Кто ты, огнелицый?

Известна старообрядческая легенда о праведном перевозчике. Однажды в бурную ночь, в непогоду, в дом его постучался странник с просьбой перевезти на другую сторону. Пересилив страх, лодочник отправился в опасное плавание. Когда лодка благополучно причалила к другому берегу, странник хотел отблагодарить достойной платой. «Нет, — сказал перевозчик, — я перевожу бесплатно и надеюсь, что за это бог пошлет мне легкую смерть». «Оглянись», — сказал странник. Лодочник оглянулся и увидел на другом берегу свое бездыханное тело.

Перешагнуть через смерть, оставить на «другом берегу» тело «ветхого Адама» предстояло Андрею Болконскому в романе «Война и мир».

«Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер. Но в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собой усилие, проснулся.

«Да, это была смерть. Я умер — я проснулся Да, смерть — пробуждение!»

Так же пережил свою смерть Иван Ильич:

«— Кончено! — сказал кто-то над ним. Он услышал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, — сказал он себе. — Ее нет больше».

Раздвоение в момент смерти на вечного и временного наблюдателя поразительным образом похоже на модель воображаемого подлета к области черной дыры. Если смотреть снаружи, то подлет этот будет длиться вечно, однако изнутри черной дыры тот же процесс выглядит иначе. Путешественник спокойно пересекает незримую черту горизонта событий и влетает в «дыру» примерно за полчаса.

Полчаса и вечность равны друг другу.

Современная физика и космология знают и не такие чудеса.

Подлетать к черной дыре, вечно влетая в нее за ограниченный промежуток времени, можно лишь уподобившись лучу света, если мчаться со световой скоростью. Ф. М. Достоевский, переживший приговор к смертной казни «расстрелянием», ощутил и уподобление свету, и относительность времени, когда минуты вмещают вечность. Переживание это передано во всех подробностях в рассказе князя Мышкина в романе «Идиот».

«Он помнил все с необыкновенною ясностью… Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя… ему все хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же? где же? Все это он думал в две минуты решить!

Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты сольется с ними… «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность!»

Время перед казнью растягивалось до бесконечности» Нечто подобное ощутил перед смертью герой Л.X.Борхеса в момент расстрела. Это писатель по имени Хладик. У него была одна мечта: до расстрела закончить драму, но концовка не получалась. И вот он стоит у кирпичной стены под дулами винтовок:

«На висок ему упала тяжелая капля дождя и медленно Поползла по щеке. Сержант выкрикнул слово команды.

И тут окружающий мир замер. Винтовки были направлены на Хладика, но люди, которые должны были убить его, не шевелились…

Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпитета. Нашел его. Капля покатилась по щеке. Хладик коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули опрокинули его на землю».

Казалось бы, чисто психологическое переживание растянутого мгновения было, как выяснилось сегодня, отражением вполне реальных особенностей пространства-времени, свойственных нашей вселенной в мире световых скоростей. Видимо, не случайно Ф. М. Достоевский в момент смертного приговора вместе с ощущением бесконечно длящегося мгновения почувствовал какую-то внутреннюю связь со светом, отраженным от куполов.

Один из создателей новой научной картины мира В XX столетии физик Вернер Гейзенберг очень ясно истолковал относительность мгновенного и бесконечного времени в мире световых скоростей: «Из эйнштейновской теории мы знаем, что область настоящего конечна, что она тем дольше длится, чем дальше удалено от нас место события».

Воскреснуть — значит выйти за круг времен, перешагнуть рубеж, за которым «времени больше не будет».

Человеческий духовный мир, конечно, отражает жизнь всей природы. Сегодня это общепризнанно, литературоведы давно приняли на вооружение термин «психологический параллелизм». Осталось распространить это сложное понятие на космос и все мироздание. Кроме жизни природы есть еще жизнь вселенной, ее особо тонко ощущают писатели и поэты.

Вопрос об отношении человека и космоса раньше считался чисто религиозной проблемой, но ведь важны не слова, а сущность проблемы.

Об этой малоисследованной сфере жизни много писал, думал и говорил Лев Толстой. Некоторые из его высказываний сегодня звучат по-новому.

«Говорил о жизни вне времени, о том, что только здесь на земле есть прошлое и будущее, а там нет, и потому там есть возможность знать и будущее».

