"Рим. Книга 1. Последний Легат" - читать интересную книгу автора (Врочек Шимун)
Глава 7 Пир в доме Вара
Огромное блюдо с заливной рыбой стоит между кувшином с остро пахнущим гарумом и чашей, в которую налита смесь меда с уксусом; запахи различных видов перца такие мощные, что хочется чихнуть. У германских вождей вкусы попроще. Почти никто не пользуется гарумом («сукровица мертвых рыб»), чтобы сделать блюдо острее. Любимый римский соус отгоняет варваров одним запахом.
Лучший гарум привозят в Рим из Помпей и Испании, в этом году модным считается соус из макрели – я как-то видел, как его делают. Я был проездом в мастерских под Капуей, там, где находится семейная вилла Деметриев Целестов. Своеобразное впечатление. Огромные деревянные бочки с мелкой рыбешкой, сильно засоленной и выставленной на солнце – настоящее солнце! – стоят так месяцами. Созревшим гарум считается от трех месяцев. Специальным ковшом с дырками вычерпывают его и процеживают. Почти все блюда изысканной кухни включают нынче гарум. Цена за кувшин доходит до ста денариев!
Годовое жалованье легионера – сто восемьдесят три денария. За вычетом отчислений на похороны – для этого удерживают половину жалованья – остается девяносто денариев. То есть рядовой «мул» получает на руки примерно пятьсот сорок сестерциев, и это не считая отчислений за оружие, палатки, инструменты! И еще на эту сумму ему нужно покупать еду и хлеб в легионных пекарнях.
Впрочем, думаю я, глядя, как рабы приносят и ставят блюдо с зажаренными певчими птичками, украшенное желтыми и белыми цветами, легионер может покупать пшеницу и сам печь хлеб. Сокращение расходов.
Я беру чашу с вином – испанским, с привкусом меда – и поднимаю. Несколько лиц, в том числе лицо Квинтилия Вара, поворачиваются ко мне.
– Здоровье хозяина этого дома! – говорю я.
Пропретор вежливо кивает.
Выплескиваю немного на пол, в честь Бахуса и пенатов этого дома, и прикладываю чашу к губам. Вино тягучее и лишь слегка разбавленное водой. Выпиваю его до дна в один присест. Жажда. Снова перед глазами встает огромный Стир – Бык, с поволокой безумия в разноцветных глазах…
Считается, что человека с разными глазами выбрали боги – ну, кто-то из богов. Он счастливый.
Я снова вижу, как кровь размазывается по маленькой серебристой фигурке. Жертва богам.
Каким богам, еще бы знать!
Птичка. Воробей, что достался мне от Луция. Что общего у безумного германца и моего старшего брата?
Мертвого брата. Печаль моя светла…
Хотел бы я так сказать. Но стоит мне прикрыть веки, чтобы не видеть этого триклиния, этих лож, на которых возлежат чиновники Вара, этих лавок и стульев, отделанных красной тканью, на которых устроились германские «патриции» – дикари! – как я вижу темное пространство, темный сад со статуями Дианы-охотницы и Марса, убивающего Марсия, заросли акаций и…
* * *
Он стоит ко мне спиной. Белая тога с широкой красной полосой наброшена со всем искусством, складки лежат изящно и красиво, словно высеченные из мрамора, – брат стоит на берегу искусственного пруда. Я знаю, там, в темной воде, плавают красные карпы. Или мурены? Почему-то я не помню, кто там живет. Но это неважно.
Белая тога словно светится в темноте. Лик луны закрыт темным облаком. Мы здесь одни. Я слышу, как стрекочут цикады. Я иду. В последний момент Луций оборачивается. Я вижу его лицо.
Когда вспоминаешь кого-то из близких, трудно увидеть лицо – именно лицом, неподвижное. Это всегда отпечаток движения, эмоций. Луций вспоминается мне именно так – на полуповороте головы, и он улыбается.
Он и в этот раз поворачивает голову и улыбается.
– Брат, – говорит он негромко.
– Брат, – говорю я.
И снова лицо в движении. Он поворачивает голову и смотрит в пруд. Почему-то мне кажется, что не стоит этого делать.
