Елена Хаецкая Нелегал

Глава первая

Когда Миха Балашов брился и рассматривал себя в зеркало, он иногда задумывался над тем, что ни одна женщина его не полюбит. Ну, по-настоящему не полюбит, по-сумасшедшему. Чтобы ради него быть на все готовой. Идти там босиком по стерне до самого горизонта и потом жить с ним в шалаше и целовать ему руки.

Не то чтобы внешностью он особо не удался. Внешностью своей Миха был как раз, в общем-то, удовлетворен. Вполне симпатичный, легко узнаваемый и вызывающий доверие славянский типаж. Он был очень белобрысый и при первом намеке на весну обгорал так, словно неделю не вылезал с южного курорта. Ярко-белые брови и белые же ресницы выглядели как бы нарочно приклеенными к красной коже Михи Балашова.

В младших классах его так и называли: «Миха Балашов — друг индейцев». Потому что он был краснокожий. В младших классах они еще разговаривали о том, чему их учили на уроках. О книжках. Даже насчет лисы и журавля, кажется, один раз поспорили: так ли уж виновата лиса — она, может быть, просто не задумывалась над неспособностью журавля слизывать кашу с тарелки. У нее, может быть, другие заботы имелись, поважней, чем размышлять о журавлиной анатомии…

Но как-то очень быстро испарилась детская способность всерьез воспринимать школьные уроки. Явились более существенные интересы, никак со школой не связанные. И первым (главным, а зачастую и единственным) из этих интересов стали деньги.

Где их раздобыть и как их удачнее потратить. А также — где их раздобывают и как их тратят другие. Наверное, с этого момента и прекратилось всякое интеллектуальное развитие Михи и его приятелей.

Учитель литературы Николай Иванович, последний из педагогов, кто вел себя сущим дятлом в попытках продолбить деревянные черепа подопечных, откровенно их всех ненавидел. Он устраивал им засады и подставы и с садомазохистским наслаждением анализировал вслух их умственную убогость.

Печальная истина заключалась в том, что даже ему, Николаю Ивановичу, не удавалось проникнуть дальше верхнего слоя мощных лобных костей молодых людей, а уж впиться в их мозг — и подавно.

И Николай Иванович исследовал свои неудачи с тщательностью настоящего ученого. Или настоящего мазохиста.

Слово «мазохизм» дети знали, хотя не вполне представляли себе, что оно обозначает.

Однажды Николай Иванович сотворил такую подставу: принес в класс «Шинель» Гоголя.

— Как есть вы полные ослята и по доброй воле сами читать ничего не станете, ознакомлю вас насильственно, — объявил он. — Внимайте. Спрашивать буду только по содержанию, не анализируя, поскольку анализ в вашем представлении — лишь какашка в баночке, и ничего более.

И действительно принялся зачитывать:

— «Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. „Нет, — подумала покойница, — имена-то все такие“. Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Седрах, Мисаил и Авденаго… Еще переворотили страницу — вышли: Павсикахий и Вахтисий. „Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий“. Таким образом и произошел Акакий Акакиевич».

Ребят отчего-то насмешило имя «Мисаил». Вроде как «Михаил», но еще забавнее. И сделался Миха Мисаилом, особенно для лучших друзей. До самого окончания школы его так и называли.

В общем, когда учебный год уже заканчивался, одна девочка, Настя Полевая, сказала очень храбро:

— А вы нам, Николай Иванович, как-то странно Гоголя читали. Это какое-то старое издание?

Николай Иванович надулся и принялся кричать:

— Гоголя? Странно? Старое издание?

Настя покраснела и упрямо повторила:

— Да, странно!

— Уточните, уважаемая, что тут странного. Если отмести то соображение, что Гоголь вообще был писатель чрезвычайно странный и оказывал невероятное воздействие на умы.

Очевидно было, что Настя не поняла тирады и как в путеводную веревку вцепилась в свою изначальную мысль:

— В «Шинели» другие имена названы. Ну, когда матушке читали по святцам. В «Шинели» — Трифилий, Дула и Варахасий, а вы нам сказали — Седрах, Мисаил и Авденаго.

