"Три войны Бенито Хуареса" - читать интересную книгу автора (Гордин Яков Аркадьевич)

СПЕКТАКЛЬ

14 ноября 1855 года армия генерала Альвареса, президента Мексиканских Соединенных Штатов, вступила в столицу республики.

23 ноября правительство обнародовало закон об отмене фуэрос — привилегий духовенства и офицерства. Отныне оба сословия потеряли право судиться в церковных и военных судах, которые упразднялись, и оказались подотчетными судам общим — гражданским. Это лишало священников и офицеров возможности безнаказанно презирать гражданскую власть. Отныне все граждане республики были равны перед законом…

А все жители столицы почувствовали себя равными перед тем грозным призраком сокрушения устоев, который вошел в Мехико вместе с пинтос — воинами Альвареса, партизанами Южных гор.

Притихшие и подавленные обыватели Мехико смотрели на низкорослых индейцев с их старыми ружьями, пиками и мачете, бродящих по городским улицам с неподвижными лицами, но с детским любопытством в глазах.

Смятенные и взволнованные жители столицы осторожно приходили на главную площадь посмотреть на отборный отряд, охранявший теперь президентский дворец, и вполголоса рассказывали друг другу о дикости и свирепости, с которой люди Альвареса вели себя на войне…

И даже бедняки, сотнями вступавшие в Национальную гвардию нового правительства, относились к пришельцам с подозрением и опаской.

Все ждали грабежей, насилий, разрушения… Дни проходили за днями. «Варвары Юга» вели себя спокойно. Но напряжение не спадало. Воины Альвареса были здесь чужими. Столица не желала принимать свободу из этих рук.

25 ноября Хуарес стоял перед президентом в его кабинете, а Альварес, с трясущимися от обиды толстыми губами и налитыми кровью глазами, говорил:

— Зачем они устроили этот спектакль? Чтобы посмеяться надо мной? Я их не просил, актеры сами упрашивали меня прийти в театр. Зачем? Чтобы мы с вами сидели в ложе, а вокруг было пусто? Я понимаю, почему не пришли эти сеньоры, которые тоскуют по Санта-Анне… Но почему не пришел Комонфорт? Почему он не пришел? Я считал его своим другом. Он что, забыл, что без меня Санта-Анна раздавил бы его, как лягушку! Если бы я не дал согласия на «план Аютлы» — где бы он сейчас был, дон Игнасио? В Новом Орлеане или на Кубе? Где угодно, только не в Мехико! Кем угодно, только не военным министром! Почему он так поступает со мной?!

Хуарес пожал плечами.

— Он запутался. У него слишком много других друзей, которые шипят ему в уши, что мы дурная компания для него, человека из хорошей семьи и политика высокой щепетильности.

— Почему он не говорит мне это прямо?

— Надо отдать должное дону Игнасио, он — человек честный. Он все время говорит это нам, сеньор президент. Каждым своим словом, каждым выступлением на наших заседаниях он говорит — я люблю и уважаю вас, сеньоры, но мы — чужие. Вы просто не слышите этого, сеньор президент. А он — мучается. Ведь он вас любит.

Альварес сел и обхватил себя за плечи длинными худыми руками.

— Так что же, дон Бенито, хорошая это политика или плохая?

— Плохая, сеньор президент, ибо она не достигнет цели. Эти люди, и наш дон Игнасио в том числе, ошибаются, думая, что трудятся себе на пользу. Равно как они ошибаются, считая, что их польза совпадает с пользой Мексики. Они трудятся против Мексики и против себя.

— Что же делать?

— Я уже говорил вам в Куэрнаваке, когда подал в отставку сеньор Окампо. Я говорил вам — в отставку должен уйти Комонфорт. Окампо горяч и не всегда осмотрителен, но он знает, чего хочет. Комонфорт только думает, что знает. Он хочет вещей несбыточных.

— Я тогда ответил вам, дон Бенито, и сейчас отвечу — я не могу прогнать дона Игнасио. Мы вместе победили. Мы вместе должны управлять республикой. Если я попрошу его — он уйдет. Но его друзья с этим не примирятся. Я не хочу новой войны.

Прямые брови Хуареса поднялись.

— А вы уверены, дон Хуан, что войны не будет?

