотрите, бумажник у меня забрали, в квартире моей ведут себя как хозяева, делают что хотят...

— Никакой срочности нет. Отправляйся на работу, уж в этом никто тебе не помешает. Кроме того, вмешиваться в дела, подобные твоему, нам очень трудно. Начать с твоего утверждения, что это совершенно чужие тебе люди, — но разве можно безоговорочно принимать на веру показания одной стороны? Предположим, эти люди заявят, что хорошо знают тебя, — исходя из тех случаев, с которыми мы сталкивались до сих пор, они именно это будут утверждать, — так вот, есть ли у тебя веские доказательства, способные опровергнуть подобное утверждение?

— Логика, здравый смысл.

— Нет, такие доказательства не годятся, на них не обопрешься. У нас в ходу только вещественные доказательства. Ты, должно быть, и сам понимаешь, как трудно заниматься подобными делами. Если хочешь знать мое мнение, я вообще сомневаюсь, что такого рода инциденты разрешимы. Не нервничай ты так, все будет хорошо.

Не успел я открыть рот, как молодой полицейский заявил раздраженно:

— Будешь еще болтать, мы посчитаем тебя преступником.

Он отшвырнул окурок и, делая вид, что ему нужно подойти к телефону, изловчился и вытолкнул меня из будки.

Я не стал возвращаться домой, а отправился прямиком на фирму, хотя идти туда было еще рановато.

В обеденный перерыв я пригласил S.-ко поесть со мной. Но вдруг вспомнил, что у меня нет бумажника. От смущения я покраснел, но S.-ко трогательно утешила меня:

— Не беспокойся, сегодня же день выдачи жалованья.

В другое время я бы от радости захлопал в ладоши, но на этот раз все было наоборот — я пришел в уныние. Отсутствие твердой уверенности в том, что я владею какой-то собственностью, сделало меня недоверчивым, неуверенным в себе. S.-ко сказала, что хочет свою прежнюю фотографию (вместе с талонами на питание ее похитили у меня вторгшиеся) поменять на новую, и протянула ее мне — на ней она выглядела еще привлекательнее. Я, в выражениях, соответствующих ее душевному состоянию и возрасту, необдуманно пообещал бережно хранить ее на сердце, что совсем выбило меня из колеи. У меня появился даже сильный соблазн рассказать ей обо всем, но я пока и сам не мог во всей полноте осмыслить суть происшедшего, поэтому отказался от этой идеи, чтобы не заставлять ее понапрасну тревожиться.

Я чувствовал одиночество, словно меня возносило в небесную высь, чувствовал, что время перестало течь, как моча при уретрите, исчезла стройность мысли, работа не продвигалась, все это породило непереносимую злость, мной овладело такое всепоглощающее, буквально физиологическое стремление бежать из фирмы, что лицо мое стало мертвенно-бледным. Я твердо решил, вернувшись домой, дать бой вторгшимся.

Выходя из фирмы, я сунул в руку ожидавшей обычного приглашения, а может быть, на этот раз просто сильно обеспокоенной S.-ко конверт с жалованьем и бросил на ходу:

— Возьми это сегодня себе. Завтра воскресенье, давай сходим в кино, я за тобой зайду.

Сказав это, я чуть ли не бегом устремился прочь от нее, но, опомнившись, обернулся — она стояла растерянно, и на лице, словно сошедшем с портрета Пикассо, застыло выражение трудно передаваемого словами неорганического смещения.

Одним духом я промчался по внутреннему двору нашего дома и уже поставил ногу на первую ступеньку, как тут меня окликнул женский голос.

— К.-сан, ваш гость очень интересный человек, — сказала, криво улыбаясь, вдовушка.

Я хотел выругаться как следует, но заколебался, не зная, на кого следует обратить брань в первую очередь — на вдовушку или на братца, и сдержался.

У меня дома все семейство, усевшись в кружок, ело. Благородного вида господин утер ладонью рот и снисходительно улыбнулся:

— О-о, пришел наконец. Утром и завтрака не приготовил, мало того, — лицо его вдруг резко изменилось и стало свирепым, — чай не вскипятил и преспокойно ушел, поставив нас в тяжелое положение. Если и дальше так пойдет...

Женщина оторвалась в испуге от чашки:

— Если и дальше так пойдет...

Благородного вида господин продолжил:

— ...это поставит нас в затруднительное положение. Нам пришлось распределить между собой работу: одни пошли продукты покупать, другие стали разводить огонь. Разве можно взваливать на нас все эти заботы здесь, в совершенно незнакомом для нас месте? Ты должен обратить на это внимание. Тебе сегодня выдали жалованье, это очень хорошо, а то в твоем тощем бумажнике, в котором и тогда было почти пусто, после того как мы купили необходимые в хозяйстве вещи, ничего не осталось. Не хочу, чтобы у тебя были лишние проблемы, поэтому предупреждаю: в будущем всё делай по плану, предварительно посоветовавшись со мной.