Именно так понимал воскресение Лев Толстой.

«Что значит «будущая жизнь»? Можно верить в жизнь, но для жизни вечной наше понятие «будущая» совершенно неприложимо» (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959).

Однажды Л. Толстой сформулировал эту мысль еще яснее: «Прежде всего про состояние после смерти нельзя сказать, что оно будет. Бессмертие не будет и не было, оно есть».

Может быть, благодаря такому ясному и чистому ощущению герои Толстого всегда благополучно минуют барьер темноты, выходя к ослепительному свету в конце туннеля. Иная судьба мятущихся грешников Ф. М. Достоевского. Вот ночная исповедь двух заблудших душ — Свидригайлова и Раскольникова.

Как похоже это на сужающееся пространство черной дыры для «внешнего» наблюдателя, который вечно летит в сужающуюся тьму и никогда не достигнет света.

Иначе видит вечное мгновение «внутренний» наблюдатель князь Мышкин, удостоенный света:

«Вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг… Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, Продолжавшиеся как молния… Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни». «В этот момент, — как говорил он однажды… — в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет. Вероятно, — прибавил он, улыбаясь, — это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы».

Мы признаем, что вселенная существует вечно; и одновременно каким-то непостижимым образом отказываем человеку в праве ощущать эту вечную жизнь в себе. Если жизнь — высшая форма существования материи, а человек — венец этой жизни, то как можно сомневаться в его причастности к всемирному бытию? Опыт вселенской жизни, сама идея космического бессмертия в значительной мере опошлена всякого рода конкретными представлениями, уподобляющими жизнь космическую жизни земной. Занавес над тайной приподнят Альбертом Эйнштейном, но именно ему больше чем кому бы то ни было свойственно чувство таинственного:

«Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека, — это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым».

Эйнштейн ощущал в космической жизни некую величайшую тайну и говорил об особом космическом чувстве, свойственном человеку: «Я назову эту ступень космическим религиозным чувством. Тому, кто чужд этому чувству, очень трудно объяснить, в чем оно состоит… Индивидуум ощущает ничтожность человеческих желаний и целей, с одной стороны, и возвышенность и чудесный порядок, проявляющийся в природе и в мире идей, — с другой… Он начинает рассматривать свое существование как своего рода тюремное заключение и лишь всю Вселенную в целом воспринимает как нечто единое и осмысленное».

Это высказывание Эйнштейна во многом созвучно размышлениям Ф. М. Достоевского о жизни, смерти и особой роли человека среди мироздания. В записных книжках писателя есть отрывок, который хотелось бы привести здесь как можно полней.

Умерла от туберкулеза жена Федора Михайловича М. Д. Достоевская, и через день после ее смерти в записной книжке писателя появилась такая запись:

«Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей? Возлюбить ближнего человека, как самого себя, по заповеди Христовой невозможно. Закон личности на земле связывает… Но если это цель окончательная человечества… — то, следственно, человек, достигая, оканчивает свое земное существование. Итак, человек есть на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное.

Но достигать такой великой цели, по моему рассуждению, совершенно бессмысленно, если при достижении цели все угасает и исчезает, то есть если не будет жизни у человека и по достижении цели. Следственно, есть будущая, райская жизнь.

Какая она, где она, на какой планете, в каком центре, в окончательном ли центре, то есть в лоне всеобщего синтеза, то есть бога? — мы не знаем. Мы знаем только одну черту будущей природы будущего существа, которое вряд ли и будет называться человеком… Эта черта предсказана И предугадана Христом, — великим и конечным идеалом развития всего человечества…»

«Человек — это эволюция, познающая самое себя», — сказал английский биолог Джулиан Хаксли. Лично мне в этой мысли чего-то недостает, возможно, самого человека. Ведь с момента появления разума эволюция во многом зависит от Homo Sapiens. Подчинена настолько, что порой, как показывает история, может превращаться в регресс.

Достоевский один из первых предвидел такую опасность. Жизнь и смерть даже одного человека он считает величайшими событиями вселенского масштаба. От земли к небу тянутся незримые нити, которые в момент смерти не только не прерываются, но становятся намного прочней, чем были при жизни.

Третьего ноября эта истина открылась герою фантастического рассказа «Сон смешного человека». Темной ночью он взглянул на небо.

