"Школа 1-4" - читать интересную книгу автора (Масодов Илья)

1. Лето

Катя выжимает мокрую косу на песок. Вокруг бешено кричат чайки, бросающиеся с высоты в сверкающую солнцем рябь, словно сделанную из прозрачного металла. Катя вся покрыта стеклянными капельками морской воды, от ветра кожа её собирается мелкими пупырышками, даже тёплые лучи солнца не могут согреть выскользнувшее из другой стихии тело, пока летящий воздух не сотрёт с неё эти маленькие капельки холода. Катя знает, что можно ещё лечь в горячий песок, чтобы ветра было меньше, но ей нравится вот так стоять на открытом пляже, когда волны прибоя налетают, шипя, на берег за её спиной, уже не в силах настичь и намочить, лёгкая тошнота от длительного плаванья постепенно растворяется внутри, тело медленно высыхает, становится земным, как сухие кривые деревья на уступе, в зарослях соломенной, скрипящей кузнечиками травы, и гладкие камни, лежащие среди песка, и Марина, растянувшаяся навзничь с повёрнутым вниз лицом, ноги и руки её в светлом, уже просохшем песке.

Катя подкрадывается к Марине и касается своей мокрой и холодной, как снежка, рукой её спины, где проступают на коже межи золотистых волосков.

— Катька, прекрати, — поёживается Марина, улыбаясь, как от щекотки.

Катя садится рядом с ней на песке, поджав ноги, берёт маленькую гальку и рисует её серым следом на загорелой спине Марины линию берега и стоящие на берегу ёлки.

— Ты что там рисуешь? — подозрительно спрашивает Марина, ленясь даже открыть глаза.

— Пляж, — нараспев произносит Катя, — а на пляже ёлочки растут.

— Какие ещё ёлочки?

— Густые. Зима ведь.

Обе они заливаются хохотом, Марина переворачивается на спину, обсыпая Катю песком, та прыгает на неё, холодная, как водяной демон, садится на неё верхом, мёрзлыми плавками на живот, Марина визжит и пытается стащить с себя Катю, облепленную песком, их весёлая яростная борьба оканчивается полным бессилием, Катя сваливается наконец в песок и смотрит в небесную голубизну, где есть только три облака, которые медленно плывут наискось, куда-то Кате за глаза.

— Пойдём уже, — произносит она, часто и сладостно дыша. — Скоро полдник.

— А что сегодня на полдник? — спрашивает Марина. Катя чувствует, как рука подруги тонкой струйкой сыпет ей на живот мурашиный песок.

— Персики, — отвечает Катя, и звук этот звучит в небесной прохладе, как клавиша маленького пианино. Катя опускает веки, сквозь которые ало просвечивает солнце, словно так, с закрытыми глазами, Катя пророчески видит его скорое закатное будущее, песок перестаёт сыпаться на живот.

— Последние персики. Как жалко, что завтра уезжать, — грустно вздыхает Марина.

Кате тоже не хочется уезжать, хотя она соскучилась по папе с мамой, но лето уже кончается, наступает школьная осень. Всё для них сегодня последнее: последний пляж, последний полдник, последняя игра, последний отбой. Когда это повторится?

— А на следующее лето ты приедешь? — спрашивает Катя.

— Конечно, — отвечает Марина. — Но это же ещё так не скоро… А ты?

— И я тоже. Я буду по тебе скучать.

Катя чувствует, как дыхание Марины приближается к её лицу и мягкие губы касаются щеки. Катя открывает глаза, чтобы встретиться взглядом с подругой. Светло-голубые зрачки Марины напоминают ей небо из снов, чистое и ясное, на которое не больно смотреть, потому что на нём нет никакого солнца.

— Только приедешь, сразу напиши мне письмо, — говорит Катя.

— И ты напиши.

С холма, через который проходит колющая босые ноги веточками песочная тропка, видно море, начинающееся из-под травы и уходящее вдаль, низкое солнце и паруса трёх яхт, тонкие белые треугольники, косо несомые ветром вдоль берега, яхты похожи на насекомых с большими крыльями, опустившихся на воду и уже не способных больше взлететь, но Катя знает, что на самом деле они могут плыть очень далеко, даже за горизонт, и видеть далёкую землю по ту сторону моря, почему-то она давно убеждена, что на той земле не так как здесь, там растут пальмы и спят жёлтые львы.

Катя вспоминает свои разговоры с морем, его сине-зелёную бездну, тёплый ветер, сыпящий в лицо брызги волн, а когда ныряешь, охватывает такая немота, что сердце замирает, пока глаза приближаются к колышущимся травам, где лежат раковины и мелькают узенькие рыбки, нет ни звука, ни дыхания, и хочется побыстрее вынырнуть на свет, и хочется навсегда остаться там, у дна, по которому течёт тонкий леденящий поток глубинной воды.

— До свиданья, море, — шепчет Катя. — Я скоро снова приеду к тебе.

И ветер, который высушил на берегу с её кожи множество морских капель, уже совсем легко и незаметно выпивает теперь слезинку, потому что ему ведь всё равно, он сушит любую солёную влагу.

После вечерней игры набегавшаяся и запыхавшаяся Катя стоит под душем и распускает косу, чтобы вымыть соль из волос. Скоро начнётся ужин, все пионеры уже потянулись по розовым гравиевым дорожкам к столовой, только она одна осталась здесь, душевая, в которой обычно стоит такой гомон множества девичьих голосов, пуста. Катя моет волосы с мылом и выжимает их на рыжий кафельный пол. Прямо над ней в стене есть маленькое окошко, закрытое толстым непрозрачным стеклом, похожего на то, из которого делают тяжёлые салатницы и вазы для цветов. Сейчас оно горит светом садящегося солнца. Катя вытирается колючим полотенцем и садится на мокрую скамеечку у стены, чтобы вытереть ноги и одеться. Что-то незнакомое чудится ей в маленьком гранатовом квадрате окна, она думает, что, если открыть его, можно было бы наверное увидеть песчаную аллею между вечнозелёными кустами и низкими кипарисами, розовый от солнца угол спального корпуса, можно было бы почувствовать запах нагретой за день смолы и приготовленного в столовой ужина. Но это всё было бы иным, чем на самом деле, Катя не понимает, каким образом всё может быть иным, но знает, что было бы. С виду точно таким же, но иным. Там, за окном, живёт другое время, то же солнце и те же кипарисы, тот же несмолкающий гул прибоя, всё такое же, только Кати там нет. И через несколько минут, когда она уйдёт из душевой, тот, иной мир станет медленно удаляться от неё, с каждой отметкой времени, всё дальше и дальше, и его будет уже никогда не достичь, и может, всё стало бы по-другому, если бы Катя жила там.