Воцарилось страшное безмолвие. Миха-Мисаил нырнул щекой к парте, в животе у него аж защекотало от предвкушения. Николай Иванович славился приступами бешеного гнева. Он умел унизить человека двумя-тремя словами, да так, что униженный даже не понимал толком смысла учиненной над ним словесной экзекуции. Только ощущал, что обосрали, но вот где конкретно?..

— Так, — проговорил Николай Иванович зловеще. — Кто еще намерен поддержать мамзель Полевую?

— Дураков нет! — громко шепнул Михин приятель Стас и захихикал.

— Никто, значит? — повторил Николай Иванович. — Что ж, всему классу по два шара. — Он открыл журнал и принялся быстро выводить двойку за двойкой. Затем поднял глаза и ледяным тоном прибавил: — Кроме Настасьи. Настасье — пять. На ЕГЭ буду ей подсуживать, учтите, а вас всех завалю по возможности.

— На ЕГЭ невозможно подсудить, — выкрикнул, наглея, Стас. — Там все объективно.

— Объективность — это прямой обман народов, еще одно изобретение буржуазной демократии, и вы, бедный Стасик, навсегда останетесь его жертвой, — объявил Николай Иванович.

Стас попытался распушиться и показать себя свободной личностью, но под взглядом маленьких серых глаз учителя литературы поневоле съежился. Лицо у Николая Ивановича было похоже на кирпич, только по-питерски зеленоватое, а не типичного-кирпичного цвета. В тяжелых складках горели злобой проницательные глаза, а узкий бледный рот кривился ехидно.

— Не существует никакой объективности, — повторил Николай Иванович тихо. — И вы в этом еще не раз убедитесь на протяжении всей вашей долгой и бесполезной жизни. Настя — единственная из вас прочитала «Шинель». Я нарочно заменил имена, чтобы вас, ослов, подловить. И никто не заметил! Вам наплевать, что там написано, Варахасий или Авденаго.

— А это важно? — подал голос Костя Кистин.

Все опять засмеялись.

— Невнимание, ненаблюдательность, неспособность улавливать мелочи и детали — все это превращает человека в быдло, — сказал Николай Иванович, когда хихиканье в классе скисло. — Подумайте над этим, когда будете скрести папиной бритвой свои прыщавые физиономии. Урок окончен. Можете покурить в сортире, только не попадитесь завучихе. Она уже интересовалась.

И он отпустил их за пять минут до звонка.

Мисаил уходил последним. С ним что-то творилось нехорошее. Предвкушающая щекотка в животе усилилась и превратилась в очень дурное предчувствие. Странное воздействие оказали на него презрительные слова учителя. Миха понял вдруг, что Настя Полевая никогда его не полюбит. Никогда в жизни.

И вот спрашивается, при чем здесь Настя Полевая? Можно подумать, Миха когда-нибудь ею интересовался! Во-первых, Настя толстая, неповоротливая. Ну, может быть, теперь уже не толстая, а просто пышная… Но все равно. Фигура не та, чтобы обращать на нее внимание. Во-вторых, Настя скучная. С ней никто не ходит. Кроме малявок из четвертого класса, где у нее сестренка. Эти к ней просто горстями липнут. Отсюда — вывод: Настя очень рано выйдет замуж, налепит детей, разжиреет окончательно и будет счастлива. Не с Михой, однозначно. Ему такого счастья и задаром не надо.

И все равно что-то не давало покоя. Миха долго не мог сформулировать этого, а потом все-таки напрягся и смог. Впервые в жизни он ощутил реальное ограничение. Как будто одну из дорог перед ним взяли и отсекли шлагбаумом.

Чем хороша, для начала, молодость? Тем, что перед тобой целое море дорог. Абсолютно по любой бери да иди, если охота. Поэтому-то детей так и раздражают вопросы старших: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» Да никем! Всем на свете! Сделав один-единственный выбор, уничтожаешь тысячи других возможностей, а к чему это раньше времени? Ощущение бескрайности предстоящей жизни настолько пьянит, что расставаться с ним неохота.

