"Союз еврейских полисменов" - читать интересную книгу автора (Чабон Майкл)20Ландсман выклянчил полдюжины сигарет у дежурного администратора выходного дня Кранкхайта, затем в течение часа спалил три из них, бултыхаясь в жалких лужицах информации о покойнике из двести восьмого. Протеины, жировые пятна, характер пыли… Как Бина и сказала, ничего толкового. Убийца, похоже, мастер своего дела, шлоссер-профи, нигде не наследил. Отпечатки пальцев покойника соответствуют таковым Менахема-Менделя Шпильмана, за последние десять лет семь раз задерживавшегося в связи с незаконным наркооборотом под различными псевдонимами, среди которых Вильгельм Штейниц, Арон Нимцович, Рихард Рети. Это ясно, но не более того. Ландсман подумывает об очередной пинте, но вместо пинты лезет под горячий душ. Алкоголь его подвел, мысль о пище переворачивает желудок, а самоубийство… если не кривить душой, он давно бы мог сделать этот шаг, коли бы всерьез собирался. Остается работа, которая теперь стала забавой. Оставаясь работой. И в этом смысл оставленного Биной материала. Сигнал сквозь туман полицейской политики, поверх барьеров супружеского разрыва, вопреки прямо противоположному движению по служебной лестнице. Последний чистый костюм вылезает из пластиковой шкуры. Выскоблена физиономия, вычищена щеткой шляпа, ворсинка к ворсинке. Сегодня он не на службе, но служба ничего не значит, сегодня ничего не значит, вес приобретают чистый костюм, три «бродвеины», гудящее за бровями похмелье, шуршанье щетки о коричневатый шляпный ворс. Может, в какой-то степени, задержавшийся в его комнате запах Бины: кислый дух пропотевшего воротника, вербеновое мыло, майоран подмышек. Он спускается в лифте, чувствуя, как будто шагнул из-под мрачного пятна падающего на него рояля, в ушах звенят порвавшиеся струны. Золотисто-зеленый представительский галстук давит на горло пальцем узла, как сомнения на совесть, напоминает Ландсману. что он еще жив. Шляпа блестит, как вынырнувший из полосы прибоя тюлень. Макс-Нордау-стрит пиод снегом, перегруженные муниципальные команды не справились еще с уборкой центральных магистралей и шоссе. Ландсман вытаскивает из багажника свои снегоступы, оставляет машину в гараже и топает по тропкам и сугробам в направлении «Maбухаи-донатс» на Монастир-стрит. Филиппино-китайский донат-штекеле – величайший взнос округа Ситка в мировую сокровищницу обжорства. Этот кулинарный продукт в его современном виде неведом филиппинцам. Ни один китайский гурман не заподозрит в донате системы штекеле потомка выходцев из Срединной Империи. Как и штормового шумерского бога пустынь Яхве, штекеле изобрели не евреи, но мир не узнал бы ни о том, ни о другом без желаний и вожделений этого беспокойного народа. Какашка жареного теста, не слишком соленого, не переслащенного, обвалянная в сахарной пудре: корочка похрустывает, серединка мягонькая. нежная, пещеристое тело из воздушных пузырей… Смело суньте или осторожно погрузите ее в бумажное вместилище молоковатого… молоканистого… в общем, чая с молоком, зажмурьте глаза – и хоть на секунду уверуете в этот лучший из возможных миров. Тайный маг и магистр филиппино-китайской пышки – Бенито Таганес, хозяин, царь и бог шипящих чанов. Полутемная, набитая битком, невидимая с улицы пещера «Мабухаи» приглашает едоков круглые сутки. Сюда стекается народ после закрытия баров и кафе, стойки и столики обсаживают неправые и виноватые, висит в воздухе гул голосов преступников и полисменов, хулиганов и мешуганов, штаркеров и шлемилей, птиц и птичек, сук и сучек разного полета, пошиба и зашиба. Под аплодисментный треск кипящего масла, под гул вытяжных вентиляторов, под грохот динамиков, потчующих публику – Один донах ребе Таганес, – заказывает Ландсман. отряхивая снег со своих галошевых сапог. Суббота, Ситка вымерла, покоится под лохмотьями из снега, как оплошавший Машиах. На улицах, почитай, ни двуногих, ни четырехколесных. В «Мабухаи-донатс» торчат, однако, три-четыре заблудших одиночки, отдыхают, используют паузу между пьянками, набираются сил и чаю с