На ужин была творожная бабка и чай, а потом была вечерняя линейка. Катя любила линейки, особенно вечернюю, когда над бетонной площадью посередине лагеря уже сгущалась летняя ночь, ярко горели за семью кипарисами закатные облака, солнце обычно уже было там, внизу, где якобы продолжалась земля, во что Катя до сих пор не могла поверить, и в зелёном небе носились летучие мыши, шуршали сверчки по пьяняще пахнущим кустам, за которыми была стена лагеря, а за ней — выжженная солнцем трава, где живут ящерицы и чёрные жуки, а за травой — обрыв и шумящее о камень море, медленно остывающее после жаркого дня, ещё тёплое, но уже вбирающее ночную темноту и холод. Здесь, на площади, Катя всегда ощущала себя частью даже не просто выстроившегося квадратом, в четыре линии, отряда, а всей истории лагеря, она гордилась именами пионеров, высеченными на каменном обелиске в центре площади, живым движением священных красных знамён, которые ей никогда не доводилось даже потрогать рукой, она любила лица стоящих рядом с ней товарищей по звену, и лица напротив, из других звеньев, соперников по спортивным играм, но в сущности тоже товарищей, она улыбалась тем, кого не успела встретить за день, они улыбались в ответ, и эта бетонная земля была её землёй, эта часть огромной Родины была ей особенно дорога, потому что принадлежала именно ей, именно она была поставлена здесь, ей доверили охранять ткань священных знамён, это было очень важно, но совсем не пугало Катю, она никогда не сомневалась, что справится, потому что знамёна были здесь уже очень давно, когда её ещё даже не было на свете, и она стояла здесь не одна, ей помогут, её никогда не оставят одну.

Когда начинали бить барабаны и выносили вымпелы и знамя отряда, Катя всегда чувствовала трепет, она волновалась, словно сейчас её вызовут к доске отвечать забытый урок. Но когда старший вожатый отряда Виталий говорил короткую речь, она понимала, что он надеется на всех стоящих тут, в том числе и на неё, и ей уже безразлично было, что придётся сделать, она выкрикивала в ответ ясным голосам девушек-вожатых «Будь готов!» — «Всегда готов!» Иногда в минуты раздумий Катя часто спрашивала себя, к чему она должна быть готова, наверное, к войне, она плохо понимала, чем она сможет тогда помочь, ведь она боялась крови и не смогла бы даже забинтовывать раненых, но всё равно была готова, верила, что в школе научат, как не бояться крови, ведь её многие боятся, верила, что Сталин уже придумал, как научить её быть сильной и смелой, а не хватало только этого, главное что она готова учиться, чтобы защищать свою землю изо всех сил.

На последней линейке всё кажется Кате странным, не таким, как всегда. Лица пионеров спокойны и грустны, даже Дима Смирнов, выходящий с барабаном перед знаменем, немного бледен. Темнеет быстрее обычного, и контуры белых рубашек вожатых покрываются серым налётом, пионерские галстуки приобретают цвет запылённых роз в придорожных садах. Небо кажется каменным и холодным, как в планетарии, куда Катю водили этой зимой со всем классом на уроке физики, только этот планетарий огромный и на нём ещё не позажигали звёзд. Катя дополнительным усилием распрямляет ладошку, уставшую салютовать знамени и переводит взгляд на кипарисы, чёрные, словно именно из таких кипарисов и состоят залежи хорошего советского угля, дающего ей тепло.

Виталий прощается с пионерами, его речь немного длиннее обычной, но всё равно коротка, и когда Катя кричит «Всегда готов!», на глазах у неё слёзы, от слов старшего вожатого, и оттого, что это последний день, когда кипарисы черны.

В спальной комнате, где стоит восемь кроватей, девочки долго не могут уснуть. Шёпотом они вспоминают прошедшее лето, всё смешное и радостное, что случилось в лагере, а грустное каждая из них вспоминает про себя. Они говорят о больших играх «Зарница» в начале лета, когда все исцарапались и побили себе коленки, лазая по каменистым холмам, в лесах звали условные горны, зашифрованные послания обнаруживались в дуплах или под камнями, звено, в котором Катя служила медсестрой, высаживалось на южное побережье острова из резиновой лодки, чтобы выйти в тыл противника, их обнаружили, ведь противник тоже был хитёр и оставил наблюдателя в кроне одинокого дерева, но они всё равно победили, потому что другое звено успело добраться до поросшего кизиловыми кустами холма, найти секретный приказ и захватить знамя. Они вспоминают свои походы, говорят о тёплой тишине горных лесов, картошке, выпеченной в обжигающей золе, песнях у высоких костров, о необитаемом острове, где стоит заброшенный маяк, и под травами разпадаются кирпичи непонятных построек, в которых белогвардейцы прятали сокровища барона Врангеля, о ночных плаваниях по чёрной бездне моря, полной фосфорических огней, они говорят о времени, что уже ушло и никогда не вернётся вновь, хотя каждая из них мечтает о чём-то будущем, новом и счастливом, но то, что было, уже не вернётся, и потому они клянутся, сами себе клянутся, никогда не забыть.

Постепенно становится очень поздно, они по очереди умолкают, проваливаясь в сон, и Катя остаётся последней, остаётся лежать одна, распростёршись голая под простынёй, она слушает дыхание спящих подруг и монотонный шум моря за раскрытым окном, потом она поворачивается набок, сгибает ноги в коленях, захватывая ими плотную полосу простыни, и начинает заниматься тем, чем нельзя. Она смотрит в окно, чтобы видеть звёзды, ярко мерцающие в абсолютной темноте, пахнет пряной травой и кипарисовой смолой, ей становится жарко и хорошо, как походной ночью, возле костра, к которому она вытягивает свои босые ноги, специально, чтобы показать незнакомому существу, что она его совсем не боится, искры летят вроссыпь, уносятся вверх, к черноте, как будто поднимается из муравейника крылатый рой, сосновые стволы пожелтели от пламени, и лица, такие знакомые и красивые, выступают из темноты, особенно лицо Марины, ведь она видела её каждый день, неужели она такая красивая?