Темная вода. Что там, в глубине? Красные карпы? Или – мурены? Некий Ведий Поллион кормил мурен в своих прудах мясом живых рабов – пока Август ему не запретил.
Почему-то мне кажется, что в этом пруду нет дна. И что Луций заглядывает туда, куда заглядывать не стоит. И что он уже не может оторвать от этого взгляда…
– Брат, – говорю я. – Не надо, не смотри. Луций! – Я хлопаю его ладонью по плечу. Ощущение ткани, твердых мышц под ней.
Он вздрагивает. Медленно, как во сне, поворачивает ко мне голову. И я отшатываюсь в ужасе. Сердце проваливается куда-то вниз. Глаза его разного цвета – один голубой, другой зеленый.
* * *
Я просыпаюсь от испуга. Открываю глаза. Гул полной залы пирующих людей накатывает на меня, как морская волна, – и захлестывает с головой.
Варвары громко кричат. Латынь с отчетливым грубым акцентом кажется незнакомым языком, я не сразу могу разобрать его, а когда разбираю, то отдельные слова никак не вяжутся с остальными. Квинтилий Вар лежит на ложе слева от меня – я почетный гость – и слушает какого-то германца, орущего через стол. Я вижу его раскрытый рот, но смысл речи от меня ускользает.
– …на месте! – заканчивает варвар.
Может, я слишком много выпил?
На щеке германца след какого-то соуса.
Перевожу взгляд вправо. Мне жарко и душно. В триклинии клубится дым от горящих благовоний, ладана – чтобы отгонять комаров, которых тут тысячи. Какой-то наглый, обкурившийся ладаном комар все-таки садится на мое бедро, я прихлопываю его ладонью.
В глубине триклиния извивается под звуки цимбал и кифар нумидийская рабыня. Свет стекает по обнаженному телу, изгибается вместе с ней. Губы ее темные и вырезаны так, словно готовятся к любви с богом. Темные глаза отражают свет лампад.
Танец желания.
На запястьях и на лодыжках рабыни – тонкие браслеты с крошечными колокольчиками. При каждом движении колокольчики легонько звенят…
Пахнет горячими телами и чертовым рыбным гарумом.
Рабыни приносят новые кушанья и уносят старые. Какой-то германец, хохоча, хлопает девушку по едва прикрытой туникой попке. Та отлетает, на глазах выступают слезы – больно, наверное. У варваров руки что лопаты.
Поток воздуха доносит до меня запах напитка из перебродившей пшеницы – «пиво», как называют это варвары. Они пьют в основном его. Вар, как гостеприимный хозяин, заготовил любимые гостями напитки.
Извивы тела. Стекающий по темной блестящей коже желтый свет. Груди ее острые, кажется, что соски твердые, как наконечники копий. Я чувствую желание. Я пьян.
Я перевожу взгляд и вижу Арминия. Это отрезвляет на мгновение. Среди хохочущих варваров, безобразных, как празднующие Сатурналии пьяные рабы, Арминий – это островок спокойствия и достоинства. Я оглядываю нашу, римскую сторону стола… прекрасно! Просто прекрасно. Пьяные красные рожи, громкая речь. Твари.
А Божественный Август объявил об умеренности. Впрочем, принцепс еще тот образец умеренности и добродетели. Если бы не молоденькие девственницы, которых его жена, Ливия, находит для него везде, где только можно, Август был бы просто образцом добродетели и воздержанности.
Не то что эти, да. Похоже, варваризация местных римлян зашла дальше, чем романизация варваров. Ну хоть пиво они не пьют – пока. И то ладно.
Германец Арминий – вот кто настоящий римлянин. Спокоен, сдержан и снисходителен к слабостям других. Наши предки, суровые как скалы, завоевали для нас полмира – а мы пьем с варварами пиво и носим цветные ткани из Азии. Арминий, заметив мой взгляд, улыбается уголками губ, обводит взглядом пирующих и движением бровей показывает: «Ну, что поделаешь».
Я киваю. Ничего не поделаешь.
И, Тифон проклятый, кажется, мне нужно отлить.
