Фрагмент последней главы многотомного труда, излагающего историю Польши, Литвы и Руси. Известно, что при описании современных ему событий знаменитый летописец и историк Ян Длугош пользовался только достоверными и проверенными сообщениями очевидцев этих событий. Ян Длугош умер в начале 1480 года.

"Сообщение о том, что Московия вырвалась на свободу, наш летописец поместил в главе, описывающей события 1479 года. Тем временем вся без исключения мировая историография относит конец татарского ига к году 1480, имея в виду осеннее стояние на Угре, о котором Ян Длугош ничего знать не мог, поскольку в это время уже покоился в могиле. Стало быть, лишь на основании событий, имевших место ранее, счел он возможным то единственное их следствие, которое действительно стало реальностью, хотя происходило все в обстоятельствах, крайне драматических и совершенно не поддающихся предвидению. Таким образом, наша великая средневековая хроника содержит правдивое известие о факте, который свершился после смерти ее автора…"

Павел Ясенца, современный польский историк

Глава восьмая ПОЯС БОГОРОДИЦЫ

Зима в тот год пришла рано и бы­ла неслыханно лютой.

Восьмого октября утром в стан хана Ахмата при­плелись двое голодных, обессилевших, замерзших путника в жалких лохмотьях — старик и девушка.

Страшная весть, которую они принесли, прокати­лась горестной волной по всему тридцативерстному пространству правого берега Угры, который занимало ордынское войско.

Чулпан и старика привели к Ахмату, и старый хан выслушал их леденящий душу рассказ о разорении родного Сарай-Берке и гибели всех его обитателей.

Хан Ахмат был мужественным воином. Он многое повидал в своей жизни. Он умел держать себя в руках. Он слушал молча, и, лишь когда Чулпан, измученная страданиями и долгим переходом, едва шевеля губами, без всяких эмоций, рассказала отцу, что сталось с его женами и детьми, одна-единственная слеза выкатилась из ханского ока и стекла по сухой, задубелой от степ­ных ветров морщинистой коже его неподвижного, бесстрастного лица.

Ахмат нежно обнял Чулпан, велел; поставить для

нее отдельный шатер рядом со своим, а старику уже

нельзя было ничем помочь. «

Казалось, все его последние силы, вся его воля и выдержка были направлены лишь на одно — дойти и донести ужасную весть, спасти и защитить ханскую дочь, не дать ей замерзнуть или умереть от голода и отчаяния; и когда это последнее и, быть может, самое важное дело его жизни было исполнено, жизненные силы разом покинули его.

В ту минуту, когда Чулпан закончила свой рассказ, последний житель Сарай-Берке, неизвестный старик, чье имя даже не успели спросить, глубоко вздохнул, закрыл глаза, и сердце его остановилось.

Хан удалился в свой шатер, попросил оставить его одного и находился там до полудня.

Никто никогда не узнает, о чем размышлял он в те минуты, ощущал ли он могучее дыхание Истории и Времени, осознавал ли, что приближается решающий миг Великой Золотой Орды, или, быть может, его ра­зум был занят более мелкими, сиюминутными забо­тами: что теперь делать, как быть, какое принять ре­шение…

А может, он просто думал о том, не совершил ли роковой ошибки, затеяв весь этот поход, О том, что толкнуло его прийти именно сюда, на Угру, куда нико­гда до того не ходили ордынские войска, не повлияло ли его личное, человеческое маленькое чувство на ис­торическую судьбу всего этого похода… А может быть, он прагматически размышлял, не сделал ли он ошиб­ки, отправив на днях обратно московское посольство во главе с боярином Иваном Товарковым, и даров не взял, а еще при этом его воевода ордынский Тимур, тоже не приняв даров, потребовал, чтобы Иван мос­ковский у стремени ханского прощения просил… Мо­жет, надо было мягче, миром, а то ведь нет до сих пор гонца, посланного к Казимиру, и не видно войск коро­левских на подходе. А тут зима ранняя начинается, а запасы кончаются, конницу кормить вовсе нечем… Надо что-то предпринимать, надо что-то делать… Но огонь гнева и горя горел где-то там, глубоко, и мешал думать, нашептывая только одно: надо отомстить, надо отомстить, надо отомстить им всем за Сарай-Берке… Надо непременно отомстить…

А что, возможно, это простое и естественное чувст­во было именно тем, которое окончательно повлияло на решение хана?

Старый хан Ахмат вышел из своего шатра поста­ревшим еще на пять лет, собрал всех своих воевод и сурово отдал приказ начать наступление по всему фронту, во что бы то ни стало перейти Угру и закре­питься на том берегу.

Однако всем, кто знает военное дело, хорошо из­вестно — приказы легче отдаются, чем выполняются.