Везде, по всему лесу пылают пионерские костры, жаркие, улетающие ввысь, звучат детскими голосами песни, так что даже из далёкой Москвы, из Катиного дома, слышно их, видны молодые золотистые ели огня, и папа видит их, и мама, и Сталин, стоя у окна своего кабинета с трубкой в руке, он не спит сейчас, Сталин, он тоже слушает пионерскую песню, и ему радостно, что он победит, что бы не случилось, он победит, потому что тысячи тысяч встанут за его спиной. Катя глубже засовывает в себя пальцы, прижимая колени к груди, она вся горит пламенем этих высоких костров, уже не может больше смотреть в окно и закрывает глаза. Прижав свободную руку кулачком ко рту, Катя покусывает костяшки согнутых пальцев и сосёт их губами, она задыхается, задыхается, и вот короткое, мучительное счастье входит в неё, она чуть не вскрикивает, стиснув ногами влажную от пота простынь, и вцепляется зубами в бок подушки, и дрожит, и дрожит, пока Сталин смотрит на высокие костры и не замечает её, одну, маленькую, беззаветно любящую его, но опять сделавшую в темноте то, что нельзя.

Намаявшись, Катя стягивает с себя ногами простынь и некоторое время неподвижно лежит, не закрывая глаз, пытаясь высохнуть от пота. Спящие девочки посапывают вразнобой, наполняя темноту теплом своего дыхания и Катя никак не может остыть. Россыпи звёзд, как снежные заносы, лежат в небесной черноте. В ночной дали течёт тёмная горная река, неся оборванные веточки и сосновые шишки. Стены спальной комнаты, где лежит Катя, прошиты толстыми золотыми нитями, какие иногда непонятным волшебством вкладывают в прозрачные ёлочные шары.

Наконец она заворачивается во влажноватую ещё ткань и смыкает веки. Где-то там, за широкой полосой беспамятства, она снова начинает видеть и различает стены ванной комнаты у себя дома, в Москве, только комната почему-то стала значительно больше, и вместо лампочки над дверью горит самый настоящий фонарь. Фонарь большой, как на проспекте, но освещает он только сам себя, в остальном пространстве ванной угадываются только смутные очертания предметов. Катя сидит голая на табуретке у стены, так что фонарь светит на неё слева. Сначала она просто сидит, потом понимает, что за противоположной стеной кто-то ходит, она слышит его дыхание и хруст, с которым он трётся о стену, сухой хруст растираемого кирпича. Кате становится очень страшно, она обхватывает саму себя руками и чувствует ладонями холодную, маслянистую влагу на своей коже. Потом она замечает, что в стене, возле правого угла, есть маленькая дверь. Шаги по ту сторону стены приближаются к двери, замирают, но потом снова удаляются влево. Может быть, по ту сторону стены нет двери? Шаги приближаются снова, и дверь вдруг отворяется, словно от сквозняка. За ней темнота. Кате негде спрятаться, потому что в комнате, где она сидит, нет ничего, кроме табуретки. И вовсе это не ванная комната её квартиры, она точно знает, что за большой дверью, под фонарём, находится травяной газон, страшный яблоневый сад, который снился ей в детстве. И она вспоминает, кто стоит за стеной. Это девочка из сада.

Катя просыпается в ранних сумерках, она дрожит, лицо её покрыто холодным потом. Она поворачивает голову и видит спокойно спящее лицо Наташи на койке напротив. Лицо у Наташи округлое, ресницы длинные, рот приоткрыт для дыхания. Кате становится легче, она вытирает краем простыни пот со своего лица, скользя взглядом по свежеокрашенным стенам и покрытому светло-серыми тенями отсыревающих мест потолку. Ветер с моря вносит в окно запах водорослей и гниющих на берегу ракушек. Катя не хочет, но накрывает рот простынёй и тихо шепчет:

— Ты теперь снова будешь сниться, девочка из сада?

Когда краешки облака, лежащего на небе, становятся золотыми, Катя аккуратно прибирает постель, заправляя простынь под матрац, куски железной сетки, из которой состоит дно кровати, колют ей пальцы. Взбив подушку и уложив её на установленное порядком место, Катя удовлетворённо улыбается, надо же, как она научилась хорошо прибирать постель за время пребывания в лагере, вот мама удивится. Причесавшись, Катя начинает собирать свои вещи, вынимая их из тумбочки и складывая в походный мешок. Последней остаётся красивая рыжая раковина с розовыми внутренними стенками, которую Катя нашла на морском дне недалеко от берега и хочет подарить маме. Прежде чем засунуть раковину в мешок, Катя ещё раз заглядывает внутрь, где таится непроницаемый мрак, и, хотя там очень мало места, всё равно может оказаться, что кто-то ещё живёт в глубине раковины, слушая её морской шум. Катя прикладывает раковину к уху и тоже слушает. Ей хочется скорее в Москву, к маме, чтобы и она быстрее смогла услышать шум свободного моря.

Автобус едет пожелтевшей от жаркого солнца крымской степью, горы медленно поворачиваются по сторонам дороги, нехотя отступая назад, солнце печёт сквозь потёртые занавесочки на окнах, но пионерам весело, они играют в слова, рассказывают истории и смеются, обмениваются адресами, а водитель автобуса, длинный человек в светлой рубахе, которого Катя никогда раньше не видела, напевает трудно различимые из-за шума мотора песни, оборачивается в салон, лукаво прищурившись и подмигивая кому-нибудь, кто встретит его взгляд, а иногда, когда за его спиной раздастся взрыв смеха, тоже громко захохочет, закинув голову назад, обернётся, глянет весело и снова хохочет, закидывая голову, такой весёлый человек.

И всё-таки, когда автобус приезжает на вокзал, Катя с облегчением выходит в отбрасываемую зданием тень, уж очень жарко было в железном теле машины. У Марины есть деньги и она покупает для себя и Кати по стакану ситро. На здании вокзала висит плакат, призывающий успешно завершить пятилетку, на нём изображены смеющиеся юноша и девушка, приложившие руки козырьком к глазам, чтобы не жмурясь смотреть на встающее прямо перед ними солнце коммунизма. И в это время, когда Катя ещё пьёт из вспотевшего стакана, прикладывая кончик языка к щемящим от холода зубам, к девочкам подходит человек в рубашке с коротким рукавом, от которого пахнет бензином и нагретой дублёной кожей.

