"Союз еврейских полисменов" - читать интересную книгу автора (Чабон Майкл)

17

Нет, вы только гляньте на Ландсмана! Рубаха сбоку, пардон, выбилась из штанов, шляпа набекрень, пиджак на крюке пальца за плечом… За небесного цвета едальный билет уцепился, как утопающий за соломинку. Щетина скоро «черношляпной» бородою станет. Спина его убьет. По причинам, ему неведомым – а скорее – без причин – с полдесятого утра во рту ни грамма. Самый одинокий еврей Ситки, один-одинешенек в хромо кафельной пустыне кафетерия «Полярная звезда» в девять часов пополудни в пятницу, в пургу. Что-то темное, неотвратимое надвигается… точнее, сдвигается внутри, в его организме. Сотни тонн грязевой лавины поползли, поползли… Мысль о пище противна, даже о золотом лапшевнике, брильянте в короне кафетерия «Полярная звезда». Но что-то пора сожрать.

Конечно, Ландсман понимает, что он вовсе не самый одинокий еврей в округе Ситка. Он даже мысль такого рода презирает. Появление этой жалости к самому себе доказывает, что он вихрем ввинчивается в глубокий анус, ускоряя движение по вектору и углу. Дабы сопротивляться ускорению Кориолиса. Ландсман разработал три экспериментальные методики. Первая – работа, но работа уже официально признана несерьезной хохмочкой. Еще – алкоголь, который, правда, усугубляет вихревые процессы, но ему уже на это плевать. Наконец, что-нибудь съесть. Решившись на третий вариант, он волочет себя, синий едальныи билет и поднос к грандиозной леди Литвак за стеклом и прилавком – в сеточке на прическе, в полиэтиленовых перчатках и с металлической поварешкой. И сует ей поднос.

– Три блинчика с творогом, пожалуйста, – выдавливает он из себя, не желая ни вкуса, ни запаха этих блинчиков, не желая даже глянуть в меню, предлагает ли их сегодня заведение. – Как дела, миссис Неминцинер?

Миссис Неминцинер размещает три блинчика на белой тарелочке с голубой каемочкой. Чтобы оживить вечернюю трапезу одиноких душ Ситки, миссис Неминцинер держит наготове нарезанные маринованные райские яблочки, которые выкладывает на салатные листья. Такой корсажик она присобачивает и к ландсмановской порции. Затем компостирует его карту. Ужин готов.

– Какие у меня могут быть дела? – отвечает она вопросом.

Ландсман осознает беспочвенность своего любопытства, несет поднос с тарелкой к кофейникам и добывает себе напиток. Сует кофейной кассирше деньги и продырявленную дисконтную карту, отступает под натиском конкуренции: еще двое соперников в борьбе за звание самого одинокого еврейца округа Ситка кукуют за столиками. Ландсман направляется к «своему» столику, у окна, через которое можно профессионально следить за улицей. На соседнем столике кто-то оставил недоеденную порцию тушенки с картошкой и полстакана чего-то, по цвету напоминающего сода-вишню. Объедки и скомканная салфетка вызывают легкую тошноту, настроения не улучшают, но что поделаешь – любимый столик… Должен же коп обозревать улицу. Ландсман усаживается, сует салфетку за ворот, разрезает творожный блинц, сует кусок в рот, жует… Глотает. Хороший мальчик, паинька.

Один из его конкурентов в гонке одиночества – бывший уличный букмекер, мелкий жучок тотализатора по имени Пенгвин Симковиц, профукавший чьи-то деньги и избитый уличными же штаркерами до потери заметной доли разума и здравого смысла, которыми он и ранее богат не был. Другой, сосредоточенно поглощающий салаг из сельди со сливками, Ландсману неизвестен. Левый глаз этого еврея скрыт за телесного цвета пластырем, левая линза в очках отсутствует. Прическа его сведена к трем несерьезным сивым клочкам в передней части черепа. Щека порезана при бритье. Когда по этой щеке покатились и закапали в сельдь слезы, Ландсман сдался.

Туг появился Бухбиндер, археолог миражей, дантист, которому его щипцы и вставные челюсти нашептывали типичное для дантиста хобби: паяние перстеньков да укладка паркета в кукольном домике. – но до поры до времени. Потом вдруг Бухбиндера занесло. Мелкие бзики сменились всепоглощающим еврейским безумием. Он принялся за воссоздание инструментария древних «койеним», жрецов Яхве, сначала в миниатюре, а затем и в натуральную величину. Ведра для крови, вилки для расчлененки, лопаты для пепла – все, как предписывает книга Левит священным кулинарам Иерусалима для освященных барбекю. Дантист основал музей, возможно, и поныне существующий, разместил его там, где потеряла разбег улица Ибн-Эзра. В витрине дома, в котором он выдергивал зубы неимущим евреям, возвышался Храм Соломонов, выстроенный из картона, похороненный под слоем пыли, украшенный херувимами и дохлыми мухами. Наибольшей популярностью музей пользовался у соседского хулиганья. Частенько унтерштатский патрульный часа в три ночи являлся по вызову и заставал безутешного Бухбиндера над порушенной и оскверненной коллекцией, любующимся кучей дерьма, плавающей в медной золоченой курильнице.