— Я не хочу, чтобы она была. Я сорок лет воевал. Я знаю, во что это обходится людям. Я не хочу!

На следующий день Хуарес встретился с Комонфортом. Они нравились друг другу, и Комонфорт неожиданно стал говорить Хуаресу «ты». Дон Бенито принял эту форму.

Они встретились в доме Комонфорта и некоторое время молча сидели в мягких креслах, куря светлые кубинские сигары.

— Я не честолюбив, — сказал Комонфорт, — я могу уйти. Но что будет после этого? Я по-прежнему предан генералу Альваресу, губернатору штата Герреро, вождю Юга. Он — великий человек. Я преклоняюсь перед ним. Я сделал все, чтобы убедить северян признать его. Боже, что мне пришлось вытерпеть от Добладо! Но теперь могу сказать тебе, что это было ошибкой. Это было необходимой ошибкой, да! В партизанской войне генерал не знает себе равных. Он честен, бескорыстен. Но он не может быть президентом страны, ибо принадлежит прошлому, Бенито, пойми! Герреро погиб не потому, что был плох. Нет, он просто занял не свое место. Я могу уйти. Но в стране тут же воцарится хаос. Неужели ты не понимаешь, что только надежда на меня удерживает умеренных от мятежа? Они мечтают, чтобы я устранил президента и занял его место. Я не говорю им «нет» только для того, чтобы удержать их от вспышки. Если бы я уступил Окампо — война уже началась бы! Что же ты еще хочешь от меня?

— Чего хочу? Того же, что и от себя. Последовательности. И ясности мысли, разумеется.

— Последовательность! Что это такое?

— Это умение доводить начатое дело до конца.

— Я не фанатик.

— Терпимость и фанатизм — разные вещи. Политик должен быть терпимым, но он не имеет права на безграничный компромисс. Компромисс не может быть принципом. Это — дань необходимости.

— Но ты же остался в составе кабинета после ухода Окампо!

— И это был образец последовательности. Я продолжаю делать свое дело. Вопреки тебе. Мы декретировали отмену фуэрос.

— Да… «Закон Хуареса», как его называют… Это единственное, относительно чего я не имею определенного мнения и не знаю, своевременен он или нет. Но уверен, что этим законом ты отсек наше прошлое. Что бы ни произошло — Рубикон мы уже перешагнули и стали другими.

— Но в тот день, когда мы обсуждали проект закона, ты уехал из Мехико. Хочешь иметь возможность умыть руки?

— Хочу иметь свободу маневра.

— Ты хочешь иметь свободу неограниченного компромисса. Это — не маневр. Это — топтание на месте. Массы людей сейчас движутся в разных направлениях. Ты хочешь остановиться сам и остановить всех. Тебя затопчут.

— Ты был бы очень хорош в театре в амплуа резонера.

— Да, это более унылая роль, чем роль благородного отца, доброго отца нации, на которую ты претендуешь.

Взгляд печальных выпуклых глаз Комонфорта, побродив по комнате, остановился на потухшей сигаре Хуареса. Он молчал.

Хуарес положил сигару и, твердо опустив ладони на подлокотники, наклонился к Комонфорту.

— Я понимаю тебя, — сказал он, — я был таким же. Там, в Оахаке, я думал, что самое главное — стереть противоречия и объединить всех. Вспомни — мы объединились с Санта-Анной. А он предал нас. И не он виноват — виноваты мы. Политик не должен жить иллюзиями. У меня было время подумать, дон Игнасио. Ты не знаешь самого страшного — изгнания и бессилия. Когда ты думаешь только об одном: как это могло произойти? Там, в эмиграции, в Новом Орлеане, я провел самые тяжкие годы своей жизни, и вообще-то не очень легкой. Но там было не просто плохо. Там было страшно. А страшно было оттого, что все время я думал: а если наши ошибки непоправимы и мы навсегда выкинуты из жизни Мексики? Что, если наши ошибки таковы, что их не исправить? Я там многое понял. Понял, что нет ничего пагубнее и чернее мрака бесконечного и безграничного компромисса…

Комонфорт встал — крепкий, тяжелый, с массивными челюстями, решительно сжатыми.

— Что-то случилось, — сказал он.

Снизу, от входной двери, донеслись возбужденные голоса, громкая, быстрая речь.