«Небо было ужасно темное, но явно можно было различить разорванные облака и между ними бездонные пятна. Вдруг я заметил в одном из этих пятен звездочку и стал пристально глядеть на нее. Это потому, что звездочка дала мне мысль: я положил в эту ночь убить себя».

Замысел осуществился, и вот самоубийца в могиле, но он все слышит и чувствует. Однако по законам мистерий воскресения, уже известных читателю по первой главе, могила разверзается и оживший летит «в страшной темноте», несомый неким неведомым существом. Вскоре появился свет в конце туннеля. «Я увидел в темноте одну звездочку» — это была та самая звезда, которая послала на землю мысль о самоубийстве.

«Мы неслись в темных и неведомых пространствах. Я давно уже перестал видеть знакомые глазу созвездия. Я знал, что есть такие звезды в небесных пространствах, от которых лучи доходят на землю лишь в тысячи и миллионы лет. Может быть, мы уже пролетели эти пространства».

И тут с героем произошло нечто совершенно неожиданное для физики и космологии XIX века, когда творил Достоевский:

«И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце!.. И неужели возможны такие повторения во вселенной, неужели таков природный закон?» Он увидел изумрудную звездочку — это была точная копия нашей земли.

В примечаниях сказано, что Достоевский придавал этому сну особое пророческое значение, а попросту говоря, верил в его реальность.

Тут, конечно, ничего особенного нет, мало ли кто во что верит, но удивитесь вместе со мной: в настоящее время во вселенной открыты звезды, как бы передразнивающие друг друга.

«Астрономы были удивлены, обнаружив в созвездии Большой Медведицы… объекты, у которых одновременно были практически одинаковые спектры… Подобное же явление вскоре было обнаружено в другом месте неба» (Владимиров Ю. С. Пространство, время, гравитация. М., 1984).

Предсказанный Эйнштейном в 1936 году эффект гравитационной линзы позволил сфотографировать галактики, находящиеся друг от Друга на расстоянии в миллиарды световых лет и при этом в точности повторяющие друг друга. Кроме того, в научной печати появились сообщения о возможном существовании двойника нашего солнца — звезды, невидимой глазом; и, наконец, о планетной системе, подобной нашей, находящейся где-то вблизи.

Желая принизить человека, Свидригайлов в беседе с Раскольниковым говорит о вечности и бесконечности мироздания, как о баньке, где пауки по углам паутину ткут. Однако есть у Достоевского и другой образ — бездна в «квадриллион лет».

«Был… на земле один такой мыслитель и философ, все отвергал, законы, совесть, веру, а главное — будущую жизнь. Помер, думал, прямо во мрак и смерть, ан перед ним — будущая жизнь. Изумился и вознегодовал: «Это, говорит, противоречит моим убеждениям». Вот его за это

и присудили… чтобы прошел он во мраке квадриллион километров… и когда кончит этот квадриллион, то тогда ему откроются райские двери и все простят… Ну, так вот этот осужденный на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу идти, из принципа не пойду!«…Пролежал почти тысячу лет, а потом встал и пошел.

— Вот осел-то! — воскликнул Иван… Не все ли равно, лежать вечно или идти квадриллион верст? Ведь это биллион лет ходу?

— Даже гораздо больше… Да ведь он давно уже дошел, и тут-то и начинается анекдот.

— Как дошел! Да где же он биллион лет взял?

— Да ведь ты думаешь все про нашу теперешнюю землю! Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась: ну, отживала, леденела, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала… ведь это развитие, может, уж бесконечно раз повторяется и все в одном и том же виде, до черточки».

Ох уж эта бездна ледяная, всезамерзающая, как пугала она начиная с XVIII века, сколько в ней ужаса, а ведь нет ее на самом деле. Блефом оказалась и теория тепловой смерти мира по аналогии с остывающим самоваром, и бесконечные абсолютные пространства с бесконечным абсолютным временем оказались призраками, фантомами. Побеждена была бездна в 1910 году с выходом в свет специальной теории относительности.

Даже как-то жалко расставаться с восхитительным образом смерти, который открывался человечеству в категориях ньютоновской физики. Сначала был восторг, упоение:

Потом в том же стихе Ломоносова слышно смятение. Каково же место человека в бесконечности мироздания?