Я начинаю подниматься.
Рабыня извивается, темные глаза смотрят на меня. Я моргаю. Красный туман в голове – проклятое вино. Триклиний покачивается, уши горят. Какой-то варвар запускает в танцовщицу обглоданной костью, промахивается. Хохот. Колокольчики на тонких лодыжках звякают – жалобно.
Германцы. Ярость стискивает мне грудь. Кто-то из этих уродов убил Луция. Я гляжу на раскрытый рот варвара, на его белые зубы и хочу подойти и врезать – так, чтобы вбить эти зубы обратно в глотку. Чтобы он упал и замолчал.
В следующее мгновение рядом со мной оказывается Арминий, поддерживает меня за плечо.
– Легат, – говорит он негромко. – Вам лучше прогуляться.
Я зажмуриваюсь, снова пытаюсь прийти в себя, остановить вращение триклиния. Тени на стене. Темная холодная ненависть все еще бродит во мне, не уходит. Она какая-то… обессиливающая.
– По… п-пожалуй, – с трудом выговариваю я это слово. Лицо горит, как обожженное.
Рабыня, невысокая девушка в короткой тунике, кивает. Хорошенькая. Только смотрит не на меня, а на Арминия. Еще бы. Он красавчик, наш варвар. Друг римского на-ро-да.
Черт. Я завидую. Пьяная зависть, вот что это. Я еще не настолько напился, чтобы не понять.
Иду в латерну. Коридор качается, пол пытается ускользнуть. Мне приходится каждым шагом припечатывать его, чтобы сохранить равновесие. Я римский патриций, легат Семнадцатого…
Едва не сношу плечом стойку со светильником. Он звенит, покачиваясь. Я стою, упираясь плечом в стену, – прохлада идет из этой точки, растекается по правой руке. Рабыня заглядывает мне в лицо.
– Господин? Вам плохо?
Где-то слышны звуки совокупления – громкого, бесстыдного. Туника рабыни отходит от шеи, я смотрю в темный проем ворота.
– У меня погиб брат, – говорю я зачем-то. – Вот и все. Все, маленькая красотка.
Я протягиваю руку и обнимаю ее за талию. Притягиваю к себе – она отклоняется, но не делает попыток освободиться. Еще бы. Рабыня должна подчиняться хозяину и его друзьям. А разве я сейчас не друг Вара?! Как все эти громогласные варвары там, в триклинии?
Друг. Конечно, друг.
У нее смешной маленький нос с веснушками. Губы – я наклоняюсь и целую ее – мягкие и вкусные. Она покорно подчиняется, даже когда я забираюсь ладонью ей под тунику. Тело горячее и гладкое – одновременно.
Я нахожу ее маленькую грудь и сжимаю в ладони. Рабыня охает. Она как-то смешно, по-детски, сопит.
– Господин… – шепчет она, пытаясь сдвинуть меня с места, – не здесь… туда…
Я мну ее грудь и чувствую, как злость проходит. Остается только усталость.
Я отпускаю маленькую рабыню и прислоняюсь спиной к стене. Откидываю голову, затылком упираясь в мрамор. Блаженный
холод.
– Господин, я вам… – Она чуть не плачет. Не угодила, что-то там еще. Боится.
– Все хорошо, – говорю я. – Как тебя зовут?
– Климентина, – говорит она. – Я… могу…
Я зажмуриваюсь, открываю глаза. Отстраняю ее, сползаю по стене, сажусь на пол. Спину холодит – то что надо. Нет, не совсем…
– Господин… – Рабыня смотрит на меня сверху.
Я беру Климентину за запястье – оно тонкое и горячее – и прикладываю ее ладонь к своему лбу. Закрываю глаза. Прохлада идет от тонких пальцев. Спокойствие.
– Вот так хорошо, – говорю я.
Нет. Не совсем то, понимаю я. Пальцы ее суховатые и горячие, как горящие палочки. Осиновые веточки, почем-то думаю я. Убираю ее ладонь со лба.
– Все. Иди. Мне нужно побыть одному.
– Господин… я…
– Иди, Климентина. Спасибо.