Дни с восьмого по одиннадцатое октября стали кульминационным и решающим моментом всего Ве­ликого Стояния на реке Угре… .

…Но за то время, пока длилось это странное проти­востояние на разных берегах, московиты успели очень хорошо подготовиться к обороне.

Не было ни одного брода, ни одной переправы, ни одного места, где могла бы пересечь реку ордынская конница, потому что каждое такое место ощетинилось десятками пушек и пищалей, а лихих наездников, ук­лонившихся от,ядер, встречала плотная стена лучни­ков, затем пехота с пиками и, наконец, дворянская конница.

К началу октября Иван Васильевич серьезно забес­покоился. Сторонники умеренности, его любимые со­ветники бояре Мамон и Ощера настоятельно реко­мендовали ему попытаться задобрить Ахмата, мол, а вдруг удастся расплатиться с ним через Угру малы­ми деньгами, а там, глядишь, Бог даст, лучшие време­на настанут и как-нибудь все обойдется, а для начала надобно бы послов к хану отправить с дарами хоро­шими.

Неизвестно, что случилось бы, если б была под бо­ком великого князя супруга его, гордая византийка; вернее, известно — никогда не согласилась бы она на такое, — да не было ее.

Далеко на Белоозере сидела она с казной великой да двором своим — даже лицедея любимого, горбуна немого, и то прихватила.

И вот в ее Отсутствие послабление вышло у Ивана Васильевича — дрогнул он слегка духом да и послал боярина Ивана Товаркова с целым обозом даров весь­ма цецных не только для хана самого, но и для бли­жайших воевод его.

Однако промах тут получился — не взял хан ника­ких даров, говорить ни о чем не желал —. требовал да­ни огромной за девять уже лет, а не за шесть, как раньше говорилось, а воеводы его и вовсе обнаглели: тоже даров не взяли, а Товаркову велели передать, чтоб сам великий князь лично к ним через Угру при­был да у стремени ханского покорно прощения про­сил — в общем, ничего хорошего из посольства этого не вышло, только лишний стыд да срам, хоть и неви­димый снаружи, да на душе все равно горько…

А потом были четыре дня напряженного противо­борства, четыре самых горячих дня, но и они ничего не изменили.

Не удалось ордынцам пересечь Угру, и оставили они на четвертый день эти попытки — передых надо было войскам дать, не знали они, что и московские силы все на исходе совсем уже были — каждый день Богородице молились стократно, и помогли молитвы эти — снова настало прежнее затишье — разошлись по разным берегам противоборствующие полки.

Стояние на Угре вступило в последнюю фазу.

26 октября ударил лютый мороз, и Угра останови­лась.

Конечно, не сразу коннице на лед тонкий ступать можно было, но теперь уже ничего не мешало ордын­цам, подождав, пока лед окрепнет, в любом месте раз­резать пресловутый Пояс Богородицы и начать насту­пление на Москву — не было таких сил у противника, чтобы весь берег Угры пушками да пехотой покрыть…

Не получая никаких известий из Литвы и опасаясь, что с минуты на минуту может подойти к Ахмату литовская подмога — морозы-то лютые, а лед все креп­че, — Иван Васильевич, посовещавшись с братьями и воеводами, отдал приказ о скрытом тайном отступле­нии всех московских войск одновременно в тыл до Кременца, а затем и далее до Боровска, чтобы в случае наступления татар держать оборону там.

В ночь на 11 ноября незаметно и бесшумно все мо­сковские полки покинули свои позиции.

Когда 12 ноября взошло солнце, весь левый берег Угры был совершенно пуст…

…Четырехдневные попытки пересечь Угру измотали ордынское войско и нервы хана Ахмата.

Сафат видел, как хан на его глазах стареет, стано­вится немощным и дряхлым по мере неудач, которые стали преследовать его с той злополучной минуты, ко­гда… одним словом, с той самой злополучной минуты…

Но это был еще не конец.

Когда река стала и можно было, дождавшись креп­кого льда, начать, наконец, долгожданное наступле­ние, пришла самая скверная весть.

Вернулся от короля Казимира ханский посланец и сообщил, что литовское войско не придет на помощь хану.

Это был серьезньш удар.

Хан очень рассчитывал на литовцев.

Татарская степная конница не привыкла пересекать множество ручьев и болот, не привыкла воевать в гус­тых лесах и зарослях, где ни из лука не выстрелишь, ни аркан не бросишь, а вокруг невидимые вражеские засады.

Хан рассчитывал, что привычное к этому климату и знающее местные военные обычаи литовское войско, пусть даже небольшое, станет передовым отрядом, расчищающим путь, а уж следом за ним пойдут удар­ные ордынские полки.