И вдруг, не дожидаясь, пока Миха соизволит сделать этот самый выбор, кто-то другой, посторонний, поставил перед ним заградительный бело-черный столб. С надписью. «А вот сюда, Миха Балашов, ходить не смей».

Настя Полевая никогда тебя не полюбит. Ты ей не нужен, потому что для тебя что Варахасий, что Авденаго — одна какашка в баночке.

Осознание того, что вообще ни одна женщина на свете не полюбит его безумно, от всей души, да так, чтоб вместе на гильотину, пришло несколько позднее и уже не причинило столь острой боли. Почва для такого осознания была подготовлена, и Миха заранее безотчетно все знал.

И это не было связано с какой-то определенной, конкретной женщиной. Несмотря на всю свою быдловатость, Миха умел оперировать понятиями абстрактными.

Возможно, Николай Иванович чего-то все же добился. А может быть, просто в Михе не все платоновское еще угасло насовсем, и искорка идеализма до сих пор тлела в его немой полузвериной душе.

В ожидании повестки из военкомата Мисаил проводил время довольно скучно. Начал открыто курить дома. Смотрел по телевизору мультики или бои без правил. Иногда звонил приятель, и тогда они тащились погулять.

Вроде как ребятам именно сейчас «полагалось» интересоваться девицами, но как-то не получалось. Томление юношеской плоти — отдельно, девицы — отдельно. Мисаила отпугивали розовые телеса, проглядывающие между коротенькими свитерочками и спущенными на бедра джинсами.

— Знаешь, почему у них тут мясо нарастает? — авторитетно толковал Стас. — Они эти места круглый год открытыми держат. Понимаешь? А зимой в наших широтах холодно. Согласно закону биологии, организм должен обогреваться. Сделать это в таких условиях можно только одним способом: нарастив слой жира. У тюленя этот самый слой достигает восьми сантиметров. Я в передаче видел.

Он показывал пальцем на стайку девиц, шедших впереди в обнимочку. Девицы похохатывали и нарочито падали друг на друга. Одна или две по очереди оборачивались на Стаса с Михой, а потом прыскали особенно бурно.

У Михи мысль о восьмисантиметровом слое жира, выращенном для согревания, вызывала животное отвращение. Поэтому он с охотой согласился разгромить ларек, принадлежавший «чуркам». В этом ларьке несовершеннолетним принципиально не продавали сигареты и пиво, вообще вели себя нагло.

Мысль отыграться родилась спонтанно, когда Миха с тремя друзьями возвращался домой после вечерней прогулки. Сперва беседа была тягучей, с большими паузами. Она носила элегический характер: вспоминали «детство золотое», разные проделки, посылали проклятья Николаю Ивановичу, который «так и сгниет в школе» среди ненавистных ему учеников.

— Вы только подумайте! — горячо говорил Стас. — Сколько он над нами издевался, а теперь мы от него свободны! Мы ушли, а он остался…

Все дружно согласились с тем, что жизнь сулит им тысячи прекрасных возможностей, а Николай Иванович все отпущенные ему возможности уже исчерпал, по всем лотерейным билетам уже получил и теперь просто доживает пресный остаток.

Эта мысль рождала ощущение торжества, хотя у Мисаила почему-то втайне ползала по душе косматая гусеница: он догадывался, что здесь таится какой-то подвох, что они вовсе не свободны и что праздновать триумф над Николаем Ивановичем ох как преждевременно. Каким-то образом учитель литературы опять их надул, но каким — осталось, как водится, загадкой.

И что самое ужасное — свобода, о которой они так упоенно толковали, имела вид лживый и продажный. Не свобода, а шлюха какая-то.

И тут они увидели этот самый ларек. Вспомнили, как обманом раздобывали курево и как хозяин ларька, кривоногий и черномазый, высунувшись до середины туловища в окошечко, с жутким акцентом кричал им: «Малы еще, чтоб курить и пить!» Ага, малы еще. Зато теперь не малы.