Конечно, поэт не может смириться с тем, что человек стал песчинкой в мироздании, и, продолжая размышления Ломоносова, Гавриил Романович Державин так скажет в начале XIX века о месте человека в бесконечном пространстве космоса:

Эти строки Державин начертал дважды: гусиным пером на бумаге и мелом на доске. Доска эта сохранилась, даже мел не осыпался за два столетия, но нет самого поэта, и правота стиха тем самым как будто подтверждена.

Позднее об этой бесконечной бездне, о «жерле вечности», пожирающей человека, скажет Ф. Тютчев:

Бог приковал к скале Прометея не за обычный огонь, дарованный человеку, а за тайные знания. Прометей открыл людям тайны мистерий, а мистерии научили человека не бояться смерти.

Внутренний огонь бессмертия, возженный в человеке, никогда не угасал в поэзии XIX столетия. «Угль, пылающий огнем» озарял карамазовскую бездну, разгоняя тьму. Кстати, фамилия Карамазов содержит тюркский корень «кара» — черный, темный.

Понадобилось, конечно время, чтобы «угль» в груди пушкинского пророка разгорелся настолько, что стал «сильней и ярче всей вселенной»:

Но Фету принадлежит и другое стихотворение, которое привело в смятение Льва Толстого.

Отвечая Фету, Лев Толстой писал: «Вопрос духовный поставлен прекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. Я бы не захотел обратно в могилу. Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, все еще не кончено… Для меня остаются отношения к богу, к той силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит».

В 60-х годах XX века спор о бессмертии человека внезапно вспыхнул на страницах газет. Разговор начал поэт Илья Сельвинский. В последние годы жизни он написал цикл стихов, где утверждал, что с точки зрения вероятности во вселенной вполне может повториться то же самое сочетание элементарных частиц, а значит, каждый из нас может появиться в мироздании снова.

Сельвинского стали упрекать в мистике, в уступках идеализму. Отвечая своим критикам, поэт привел такие аргументы в защиту своего образа бессмертия.

Вера в бесследное исчезновение человека в мироздании возникла сравнительно недавно под влиянием ньютоновской картины мира. Время показало, что мы живем не во вселенной Ньютона, а во вселенной Эйнштейна. Между тем все наши представления об отношении человека и вселенной формировались в школьные годы именно по ньютоновским нормам. Не пора ли пересмотреть их и на духовном уровне?

В русской литературе человек — существо космическое, неразрывно слитое со всем мирозданием.

Автор этих строк Николай Заболоцкий вел переписку с К. Э. Циолковским, внимательно следил за развитием научной мысли и пришел к тому же выводу, что и поэт Илья Сельвинский: человек бессмертен, ибо он неотделим от создавшей его вселенной.

Есть еще одна форма бессмертия, о которой не знали раньше, неразрушимость наследственной информации о человеке — генетическое бессмертие.

Генетический код действительно един у всего живого: у птиц, у животных, у человека. Расшифрован он недавно, а вот стихотворение Н. Заболоцкого «Метаморфозы» написано задолго до его открытия:

«И то, что было мною, то, быть может, сейчас растет и мир растений множит». Теперь это не только поэтическая метафора, но и научная аксиома.

А поэтическая мысль Фета о звездном огне в человеке, который «сильней и ярче всей вселенной»? Она сегодня тоже не только метафора. Красная кровь, текущая в наших венах, обязана своим цветом железу, а все железо, которое есть на земле, по сообщениям астрономов, возникло в звездном веществе. Мы и сейчас можем видеть на небе свет тех угасших звезд, которые «творили» железо для нашей крови. Звезды взорвались И погасли, а свет от них будет лететь еще миллион лет.

Наука двадцатого века подтверждает правоту самых смелых метафор о единстве человека и вселенной. И вот что удивительно: оказывается, удаляясь от фольклорных времен по времени, мы еще и приближаемся к ним. Наши предки верили, что люди — звезды; потом наука открыла человеку глаза, указав на разницу между ним и вселенной, но эта же наука в XX веке напоминает человеку о его сходстве со всем мирозданием.

Академик А Л. Чижевский еще в начале прошлого века напряженно следил за ритмами солнца. Сегодня мы знаем: солнце пульсирует, у него свои ритмы, подъемы, спады. Годы активного солнца, как учащенный пульс, не сулят ничего хорошего. Чижевский еще в детстве чувствовал на себе ритмы активного и спокойного солнца: пульс солнца и пульс человека связаны звездной нитью.