Прчти две недели длились напряженные военные со­веты. Одни воеводы настаивали на немедленном наступлении, утверждая, что московское войско ослабело и достаточно одного крепкого удара, чтобы оно пало. Другие требовали немедленного возвращения в степи, в более теплый климат, говорили о нехватке продоволь­ствия и лошадиных кормов, указывали на лютые моро­зы, третьи и вовсе предлагали немедля опустошить, по­жечь и ограбить вместо московских все близлежащие литовские земли в отместку за подлую измену неверно­го союзника.

Но все прекрасно понимали, что все это — досужие разговоры, а настоящее и непререкаемое решение примет только сам хан.

Но Ахмат впал в какое-то странное оцепенение, и Сафату порой даже казалось, что старика охвати­ло чувство бесконечной усталости и безразличия ко всему.

Он даже перестал ежедневно встречаться, как рань­ше, с Азов-Шахом и только иногда приходил в шатер Чулпан, обнимал дочь за плечо, и так они сидели мол­ча, ни о чем не разговаривая, час или два. Потом он вставал и возвращался в свой шатер, чтобы выслушать доклад Тимура о том, что сегодня говорили воеводы на очередном военном совете.

И вдруг на рассвете 12 ноября по всему лагерю пронесся ропот изумления — московское войско ис­чезло с противоположного берега.

Немедленно послали пеших и конных разведчиков во всех направлениях.

Они беспрепятственно пересекли Угру, удалились вглубь на десять верст и не обнаружили ничего, кроме вытоптанного отступающим московским войском без­людного берега.

Это было странно, бессмысленно и нелепо.

И тогда Ахмат решил, что это ловушка.

Они хотят заманить его войско в глубь лесной за­снеженной, морозной территории и там нападут вне­запно со всех сторон и…

Они только и ждут, чтобы он перешел Угру.

Они оставили ему чистый берег и ждут, притаив­шись.

В полдень, когда все разведчики вернулись, не уви­дев ни одного московского воина, хан Ахмат отдал приказ немедленно сниматься и с максимальной ско­ростью отступать на юг.

Сафат понял, что близится его час.

..Даже смерть отца Анница не пережила так тяжело, как ужасную гибель Настеньки.

Все произошло настолько внезапно, неожиданно и бесповоротно, что никто ничего не успел предпри­нять.

Прошло не более четверти часа с тех пор, как во­зок с Настенькой, сопровождаемый охраной и скачу­щим рядом Генрихом, отъехал от ворот Медведевки. Нагнать его верхом было делом еще получаса, и Анни­ца в сопровождении вооруженных Ивашки и Гаврилки Неверовых была уверена, что они вот-вот догонят по-эозку воеводы Образца,

Но прошло полчаса, и они ее не догнали, и тогда Ивашко, глянув на дорогу, вдруг крикнул:

— Анна Алексеевна, возок тут не проезжал, он где-то свернул, надо возвращаться.

Конечно, если бы не было войны и ежедневных пе­редвижений огромного количества людей и повозок по всем дорогам и даже лесным тропам, Ивашко го­раздо раньше заметил бы отсутствие колеи повозки, но дорога была настолько изрыта копытами и изъез­жена повозками, что трудно было сразу сориентиро­ваться, да и подозрений никаких ни у кого не было.

Они вернулись назад, нашли поворот, свернули вниз в заросли и тут наткнулись на бесчувственное окровавленное тело Генриха.

Анница все поняла сразу, и ее сердце остановилось.

Братья-близнецы тоже поняли.

— Анна Алексеевна, — шепотом сказал Ивашко, —

немедленно едем домой, они могут узнать, что это не

вы, и вернуться в любой момент.

Но Анница, не слушая его, рванулась вперед. Ивашко и Гаврилко догнали ее и, стащив с лошади, крепко схватили за руки.

— Анна Алексеевна, — сказал Ивашко, — Василий

Иванович так бы не делал. Он бы вернулся, пригото­

вился как следует и нанес бы такой же тайный и вне­

запный ответный удар. ,

— Да, ты прав, — прошептала Анница. — Отпустите

меня — возвращаемся. Захватите Генриха.

Они быстро вернулись.

Генрих пришел в сознание, после того как им заня­лась Надежда, но не мог ничего толком рассказать — да он и не видел, что произошло. Должно быть, его те­ло просто оттащили с дороги, где он упал,4 и бросили в кусты, чтобы не бросался сразу в глаза.

На место происшествия немедленно отправились следопыт Яков Зубин и его ученик Алеша Кудрин.

Они все осмотрели, нашли колеса, трупы лошадей, изучили следы и, вернувшись через два часа, рассказа­ли обо всем, что видели, довольно точно восстановив картину происшедшего.

Начинало темнеть.