Прямо как в мультике, где сперва все обижали теленочка… обижали-обижали, пока он в быка не вырос и не показал мерзавцам кузькину мать.

Смеясь, Стас взял с земли камень и швырнул в ларек.

Камень стукнул о рифленый бок ларька, не причинив никакого вреда. Стас захохотал, толкнул ногой тяжелую урну, доверху наполненную мусором.

— Давайте-ка, помогайте!

Они выворотили урну и вчетвером вмазали ее в ларек, как таран. Отскочила хлипкая стенка. «Чурка» не весь товар увозил на ночь, кое-что оставалось. Ребята докончили разрушение, завладели несколькими блоками сигарет, все бутылки разбили и ушли, пьяные от своей безнаказанности.

Стас так объяснял друзьям: «Может, я не хочу черномазые рожи видеть в районе? Это мой район, так? Ну так я не хочу здесь черномазые рожи видеть!»

Возразить на это было нечего. Миха тоже не был в восторге от «черномазых рож», хотя это определение, по неведомому капризу, почему-то не распространялось на Радика Сафирова, их одноклассника, и на одну соседскую девочку по имени Фаргана.

Менты не сразу, но вняли призывам о помощи. Особенно после того, как ребята сожгли третий ларек. Горело, прямо скажем, здорово, на весь квартал иллюминация.

Миха стоял в опасной близости к пожару и не мог отвести глаз. До чего же красиво! Таинственная сила в огне. Не сила, а силища. Его друзья переталкивались локтями, передавали друг другу фуфурь с пивом, пересмеивались. Миха тоже отпил и вдруг замер: на оранжевом фоне пожара проступили две силуэтные фигуры.

Фигуры эти были очень малы, угольно-черны, кривоноги. Они метались взад-вперед и громко кричали, а затем обратились к друзьям и начали топотать на них ногами.

Ребята бросились наутек, двое разъяренных мужчин — хозяин ларька и какой-то его родственник, как запоздало сообразил Миха, — гнались за ними по пятам. И тут, как по заказу, из переулка мигнула машина, и оттуда вышли двое ментов. Эти были рослые, молодые, у одного животик над ремнем, у другого вообще плечи, как у Терминатора.

Топот за спиной. Воздух вдруг раскалился, стало жарко дышать, хотя пожар давно уже скрылся в отдалении. Михе казалось, что все враги мира гонятся за ним. Он даже не знал, кто еще бежит рядом и вообще бежит ли кто-нибудь. Он просто удирал, драпал, уносил ноги.

Мелькнула подворотня и поглотила Миху. Вот бывший компьютерный клуб, где они в восьмом классе большой компанией резались в «Дум» ночь напролет. Теперь его полуподвальные окна забиты разной дрянью, дверь закрыта, у порога непросыхающая грязная лужа. Нет больше компьютерного клуба, нет больше тех восьмиклассников. Сплошной «Дум», и Миха в роли жертвы.

Он вильнул, огибая дом, и выскочил во дворик. Отпрянул на миг — перед ним выросла жуткая фигура, похожая на гигантского муравья. Миг спустя выдохнул:

— Блин, обоссаться недолго… искусство!..

Странное существо было статуей, воздвигнутой здесь месяца три назад, когда двор благоустраивали. Непонятно, что статуя обозначала. Дети ее, по счастью, не замечали, а взрослые люди, подвыпив во дворике, строили разнообразные догадки.

Преследователи грохотали уже неподалеку от бывшего клуба. Миха тонко, плачуще взвыл и поскакал дальше. Он хватался руками за воздух, как за канат, в надежде, что это ускорит бегство. Он метался из тени в тень. Почему они все гонятся только за ним? И сколько их там?

«Убьют, — думал Миха. — Они просто убьют и скажут, что так и было. Им разбираться неохота. Или посадят».