Меня будто нежно погладили по разгоряченному лицу. И я начисто забыл заготовленные мною во множестве слова, которые всю дорогу буквально рвались из меня.

— Чего расселась как дурочка, ну-ка поднимайся!

Старшая дочь, примостившаяся с краешку, послушно освободила место и, повернувшись ко мне, чуть улыбнулась одними глазами, а я неохотно сел рядом, скрестив ноги.

— Может быть, сначала лучше уберешь посуду и приготовишь чай? — сказал, не дав мне отдышаться, старший сын.

Я непроизвольно вскочил и, будто катясь по крутому склону, заявил возмущенно:

— Не говори глупостей! Я не обязан этого делать. Мало того, у меня есть право сказать вам, чтобы вы убирались отсюда. Больше я ни на шаг не отступлю, знайте это. Соберите свои вещи и убирайтесь!

— Убирайтесь, говоришь? А разве у нас были такие планы? — Второй сын стал шутовски оглядываться вокруг, все громко засмеялись, даже младенец закатился, а я так неприлично растерялся, что готов был расплакаться.

— Этот человек еще не привык воспринимать современную жизнь, подобную нашей. И смеяться над ним просто жестоко.

Если бы дочь не утихомирила остальных, я бы, несомненно, начал бушевать — как человек, подверженный истерическим припадкам. Но слова дочери сковали меня по рукам и ногам.

— Совершенно верно, — сказал благородного вида господин. — Все должно делаться демократическим путем. К.-кун[2] еще не обучен тому, чтобы строить свою жизненную позицию на демократической основе. Это, конечно, обременительно, но мы столкнемся с серьезными трудностями, если не удастся приучить его к демократии путем проведения собраний по всем возникающим вопросам. Давайте, как обычно, выберем председателя и примем решение по поводу того, обязан К.-кун или нет убирать посуду и приготавливать чай. Кто будет председательствовать?

— Поручаем тебе, веди собрание! — в один голос закричали дети.

— Итак, — сказал благородного вида господин, — беру на себя председательствование. Извините, что затрудняю вас, представляю на ваше рассмотрение вопрос, обязан это делать К.-кун или нет. Тех, кто считает, что обязан, прошу выразить свою волю поднятием руки.

Не успел он закончить свою речь, как вся компания не только не выразила ни малейшего сомнения по этому будто совершенно очевидному для всех вопросу, но, глядя на меня с молчаливым осуждением — вот, мол, тип, — дружно взметнула вверх руки в знак согласия. Меня поразило, что даже не умевший еще как следует говорить младенец и тот не колеблясь поднял вверх свою пухлую ручонку.

— Так, вопрос решен. Подавляющим большинством голосов. В прошлом меньшинство господствовало над большинством, и бороться с этим можно было лишь путем индивидуального насилия, но человеческий разум прогрессировал. Вполне логически законом стала воля большинства; помимо всего прочего, этот метод вполне теоретичен и рационален. Надо сказать, он действительно гуманен.

Сидевший рядом с потиравшим руки и победоносно смотревшим на меня благородного вида господином второй сын попросил:

— Отец, дай сигаретку.

— Сигаретку? Твой отец не владелец табачной лавки, тебе должно быть это известно. Я не желаю, чтобы ко мне обращались с непомерными требованиями.

— Оставь свои шуточки, отец. Последнюю сигарету я выкурил часа три назад. А всем прекрасно известно, что бывает, когда у меня кончаются сигареты и я от этого выхожу из себя.

— Понимаю тебя, Дзиро-тян[3], — сказал старший сын, — но хватит осыпать друг друга угрозами, подумаем лучше, что делать. Если даже отец и поделится с нами сигаретами, это лишь временное решение проблемы. Правда, и заявление отца, хотя это в его характере, тоже, как мне кажется, излишне эмоционально. Может быть, лучше воспользоваться случаем, чтобы обсудить возможность кардинального решения с финансовой точки зрения? Отец только что намекал, что, к счастью, К.-кун должен был получить сегодня жалованье. Нужно, чтобы он немедленно отдал его, и тогда мы займемся составлением нашего бюджета. К.-кун, давай сюда конверт с жалованьем.

Все мои ожидания сбылись полностью. Окружавшие мой скелет мускулы, словно от удара тока, стали горячими.

— Не знаю, какие основания у вас это утверждать, хотя я и сам хотел бы получить жалованье. Но даже если бы я его и получил, у меня не появилось бы ни малейшего желания отдать его вам.