— Эх-ма, — с досадой сказал Гридя Козлов, — а я

ведь видал таких татар — ну точь-в-точь наши — ни­

чем не отличишь… Полукровки они… Да поди ж ты, уз­

най…

— Кто мог догадаться? — оправдательно сказал

Клим. — Мы же все проверили — и грамота в полном

порядке — настоящая… Должно, убили кого и забрали…

Анница молчала, погрузившись в глубокое разду­мье.

— У меня есть план, — сказала она,.— но надо посо­

ветоваться с Левашом. Мне нужна будет его помощь.

Клим, пошли за ним кого-нибудь — пусть немедля

приедет. Алеша, готовься — ночью пойдешь на тот бе­

рег. И для тебя, Яков, у меня будет задание.

 Но никаким планам не суждено было сбыться, по­тому что к тому времени, как они рождались, Настень­ка уже была мертва.

Распоряжение хана было выполнено немедленно, и еще прежде, чем наступила темнота, тело Настеньки доставили в Синий Лог для передачи в Медведевку.

По приказу хана доставившие тело люди подробно рассказали, как все произошло.

Леваша трудно было чем-нибудь удивить, он и не такое видел, но тут даже его сердце дрогнуло. Он лишь сжал зубы, чтобы ничем себя не выдать, когда понял, что татары так и не узнали, что это не Анница. Им же самим казалось, что такая женщина, как славная луч-ница Анница, победившая самого Богадура, как раз и должна была так поступить, чтобы спасти свою честь. Они поклонились Левашу и просили передать семье покойной, что слава о ней и ее героическом поступке будет всегда жить в Орде.

Они еще не знали, что самой Орде осталось недол­го жить…

Когда татары ушли, бывшая жена Кожуха Кроткого, а ныне жена Леваша Ядвига, увидев голову Настеньки, отделенную от туловища, упала в обморок

Леваш отнес жену в ее покой, потом позвал людей и велел принести лучший гроб — благо их у Леваша, всегда готового к боям и схваткам, было заготовлено несколько десятков.

Помолившись, он сам уложил тело Настеньки в гроб, аккуратно приложил голову и перевязал рану на шее белым платком.

Разумеется, это была только временная мера, чтобы не происходило того, что произошло с его женой, по­ка тело покойной не будет доставлено в Медведевку или Картымазовку. Леваш знал, что все необходимые процедуры, предшествующие погребению, будут про­деланы там.

Он перевез гроб на пароме, когда уже стемнело, и тут же встретился ему Кузя-Ефремов, посланный за ним Анницей.

Они одолжили в монастыре телегу и привезли гроб в Медведевку.

Леваш запретил Кузе ехать вперед, как тот хотел.

— Я сам скажу Аннице, — заявил он!

Анница, увидев Леваша, входящего в ворота, броси­лась ему навстречу.

Он вдруг крепко взял ее за плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:

— У нас у всех горе. Настасьи Бартеневой больше

нет на свете. Я привез ее тело. Мужайся и помни, что

твоя жизнь вся впереди.

И какая-то внутренняя сила бесстрашного воина и мужественного человека, притом весельчака и пьяни­цы, вдруг передалась Аннице.

— Это я должна была быть на ее месте, — только и

прошептала она. — Это мое тело ты привез…

— Такова была воля Божья, — сказал Леваш. —

Не нам судить…

…Настеньку схоронили, вернулся Картымазов, еже­дневные военные хлопоты постепенно приглушили го­ре, особенно тяжелыми были дни с восьмого по один­надцатое октября, когда стрельба и атаки не прекраща­лись трое суток подряд.

Потом наступило затишье,- ударили морозы, и Угра стала покрываться льдом.

Князь Холмский и его штаб еще раньше покинули Картымазовку, и никто не предупредил жителей окре­стных поселений, что московские войска отступят.

Просто однажды морозным солнечным утром 12 но­ября Анница проснулась от удивительного ощущения глубокой тишины, которой не было здесь почти три месяца.

Сначала она не могла понять, что это значит, но тут ее разбудил взволнованный Клим и сообщил, что на всем берегу Угры не осталось ни одной пушки и ни одного московского ратника.

Несколько татар пронеслись на конях по дороге ту­да и обратно, взволнованно о чем-то переговариваясь, не обращая никакого внимания на беззащитные посе­ления, а через час и они исчезли.

А потом с той стороны донесся все затихающий глухой рокот тысяч конских копыт, все удаляясь, уда­ляясь и удаляясь…

И вот, наконец, наступила зимняя лесная тишина…

Великое Стояние на реке Угре закончилось.

Пояс Богородицы, как называли Угру московиты, спас и сохранил Великое княжество.

Трехсотлетнее владычество Золотой Орды над ог­ромными пространствами и сотнями народов ушло в прошлое…