Мы повторяем, как заклинание, что вселенная бесконечна, забывая при этом, что человек тоже бесконечен. Две бесконечности стоят друг друга. Человек космический уже давно обитает на земле. Это мы с вами.

Может быть, не так безупречен силлогизм из гимназического учебника логики, с которым в предсмертной тоске борется Иван Ильич в повести Л. Толстого:

«Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен».

Холодная логика, всегда ли она права перед теплотой жизни?

«То был Кай — человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное ото всех Других существо… Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери?.. Разве Кай так был влюблен? Разве Кай так мог вести заседание?»

Конечно, легко упрекнуть Ивана Ильича в неразумности, в субъективности, в трусости, наконец. Но воспользуемся таким же логическим приемом из гимназического учебника: Иван Ильич — человек; человек не может примириться с мыслью о бесследном исчезновении в мироздании; следовательно, человек бессмертен. Нет, никакого идеализма за этим не кроется, и нет здесь веры в загробный мир. Человек бессмертен. Это, если хотите, аксиома для любого крупного писателя.

Вот как рассказывает Лев Толстой о вере крестьянина Набатова, который «унаследовал от предков «твердое», спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как в мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается из одной формы в другую — навоз в зерно, зерно в курицу… так и человек не уничтожается, но только изменяется…».

Еще древневавилонский богатырь Гильгамеш не хотел верить в смерть своего друга Энкиду, пока тление не убедило его в реальности смерти. Вот тогда-то и отправился Гильгамеш за алым цветком бессмертия, дабы воскресить друга. Удалось ли это Гильгамешу — неизвестно, поскольку в до шедших до нас отрывках цветок похищает змей. Купцу из сказки «Аленький цветочек» повезло больше: он довез цветок до дома. Удалось воскресить своего друга Лазаря Христу, удалось «оживить» Зосиму Алеше Карамазову, «поднимет» своего учителя Ахилла Десницын Лескова после трехдневного бдения у гроба.

От Ахиллы исходит бурление жизни и вечное беспокойство. В нем одном «тысяча жизней горит», так что с удивлением восклицает тихий Захария: «Я и не знаю, как ему умирать?»

«— Я и сам не знаю, — пошутил протопоп, — он есть само отрицание смерти»,

Он самим своим присутствием жизнетворен. Временами кажется, что Ахилла может воскресить мертвого. Сам Ахилла в беспредельности своей силы не сомневается и даже для себя самого, по крайней мере, воскресил мертвого Туберозова.

Эта сцена поистине потрясающа:

«— Баточка! — взывал полегоньку дьякон, прерывая чтение Евангелия и подходя в ночной тишине к лежащему перед ним покойнику. — Встань! А?.. При мне одном встань! Не можешь, лежишь яко трава».

Не таков Ахилла, чтобы смириться со смертью. Как И положено по его пламенной вере, на третью ночь должен воскреснуть Туберозов. Тут начинаются чисто магические богатырские заходы, когда трижды берется герой за дело И лишь на третий раз победит.

Ахилла начинает свой решительный приступ за час до полуночи:

«— Слушай, баточка мой, это я тебе в последнее зачитаю, — и с этим дьякон начал Евангелие от Иоанна. Он прочел четыре главы и, дочитав до пятой, стал на одном стихе и, вздохнув, повторил дважды великое обещание:

«Яко грядет час и ныне есть, егда мертвии услышат глас сына божия и, услышавши, оживут».

И вот на заре желаемое чудо свершилось:

«Ему послышалось, как будто бы над ним что-то стукнуло, и почудилось, что будто Савелий сидит с закрытым парчою лицом и с Евангелием, которое положили В его мертвые руки.

Ахилла не оробел, но смутился и, тихо отодвигаясь от гроба, приподнялся на колени. И что же? по мере того, как повергнутый Ахилла восставал, мертвец по той же мере в его глазах медленно ложился в гроб, не поддерживая себя руками, занятыми крестом и Евангелием.

Ахилла вскочил и, махая руками, прошептал:

— Мир ти! мир! я тебя тревожу».

Но вот наступил момент единоборства Ахиллы со своей собственной смертью. Эта смерть у Лескова — подлинный богатырский поединок.