— Не морочь нам голову, — сказал благородного вида господин. — Порядочный человек не должен лгать. Обмануть умных людей тебе не удастся. Насколько правдиво твое последнее утверждение, видно даже невооруженным глазом. Помни, что тебе предстоит еще убрать посуду, у Дзиро-тян кровь уже закипает от недостатка никотина, потом нужно провести важное собрание по поводу нашего бюджета, так что давай сюда свое жалованье, да поживей. — Последние его слова прозвучали чуть ли не угрожающе. — Время — деньги, будешь мешкать — заставим проценты заплатить.

— Откуда мне взять то, чего у меня нет? — бросил я.

— Ну что ж, если так, у нас тоже кое-что припасено для тебя. — Он сделал сыновьям знак глазами. — То, что ты безответственно бросаешься словами, утверждая, будто у тебя нет того, что на самом деле есть, можно назвать не чем иным, как своего рода насилием. Слова представляют собой необходимое, я бы сказал бесценное орудие общения в сфере социальной жизни человека. А ты пользуешься ими как тебе заблагорассудится, да к тому же и беззаконно. Это фашистское насилие. Что нам необходимо предпринять в связи с такой позицией?

Сыновья вскочили и встали по обеим сторонам от меня.

— Надо научно удостовериться, есть или нет, это единственный выход, — сказал старший сын.

— А если будет сопротивляться, прибегнем к силе, другого выхода нет, — поддержал второй.

В то же мгновение они схватили меня за руки и начали трясти. Они были очень сильными, я не шел с ними ни в какое сравнение. Поскольку у меня и вправду не было с собой жалованья, я решил: пусть делают что хотят, пусть хоть дух будут из меня вышибать, не шелохнусь, сохраню полное спокойствие.

Благородного вида господин удивительно сноровисто стал обыскивать меня, вынул бумажник и отдал его дочери.

— Странно. — Наклонив голову, он обменялся взглядом с сыновьями.

А я подумал про себя: «Так тебе и надо».

В тот же миг женщина вырвала из рук дочери бумажник и увидела фотографию S.-ко.

— Ой, — визгливо воскликнула она, — как противно, как противно, опять фотография этой женщины! Противно, она мне отвратительна!

— Что вы делаете?! — закричал я.

— Мама, верни ему фотографию, пожалуйста, — сказала девушка.

— Подожди, не рви, мама. Она нам еще пригодится. Видишь, на обороте подпись: S.-ко. Это фотография той самой девушки, такую же ты вчера порвала. Понимаешь? Может быть, с ее помощью нам удастся установить, где этот желторотый фашист припрятал конверт с жалованьем, — сказал старший сын, вцепившийся в мою правую руку.

— Все верно, К.-кун, ты, видимо, предполагал, что это касается только тебя, и вы с девушкой преспокойно всё сварганили, — сказал благородного вида господин.

— Преспокойно, преспокойно, говоришь?! Мерзость, ужасная мерзость! — завопила женщина.

— Не говори так, — сказал благородного вида мужчина, — К.-кун тоже как следует пораскинул мозгами.

— В таком случае, поручите это дело мне, я закалился, проработав много лет в частном сыскном агентстве. — С этими словами старший сын, выпустив мою руку, попытался вырвать из рук матери бумажник.

Но путь ему преградил второй сын:

— Постой, братец. Я это говорю не потому, что сомневаюсь в тебе, но, поскольку речь идет о деньгах, следует избегать того, чтобы этим делом занимался один человек. Мы не должны испытывать друг к другу неприязни, так что давай действовать вместе.

— Я благодарен тебе за предложение, Дзиро-тян, но необходимы реальные действия. Как мы прекрасно знаем, в этом деле двигаться, ориентируясь по карте, на которой проведена прямая линия, не удастся. Придется заниматься поисками совершенно неизвестного места. Это некое искусство. Это должен делать один человек.

— Может, заставим его, — кивнул второй сын на меня, — признаться во всем?

— Ты имеешь в виду гипнотические способности отца? Я не то чтобы не верю в технику отца... — ехидно улыбнулся старший сын.

— Послушай, Таро-тян, что это за разговоры?! — резко сказал благородного вида господин.

— Да нет, я ничего не говорю, — стал оправдываться старший сын. — Вопрос лишь в том, что это может занять слишком много времени. К тому же, существует печальная реальность — в доме нет ни гроша. Проездной билет — единственное, что у нас есть, мы собираемся выходить из дому. И поскольку выйти, используя его, может только один человек, я один и должен отправиться на поиски. К тому же, — обратился он к брату, — не мешает тебе пораскинуть мозгами: придем мы домой к этой девушке и что будем делать? Она еще совсем неопытная. Надуть ее легче всего один на один.

— В этом-то и есть мое истинное призвание, — заявил второй сын. — Так что давай я тоже пойду. Контролера обманем, здесь вопроса нет. Мне было бы очень жалко уступить тебе эту девочку.