молоком, высасывая последний из размокших штекеле, предвкушая очередные большие и малые ошибки и прегрешения. – Всего один? Бенито – дядя толстый, усадистый: кожа, обтягивающая его тело, цветом ни дать ни взять его молочный чай; щеки – пара темных лун, точнее, лунных карт со всеми полагающимися кратерами, океанами и морями. Вопреки прическе цвета воронова крыла, ему за семьдесят. В молодые годы случилось Бенито завоевать титул чемпиона Лусона в весе мухи. Его пальцы-сосиски, присоединенные увесистыми отбивными ладоней к толстым татуированным колбасам предплечий, внушают уважение, необходимое содержателю подобного штинкера. Чтобы большие карамелевые глаза не выдали его, Бенито не выставляет их напоказ. Но Ландсман в эти глаза нагляделся. Ежели ты не зря коптишь потолок за прилавком, то должен разглядеть разбитое сердце в любой дырявой галоше. – Я бы сказал, что и два не повредят, а то и три, детектив. Бенито отодвинул от бассейна с маслом племянника или кузена и самолично запустил в емкость толстую червеобразную соплю сырого теста. Минутка-другая – и Ландсман держит б руке плотный бумажный пакет с царствием небесным. – Есть информация о дочери сестры Оливии, – бубнит Ландсман сквозь недожеванное тесто. Бенито наливает Ландсману чашку чаю и кивает в сторону выхода. Он накидывает куртку они выходят. Бенито отстегивает от пояса кольцо с ключами, отпирает одну из соседних дверей. Здесь он держит свою любовь Оливию, в трех маленьких чистеньких комнатках с уорхолловским портретом Дитрих, с горьким запахом витаминов и усохшей гардении. Оливии нет. В последнее время ее чаще можно застать в больничной палате, умирающей по частям, с продолжениями, с капельницами и инъекциями. Бенито указывает Ландсману на красное кожаное кресло, затянутое белым. Конечно же, нет у Ландсмана никакой информации ни о какой из дочерей никакой из сестер Оливии. Оливия не вполне леди, но никто, кроме Ландсмана, не знает этой подробности о Бенито Таганесе, короле пышек и пончиков. Давным-давно насильник-любитель по имени Кон набросился на мисс Оливию Лагдамео и выведал ее тайну. Другой крупной неожиданностью Кона в тот вечер оказалось нежданное появление патрульного Ландсмана. Вторая неожиданность оставила по себе долгую память: этот момзер так и не смог восстановить дар слитной разборчивой речи. Таким образом, движущими мотивами благодарности Бенито являются не деньги или иные выгоды материального характера, а смесь стыда и благодарности. – Слышал что-нибудь о сыне Хескела Шпильмана? – спрашивает Ландсман, пристраивая пышки и чашку. – Менделем звать парня. Бенито застыл в позе вызванного к доске ученика, сложив руки за спиной, как будто собирается продекламировать стишок. – Давно… Кое-что… Наркоман, так? Ландсман слегка шевельнул бровью. На штинкерские вопросы не отвечают, тем более на риторические. – Мендель Шпильман, – повторил Бенито. – Видел его пару раз. Смешной парень. По речи прямо тагалог. Даже филиппинскую частушку спел. Что, покойник, да? Ландсман игнорирует и этот вопрос, однако Бенито ему нравится, он хочет загладить грубость и погружает зубы в штекеле. Тесто все еще теплое, отдает ванилью, тончайшая корочка хрустит на зубах, как глазурь на карамельном креме. Бенито следит за ним строго, как удав за кроликом или даже как дирижер за ненадежным флейтистом. – Вкусно, Бенито. – Только без оскорблений, детектив, если можно. – Прошу прощения. – А то я не знаю, что вкусно. Еще бы не вкусно. – Лучше нигде не найдешь, Бенито. – Нигде и никогда, за всю жизнь свою не найдешь ничего вкуснее. Да, воистину, кто бы спорил! Настолько это верно, что на глаза Ландсмана наворачиваются слезы, и он, чтобы скрыть свои нюни, впивается в следующий донат. – Интересовались им. – звучит грубый беглый идиш Бенито. – Месяца два-три назад. Пара каких-то. – Видел их? Бенито пожимает плечами. Его тактика и резервы для Ландсмана непрозрачны. Кузены, племянники, всякие субалтерн-штинкеры, работающие у него и на него… – Кто-то видел, может, и я. – «Черные шляпы»? Бенито отвечает не сразу. Ландсман