Перед смертью Ахилла стал кроток. Неукротимая ярость И физическая сила как бы отлетели от могучего тела, в то время как сила духа Ахиллы Десницына возрастала до самого момента смерти. Богатырское уханье Ахиллы перед кончиной потрясло кроткого Захарию. Теперь Ахилла боролся с «огнелицым», преграждавшим ему путь к вечности. Боролся и победил, как Иаков, всю ночь проведший в борьбе с невидимым ему ангелом.

«Ахилла был в агонии и в агонии не столько страшной, как поражающей: он несколько секунд лежал тихо и, набрав Я себя воздуху, вдруг выпускал его, протяжно издавая звук «у-у-у-х!», причем всякий раз взмахивал руками и приподнимался, как будто от чего-то освобождался, будто что-то скидывал.

Захария смотрел на это, цепенея, а утлые доски кровати все тяжче гнулись и трещали под умирающим Ахиллой, и жутко дрожала стена, сквозь которую точно рвалась на простор долго сжатая стихийная сила.

— Уж не кончается ли он? — хватился Захария… но в это самое время Ахилла вскрикнул сквозь сжатые зубы:

— Кто ты, огнелицый? Дай путь мне!

Захария робко оглянулся и оторопел, огнелицего он никакого не видал, но ему показалось со страху, что Ахилла, вылетев сам из себя, здесь же где-то с кем-то боролся и одолел…»

Если окинуть звездным взором фольклорно-мифологические битвы богатырей со смертью, то непременно взгляд устремится к перспективе ночного неба, где эта битва «проигрывается» еженощно, ежеутренне и ежевечерне. Вот встает из-за горизонта поверженный ранее богатырь Орион с огненным трехзвездным мечом, и приветствует его своей палицей Геркулес-змееборец. Видимо, раньше, в Вавилоне, Геркулеса звали Гильгамеш, а Ориона — Энкиду. У нас Орион — Святогор-богатырь, а Геркулес — Илья Муромец. В литературе же неисчислимая бездна сюжетов. Продолжив звездный пунктир от Ориона и Геркулеса до XIX столетия, увидим, что Орионом — певцом, наставником, хранителем будут Зосима и Туберозов, а младшие богатыри духа, мысленно оживившие своих учителей, это Алеша Карамазов и Ахилла Десницын.

XX век в конечном итоге вернулся на новом уровне к давней мысли: очевидность смерти неочевидна.

Есть какая-то тайна в самой устойчивости сюжета о борении человека со смертью. Будет несправедливо, если, дойдя до нашего века, мы не вернемся снова к истокам образа воскресения.

Есть целые ареалы культуры, где «воскресение» не играет столь значительной роли: Древняя Индия, Китай, Африка, Америка до Колумба. И здесь проявляется характерное отличие христианской цивилизации от этих культур.

Идея «воскресения», завладевшая сердцами и умами людей в I веке нашей эры, несет в себе некую тайну, откровение, побудившее к стремительному движению в будущее. «Бездну заключивый яко мертв зрится», — пелось в погребальных песнопениях. Если перевести это на современный язык, хотя неуклюже, но буквально, получится: заключающий в себе бесконечность выглядит как мертвый. Сам образ вочеловеченной вселенной и даже более, чем вселенной, — самого творца мира, погребенного, подобно человеку, и воскресшего, был для человека, может быть, наиболее верной точкой отсчета для осознания своего истинного космического значения.

Человеческий разум открыл звездную бездну. Но как «заключить» ее? Какими шагами измерить? Каково место человека в бесконечной вселенной и каково отношение конечной человеческой жизни к бесконечности мироздания?

Парадокс заключался в том, что на многие из этих вопросов ответ был дан уже в I веке. «Царство божие внутри пас есть». Царство божие, то есть вселенная и даже больше, чем вселенная, — все без остатка заключено в душе человека. Готторпский глобус — планетарий, привезенный Петром I в Россию, открывал взору вселенную, но далеко не всю. Русская литература на протяжении трех столетий ищет какой-то другой образ мира, где человек и вселенная находятся в несколько иных, более теплых отношениях, где на уровнях макро- и микромира между космосом и человеком существует тонкая неразрушимая связь.

Поединок со смертью, начатый в I веке, пока что далеко не закончен.