— О чем ты говоришь! Когда такой, как ты, специалист по соблазнению девиц привлекает к себе внимание, ждать откровенности не приходится. Только что ты шептался с вдовушкой с первого этажа, с которой и познакомиться как следует не успел, это может нам сильно повредить в будущем. Тебе не кажется, что с такими повадками обязательно придется либо отступить, либо подраться?

— Постойте, постойте, — вмешался, разнимая сыновей, благородного вида господин, — у вас нет достаточного опыта, так что послушайте человека, у которого его в избытке. Не кто иной, как я...

Но тут завертела головой и закричала плачущим голосом женщина:

— Вот теперь и началось самое противное!

— Отец! — воскликнула дочка.

Мальчик и девочка, взглянув друг на друга, расхохотались; захихикала и старуха, прикрыв рукой беззубый рот.

— Хм, в таком случае, — сказал благородного вида господин, — Таро-тян, иди один. Не можем же мы ему не доверять. И если Таро-тян сохранит нам верность, мы обещаем, что в будущем и пальцем не прикоснемся к девушке S. Слышишь, Дзиро-тян?

— Ну что ж, ладно. Молодые девицы меня не так уж интересуют, — сказал второй сын.

— Мерзость, — брезгливо бросила женщина.

— Ну, я пошел. — Старший сын с ухмылкой посмотрел на меня.

У меня было такое состояние, словно мое сердце, будто сухое дерево, источенное короедами, разодранное в щепки, покинув тело, скатилось к моим ногам. Почувствовав на себе сострадательный взгляд дочери, я растерянно опустил глаза и, шмыгнув носом, не дал слезам вылиться наружу.

— Побыстрей давай, — сказал второй сын, идя вслед за братом, и, остановившись в прихожей, продолжал, ни к кому не обращаясь: — Я тоже выйду ненадолго. Не потому, что обещал вдове с первого этажа, да если бы и дал обещание, преспокойно не сдержал бы его, цель у меня профилактическая — добыть сигаретку.

Заложив руки в карманы, я рассеянно смотрел в темнеющее окно — над крышей соседнего дома всплыла жуткая луна, похожая на желтого, как яйцо всмятку, дракона, и вдруг — я этого совершенно не ожидал — ноги понесли меня в прихожую.

— Куда пошел?! — Вздрогнув, я обернулся на голос благородного вида господина, и тут же что-то мягкое и влажное стукнуло меня по лбу, а младшие мальчик и девочка, спрятавшись за старуху, прыснули. Это была жевательная резинка. — Ты не должен слоняться без дела, — продолжал, приближаясь ко мне, благородного вида господин, — принимайся за работу. Напрасно думаешь, что, если сыновья ушли, можно делать все что заблагорассудится. Как я тебе уже говорил, у меня пятый дан по дзюдо, и я работал инструктором в школе полиции. Давай живей, будем делать друг другу жизнь приятной.

— Отец, — сказала дочь, наблюдавшая за происходящим со стороны, — у него нет привычки к такой работе. И это не его вина. Виновато воспитавшее его так старое общество. Он еще не избавился от феодальных представлений, будто мытье посуды — женская работа, думаю, именно в этом все дело.

— Что-то чересчур старательно ты под него ручки подкладываешь, — мрачно сказал благородного вида господин.

— Ничего подобного, — решительно возразила дочка. — Хочешь, чтобы он всю посуду перебил? Кроме того, демократия предполагает, помимо всего прочего, и гуманизм. А насилие — исключает.

С огромной сплетенной из бамбука корзиной, полной посуды, под острыми как иглы взглядами жены и всех остальных мне пришлось, словно заводной кукле, идти в сопровождении дочери между серыми стенами, направляясь в темную комнату, где был общий водопровод.

Если отбросить, что я при этом чувствовал, сама работа была пустячной.

— Какой ловкий, не ожидала, — сказала дочка и продолжала болтать, изо всех сил стараясь утешить меня, но я упорно хранил молчание. Если говорить о моих чувствах, мне с трудом верилось, что я в самом деле существую.

На обратном пути, подходя еще к третьей квартире, я услыхал топот и крики и сказал с раздражением:

— Старший из младших братьев.

На этот раз промолчала дочка.

В квартире младшие братья, поднимая пыль, боролись, подражая сумоистам. Женщина спала, будто рухнув, привалившись к стене и выставив из-под задравшейся юбки свои огромные ноги. Старуха, сидя у окна, смотрела на луну и неизвестно почему ухмылялась. Младенец у нее на коленях громко орал, будто его резали. Благородного вида господин, сидя за моим столом, невозмутимо что-то читал.

— Закончил? — спросил он, вынимая изо рта погасшую и прилипшую к губам сигарету. — Теперь дай мне чайку.

— Чая нет, — ответил я бесцеремонно.

— Я тебя не спрашиваю, есть чай или нет. А требую, чтобы ты налил его мне. Неужели ты думаешь, что, занимая подобную позицию, можно наладить совместную жизнь?

— На нет и суда нет.