Она кивает и убегает. Еще некоторое время я слышу ее шаги, потом все затихает – и я слышу только пьяные выкрики в триклинии. Вокруг ночь. Дворец Вара. Пол пытается иногда уехать из-под меня, покачивается, как палуба корабля.
Меня никогда не укачивает. Даже в шторм.
Я встаю. Кажется, пора найти латерну.
* * *
Когда я возвращаюсь, в триклинии стоит мертвая тишина.
Они стоят напротив – седоволосый уродливый Сегест, царь хаттов, и высокий красивый Арминий, царь херусков. Друзья римского народа, граждане Рима.
Варвары, готовые поубивать друг друга. Варвары, которым даровано римское гражданство.
Это обычный шаг, чтобы принести Pax Romana – Римский мир в завоеванную провинцию.
Сегест кипит от ярости, Арминий спокоен.
– Ты искалечил моего человека, – говорит Сегест медленно.
Глаза его сверкают. Он покачивается, лицо потемнело. Кажется, германский вождь выпил слишком много римского вина.
– Я заплачу виру, – говорит Арминий ровным голосом.
Я снова восхищаюсь царем херусков. Он держится как древние патриции.
– Вира! – с презрением говорит Демериг. – Кому нужна твоя вира! Даруг был воином, теперь он даже задницу подтереть не в состоянии. Ты лишил меня хорошего воина!
Кажется, разговор идет о знакомом мне типе – с которым я едва не схватился на рынке. Что ж… возможно, Арминий, вытаскивая меня из проблем, нашел проблемы для себя.
– Приношу свои извинения. – Голос Арминия по-прежнему ровен.
В Риме бы сказали – прекрасное воспитание. И голос крови, несомненно. Только в этом варваре нет ни капли крови Ромула.
– К Локи твои извинения! – срывается Сегест.
– Ну зачем же так кричать? – холодно спрашивает Арминий. – Я и так прекрасно тебя слышу, благородный Сегест.
Как же они не любят друг друга! Я смотрю на словесную схватку двух варварских царей и икаю. Про… ик!… клятье. Этого еще не хватало.
Квинтилий Вар поднимается на ложе, делает жест начальнику охраны – пропретору положена центурия личных преторианцев, – тот кивает. Понятно. Исчезает в дверях.
– Ты выскочка, – говорит Сегест на плохой латыни. Он уже взял себя в руки, но в голосе германца дрожит ярость. – Ты всегда протягиваешь руки к тому, что не твое. Думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься?
– Правда? – Арминий спокоен. – Что ты имеешь в виду, благородный Сегест?
Действительно, что он имеет в виду? Я задумываюсь.
Его голос ровен и спокоен. И только в слове «благородный» проскальзывает ирония, которую, возможно, противник не заметит. Нет, замечает.
Пока Сегест багровеет и злится, я наливаю себе вина из ближайшего кувшина, как следует разбавляю его водой – она льется мимо, заливает скатерть и стол. Свою салфетку я оставил где-то на ложе. Ну и Тифон с ней.
Поднимаю чашу и пью.
Вино. Засуха в горле такая, словно я по пути в латерну и обратно повторил подвиг греческих наемников из «Анабазиса» – пешком через раскаленную пустыню, с боями и засадами. Когда опускаю кубок, два других германца схватились врукопашную… Арминий и Сегест продолжают стоять, глядя друг на друга.
Хорошо, что перед застольем у варваров забрали оружие.
Слышу голос Вара:
– Прекратить! – и выхожу.
Краем глаза замечаю, как в триклиний вбегают солдаты личной охраны полководца. Пока Вар управляет Германией, он фактически совмещает эти должности – полководца римского войска здесь и губернатора провинции. Германия считается провинцией принцепса – в отличие от сенаторских, где мир царит давно и надежно, принцепс взял под личное управление проблемные
земли.
Иду по коридору. Сзади шум и вопли, которые, правда, быстро стихают. В центре атрия бьет фонтан, вода падает в небольшой бассейн. Атриум одной стеной выходит в открытое пространство, в перистиль, окружающий сад. Оттуда тянет сырым запахом земли и густым ароматом цветов.