— Кто из вас Котова Катя? — спрашивает человек, потирая ладонью загорелый затылок. Ещё не получив ответа, он уже смотрит Кате в глаза, словно проверяет пионерок на честность. Взгляд у него светлый и спокойный, как леденящее рот ситро.

— Я, — отвечает Катя.

— Я из милиции. Ты можешь нам очень помочь, Катя. Поговорим?

— Но у меня же скоро поезд, в Москву.

— Ничего, не бойся, посадим тебя на поезд, — человек улыбается, чуть сощуривая глаза. — Ты уж извини, срочное дело. А подружка пусть пока тебе место займёт, потому что разговор у нас будет секретный.

Марина понимающе кивает, но всё-таки заметно, по самой её удаляющейся фигурке, что девочка немного обижена недоверием правительственного человека. Она уходит по солнечной пыльной улице, встречаясь с прохожими, которые закрывают её телами, как быстрая вода закрывает полузатопленный плывущий предмет, иногда она вновь появляется в поле зрения, всё дальше и дальше, пока не сворачивает за угол. Так Катя остаётся одна.

Человек со спокойными глазами не торопится. Он покупает себе тоже стакан ситро и выпивает его залпом, вытирает рукой губы, вынимает из кармана штанов пачку папирос, засовывает одну из них, белую, как морская чайка, в зубы, зажигает спичку и прикуривает, внимательно и как-то немного насмешливо глядя на Катю. Она сразу вспоминает, откуда ей знаком этот взгляд — с портрета Ленина, висящего у них в школе, в красном уголке, и она проникается уважением к незнакомому человеку, научившемуся у Ленина правильно смотреть на всё вокруг.

— Что, Катя, — говорит наконец человек. — Разговор у нас очень серьёзный. Ни в какую Москву ты не поедешь.

Катя слушает его молча, но на глаза у неё сразу после этих слов наворачивается какая-то покорная грусть, будто она заранее предвидела свою судьбу.

— Почему? — задаёт вместо неё вопрос человек, вынимая папиросу изо рта и спокойно выпуская дым. — Потому что ехать тебе там уже некуда. Твоих родителей забрали в НКВД, они оказались врагами народа. Твой отец крал и портил на заводе чертежи, а мать помогала ему перечерчивать их неверно. Теперь чертежи попали к империалистам и они опередили нас в создании передового оборудования. Конечно, у твоих родителей на заводе было много сообщников. Сейчас разбираются, где надо, и всех предателей найдут и будут судить. Ты бывала у них на заводе?

— Да, — тихо говорит Катя. Она всё ещё не может осознать услышанное, мысли отказываются приближаться к словам чужого человека.

— Много раз?

Катя кивает. Ей вдруг хочется заплакать, она сама ещё не знает, почему.

— Ничего подозрительного не замечала?

Катя мнёт губы, опуская глаза вниз, пытаясь остановить слёзы.

— Ладно, мы поговорим потом, сейчас это не так важно. Я не из милиции, я тоже из НКВД. Мне поручили отвезти тебя в детский дом, где ты теперь будешь жить. А родителей своих, мой тебе совет, постарайся забыть, и как можно быстрее. Воспоминания о них будут только мешать тебе расти честной пионеркой, верной своей Родине и Коммунистической Партии. У тебя ведь есть Настоящий Отец. Знаешь, кто он?

— Да, — кивает Мария. Одна слеза срывается и капает на белый металлический столик на одной ноге, куда уже много раз капало ситро и по которому ползают ищущие малой сладости мухи. Столик расплывается перед Катиными глазами, горло её сжимает, словно там что-то застряло.

— Вот и молодец, — говорит человек. — В детском доме ты увидишь, что ты не одна, уже очень много таких детей, которые вынуждены расти без родителей, но ты всё равно вырастешь, станешь честной и умной, и ты не повторишь ошибок, которые совершили твой отец и мать. Не повторишь?

— Нет, — мотает головой Катя, больше всего думая о том, как не дать человеку с ленинским взглядом заметить свои слёзы. Ей нестерпимо стыдно, что она плачет, когда надо собраться и посмотреть в глаза своей беде.

— Отлично, — выпускает дым человек. — Тогда поехали. На машине каталась? Вижу, что не каталась. Сейчас прокатишься. И выше нос, пионерка Котова, вся жизнь ещё впереди!

В детском доме очень светло, потому что во всех комнатах большие, ничем не занавешенные окна, днём через них видно сухую ровную степь, а ночью засыпанную звёздами черноту неба. Катю определяют жить в просторной комнате вместе с четыремя другими девочками, но она не хочет их знать и целый день лежит на своей кровати, глядя в шершавый потолок или закрыв глаза, и только ночью поворачивает лицо к окну и смотрит наружу, в чёрную степь, уже совершенно не веря, что где-то, далеко отсюда, существует её родная Москва, с фонарями и трамваями, с многоголосыми толпами у стадионов, с празднично-красными стенами и башнями Кремля. Катина кровать стоит у самого окна, но открывать его ночью запрещено, только маленькую форточку наверху, и в эту форточку входит аромат прощающихся с летом полей, утром, когда солнца ещё нет, Катя встаёт с кровати и глядит в окно, на спящую траву, над которой уже порхает капустница, проснувшаяся ещё раньше Кати, она не знает бело-зелёных стен, пустого детдомовского коридора, где пахнет штукатуркой и дверной краской, она с волнением находит свой воздушный путь под прохладной лазурью неба, на горизонте которого повисли светло-розовые облака, Кате хочется быть вот такой маленькой, но летучей, чтобы унестись в степь и жить там, среди сухой травы и цветов, однако, подумав, Катя всё же жалеет капустницу, потому что та совсем одна и скоро умрёт от холода приближающейся осени.

Она будит свою соседку по кроватям, курчавую загорелую девочку, спавшую на собственной длинной ладони, та просыпается и удивляется Катиному лицу, в нём есть теперь что-то необычное, такое, чего не замечаешь обычно в человеке.

— Как тебя зовут? — спрашивает Катя.

— Вера, — отвечает проснувшаяся девочка, вынимает руку из-под щеки и трёт себе ладонью нос.