— Но, может, все-таки стоит приложить усилия? Ведь и в Евангелии сказано: не уставай творить добро. Не сдавайся — и со временем пожнешь богатые плоды. Для общего блага нельзя жалеть усилий. Христос учил: счастье в том, чтобы давать, а не получать. Пойди к соседям и обрети это счастье. Неужели, прикрываясь предлогом, что ты нам нисколько не доверяешь, ты способен нанести подобное оскорбление?

Я молча пошел к выходу, но благородного вида господин, будто ему пришла в голову какая-то мысль, поспешно окликнул меня:

— Подожди. У тебя такой вид, будто ты чем-то недоволен. Не пытайся скрыть этого. Ты, наверное, собираешься удрать от нас. Нет, так дело не пойдет. Ничего у тебя из этого не выйдет. Разведи-ка огонь. А что касается чая, Кикуко, сходи куда-нибудь, займи. Если ничего не выйдет, возьмешь отсюда книг пять-шесть и продашь.

Был уже первый час ночи, когда нетвердой походкой вернулся старший сын. Стало ясно, что он вдрызг пьян. Все напряглись, а второй сын смотрел на брата с такой злобой, будто готов был броситься на него. А тот, заикаясь от удивления, бормотал, тараща глаза:

— Лягууушка на крыше, птииичка в небе... Так угрожающе смотрите, восхищаетесь, наверное. Хм, не доверяете. Бросьте.

Благородного вида господин шагнул вперед:

— Что с деньгами?

— Опять деньги, деньги?

— Именно, деньги. Надеюсь, ты их не пропил?

— Ты говоришь «пропил», имея в виду сакэ, сакэ? Пил, конечно, разве по мне не видно? Отвяжитесь.

— Напился, совести у тебя нет. Понятно.

— Ничего вам не понятно. Неужели я должен рассказать, что не только пил, но и закусывал? Не приставайте.

Перебранка разгоралась, в нее включился и второй сын, все пришли в неистовство, кто-то первым пустил в ход кулаки, и завязалась страшная потасовка. Соседи снизу стучали в потолок ручкой метлы, соседи сбоку колотили в стену кулаками, кончилось тем, что весь дом проснулся и загудел, как развороченный улей, и только тогда сражавшиеся опустили усталые руки; старший сын с громким смехом вытащил из кармана белый конверт.

— Что это такое? — Благородного вида господин, удивленно вытаращив глаза, выхватил конверт, быстро пересчитал деньги, которых было восемь тысяч, и сравнил с суммой, обозначенной на конверте. — Чудной человек, надо было сразу сказать, не пришлось бы тогда попусту расходовать столько калорий!

Старший сын хохотал не переставая.

— Это была хорошая зарядка. Испытать такое чувство напряжения — лекарство для души. А всё потому, что мозги у вас не работают, — неужели вам в голову могло прийти, что я стал бы пить на свои деньги? Меня угощала девочка. S.-ко девочка что надо. — Он искоса взглянул на меня. — Я прямо влюбился в нее, обещал сводить завтра в кино.

— Мерзость, мерзость, — рыдая, повторяла женщина. — Обо мне так никто не заботится.

Когда старший сын, выпив остатки остывшего чая, повалился спать, все с облегчением улеглись по своим местам, издавая долгие вздохи, каждый на свой лад. Благородного вида господин крепко держал в руке конверт с моим жалованьем, но все никак не мог успокоиться. И уж совсем не мог успокоиться я. Мной овладел вдруг приступ бешеной ярости, я вскочил и затеял драку. Вряд ли нужно рассказывать, к чему это привело. Было проведено собрание и решением большинства подтверждено, что деньги принадлежат им, да вдобавок еще второй сын подбил мне кулаком правый глаз.

— Фашист! — мрачно сказал благородного вида господин. — Скорее собаку научишь говорить, чем его приручишь. К.-кун, ты тоже должен, как мы, побыстрее привыкнуть к жизни современных культурных людей. Для своего же блага. Я как раз занимаюсь сейчас исследованием возможности научить собаку говорить. — И продолжил горделиво: — Если его удастся завершить, произойдет радикальное изменение законов общества. Даже рассказав обо всем этом подробно, я вряд ли смогу убедить таких, как ты. Положив в основу работы Павлова, изучившего физиологию речи, я пытаюсь с помощью гипноза оказать определенное воздействие на головной мозг собаки и добиться апостериорного овладения ее речевым центром. Ну как, ничего, наверное, не понял? Не я один, все члены нашей семьи ведут собственные работы. Блестящие научные работы, служащие обществу. Старший сын специализируется на практической психологии преступления. Второй сын исследует сексуальную психологию женщины в климактерический период, причем в качестве объекта выступает моя жена. Моя мать уже покинула передовые позиции, но в прошлом изучала мужскую психологию и одновременно была крупным авторитетом в исследовании слепого пятна у продавцов универсальных магазинов. Эту работу продолжают, будучи еще в нежном возрасте, младшие братик и сестричка. Старшая дочь — эта немного чудаковатая — пишет стихи. В ближайшее время должен выйти сборник ее стихов «Любовь к человечеству». А самый маленький, хотя еще не умеет говорить, натренирован поднимать ручку и выражать этим свое согласие, а кроме того, служит прекрасным опытным материалом при проведении исследований в области обучения собаки говорить. Вот, примерно, что представляет собой жизнь современной культурной семьи. Ну как, поражен? Если бы ты включился в нашу работу и стал сотрудничать с нами, это не только способствовало бы успешному продвижению наших исследований, но и ты сам приобрел бы качества выдающегося культурного человека.