Туда я не пойду, наверное. Дом Вара огромен. У меня сознание проясняется вспышками. Я слишком много выпил. Слишком много.
Слишком.
В следующее мгновение я умываюсь холодной водой, плещу себе на шею и затылок. Холод освежает. Вода стекает по лицу, капли застревают в бровях. Я отряхиваю руки и смотрюсь в круглое бронзовое зеркало.
Что, Гай Деметрий Целест, тяжко? Из отражения смотрит на меня помятый квирит. Я иду. Проклятье, как здесь все запутанно.
Наверное, я сворачиваю не туда. Это какой-то внутренний сад, другой перистиль, поменьше – колонны другие, из крашеного дерева. В темноте горят светильники у выхода на веранду. Желтые пятна, вокруг которых кружат насекомые. Я сажусь на край бассейна, хлопаю себя по лицу. Вот, зараза, кусачие.
Комары. Сижу в темноте и гляжу наверх. Звезды.
Недалеко от меня белеет в темноте лицо Юноны. Наверное, Юноны. Я не вижу остального тела богини, не вижу, что у статуи в руках, – все выкрашено цветной краской, а в темноте можно разглядеть только кисти рук и лицо – и то только потому, что они светло-розовые. В темноте этот цвет все равно что белый.
Смотрю на богиню. Что, Юнона, поделишься мудростью?
Надо мне меньше пить.
И вдруг слышу, как она смеется. Богиня смеется. На один голос, затем на два. Я зажмуриваюсь, мотаю головой – сплю? Вроде нет. Богиня смеется? Что ж… я смотрю на нее, суровую и страшную в темноте, зеваю. Имеет право.
К одному женскому смеху вдруг добавляется другой. Богиня смеется разными голосами. Я выпрямляю спину. Возможно, хитон на ней синего цвета. Синий – цвет смерти.
Голос. Богиня что-то говорит. Я прислушиваюсь, звуки незнакомой речи… германской! Хотя в женском исполнении этот язык не такой варварский по звучанию. Он даже почти красив.
Наконец я вижу огонь свечи в глубине сада. Он трепещет на сквозняке. Комар противно жужжит над ухом, я отмахиваюсь. Левый локоть начинает чесаться, я яростно деру его ногтями. Под пальцами – опухлость. Проклятые комары.
Я слышу голоса, которые начинают вести беседу. У Юноны что – много голосов? И я не особо верю в богинь, которые беседуют сами с собой в саду пропретора в самом центре Германии.
Я встаю. Иду, пошатываясь. Боги, как же я напился.
Кое-как дохожу до богини, гляжу ей в лицо. В темноте оно белеет, раскрашенные зрачки смотрят мне в сердце.
В следующий момент, чтобы не упасть, я хватаюсь за богиню. Ее рука поднята полукольцом. В это полукольцо, как в окно, я гляжу в сад. Там бьется огонек свечи – желтый.
Вокруг него – женские силуэты. Тоже богини, видимо. Такая сходка посреди ночи.
Я моргаю. Лицо боги с одной стороны, ее рука с другой ограничивают обзор, отчего видимое обретает особую четкость и яркость. Пусть даже я изрядно накачался вином. Все как сквозь
дымку.
«- В этом доме все прекрасно, единственное – слишком узкие окна, – сказал один философ архитектору.
– Узкие окна придают виду особую прелесть, – ответил один архитектор философу. – Когда атомы вида смешиваются с атомами окна… и так далее». Забыл.
Но сказано верно.
Атомы темного сада, освещенного атомами свечи, смешиваются с атомами тонких девичьих силуэтов, и все это смешивается с атомами каменной богини. Я смотрю.
Потом понимаю, что девушек много. И они все – германки, варварки. Юные и прекрасные. Ну, я так думаю. Я же не вижу ничего, кроме их силуэтов.
Девушки болтают, смеются и гоняются друг за другом – а позади меня гремят цимбалы и трубы, звенят кифары, громовые голоса… лучше бы им там и остаться.
Над садом – звездное небо.