— А меня — Катя, — говорит Катя и, закинув ноги обратно на кровать, ложится, накрывшись простынью до подбородка.

— А чего ты проснулась?

— А я и не спала.

— Всю ночь?

— Всю ночь.

— И не хочется?

— Не-а.

Вера немного думает над Катиными словами, а потом снова засыпает, дыхание её становится ровнее, и Катя понимает, что это будет теперь её подруга.

Днём она показывает Вере ракушку, которую хотела подарить маме, и даёт послушать, как шумит в ней штормящее море. За это Вера ведёт её в степь, в русло пересохшего канала, где неистово трещат соломенные кузнечики и едкий запах сухих трав отбирает всё дыхание, Вера сидится на колени и собирает костёр на обугленном месте, поджигает сухие стебли спичкой, а Катя тоже садится рядом и глядит на её исписанные засохшей грязью сапоги, поджатые один к другому, потом они ложатся просто на землю, головами к огню, и неспешно курят маленькие самокрутки, которые сделала Вера из горьких сухих листьев, она собрала их некогда в глубине степи и принесла с собой, Вера заворачивает их сперва в носовой платок и с шорохом мнёт руками, чтобы они превратились в порошок, а потом аккуратно заворачивает в газетные полосочки, они курят, затягиваясь неглубоко, дым не едок, и даже Кате, которая никогда ничего не курила, не хочется кашлять, только жжёт горло, они курят, и над их волосами пылает прозрачный огонь, степной ветер сечёт сухую траву у самых их губ, солнце качается в небе, как плавучая стеклянная лампа, и Кате становится хорошо, так хорошо, будто она всю жизнь жила так, небо опускается ей к лицу, от него веет холодом, солнечный свет слепит глаза, душные прохладные облака протекают сквозь неё, она, не вставая, может идти по ним, потому что земля стала стеной, она идёт и встречает белые горы, огромные, каких не бывает на земле, и на которые можно взлетать, и белые долины, по которым текут синие разломы рек, и реки эти очень глубоки, если провалишься в одну из них, то упадёшь вниз, в них не вода, а пустота забвения, это реки смерти. Но если стать на колени и держаться руками за белый берег, можно увидеть внизу землю, полную зелёных садов и пёстрых домиков, жёлтых дорог и цветущих маковых лугов сна. Вера сперва взвизгивает от разверзшейся под ними глубины, но Катя говорит ей, чтобы не боялась, они проплывают сейчас над будущей Москвой, сплошь заросшей алыми маками, и среди них идёт в белом кителе огромный человек, это товарищ Сталин. Он наклоняется и вглядывается в поднявшиеся из живой земли цветы, гонимые ветром под самые стены Кремля, он улыбается, потому что в стране его мир, и над маковым морем встали уже серебристые эстакады высотных дорог, по которым несутся вдаль поезда, и сверкающие самолёты мерно проходят в небе, между Катей и Сталиным, как пароходы, которым не нужно спешить, потому что они знают настоящую цену времени. Товарищ Сталин поднимает голову, острые его глаза видят Катю за тысячи вёрст высоты, он смеётся ей и машет рукой, и Катя понимает: она оказалась здесь, в недостижимости, только благодаря Сталину, труду советского народа, трогательная любовь наполняет её сердце, она плачет от счастья, ей так радостно, что больше совсем нечего уже желать, и хочется жить так и дальше, бесконечно, чтобы делать мир лучше и лучше, краше и краше, потому что найден путь и остаётся только идти по нему, всем вместе, и нет этому пути конца.

Они с Верой не разговаривают потом, они и так всё понимают, лёжа в высохшем русле старой реки, которая была здесь тогда, когда их ещё нигде не было. Перед уходом Вера гасит руками тлеющие остатки костра.

А ночью, в темноте глухого сна, куда она проваливается, не успев задуматься о светящихся пунктах звёзд за ровным оконным стеклом, Катя выходит из дома в незнакомую степь и идёт по ней, не зная куда, ей кажется, что лежащая в небе бетонным шаром луна зовёт её в своё таинственное место, степь поглощает её, теряя под ногами путь, отбирая всякое понятие о сторонах света, утопив в себе все ориентиры, только звёзды светят над головой, но по ним отыскивать направление Катя не умеет. Она видит белый пятиэтажный дом в ночи, одиноко стоящий посреди высоких трав, перед ним висит, качаясь на ветру, фонарь, стоит лавочка и на ней сидят её отец и мать. Они сидят, обнявшись, в свете покинутого фонаря, их лиц не различить во тьме, ветер сплетает длинные волосы матери, относя их вверх, словно ветер этот дует прямо из земли. Катя подходит к родителям, садится рядом с отцом, он обнимает её рукой, она ждёт, что он назовёт её сейчас катюшкой или зайчиком, но он молчит, качается фонарь, ветер несёт невесть откуда взявшиеся листья тополей по невесть кем проложенным посреди степи каменным плитам, и в небе ходит выщербленная серыми оспинами луна, и оспины её похожи для Кати на соски, словно луна — это каменное вымя, потерянное в светящихся цветочках огромного чёрного луга.

— Зачем вы, папа, зачем? — спрашивает шёпотом Катя, вглядываясь в белёсое от фонарного света лицо отца, но глаз его различить не может, они скрыты под тенями впадин лица.

— Ты потом поймёшь, — грустно отвечает отец. Катя не может узнать его голос, так он изменился. Она протягивает руку, чтобы потрогать мать, та не смотрит на неё, опустив лицо, ноги её одеты в тонкие чулки и туфли лодочками, какие мать носила обычно осенью. Отец целует Катю в волосы, губы его изгибаются и она различает, как что-то проблескивает между ними, тонким золотом. Он гладит дочь ладонью по голове.

— В лагере было хорошо, было весело, — говорит Катя, ей нужно что-то сказать им. Отец кивает, проводя ладонью по её голове, мать убирает залепившие лицо волосы рукой, продолжая глядеть на свои ноги.

— Почему ты такая грустная, мама? — спрашивает её Катя. Мать молчит, качается фонарь, шуршат по плитам тополиные листья, чёрные и непоседливые, как стайки мышат. — Мама, — шепчет Катя. — Это ты, мама?