Комонфорт откинул крышку шкатулки, стоявшей на маленьком столике в углу, и достал оттуда пистолет. Он положил пистолет на письменный стол, укрыв его за серебряным чернильным прибором, а сам встал рядом — теперь он мог дотянуться до пистолета одним движением.

Вошел лейтенант личной охраны Комонфорта. Комонфорт молча ждал. Хуарес откинулся в кресле.

— Я нижайше прошу прощения, сеньоры, за то, что прервал вашу беседу… Но…

Комонфорт молчал.

— Сеньор архиепископ де ла Гарса-и-Бальестерос объявил, что всякий, кто подчинится «закону Хуареса», простите, сеньор, так говорят, будет отлучен от церкви.

— Это все?

— Да.

Комонфорт сделал короткое отстраняющее движение рукой. Лейтенант вышел. Комонфорт быстро повернулся к Хуаресу.

— Ты понимаешь, какое действие это произведет на общество? — спросил он, едва разжимая зубы.

Хуарес кивнул почти равнодушно.

— Это их возбудит и встревожит, — сказал он.

— Ты помнишь, что делается в горах Керетаро? Индейцы в тех местах готовы всем перерезать горло во славу церкви. Ты знаешь, что написал Томас Мехиа в своем воззвании: «Поднимайте оружие, братья, во имя наших пастырей, лишенных даже гражданских прав, во имя церкви божьей, чье имущество разграблено, во имя славной армии, разрушенной и опозоренной, поставленной на одну доску с бандитами, во имя честных граждан, чьи ранчо не защищает бессильное правительство, во имя столицы республики, растоптанной грязной и наглой ордой, которую неразумие и слабость наших политиков извергли на Мехико с Южных гор, разнузданной ордой, которая угрожает жизни и чести наших жен и дочерей». Я это выучил наизусть! Мехиа — индейский вождь, но обращается он ко всем! И уверяю тебя, что во многих душах найдет сочувствие. Пойми, Бенито, дары, как бы они ни были прекрасны, принимают не из всяких рук. Ты же видишь — Мексика не желает получать свободу из рук варваров. Все были в восторге от Альвареса, пока он не стал президентом…

Комонфорт стремительно подошел к Хуаресу и навис над ним.

— Альварес должен уйти! Мне больно говорить это, Бенито! Но это единственный выход! Я открываю тебе все карты, я верю тебе. Вот что переслал мне Добладо. Это письмо от его друга отсюда, из Мехико.

Он почти отбежал к угловому столику и из той же шкатулки достал листок бумаги.

— Вот: «Я не знаю, какое проклятое созвездие тяготеет над нами и насылает на нас мародерство и распутство в лице этих исчадий Юга. Вы бы умерли со стыда, если бы увидели эти орды дикарей, которые имеют наглость называть себя Армией восстановления свободы! И в их руках столица республики! Мы сокрушены ордами Аттилы! Эти не менее жестоки, кроме того, глупы и недоразвиты, как негры! Не знаю, что с нами будет, если от вас не придет помощь. Без вас здесь все погибнет».

Он швырнул листок на стол.

— Если Добладо выступит, — сказал Хуарес, — значит, он гораздо глупее, чем я думал. Это будет огорчительно.

— Но при сегодняшнем состоянии умов у него все козыри! Он придет как избавитель!

— Это состояние умов существует главным образом в столице. Поднимать мятеж для того, чтобы изгнать из Мехико армию, которая привела к власти либералов, странно для либерала — даже для самого умеренного. Стало быть, ему понадобится иной лозунг. При нынешнем положении собрать армию можно только под двумя знаменами — или: «Долой фуэрос!», или: «Да здравствует фуэрос!». Первый лозунг наш, и выступать под ним против нас — абсурд. Второй лозунг неминуемо скомпрометирует Добладо в глазах всех либералов, как бы им ни претила армия Юга.

— Каков бы ни был Добладо — он выступит! Поверь мне.

Хуарес внимательно посмотрел на Комонфорта.

— Я верю тебе. И ни о чем не спрашиваю. Но через два-три дня Добладо узнает о декретированной нами отмене фуэрос.

— Это только ускорит события!

— Посмотрим.