Тут я заметил, что, за исключением тихо плакавшей дочери, все снова погрузились в сладкий сон.

— Что с тобой?

— Мне почему-то грустно, — ответила она удивленно смотревшему на нее отцу.

Он откинул назад закрывавшие лицо девушки волосы, и я увидел, что оно было бледным и грустным.

— Ни о чем не думай, ни в чем не сомневайся, — мрачно сказал благородного вида господин и оглядел спавших членов семьи. — Давай спать. — Сказав это, он повернулся ко мне: — К.-кун, следуя демократическим принципам, я ни в коем случае не собираюсь ни к чему тебя принуждать, но все же хочу, чтобы ты понял мой намек. Эта комнатка крохотная. Для ночевки десяти человек, мне кажется, она слишком мала, и в ней очень мало кислорода. Однако днем я в этом доме всё обследовал и обнаружил, что на чердаке есть кладовка, в которой никто не живет. Что бы сделала скромная душа, если бы ей это стало известно?

До поздней ночи сражаясь с крысами в затянутой паутиной кладовке, от страха и унижения не в силах сомкнуть глаз, я, весь напрягшись, размышлял. Поклявшись отомстить, я выработал план действий с завтрашнего дня:

1. Встретиться с S.-ко до того, как старший сын выйдет из дому. (Она оказалась в опасности. Нужно подробно объяснить ей, в какое положение я попал, и добиться того, чтобы она, став моим союзником, обрела решимость бороться вместе со мной.)

2. Найти какого-нибудь добросовестного адвоката.

3. Расклеить листовки с обращением к жителям дома. (Когда недавно моряк из второй квартиры расклеил листовки с протестом против повышения квартирной платы, все жильцы сплотились в его поддержку.)

Послышался звон первого трамвая. «Нужно идти», — подумал я, но кто-то отправился в уборную. Лестница, ведущая на чердак, была рядом с уборной, и пока я ждал, когда из нее выйдут, меня охватила такая усталость, что я неожиданно для себя уснул.

Я проснулся оттого, что кто-то стучал в крышку люка кладовки. Откуда-то лились оранжевые лучи солнца, было уже светло.

— Быстрей, быстрей.

Слушая торопящие меня крики, я вытер слюну и открыл люк — это была старшая дочка, Кикуко.

— Пришла к вам, — сказала она и села рядом со мной. — Проголодались, наверное? — Она протянула кусок хлеба с маслом.

— Который час?

— Уже первый.

— Тьфу!

Мягко, смущенно улыбаясь, она удержала меня от стремления вскочить и сказала:

— S.-ко-сан? Вы уже опоздали.

— Что вы хотите со мной сделать?

— Таковы законы человеческих отношений. Первородный грех.

— Ворье!

— Мне жаль вас.

— Сумасшедшие!

— Кто? Они? Действительно, они странные, но, думаю, не настолько, чтобы называть их сумасшедшими, — может быть, исключая маму. Одна мама настоящая сумасшедшая. Твердя без конца «мерзость, мерзость», она, видимо, предается каким-то мерзким фантазиям, а может быть, хочет подражать отцу, а все слова, кроме этих, забыла.

Я с удивлением посмотрел на девушку:

— Ты на моей стороне?

— Разумеется. Я же вас люблю.

Я тут же решил изменить первый пункт выработанного мной плана: сделать Кикуко своей союзницей и привести в расстройство лагерь противника.

— Ты поможешь мне осуществить план?

— Конечно же, ради этого я и пришла.

— Мне необходимо выйти из создавшегося положения. Согласна?

— Согласна. Нужно как можно скорее бежать отсюда.

— Бежать... Это ты хорошо сказала. Да, именно бежать. Я не могу жить, когда разум мой так подавлен.

— Любовь. Проблема не в разуме, а в любви. Только сила любви дает возможность жить.

— Хорошо, хорошо, но ведь когда отсутствует разум, отсутствует и любовь.

— О-о нет, по-моему, вы ошибаетесь. Наоборот. Разум зиждется именно на любви.