День за днём они уходят в поле, лежат в травяной балке и курят горький дым, тихо затягиваясь, их плотные, полубесчувственные губы выпускают его в воздух, и он выходит легко, так и не дав себя погубить, он летит дальше, словно у него ещё много впереди подобных встреч. Они лежат в сухой траве, в треске кузнечиков, в бегущих водах ветра, лёгкие степные осы пролетают над их лицами, и солнце разгорается до такой чистоты, что становится очень светло, и маленькие тела девочек отрываются от земли, чтобы снова очутиться в будущем, и только тогда Катя чувствует себя свободной от гнетущих сумерек прошлого, от туманного сияния фонарей и двух молчаливых фигур на лавочке возле незнакомого дома в полях. Она мало вспоминает своих родителей, но только там, на белой земле облаков, ей становится по-настоящему легко и весело, она точно знает: это потому, что их там уже нет, там, в бездне сияющего солнца, их нет, они забыты, смыты ветром в ветряную пропасть, рассыпались в сухую пыль, добрую тёплую пыль, из которой вырастут цветы, и будет не жалко того, кто исчез уже навсегда.

Так проходит несколько дней, и наступает сентябрь. В детском доме начинаются школьные занятия. Письму и истории детей учит молодая комсомолка Саша, стройная и полная правильной красоты, она одевается всегда в рубашку и тёмную юбку до середины голеней, а волосы скрепляет металлической заколкой, чтобы не падали вниз и не мешали вести уроки. Говорит Саша мягко и немного картаво, пишет на доске мелом тоже мягко, словно ест из банки сметану, бережно сжимая мел пальцами и сильно не надавливая, чтобы не сыпать на пол белую крошку. Особенно хорошо Саша рассказывает о Революции и Гражданской Войне, о героях и врагах, каждого врага она знает в лицо и может смешно нарисовать на доске, тощего Керенского, усатого Корнилова, плотного, как сытый крестьянин, Деникина, шваброобразного Колчака в фуражке, ещё пуще увеличивающей его длину, обвешанного орденами Врангеля, барона в высоких сапогах, засевшего за Перекопом, они лезут по карте Родины, со всех сторон, и Саша для большего впечатления о силе зла пририсовывает идущие за ними белые полки в виде густых штыковых частоколов. Каждый раз ученики пугаются заново безнадёжному положению Революции, словно Война повторяется теперь вновь и всё может стать иначе, не появись снова командарм Ворошилов, красный маршал Будённый, неустанный генерал Фрунзе и хитроватый герой Василий Чапаев. Но они появляются, один за другим, Ленин бросает их в бой размеренно, зря не тратя резервы даже перед лицом смертельной опасности, каждый выходит, когда наступает его время, и частоколы штыков редеют, стираемые ребром Сашиной ладони, и кривые, пузатые, колченогие враги плетутся назад, ползут в свои норы, падают в море и убираются вплавь в далёкие империалистические края, где пока ещё не взорвалась мировая революция и капиталисты могут жиреть, напиваясь кровью рабочего труда.

Трудовое воспитание, физику и физкультуру преподаёт пожилой человек по фамилии Ломов, никто даже не знает, как его зовут, обращаются просто: товарищ Ломов. Ломов низок ростом, плотен и суров, не улыбнётся никогда, лицо у него похоже на квадрат больше, чем на другие геометрические фигуры, щетинисто и буро, говорят, что Ломов — бывший революционный матрос, и что все родные у него погибли на войне, но сам он об этом не говорит, а говорит только по существу, и когда ученик должен объяснить ему закон физики, Ломов заранее предупреждает: говори суть, нам не закон нужен, ты суть от него возьми. Так, говорит, всё теперь на свете: законы — прочь, они отжили своё, нам главное — суть взять, чтобы сердцем чувствовать, где правда, потому что человечество за историю свою много зряшного и неправильного сделало, чего и вовсе можно было не делать, это мы отвеем, а возьмём самое зерно, и его посеем вновь, и вырастет коммунизм, потому что коммунизм — чистая правда, и нет в нём ни капли лжи. Потому и считает Ломов ложь главным врагом и оружием империализма, и когда ошибается в уроке, говорит: видите, ошибся, солгал вам, потому и нет ещё коммунизма, там люди ошибаться не будут. Что есть странное в Ломове, так это привычка его выходить иногда к стене детдома, там поворачивается он лицом в степь, и однажды Вера случайно подсмотрела, что он справляет там нужду, чтобы не ходить в общий туалет.

Математике учит старый, искривлённый человек, которого зовут дед Никанор Филиппович, от него сильно пахнет махоркой, потому что он много курит, только во время урока терпит, а после стремится на волю, сесть на табуретку у двери и сделать из бумаги себе самокрутку, поднося же её после ко рту неправильно сложенной рукой, похожей на высохший кусок древесного корня, дед Никанор щурится и кривит рот в доброй улыбке, особенно радостно ему, если кто из детишек придёт к нему тогда, спросить что-нибудь о треугольниках, дробях, или других непонятных существах, которых можно, оказывается, насильно поселить у себя в голове, и они потом живут там, и иногда даже начинают сами говорить, дед Никанор гладит тогда ученика по голове и глядит в степь за дверью, беспокоясь так о месте будущей жизни для растущего человека, не будет ли оно холодным и скучным для него, и станут ли выполнятся там законы математики, которым он учит.

Катя постепенно привыкает жить в детдоме, она становится спокойнее, а коса её — грязнее, потому что горячая вода бывает только раз в неделю, а за волосами Катю следить всегда заставляла мама, даже в пионерском лагере она всегда мыла их лишний раз, думая о том, что иначе мама по возвращении рассердится, теперь же мамы больше нет и аккуратность никому не нужна. Кормят Катю мало, на завтрак дают хлеб с молоком, а на обед — молочный суп с лапшой или тощий бульон с луком, да ещё пирожки с капустой, а ужина иногда не бывает вовсе, а иногда он состоит из одного яблока. Но для Кати еда не имеет никакого значения, она мечтает только иногда о мороженом или шоколадной конфете, какие приносил раньше изредка её отец, когда ещё не был предателем. Вечерами дети собираются в читальной комнате, и Саша читает им вслух книги, про историю и просто про жизнь, а иногда даже стихи. Во время чтения она часто останавливается и объясняет прочитанное, непонятные слова или незнакомые имена, в читальной комнате тепло, на столе, где сидит Саша, горит керосиновая лампа, света от неё хватает только на книгу и Сашино лицо, дети сидят в сумраке, и можно думать о чём хочешь и шёпотом разговаривать между собой.