Мысль о тюрьме еще не приходила ему в голову, а теперь вдруг взяла да пришла — и отняла последние силы. У Михи, между прочим, имелись планы на будущее. Он не собирался терять три, а то и пять лет. И еще неизвестно, какой он после отсидки выйдет. Если его и без всякой судимости не полюбит ни одна женщина, то на что можно рассчитывать после судимости? Тьфу ты.

— Глупо! Глупо! — рыдал на бегу Миха.

И еще:

— Не надо было пиво пить!

Он выскочил на улицу и припустил вдоль трамвайных путей. Дорога ровная, не споткнешься, но слишком уж заметной целью сделался здесь беглец.

Они не кричали ему в спину: «Стой» или «Стрелять буду». Они даже не стреляли. Просто гнались, молча, как звери.

Миха дернулся к парадной, о которой он точно знал, что она проходная, но теперь везде понаставили кодовых замков. Будь то хотя бы кнопочки — Миха с легкостью бы определил, на какие нажимать; но кнопочек не было.

Нужно было звонить к кому-нибудь в квартиру.

Миха лихорадочно набрал первый попавшийся номер. Сонный голос отозвался:

— Чего?

— Откройте! — утробно вскрикнул Миха.

— Чего? — чуть бодрее осведомился голос.

— Откройте!

— Чего? — в голосе нарастали сердитые нотки.

— Предвыборная кампания! Партия «Единая Росс…»

— Расстрелять бы вас всех к чертовой матери! — рявкнул голос. — Сволочи!

Миха пригнулся и потащился вдоль стены. Он уже не понимал, гонятся за ним или нет, просто волок свое бренное тело все вперед и вперед. Можно будет свернуть за угол, например. Там еще одна проходная парадная есть. Если ее тоже не закрыли…

Угол приближался томительно медленно. Миха бежал, как во сне, когда, бывало, тщишься взлететь над асфальтом, но не получается.

Наконец угол как-то сразу оказался перед михиным носом, и он метнулся туда.

И тотчас угодил в чужие объятия.

— А! — визгнул Миха, приседая и теряя последние силы. — Нет! Я… А!

Тот, чужой, стиснул его руками и резко тряхнул.

— Что, паскудыш? — осведомился хриплый голос. — Э? Драпаешь? Драп — материя на пальто!

— Нет, — пробормотал Миха.

— Нет? — Чужак тряс его, хлопал по щекам, дергал за волосы, за уши. — Не драп? Ты разве не драпал? А драп — такая ткань. Я словарь купил, знаю.

— Николай Иванович, — сказал Миха. — Не надо.

— Николай? — переспросил голос. — Никакой не Николай… А?

Миха напрягся. Теперь он явственно слышал шаги. Преследователи приближались.

— Они, — бормотнул Миха, указывая вперед пальцем.

— Кто?

— Они… скоро уже… здесь…

— У, ты невнятен! — обрадовался чему-то чужак. — Идем.

Он обхватил Миху за талию и повлек за собой по улице. Миха шел, спотыкаясь и теряя сознание. Несколько раз ему чудилось, что он видит в темноте вспыхивающие ярко-зеленые огни, и в их свете являлось ему лицо незнакомца: сплошная линия бровей, пылающие неестественно-большие глаза, длинный нос, клоунский рот. Очень узкое смуглое лицо, похожее на физиономию черта.

Совсем близко загремел голос:

— Михаил Балашов, стойте! Вы задержаны!

Имя пронзило темноту, пролетело сквозь ночную улицу, как стрела, и вонзилось прямо в трепещущее михино сердце. Он так и обмер на руках у незнакомца.

— Это твои? — спросил тот жадно.

— Мои? — не понял Миха.

— Они же за тобой гонятся? Значит, твои!

— Да… Гоблины… — Миха хрипло вздохнул. — Черт, везде гоблины… «И сам я гоблин, — подумал он. — Если глядеть со стороны — вылитый. Можно даже и не сопротивляться, против правды не попрешь, себе дороже».