Девушки затевают беготню. Они совсем рядом. Мы с богиней стоим как единое целое. Одна из девушек, что чуть пониже, пробегает мимо статуи – с другой стороны от меня. За ней еще одна, повыше. Смех рассыпается маленькими серебряными колокольчиками, опускается, пропадает в траве, в цветах. Высокая девушка теряет свою подругу, останавливается на дорожке с той стороны… Длинные волосы.
Я неожиданно чувствую ее аромат. Странно.
Никогда не отличался особой чувствительностью к запахам.
Но сейчас я чувствую. Она пахнет бедой. Она пахнет жизнью, юностью, чистотой и яростью. Она пахнет юностью, длинными ногами под платьем, ступающими по земле упруго и нежно.
Когда она уходит, я все еще чувствую этот аромат. Так пахнет беда.
Только этого мне сейчас и не хватало. Я приехал, чтобы найти и покарать убийцу брата, а сам подглядываю за варварскими девушками. За германками – юными и прекрасными.
Кстати, а что они здесь делают? Личные наложницы Квинтилия Вара?
Что, Гай, интересно?
Я поворачиваюсь, наконец отлипаю от статуи – руки в темной краске – и делаю шаг, другой. Дом, освещенный светильниками, слегка покачивается передо мной.
Ничего, ничего.
Делаю шаг и другой. Набираю скорость. Прохожу мимо куста, подстриженного в форме зайца, – слева и куста, подстриженного в форме сидящего хрен знает чего, – справа. До дома остается несколько шагов. Еще чуть-чуть, и я оставлю девушек-богинь в покое и вернусь в дымный, потный мир земных мужчин…
В следующее мгновение она выбегает мне навстречу.
Пауза.
Прямо как в трагедиях Эсхила. Или в комедиях Теренция, когда…
Высокая. Пожалуй, не такая высокая, как германцы-мужчины, что пируют сейчас с Варом, но…
Длинные волосы. Темные глаза смотрят на меня. Она прекрасна.
Прекрасна, как Медуза Горгона. Поражение от красоты похоже на смерть. Опять кто-то из греков.
В легендах говорится, что это сама смертельная красота Медузы Горгоны превращала людей в камень, а отнюдь не какие-то чары. Хороший пример. Особенно если столкнешься с такой Медузой на темной тропинке сада где-нибудь в Германии.
Ее губы шевельнулись. Раз, другой.
– Что? – говорю я.
– С дороги! – Звук возвращается. Плохая латынь, кстати. Но голос хороший.
Я поднимаю брови. Она проходит мимо меня, я снова чувствую этот запах. Запах мокрой воды и тревоги. Запах беды.
– Как твое имя? – спрашиваю я.
Она фыркает и не отвечает.
Она уходит. Я смотрю ей вслед. Ее спина, ее ноги под платьем… мне нужно пойти за ней! Усилием воли я поворачиваюсь и иду к дому. Вступаю в облако света от светильника. Шерстяной фитиль в масле горит ровно и чуть потрескивает. В мозаичном полу отражается колебание пламени и моя белесая фигура.
Поворачиваюсь. В глубине сада женские тени. Кто они? И главное – кто она?
– Это заложницы.
Я вздрагиваю. Резко поворачиваюсь, чуть не падаю. Меня поддерживают за плечо. Пальцы твердые, но держат аккуратно. Я вижу золотое кольцо на безымянном пальце – знак римского всадника.
Поднимаю голову. Ну конечно! Этого и следовало ожидать.
– Что ты здесь делаешь? – говорю я хрипло.
Арминий, царь херусков, качает головой. Усмехается:
– Дышу воздухом. Там страшная духота.
Я думаю, что неплохо бы ударить Сегеста по голове чем-нибудь вроде бронзового светильника, затем вспоминаю:
– Заложницы?
Арминий смотрит на меня внимательно.
– Ты не знал, легат?
Для того чтобы обеспечить верность покоренных народов, Рим издавна берет заложников. Обычно это сыновья вождей, дети царей или знатных людей. Мальчики. В крайнем случае – юноши. Они живут в Риме, получают хорошее римское воспитание и обучение. Когда приходит время, они возвращаются к своим народам и несут им Pax Romana – Римский мир. О, в этом мы пре-
успели…
Но почему – девушки?