— Да, видимо, я заблуждаюсь, — с откровенной готовностью согласился я, — но, поскольку мыслим мы одинаково, впредь, мне кажется, мы должны во всем помогать друг другу. Как только я увидел тебя, сразу же почувствовал, что ты в чем-то отличаешься от остальных членов семьи. Поэт все-таки. Теперь я вижу, что ты и прекрасна, как ангел. Если бы ты была независимой от этой семьи, я, возможно, полюбил бы тебя.

— В демократическом обществе личность, безусловно, независима.

— В таком случае, давай подумаем. Как выдворить этих людей?

— Выдворить? Ведь мы решили сами бежать.

— В этом нет никакой необходимости. Должны ли мы им уступать? Лучше выдворим их. Квартира же моя — это яснее ясного. Хорошо, убежим, но куда при нынешних-то жилищных трудностях?

— Я не в этом смысле. Бегство — проблема духовная. Бегство по пути любви, которая позволит вынести всё.

— Что это значит? Выходит, ты соглашаешься с нынешним положением?

— Нет, не соглашаюсь. Но, думаю, изменить его не удастся. Говорят же: кесарю — кесарево.

— Вот как? — Я встал и смахнул с лица налипшую паутину. — Выходит, ты тоже мой враг. Может, тебя подослали шпионить за мной и доверять тебе не следует?

— Я так и знала, что вы это скажете. — Кикуко поднялась, я ощутил благоухание ее волос. — Я много раз влюблялась в таких, как вы, но мне никогда не отвечали взаимностью.

В голосе Кикуко слышалась меланхолия, чувствовалось, что это правда, исходящая из самого ее нутра. Я заколебался. Но все равно, колебания не могли заставить меня взглянуть на всё иначе.

— Много раз... — непроизвольно повторил я шепотом, и вдруг до меня дошел смысл этих слов. Обомлев от страха, я понял, что должен снова вернуться к сказанному ею. — Выходит, что уже много людей, подобно мне, попадало в лапы твоей семьи, верно? — Девушка, потупившись, кивнула, и я продолжал, подчеркивая каждое слово: — Что стало с ними потом?

Девушка положила мне на грудь свои белые руки, напоминающие рыб, плавающих в тени утесов. Голос ее был грустным и в то же время прекрасным.

— Устав, все они отправились на отдых.

— Ты хочешь сказать — умерли?

Неожиданно волшебство чердака заволокло мои глаза, и я, обняв девушку, тихо поцеловал ее, в узенькую щелочку между нашими лицами потекли слезы — то ли мои, то ли ее.

В тот вечер я подвергся насилию вторгшихся — они забили гвоздями крышку люка рядом с уборной и устроили проход в кладовку через проделанную дыру в потолке встроенного стенного шкафа. В результате выйти из кладовки и войти в нее я мог только через квартиру, оказавшись, таким образом, под их неусыпным контролем.

Дни моего позора всё тянулись и тянулись. Я превратился в раба. На работу и с работы меня всегда сопровождали отъявленные хулиганы — младшие брат и сестра. По дороге они по очереди время от времени куда-то убегали и возвращались, притаскивая все, что им попадалось на глаза, — то жевательную резинку, то конфеты, иногда часы или бусы, а то и совсем ненужное им, начиная с отвертки и кончая противозачаточными средствами. Иногда они угощали меня какими-нибудь объедками. Я всегда был голоден и поэтому, не брезгуя, брал и съедал их.

S.-ко, встречаясь со мной в фирме, теперь не здоровалась. Я пытался затеять с ней разговор, но она всякий раз ловко уклонялась. Недели через две она вообще ушла из фирмы. А я продолжал ее любить.

За мной всегда следили и после того, как я возвращался домой. Во всяком случае, тронувшаяся умом женщина никогда не покидала квартиры. Первое время она пыталась кокетничать со мной (ей было все равно, с кем это делать, она кокетничала всегда, даже с кем-то невидимым), но, поняв, что я не собираюсь отвечать на ее заигрывания, резко изменила свою позицию и превратилась в лютого врага. Девушка по-прежнему демонстрировала мне свое расположение, но, поскольку у нас не было случая остаться с глазу на глаз, наши отношения не получили дальнейшего развития. Но если бы и получили, ее расположение ко мне было крайне ограниченным, как я понял по одному нашему тайному свиданию.

Что касается остальных, вообразите себе их поведение сами.

Почему я не пытался бежать? Почему я не бежал в физическом смысле этого слова, а не духовно, как говорила Кикуко? Я все еще не утратил волю к борьбе и не до конца потерял надежду. Я ждал своего шанса.