Перед самым сном, уже в постели, Катя лепит что-нибудь из куска глины, который она стащила на кухне, когда помогала повару Кларе Васильевне мыть посуду. Клара Васильевна толстая и ласковая, она дала Кате за её труд самую настоящую ватрушку, которую сделала сама в свободное от работы время. Клара Васильевна попросила Катю съесть ватрушку прямо на кухне, но хитрая Катя утаила самую вкусную половину для Веры, а ещё Клара Васильевна сообщила Кате по секрету, что раньше её звали Агафья, а Кларой она назвалась от высокого революционного сознания в честь немецкой революционерки Клары Цеткин. Глина очень нужна Кате, чтобы создавать из неё маленькие безглазые существа, живущие только день, потому что на следующий Катина рука сминает их, чтобы сделать в глине новую сущность. Дома, в Москве, у Кати был пластилин, белый и чёрный, который она никогда не смешивала, чтобы не испортить, из белого она лепила людей, собак и аистов, а из чёрного кошек, ворон и мазутные канистры, среди которых её творения проводили свою жизнь.

Катя знакомится с другими девочками из приюта, но дружить может только с Верой и с её подругой из соседней комнаты Аней, маленькой светловолосой девочкой, которая вечно тоскует о чём-то и почти ничего не говорит, только вздыхает. Иногда Аню охватывает такая тоска, что она не может ничем заниматься и просто ложится на своей постели лицом в подушку и тихо лежит, не плача, она ни на кого не сердится, потому что понимает, что никто не виноват в её тоске. В такие дни Кате кажется, что душа покинула Аню, есть всё таки в человеке какая-то душа, которая может уйти, а человек продолжает жить, тихо лежать, положив на постель остывающие руки и ноги, пока душа не вернётся назад. Пока Аня ждёт возвращения своей души, можно потрогать её похолодевшие пальчики, поцеловать её в щёку, даже пощекотать подошвы ног, она ведь так боится обычно щекотки, сразу сжимается в клубок и исступлённо хихикает, но что ни делай, Аня всё равно останется неподвижно лежать, и глаза её будут тупо смотреть на наволочку, только изредка подрагивая веками. Аня никогда заранее не знает, когда придёт её большая тоска, утром того же дня она может быть весёлой и живой, тоска внезапно подходит к ней и начинает душить, однажды, на перемене между уроками, Катя видела, как это бывает, Аня стояла у окошка и чертила пальцем по пыли на стекле буквы, смешно коверкая слова, а потом вдруг палец её остановился, замер на полпути к концу проводимой чёрточки, а потом Аня просто опустила руку и осталась тихо стоять, глядя в окно, несколько мгновений она совершенно не дышала, словно хлёсткий резиновый шнур перехватил ей горло, наконец судорожно, как бы подавившись, вздохнула, лицо её было таким бледным, будто её и вправду сейчас вырвет. Катя посмотрела в окно, туда, где остановились глаза Ани, но ничего не увидела там, кроме кирпичной стены, обрывающейся косым разломом и степи за ней, где сентябрьский ветер бил крыльями жёлто-зелёные травы, и высоко над землёй, то сбиваясь, то снова выравнивая дугу, кружил маленький сокол. В тот день Ане было так плохо, что казалось, она совсем умрёт. Катя спросила Веру, почему не дать Ане покурить, чтобы она забыла о своей тоске, но Вера ответила, что когда-то пыталась уже курить вместе с Аней, но ту сильно стошнило, губы у неё стали голубыми, и Вера очень испугалась, что Аня отравится. Вера вообще относится к Ане, как к младшей сестре, всегда вступается за неё, и Аню никто не может обидеть, потому что все уважают Веру, хоть она и не старше других, но держится по-взрослому, и Катя рядом с ней тоже чувствует себя взрослой, они ведь иногда ходят с Верой в степь смотреть в будущее, и Аня ходит с ними, она тихо сидит в балке и не мешает, только смотрит на грезящие лица подруг и наверное представляет себе, как светло там, на белых берегах смерти, а никто больше не знает о будущем, и даже Саша, которой уже двадцать лет, она комсомолка и читала почти все книги, которые написали Ленин и Сталин, не знает ничего о синих реках смерти и кровавых маковых полях, где бродит жизнь Великого Вождя в белоснежном своём кителе. Это их собственная тайна, и знает о ней ещё только Он, который сам видел их глядящими вниз с сияющих мягких облаков.

Сны Кати становятся со временем не такими пугающими, она привыкает и к ним. Катя уже знает, что за домиком в степи есть старое, обглоданное дождями и ветром дерево, тополь, он совсем не похож на стройные молодые московские тополя, он тополь только по листьям, но Катя всё равно любит приходить к нему, потому что он единственное дерево в окрестной степи, и отец тоже часто встаёт с лавочки и ходит смотреть на тополь, гладит руками его ствол, пожелтевшие листья шуршат на ветру, осыпаясь с ветвей, но сколько бы они не осыпались, остаётся всё равно много, словно сорванные раз, приносятся они потом ветром вновь к родным ветвям и врастают в них, чтобы завтра осыпаться опять. Мама не ходит к дереву, она сидит на лавочке или занимается чем-то внутри дома, однажды она испекла оладьи на сковородке, они были тёмные от мёда и очень сладкие, Катя съела только один, потому что когда она его съела, ей стало страшно, она почему-то испугалась, что мама хочет её отравить. Это был диковатый и непонятный страх, он возник сам по себе, в свете качающегося фонаря, в непреходящих сумерках остановившегося там времени, Катя украдкой взглянула в лицо матери и снова перестала её узнавать. Эта женщина, стоявшая перед ней, словно притворялась её матерью, и всё получалось у неё, походка и движения головы, одежда и руки, только лицо иногда ускользало из её власти, становясь незнакомым и чужим. С отцом такого не бывало, он всегда был собой, а на мелочи, появившиеся лишь теперь, вроде золотого блеска во рту, Катя старается не обращать внимания.