– Германцы иначе относятся к своим мальчикам. Смерть для мужчины от рук врага – не позор, а честь. Поэтому вожди легко жертвуют своими сыновьями. Но девочки… девушки – другое дело. – Арминий смотрит на меня. Кто ты, варвар, который говорит не как варвар?
– Другое?
– Когда в заложниках их женщины, германцы не так легко разорвут договор верности.
Я некоторое время обдумываю его слова. Если бы… ик!… не вино, я бы додумался быстрее. Потом до меня все же доходит.
– То есть, – говорю я, – договор верности они разорвут в любом случае?
Арминий улыбается. Так, что у меня по спине пробегает холодок.
– Разве можно доверять варварам, легат? – говорит он негромко.
Налетает порыв ветра. В колеблющемся, рвущемся пламени светильника лицо Арминия кажется мне очень знакомым… и очень страшным. Словно восковая маска одного из моих предков.
Кто ты, варвар?
* * *
Когда я возвращаюсь в свою комнату, начинает светать.
В воздухе комнаты легкий туман благовоний и ладана, чтобы отгонять комаров. Меня качает от одной стены к другой. Пить. Надо как следует напиться воды перед сном, а то утром от моей головы останется только дымящаяся воронка вулкана. Я как-то видел извержение, это было не самое приятное впечатление в моей жизни.
Тарквиний сопит на лавке. Старческое лицо во сне искажено каким-то странным выражением, словно за ним кто-то гнался во сне. У стариков – беспокойный сон.
Я наливаю воды с лимоном из серебряного кувшина – поверхность, кое-где помятая, в мелких капельках. Провожу пальцем, остается мокрая полоса. Я беру чашу и выпиваю – с трудом, но до дна.
Прохладная вода стекает по стенкам внутри меня. Лучше.
Я ставлю чашу на стол и вижу свой сундук из крашенного в зеленый дерева, бронзовые петли такие древние, что позеленели от старости. Где-то там, в глубине, лежит шкатулка с вещами Луция… железное кольцо сенатора, которое он получил в двадцать четыре года, за четыре года до обычного срока… амулеты для здоровья – почему их так много, кстати? Я зажмуриваюсь. Глаза режет. Спать, надо спать.
Луций никогда не был суеверен. Скорее уж наоборот, брат всегда мог истолковать знамения в свою пользу.
И еще… Я замираю на мгновение. Конечно! Сегодня на арене. Безумный германец с фигуркой Быка.
Особый серебристый металл. И кажется, что фигурка подрагивает на ладони. След крови, размазанной по серебристому ме-
таллу…
Я не знаю такого металла. Что-то восточное? Надо достать, посмотреть. Там, на мгновение мне показалось, что фигурка Быка и фигурка птички, что досталась мне от брата, очень похожи. Сделаны одним мастером.
Возможно, это важно. Возможно, если я буду знать, откуда у германца его фигурка, я узнаю, откуда Луций взял свою.
Глаза словно песком присыпаны. Все кости болят. Я хочу найти фигурку Воробья, но понимаю, что сил мне уже не хватит. Да я и не знаю, где именно искать. Это дело Тарквиния.
Разбудить его? Я поворачиваю голову. Вижу с этой стороны только нос старика, задранный вверх, и беспокойный, подсвистывающий храп.
Делаю шаг. Он всего лишь старый раб, чье дело – угождать господину. То есть мне.
Останавливаюсь. Глупый старик сначала полчаса не сможет понять, чего я от него хочу. Затем начнет ворчать и задавать вопросы. Вопросы, морщусь я. У меня и так голова болит.
Нет. Завтра. Фигурка никуда не убежит. Я вздыхаю с облегчением и иду к кровати. Веточки лаванды трепещут на сквозняке. Я подхожу, на ходу сбрасывая тогу… начинаю падать.
Уже падая в мягкое, прохладное нутро матраса, я думаю: все-таки как же ее зовут? Ту девушку?
Темнота. Мягкий удар. Я растекаюсь по кровати, в блаженстве вытягиваю ноги. Спать, спать, спа…