видит его, можно сказать, научную обеспокоенность, переходящую в удовлетворение. – Нет, не шляпы. Но бороды. – Бороды? Значит, религиозные. – Мелкие ермолки. Аккуратные бородки. Молодые люди. – Русские? Акцент был? – Если я об этих молодых людях слышал, то тот, кто рассказывал, об акценте не упоминал. Если я их сам видел, то, извини, акцента не помню. А что, это не для записи, детектив? В самом начале их сотрудничества Ландсман делал вид, что каждое слово Бенито для него на вес золота. Он вытащил блокнот и черкнул пару строк, чтобы удовлетворить тщеславие короля губчатого теста. А куда приткнуть этих аккуратных молодых евреев без черных шляп, но религиозных… – О чем они спрашивали, если поточнее? – Интересовались местонахождением. – Узнали? – Только не в «Мабухаи-донатс». Не от Таганеса. Залился в кармане Бенито «шойфер». Он начал разговор, и повседневная жесткость исчезла с лица. Теперь черты лица соответствуют глазам: мягкие, оттаявшие. Разговаривает на тагальском, Слова его сыплются быстро, мелкой дробью или, скорее, микроскопическими мягкими пышками, нежными и сладкими. Ландсман уловил в его речи и свою фамилию, тоже мягкую и обсахаренную. – Как Оливия? – спросил Ландсман, когда Бенито убрал телефон и вывалил в свою физиономию кубометр бетона. – Есть не может. Никаких больше штекеле. – Ужасно. Разговор окончен. Ландсман поднимается, блокнот исчезает в кармане, последний кусок во рту. Он чувствует себя лучше, сильнее и здоровее, чем когда-либо за последнюю неделю, месяц, а то и больше. Смерть Менделе Шпильмана служит ему стержнем, она стряхнула с него пыль и паутину. С помощью пышек Бенито. Они направляются к выходу, Бенито придерживает Ландсмана за руку. – Больше ничего не спросишь, детектив? – А что еще спросить? – хмурится Ландсман, потом прикидывает в уме и предполагает: – Может быть, сегодня что-то услышал? С острова Вербова? Сложно себе это представить. Неужели весть о возмущении вербоверов визитом Ландсмана уже успела долететь до ушей Бенито? – С острова Вербова? Нет, другое. Зильберблата еще ищешь? Дела Виктора Зильберблата – один из «глухарей» Ландсмана и Берко, – случай вовсе не такой уж безнадежный. В прошлом марте Зильберблата зарезали возле таверны «Хофбрау» в Нахтазиле, старом германском квартале, недалеко отсюда. Нож мелкий, тупой, странный, как и убийца. Явно действовал непрофессионал. – Братца его видели, Рафи. Шнырял тут… Никто по Виктору Зильберблату слез не лил, меньше всех его брат, Рафаил. Виктор обманывал брата, оскорблял его, унижал, распоряжался его деньгами и его подругой. После смерти Виктора Рафаил исчез в неизвестном направлении. Связь Рафаила с орудием убийства оказалась в высшей степени сомнительной, в лучшем случае неоднозначной. Свидетели сомнительной надежности видели Рафаила за два часа до убийства и через два часа после на удалении в сорок миль от Нахтазиля. Однако Рафи Зильберблат и сам был листком, исписанным приводами, задержаниями и арестами, а посему оставался неплохим кандидатом в убийцы. А нынешней полиции и особых доказательств не надо. – Шнырял? – Ландсман как будто глотнул крепкого горячего кофе. Почувствовал себя стофунтовым удавом, готовым сдавить крошку-кролика Рафаила. – Большой ангар «Биг Мейкер». Они его не используют. Возле Гранит-крик. Видели, как он входил и выходил. Таскал туда что-то. Баллон пропана. Может, живет там. – Спасибо, Бенни. Обязательно проверю. Ландсман покидает квартиру. Бенито Таганес держит его за рукав, отеческой рукой поправляет воротник, стряхивает крупицы коричного сахара. – Жена твоя вернулась… – В вящей славе. – Очень милая дама. Бенито очень рад. – Скажу ей, чтобы зашла. – Нет-нет, ничего не говори. – Бенито ухмыльнулся. – Она теперь твой босс. – Она всегда была моим боссом. Просто теперь это официально. Ухмылка гаснет. Ландсман отворачивается от печальных глаз Бенито Таганеса. Жена Бенито – бессловесное тенеподобное существо, а вот мисс Оливия в дни славы своей вела себя как триумфатор, победитель полумира. – Оно и к лучшему. Тебе босс ой как нужен! |
||
|