В конце сентября дети после уроков начинают ходить на строительство нового завода, чтобы оказывать помощь рабочим и тем самым приобщаться к коммунистическому труду. Завод должен получиться огромным, и котлован его похож на озеро, из которого ушла вода, а наполовину возведенные корпуса цехов белеют далеко в степь, окружая своими стенами горы песка и даже участки дикой травы, словно завод расширяется уже без ведома человека, и рабочие не успевают осваивать его новые территории. Дети приходят на строительство после полдника, они убирают с верхних этажей мусор и таскают наверх вёдра с цементом и краской, а девочки приносят строителям испечённые в столовой детдома пирожки с капустой. Каждое пионерское звено получает своё задание, и все стремятся выполнить его как можно быстрее, чтобы перевыполнить план.

На четвёртый день работы Катя поднимается на верхний этаж главного корпуса с двумя пустыми вёдрами из-под строительного мусора, через прямоугольные пробоины окон косо падают лучи заходящего солнца. Наверху никого уже нет, взрослые рабочие спустились на ужин в свой маленький посёлок на краю котлована, а пионерская смена брошена сегодня на соседний корпус, где нужно было очистить от цементного песка подвал, только Катя, Вера и ещё одна девочка работают здесь. Катя ставит вёдра у едва начатой стены, которая построена ей всего по колено и смотрит на две широкие белые линии, уводящие взгляд за собой, в степь, прямо к опускающемуся солнцу. На небе висят загоревшиеся облака, далеко, у самого горизонта, тянется птичья стая. За Катей поднимается Вера, которая в рукавицах из мешковины несёт две уже высохшие после покраски рейки. Рейки они красили сами и извели на них уйму краски, наверное, в два раза больше, чем истратила бы тётя Тамара, их скуластая загорелая начальница из строителей, но краски всё равно очень много, главное, что этот корпус, как сказала тётя Тамара, нужно построить побыстрее, потому что он главный и должен начать жить раньше всех. Катя оборачивается на звук постукивающих о ступеньки реек, лицо Веры выглядит усталым, на лбу выступили капли пота, как на бутылке холодного ситро, но она улыбается, потому что это очень хорошо: сделать свою работу и теперь увидеть сверху степь, покорённую человеческим трудом, и их тоже, ведь в этих каменных глыбах, горами вздымающимися теперь над землёй, есть и толика их усилий, и солнце, тонущее в своём красном сне, ласково греет им лица, потому что оно также окончило на сегодня свой труд, вместе с ними.

— У тебя есть? — тихо спрашивает Катя.

— Есть, — так же тихо отвечает Вера и, оглянувшись по сторонам, снимает рукавицы, бросает их на рейки.

— Давай прямо тут, — предлагает Катя. — Немножко.

— Что, все уже ушли?

— Да, у них ведь ужин.

Вера садится на пол, прислонившись спиной к стене и вытаскивает из кармана свёрнутый платок. Катя получает косячок и тоже садится на пол. После работы хочется пить, и горечь ещё больше высушивает рот, но облака разгораются всё ярче, шерсть пламени срывается с них, и земля начинает течь под стену у ног, её гонит от солнца неумолимый ветер, будто солнце — это магнит с обратным действием. Косячок невелик, и Кате не удаётся сегодня взлететь, она просто сидит и весело смотрит на ползущую землю, на Веру, откинувшую рядом голову назад, курчавые локоны её шевелятся, глаза наполнены искрами изнутри, совсем как горящие облака. Приходит Аня, искавшая подруг на простреленных огненным светом лестничных пролётах бетонных башен, она молча садится рядом, ставит колени перед лицом и складывает на них руки, а на руки кладёт подбородок. Катя поднимает край своего тёмно-синего фартука, испачканного цементом, выше колен и смотрит на свои ноги, вытянутые по полу, стройные, мягкие и сложенные вместе, как у новой куклы. Ей попеременно кажется, что это её ноги, и что чужие, но потом почему-то становится жалко их, словно они сделаны из мокрого песка и их сейчас смоет волной прибоя. Тогда она поднимает глаза вдаль, на светлые постройки в траве, и думает о том, что здесь будет не просто завод, а целый город, маленькая Москва, очень зелёный, весь в садах, которые весной станут цвести белым, как снег, и будет много фонтанов, и отсюда можно будет увидеть убегающие вдаль поезда и яркий матерчатый купол цирка.

Розоватые от садящегося солнца парапеты, стремящиеся по плечи в травах к горизонту, кажутся Кате широкими каменными дорогами, платформами, готовящимися поддерживать в будущем нечто невообразимое, огромное, чему необходимо будет идти до самого неба, скоро она увидит, скоро поймёт, что тут строится, как будет выглядеть завтра социализм, увидит и узнает в нём знакомые черты, контуры стен Вечного Кремля, блики мерцающих рубиновых звёзд, котлованы маковых полей, просторные площади аэродромов. Катя вытягивает раскрытую руку навстречу солнечному пожару, чтобы увидеть её насквозь, ведь это её собственная рука, которую она чувствует своей, и вместе с тем эта самая рука наносила сегодня краску на тонкие рейки, которые будут вставлены в камень и останутся в нём надолго после того, как Катя уйдёт, они останутся в далёком будущем, и другая девочка, папа которой станет работать на новом заводе через много лет, папа которой не станет портить чертежи и саботировать социалистическое производство, потому что тогда, через много лет, не останется уже никаких капиталистов, никаких врагов, они все умрут и станут немым прахом прошлого, некому и незачем станет делать зло, так вот эта будущая девочка сможет увидеть те же стены и окрашенные Катей рамы окон, и в них она увидит руки Кати и её счастливые глаза. Кате очень хотелось бы узнать эту будущую девочку и подружиться с ней, но ей немного страшно, потому что там, в будущем, все люди станут намного лучше, чем теперь, и там уж точно, например, никто не станет делать ночью того, что нельзя.

Назад они идут всем отрядом, по широкой степной дороге, разъезженной колёсами грузовых машин. От дороги над травой поднимается пыль, стелется дымными шлейфами и растворяется в наступающих сумерках. В этой пыли ещё не совсем отошедшей от яркого полусна Кате чудится нечто волнующее и пугающее, словно в высокой траве таятся те непохожие на обычных людей существа её снов. Зачем они здесь, спрашивает себя Катя, какова предназначенная им роль в рождении нового будущего? Зачем мне нужна память, почему у человека обязательно должны быть отец и мать? В следующий раз, когда пойду к ним во сне, это будет последний раз, решает Катя. Я скажу им: прощайте.