"Пересмешник, или Славенские сказки" - читать интересную книгу автора (Чулков Михаил Дмитриевич)

Продолжение повести об Аскалоне

На другой день приказал своему духу, как возможно, стараться привлечь Алима в их пустыню, который, нимало не медля, показал в сей день великое свое могущество и проворство, ибо для диявола хотя не все, однако многое на свете возможно.

Превратился он в свирепого кабана и, выбежав из лесу, разгонял стада, пасущиеся на полях, и потом скрылся опять в том же лесу. Пастухи, сие увидев, объявили в городе, и в скором времени весть сия дошла до Алима, который, будучи великий охотник и сберегатель своих подданных, велел изготовиться к сражению с оным и поехал сам искать того зверя.

Долгое время находились они в лесу и не могли сыскать вепря, ибо и искали его понапрасну; наконец Алим нашел злодея своего и диявола. Любопытствуя, вошел он в их пустыню; в то время Аскалон стоял пред истуканом, будто исполняя молитвы, но в самом деле соплетая ближнему погибель; увидев сего почтенного мужа, поклонился ему Алим весьма низко, а Аскалон просил его к себе милости и благодарил за посещение; диявол стоял тогда смиренно и готовился услуживать своему повелителю.

По многих учтивостях с обеих сторон сели они, кому где случилось, и Алим просил Аскалона, чтобы он уведомил его о себе и также о богоугодном их житии.

— Меня называли в мире Вратисаном, а услужника моего Губнасом.

Сии выдуманные имена сказываны были кстати, также и то описание, которое объявил о себе Аскалон; и Алиму никоим образом узнать было невозможно их обмана, ибо он не мог проницать во внутренность человеческую.

По окончании выдуманной повести говорил Аскалон Алиму, что он любезного своего гостя за посвещение возблагодарит достойною услугою.

— Скажи мне, — говорил он Алиму, — кого бы ты желал теперь увидеть прежде всех? — Ибо думал Аскалон, что пожелает Алим увидеть Асклиаду, которую он весьма горячо любит; но Алим отвечал ему противное.

— Добродетельный муж Вратисан, — начал говорить ему млаконский обладатель, — я почитаю за верх моего благополучия и всегда пекусь, чтоб узнать мне моего родителя, то если ты столь любезен богам и снисходителен к смертным, что можешь показать мне сию милость и дав сверхъестественное зрение, откроешь мне образ моего родителя, то я совсем отдамся во власть твою и всякую услугу сделать тебе в состоянии.

Аскалон, несколько подумав, обещал сделать ему сие открытие, чем столько обрадован стал Алим, что находился тогда вне себя.

Аскалон велел ему встать, взяв черный флер, покрыл его и приказал смотреть в зеркало.

Видение было Алиму такое: представилось ему пространное и страшное подземельное жилище, которого стены сделаны были из камней, но весьма от долгого времени в некоторых местах развалились, и казались, что обросли ядовитою травою; посередине оного висела лампада, которая давала умеренный свет всему плачущему зданию; впереди стояла софа, на которой лежал, облокотясь на руку, еще в самой поре почтенный муж в домашнем, а не в воинском платье. В головах и в ногах у него сидели два воина с обнаженными мечами, которые, облокотясь также на руки, спали; спокойствие и тишина обитали в сем месте, и казалось, что все старалося сих спящих мужей обременять сном до скончания века. Платье на оных было славянское, и сей почтенный муж столь походил на Алима или Алим на него, что две капли воды не могли быть их сходнее; над головой его повешена была доска, на которой изображены были сии слова:

"Сей государь и два при нем воина опочивают двадцать лет, не просыпаяся ни на минуту; но воскресит их от сего смертного сна чужестранец, приехавший сюда на дельфине. Тогда начнется опять счастие сего народа".

Что должен был думать Алим, увидев отца своего в первый еще раз от роду и в таком жалком состоянии? Собирая силы свои и укрепляя сердце, просил Вратисана, чтоб показал его родительницу, также братьев и сестер.

— Смотри, — сказал ему Аскалон.

Второе видение представилось Алиму следующего содержания. Высокая и неприступная гора, окруженная вся морем, посередине которой прикована была женщина весьма толстыми железными цепями, которой две хищные птицы терзали груди, и сия женщина терпела великое мучение и находилась тогда в отчаянии.

Алим, увидев сие, прослезился, ибо болезнь матери его весьма много тронула его сердце; потом увидел он сестру свою, которая называлась Плакетою: она стояла между дерев, поддерживаема двумя воинами, и была объята великим страхом или отчаянием, что образ ее в то время показывал; окружена многими воинами, которые находились в великой печали.