Незнакомец обхватил Миху костлявыми руками и стиснул так крепко, что у того хрустнули ребра.

Затем оба вдавились в стену и замерли.

Погоня протопала мимо, хотя улица была освещена, по крайней мере, возле угла и у перекрестка, — достаточно, чтобы разглядеть две неподвижные фигуры у стены.

— Ушли, — сказал незнакомец, выпуская Миху.

Тот перевел дух и вдруг разревелся, как маленький.

— Слезы делают человека лучше, — назидательно проговорил незнакомец. — Они даже могут проделать дырку в пространственно-временном континууме. Ты кто?

— Ну… человек, — вздохнул Миха.

— Я — Джурич Моран, — представился незнакомец. — Или Моран Джурич. Тебе как больше нравится?

— Зависит от того, что имя, а что фамилия, — ответил Миха.

— Это безразлично, — мотнул головой Моран.

— Тогда Моран.

— Почему?

— Проще.

— Тебе надо проще? — насторожился Моран.

На этот вопрос Миха не ответил. Он всхлипнул в последний раз и пробормотал:

— Я не хочу в тюрьму.

— Почему? — тотчас осведомился Моран.

— А что там делать? — Миха поднял на него красные, зареванные глаза.

— Какая разница? — удивился Моран. — Это ведь твоя жизнь. Ты в любом случае ее проживаешь.

— Я хочу проживать ее не в любом случае, а хорошо, — буркнул Миха.

— Это твоя цель? — Моран глядел на него во все глаза, как на диковину.

— Да, — признался Миха.

— Ну, и что ты будешь делать, если не пойдешь в тюрьму? — надоедливо приставал Моран.

— Слушайте, а вы кто? Инспектор по делам несовершеннолетних? — взъелся Миха.

— Я Джурич Моран, — прозвучало в ответ. — По-моему, ты это уже должен был усвоить, сосомолок.

— Что? — подскочил Миха. Как он ни был подавлен, подобное обращение вышибло из него остаток истерики.

— Я что-то не так сказал? — пожал плечами Моран. — Прости. Словарь купил совсем недавно.

Миха обмяк.

— Молокосос, — выговорил он с непонятным облегчением. — Правильно — молокосос. Вы ведь нерусский?

— Это имеет значение? — набычился Моран. — Джурич — сербское имя. Славяне, братья. Да? Ты чем таким жутким промышлял, что они за тобой гнались, а? Убийство, а?

— Ларек у чурок поджег… Да я не один был! — вскинулся Миха.

Жесткая рука Морана закрыла ему рот.

— Я не о других, я о тебе спрашиваю, — невозмутимо произнес Моран. — Ты-то поджигал?

— Да.

— Чурки — это что?

— Ну… люди такие, — немного смутился Миха. — Нерусские.

— Не сербы? — уточнил Моран, как почудилось Михе, немного ревниво.

— Нет, — угрюмым тоном отозвался Миха. — Не сербы. И не славяне вообще.

— Это важно?

Миха пожал плечами.

— Иногда кажется, что важно, а иногда, — он вспомнил Фаргану в новых джинсах и с новой стрижкой, — а иногда совсем неважно.

— Почему ты сказал — «гоблины»? — жадно продолжал допытываться Моран.

— Ну, слово такое… — попробовал отделаться Миха. Краем уха он продолжал прислушиваться — не возвращаются ли менты. — Просто слово, понимаете?

— Что оно обозначает?

— Ну, люди такие… гоблины… — сказал Миха. — А что?

— Гоблины — не люди, — возразил Моран. — Думай, что говоришь!

— Слушайте, что вы ко мне привязались! — возмутился Миха. — Мне бы выкрутиться, а вы тут допрашиваете про какие-то глупости… Гоблины, не гоблины…

— Гоблины — не люди, — повторил Моран Джурич угрожающим тоном. — Осторожней с терминами и понятиями.

— Началось… — простонал Миха.