— Бенито, как бы то ни было — Альварес должен уйти. Минует этот кризис — начнется новый! Успокоится Добладо — выступит Видаурри.

— Если президент решит уйти — я не исключаю такую возможность, — то причиной этому будет вовсе не необходимость, а некоторые особенности его личности. И твоей личности, Игнасио. Ты, военный министр и глава кабинета, обязан был бы поддержать его.

— Не имею права. Вспомни судьбу Герреро. Я боюсь за Альвареса. Его убьют. Я не хочу этого.

— Не знаю, какое решение примет президент. Но только помни, Игнасио, — армия Юга плохо обучена для регулярных действий и вооружена хуже войск гарнизона, но когда эти люди решают сражаться, они сражаются насмерть…

— Пугаешь меня?

— Нет, хочу, чтобы ты ясно представлял себе обстановку и был осмотрителен.

Хуарес встал и вынул из кармана своего черного жилета большие серебряные часы.

— Прекрасные часы, Игнасио, хотя и старые. Мне их подарил много лет назад мой будущий тесть, когда я начал свою адвокатскую практику. Мне пора.

— До свидания, Бенито.

Хуарес наклонил гладко причесанную голову, и Комонфорт не увидел выражения его глаз — в них было снисходительное презрение. Хуарес вышел. Комонфорт смотрел вслед.

Пустынные пески нежной цыплячьей желтизны, ясные снежные хребты и мягкая зелень лесов встали перед ним. Он шумно вздохнул — так, что красный мундир на его сильной груди натянулся, — и отогнал видение.

«Мой высокочтимый друг, с тех пор как несколько дней назад я писал Вам, умоляя о помощи, произошли некоторые важные события, изменившие положение. Во-первых, ходят упорные слухи, что Альварес собирается вывести своих солдат из столицы и передать — временно или постоянно — президентские полномочия сеньору Комонфорту. Но даже если эти слухи пущены нарочно и не подтвердятся, Вам не следует предпринимать решительных шагов. Главное то, что четыре дня назад обнародован так называемый „закон Хуареса“, декретирующий, пока только решением правительства, отмену фуэрос. Признаться, этот Хуарес поразил даже меня, а уж я видывал виды! Я беседовал с ним 20 ноября. Я пытался выяснить, что он собирается делать как министр юстиции. Он был очень корректен и, как мне показалось, простодушен. Я готов был поклясться после беседы, что у него нет вообще никакого определенного плана действий. Он говорил общие слова и дал понять, что еще не разобрался в ситуации и не склонен обременять нас новыми законами, пока не убедится в их необходимости. На меня он произвел впечатление человека медлительного, некоторого тугодума. Я был спокоен, о чем и писал Вам тогда. И вдруг такой сюрприз! Слухи об этом законе уже ходили, но никто не ожидал, что он появится в ближайшем будущем. Хуарес сумел подготовить закон и произвести все необходимые формальности за какой-то безумно короткий срок! И все изменилось, мой друг. Теперь каждый, кто хочет сохранить честное имя либерала, волей-неволей обязан поддерживать этот закон. Ведь и в самом деле — мы столько лет ратовали за него. Мы просто не можем себе позволить против него бороться, не попав при этом в идиотское положение! Хотя это нам сейчас так некстати! Мы вынуждены поддерживать Хуареса, поскольку именно он автор закона, вне зависимости от того, нравится ли нам этот сапотек или не нравится. Он сделал удивительно точный ход. К этому человеку надо присмотреться. Все, что мы о нем знали прежде, — бледная тень его реальных качеств, клянусь Вам.

Мой высокочтимый друг, я еще не получил от Вас каких-либо известий, но здесь возник слух, что Вы подняли знамя восстания и объявили клич „Религия и фуэрос!“. Не хочу верить, хотя и понимаю Вашу тактику. Но заклинаю Вас всем святым, если это так — немедленно отступите назад. Один наш давний союзник, не хочу называть его имя, сказал мне сегодня: „Добладо пропустил момент для действий. И если он теперь выступит за фуэрос, то из испытанного вождя модерадос мгновенно превратится в авантюриста без определенной программы“. Простите, что я привел эти слова, но Вы должны знать, что здесь думают.

Представляете себе, в каком трудном положении сеньор Комонфорт. Но он тверд и спокоен, как всегда».