Бухбиндер заметил Ландсмана, и глаза его тут же близоруко сощурились от дурного предчувствия. Он вышел из мужского туалета, еще не отняв мудрых пальцев своих от пуговиц ширинки, с лицом, выражающим глубокое, но бесполезное понимание загадок вселенной, и вернулся к тушенке и черри-соде. Бухбиндер мужчина положительный, тучный, выходец из Германии, одет он в кардиган, рукава реглан, на пузе напузник вязаный. Чем ниже, тем современнее: из-под твидовых брюк горчат зимние кроссовки. Темный блондин с сивой и серебряной сединой. Бухбиндер постоянно подбадривал свою бороду ласковыми прикосновениями. В сторону Ландсмана он небрежно швырнул улыбку, как грош в кружку нищего, после чего выудил из кармана пухлый томик и, не забывая о тарелке, углубился в чтение чего-то весьма увлекательного, напечатанного мелким шрифтом. Почти сразу принялся раскачиваться в такт чтению и жеванию.

– Доктор, как ваш музей поживает? – окликнул его Ландсман.

Бухбиндер озадаченно уставился на странного незнакомца с блинчиками.

– Ландсман из управления полиции, может, вспомните. Я у вас…

– Да-да, конечно. – Бухбиндер выдавил на физиономию куцую улыбку. – Очень приятно. Мы, собственно, не музей, а институт, но это ничего…

– О, извините…

– Ничего, ничего. – Мягкий идиш Бухбиндера нанизан на жесткую проволоку германского акцента, от которого он, как и все. остальные йекке, не хочет отвыкнуть и через шесть десятков лет. – Это обычная ошибка, все так говорят.

«Ну так уж и все», – думает Ландсман, а вслух произносит:

– Все там же, на Ибн-Эзра?

– Нет, сэр. – Доктор Бухбиндер с достоинством стирает салфеткой горчицу с губ. – Я закрылся официально и навсегда.

Высокопарность, торжественность тона и манер как-то не вяжется, по мнению Ландсмана, с содержанием высказывания.

– Надоели неподходящие соседи, – подсказывает Ландсман.

– Соседи… Животные! – весьма бодро исправляет его доктор Бухбиндер. – Они били стекла и разбивали мое сердце. – Он отправляет в рот последний кусок говядины и принимается ее тщательно пережевывать. – Однако на новом месте я буду для них недосягаем.

– И где это новое место?

Бухбиндер улыбается, разглаживает бороду, отодвигается от стола, готовится к приятному сюрпризу.

– В Иерусалиме, конечно. Где же еще. – открывает он наконец сладкую тайну.

– О-о, – почтительно блеет Ландсман, стараясь не выдать озадаченности. Он не видел правил и условий допуска евреев в Иерусалим, но наверняка на первой позиции в этом перечне – не быть одержимым религиозным лунатиком. – Иерусалим… Далеко, однако.

– Да, конечно.

– Полностью и навсегда?

– Разумеется.

– Есть там знакомые?

Живут еще евреи в Иерусалиме, всегда они там жили. Немного осталось. Жили они там и до того, как вынырнули откуда ни возьмись сионисты с сундуками, набитыми учебниками иврита, сельскохозяйственными справочниками и грядущими невзгодами для всех и каждого.

– Как сказать, – мнется Бухбиндер. – Вообще-то нет. Кроме разве… – он пригибается и понижает голос, – Мессии.

– Гм… Неплохо для начала, – живо откликается Ландсман. – Я слыхал, он там с лучшими из лучших.

Бухбиндер кивает, недосягаемый в сусальном святилище грез, сует книжонку в карман пиджака.

– Окончательно и бесповоротно. – Он засовывает себя вместе с мечтаниями и чаяниями в синий пуховик. – Всего доброго, Ландсман.

– Всего хорошего, доктор Бухбиндер. Замолвите там за меня словечко перед Мессией.

– О, в этом нет нужды.

– Нет нужды или нет смысла?

Развеселые глаза доктора Бухбиндера вдруг отозвались сталью, превратились в диски зубного зеркала. Они оценивают Ландсмана с прозорливостью, обостренной двадцатью пятью годами поисков причин неверия и слабости духовной. На мгновение Ландсман даже усомнился в душевном нездоровье доктора.

– Вы сами сделали свой выбор, – припечатал Бухбиндер. – Не так ли?