— Не любишь учиться? — Моран показал ему жилистый кулак. — А в рыло не хочешь? Не хочешь — схлопочешь! Гы-гы-гы. — Он задумался, а потом произнес: — Нет, не гы-гы-гы. Сейчас говорят бугага. Так более правильно.

— Нес, — сказал Миха. — Бугага. Я могу идти?

— Куда ты пойдешь такой красивый? — удивился Моран. — Они ведь знают твое имя. Они тебя завтра же заберут.

— Ну, может быть, я из города уеду, — храбро произнес Миха. — Не станут же они из-за одного дурацкого ларька объявлять всероссийский розыск.

— Если людей разозлить, они из-под земли достанут. Они тебе не гоблины — те злобны, но отходчивы. Почему я и говорю: осторожней с терминами, — молвил Моран назидательным тоном. — Кстати, я исследовал эту проблему. Эту и многие другие. Я глубоко исследовал вопрос.

— Слушайте, ну что вы привязались! — простонал Миха.

— Идем ко мне, — предложил Моран. — Потолкуем.

— Нет. — Миха попробовал вырваться, но тут обнаружилось, что Моран вцепился в его локоть мертвой хваткой.

— Почему нет? — спросил Моран.

— Вдруг вы извращенец?

— Почему я извращенец?

— А кто еще станет спасать парня от ментов и потом тащить к себе?

— Тролль, — сказал Моран. — Ну, например, тролль.

— Гоблин, что ли? — прищурился Миха.

— Я говорю о тролле.

— А я говорил о гоблинах.

— А я говорю о тролле. Об одном-единственном тролле! — В голосе Морана зазвучали угрожающие нотки. — Тролли не бывают извращенцами. Мы проще, чем люди. Мы чище и добрее, ты понял, грязное животное?

— Ну прямо Николай Иванович, — усмехнулся Миха. — Он тоже меня так называл.

— «Грязное животное»? Он тролль?

— Все возможно.

— Ты идешь со мной, — Моран вернулся к изначальной теме.

— Но я не хочу.

— Тогда ты идешь в тюрьму.

— Слушайте, отпустите меня по-хорошему, ладно?

— Нет.

Миха напряг память и сказал:

— Вот в одном фильме такую мысль развивали: кто спасет кому жизнь, тот тому и служит. До конца дней. Потому что вмешался в веления судьбы.

— Что? — не понял Моран.

— Ну, вы мне жизнь спасли и теперь должны мне служить, — объяснил Миха. — Потому что нарушили веление судьбы. И сами стали как бы судьбой.

— Чушь! — отрезал Моран. — Я тебя спас, и теперь ты мой раб навеки.

— Пустите!

— Иди в задницу, никуда я тебя не отпущу. Грязное животное. Я намереваюсь тобой помыкать, ты понял? Взвоешь! В тюрьму не хочешь? Поживи в рабстве у тролля, сразу захочешь!

— Вы точно не инспектор по делам несовершеннолетних?

— Будь я инспектор, ты бы уже валялся с пулей в голове, — сказал Моран Джурич.

По дороге Миха молчал. Одна-единственная, отнюдь не новая, мысль вкупе с тупой болью ворочалась в его голове: он влип. Крупно. Причем из-за ерунды. Он вообще не хотел сжигать этот ларек. Просто за компанию пошел. Чтобы развлечься. Глупо все получилось, невыразимо глупо. И, главное, ненужно.

Несколько раз он пытался рассмотреть Морана, особенно когда они выходили на освещенные улицы. В зловещих питерских полусумерках Моран все больше и больше напоминал черта.

Миха не выдержал.

— Вы не черт? — спросил он своего спутника еле слышно.

Моран то ли не уловил вопроса, то ли не понял. Только дернул длинным заостренным ухом. Миха украдкой перекрестил его. Никакого эффекта. «Не черт», — решил Миха.

Когда они проделали уже половину пути и стояли посреди Невского проспекта, залитого яркими огнями, Моран вдруг ухмыльнулся.

— Странное место, — заметил он, кивая на перспективу. — Иллюминация здесь выглядит так, словно ее украли.