В один прекрасный день такой шанс представился. На углу одной из улиц по дороге домой был выстроен цирк-шапито. Я знал, что караулившие меня брат и сестра обязательно захотят посмотреть представление. Я умело соблазнил их и, сказав, что подожду снаружи, спровадил в цирк. За полтора часа мне удалось побывать в юридической конторе, которую я выбрал еще раньше. У юриста была огромная семья. Взрослые и дети без конца появлялись, а потом снова исчезали. Последним пришел жалкий, вконец измученный человечек — это и был хозяин конторы. Почувствовав, что в волосах у него запуталась паутина, он стал растерянно чесать голову, меня это даже начало беспокоить.

Я стал рассказывать о том, что произошло, но, как только адвокат начал вникать в суть дела, он поспешно приложил палец к губам:

— Тише, тише.

Все время, пока я рассказывал, глаза его испуганно бегали, а когда я закончил, лицо его стало мертвенно-бледным.

— Это всё? — хрипло спросил адвокат, потом встал и, взяв меня за руку, стал выпроваживать. — В таком деле, как это ни печально, помочь вам невозможно. Ни у кого из нас нет достаточно сил, чтобы по-настоящему защитить вас. — Он еще больше понизил голос: — Я сам захвачен семьей ворвавшихся. Вы, я думаю, видели — семьей из тринадцати человек. Когда это случается с таким человеком, как вы, одиноким, — еще ничего, а когда есть своя семья, как у меня, это просто бедствие. Жена, забрав детей, уехала, да нет, правильнее сказать, они ее выгнали. Все мои служащие уволились, и я теперь один работаю за всех, начиная с секретарши и кончая служанкой. За месяц я похудел килограммов на тридцать. Еще месяц — и я вообще лишусь веса.

Прощаясь, я сказал, пожимая ему руку:

— Будем друзьями.

Но он грустно покачал головой:

— Не надо, не приходите больше, пожалуйста.

Это была моя последняя попытка.

Совершить ее было нелегко, так как всякий раз, когда я возвращался домой, меня тщательнейшим образом обыскивали, но все же мне удавалось время от времени улучать момент и на обрывках бумаги, собранных при каждой благоприятной возможности, я написал тридцатистраничную листовку:

Теперь проблема состояла в том, чтобы повесить колокольчик на шею кошке. Я был связан по рукам и ногам, и возможность расклеить листовки пока не представлялась. Но приближался день очередной выплаты жалованья, и, думая о том, что, если не предприму решительных действий, мне придется еще целый месяц длить свои безысходные страдания, я пришел в полное отчаяние и однажды, сделав вид, что иду в уборную, стал расклеивать на стенах листовки.

Не успел я приклеить третью листовку, как услышал хмыканье и, обернувшись, увидел благородного вида господина и старшего сына.

— Работаешь. — Они переглянулись, ухмыляясь, и при этом выглядели очень зловеще, не сделав даже попытки сорвать листовки или помешать мне их расклеивать.

Придя в полную растерянность и не зная, что предпринять, я наклеил еще штук десять.

— Мы уж было подумали, что ты утихомирился, а ты снова за свое. Фашистское сознание — штука страшная, — сказал сын, обращаясь к отцу.

Благородного вида господин кивнул.

— Иди-ка сюда, — потянул он меня за руку.

— Может, содрать их? — спросил сын.

— Не нужно, пусть останутся в назидание. И послужат ему прекрасным уроком.

Заломив мне руки, меня отвели обратно в квартиру. Торжествующе благородного вида господин показал семейству листовки и брезгливым тоном рассказал о случившемся. Собравшийся уходить второй сын перестал одеваться и, выпятив грудь, злобно уставился на меня, но сразу же, будто ему что-то пришло на ум, изменил выражение лица и ухмыльнулся. Кикуко сидела понурившись и печально смотрела на меня, в ее глазах можно было прочесть осуждение. Остальные, естественно, не проявляли никакого интереса.

Благородного вида господин медленно заговорил:

— К.-кун, само собой разумеется, что ты должен нести ответственность за листовки. Начать с того, что по существующим в этом доме правилам использование стен для расклейки, а также их порча должны оплачиваться в размере ста иен за один листок. Ты расклеил десять листков — значит, тысяча иен. На нас, естественно, никакой ответственности не лежит. Кстати, ты получил разрешение управляющей домом на расклейку листовок? Согласие не было получено, думаю, что так. За это штраф пятьсот иен. Мы, конечно, поддержим в этом управляющую. А это приведет к результатам, прямо противоположным тем, на которые ты рассчитывал, — управляющая будет полностью поддерживать нас. Между прочим, в доме примерно половина жильцов задерживает квартирную плату. Неужели ты думаешь, что они пикнут против управляющей? Остальные — почти одни женщины, — все они более чем друзья мои и моих сыновей...

— Мерзость, мерзость, — захныкала вдруг умирающим голосом женщина и прервала этим благородного вида господина.

Рядом с ней стояла бледная, поникшая девушка. Старуха, утешая, гладила женщину по спине. Я молча вышел и стал сдирать листовки, которые мне с таким трудом удалось расклеить.