— Как это? — не понял Миха.

— Ты что, никогда не видел, как пропивают краденое? — удивился Моран. — Торопятся спустить побыстрее, берут любую выпивку без разбору, а потом голова трещит.

Для убедительности он щелкнул Миху по лбу. Между прочим, очень больно щелкнул.

Миха ахнул, потер лоб и сказал:

— Надо маме как-то сообщить…

— Мама? — насупился Моран. — Что еще за мама?

— Женщина, которая меня родила и воспитала, — сказал Миха. Он устал бороться с нарочитыми странностями своего спутника. Завтра, возможно, что-нибудь прояснится. Но не сегодня — это точно.

— Женщина? — Моран, казалось, сердился все больше и больше. — Тебе есть дело до какой-то женщины?

— Не до какой-то, а до мамы. Да, есть.

— А когда ларек поджигал — было дело?

— Я в тот момент как-то о ней не думал…

— Люди, в отличие от эльфов, не в состоянии держать в голове сразу весь мир, — задумчиво проговорил Моран. — В этом ограниченность среднего человека… Если бы ларек, принадлежащий гоблину, поджигал какой-нибудь эльф, он бы непременно помнил в этот миг и о свете звезд, и о песнях эльфийских дев, и о замке, стерегущем Серую Границу… ну и о гоблинах, конечно, тоже бы помнил. Все одновременно, понимаешь? Оттого его поступок был бы осмысленным, а твой — лишь глуп и безобразен.

— Да это вообще не я, а Стас! — взорвался Миха.

— Подбитоглазый сопленосый Стас говорит сейчас ментам то же самое, только о тебе, — не без ехидства сообщил Моран. — Но ты прав, это не отменяет проблему мамы. Тсс!

Он указал на человека, шагавшего по другой стороне улицы.

— Кто это? — не понял Миха.

— Не имеет значения.

Он больно сжал руку Михи и вместе с ним бросился бежать через Невский. В несколько прыжков они настигли прохожего и словно бы выросли перед ним.

Прохожий отшатнулся, завидев длинную фигуру Морана. Тот обратил на беднягу пылающие зеленые глаза и крикнул:

— Мобильник есть?

Прохожий молчал.

Моран рванул на нем одежду, распахивая легкую куртку. Мобильник болтался у прохожего на груди, и Моран, проявляя исключительную сноровку, сдернул шнурок с шеи своей жертвы. Человек дернулся было, но Моран поднял руку:

— Стой! Не уходи. Тебе ничего не будет.

Прохожий, как завороженный, повиновался. Он молча смотрел на Морана и лишь вздрагивал, как будто от холода.

Моран протянул телефон Михе:

— Звони маме.

— Что сказать?

— Скажи, что она могла бы в молодости заняться более полезным делом, чем производить на свет глупый кусок мяса.

Миха набрал номер, дождался, чтобы сняли трубку и сказал:

— Мам, мы тут начудили со Стасом. Его уже арестовали, наверное… Нет, никто не пострадал. Ничего особенного, в общем-то. Я на время исчезну, ты не волнуйся, ладно? Ментам скажи, что знаешь. Хотя ты ничего и не знаешь. Ладно?

Мама молчала некоторое время, а потом произнесла:

— Отец твой был козел, и ты не лучше.

И повесила трубку.

Моран отобрал мобильнику Михи и с поклоном вернул владельцу.

— Большое спасибо. Можете идти. До свидания.

Миха видел, как ошеломленный человек украдкой крестит Морана и качает головой. «Точно, уж лучше бы это черт был, — подумал Миха. — От черта хоть как-то избавиться можно, а от этого Морана Джурича — никак и ни за что. И никакой он не серб. Он вообще… неизвестно что. Может, и правда — лучше в тюрьму».

Он поразмыслил еще чуток и пришел к выводу, что — нет, не лучше.

А потом они пришли на Екатерининский канал, и Моран указал на большой желтый дом с плоскими окнами:

— Здесь. Входи.

И подтолкнул Миху к подъезду.