Потом Аскалон снял с него покрывало и повесил на зеркало. Алим спрашивал у него, для чего не мог он увидеть своих братьев.

— Для того, — отвечал ему Аскалон, — что нет уже их на сем свете или совсем ты их не имел.

Чудно казалось тогда превращенному Аскалону, что Плакета родная сестра Алиму; однако не открыл он ему, что имел свидание с нею на острове, ибо посему могло бы пасть на него некоторое подозрение, и так не говорил он о том ни слова.

Алим сидел тогда в великом удивлении и думал, что беседует он теперь с каким-нибудь богом или, по крайней мере, с таким человеком, который угодил им весьма много, длл того что сие чрезъестественное показание превосходило его понятие.

В одну минуту возгорелася любовь в сердце Алимовом ко своим родителям; начал он чувствовать об оных сожаление и предприял сыскать и видеть непременно; и так просил Вратисана, чтоб оный уведомил его о месте его рождения и как оное называется, чего Аскалон открыть ему не хотел, ибо он и сам того не ведал.

Итак, Алим поблагодарил Вратисана от искреннего сердца за такую неслыханную милость, обещая сему пустыннику усердное свое покровительство и всегдашние услуги, поехал во дворец, исполнен будучи различными воображениями.

Сие благополучие, мне кажется, превосходит всякое на свете, что, не знав от роду своих родителей, иметь счастие их увидеть. Алим, приехав домой с радостным восторгом, объявил о том Асклиаде, которая весьма долгое время не соглашалась сему верить; наконец убеждена будучи ясными доказательствами от своего мужа, к превеликому удивлению, узнала, что это правда, и для того вселилось в нее нестерпимое желание увидеть того почтенного мужа. Но когда Алим объявил ей свое желание, что хочет он на время ее оставить, поручить правление свое Бейгаму, как первому своему другу, и ехать искать своего отца, то вдруг она оробела и не знала, что говорить мужу своему в то время. Трепещущее ее сердце почувствовало, может быть, что она должна впоследние с ним проститься, и это сердечное предвещание было причиною тому, что, проливая горькие слезы, удерживала своего мужа, не выговаривая ему никаких важных причин, которые в женской ее печали не всходили, может быть, ей на разум.

В наступающий день, когда уже Алим действительно вознамерился искать своего родителя, приказал всему народу собраться на публичную площадь и там вознамерился открыть им свое желание и при всех поручить правление Бейгаму в отсутствии своем, чтоб был каждый сам свидетелем его определения; и когда собрался весь народ, то говорил он им следующее:

— По окончании моей вместе с народною печали обитает благополучие на островах наших, которое милостию всещедрых богов кажется нам непоколебимо. Мир и изрядное состояние народа приводит сердце мое в великое удовольствие: ибо благополучие моих подданных почитаю я большим для себя счастием, нежели благополучие моего дому, хотя и сопряжено оное с народным, но я о нем не столько стараюсь, сколько о состоянии всего общества, в котором полагаю все мое счастие и защищение. По претерпении многих мною беспокойств и мучений сделались боги ко мне милосерды, вручили мне отнятый престол и утвердили державу мою вовеки; но ныне снисходит на меня большее их милосердие: они открыли мне моих родителей, и я вчера известился об оных. Для того намерен вас на время оставить; в отсутствии моем поручаю правительство Бейгаму и прошу, чтоб оному повиновались вы так, как своему государю, а я надеюсь возвратиться в скором времени. Думаю, что сие мое намерение принято будет от вас с великим удовольствием: всякий, вообразя любовь к родителям, узнает, сколь они нужны в нашей жизни.

Народ повиновался без прекословия его воле, и так с сих пор началось приуготовление к предприятому пути.

Асклиада, не имея никакой надежды ехать с своим мужем, просила его неотступно умолить Вратисана, чтобы он согласился жить во дворце вместе с нею: ибо намерение ее было такое, чтоб иметь завсегда в глазах Алима помощию того чрезъестественного зеркала, и думала она еще, что Вратисан, имея добродетельную жизнь и весьма просвещенный разум, будет воздерживать ее от печали. Человек имеет такое глубокое неведение, что нередко ищет сам своей погибели и усердно старается ввести себя в бездну злоключений.

Алим желание ее хотел непременно исполнить: ибо думал он, что сделает ей тем великое облегчение в печали, и для того поехал он один в пустыню к Аскалону и просил его неотступно о той милости.

Развратный набожник долгое время на сие не соглашался, чтоб больше утвердить о себе истину и уверить неведущего Алима в своей добродетели. Он представлял ему, что светская жизнь для него такое бремя, которого сносить он не может, и всякое людей обращение почитает суетным, и для того не желает иметь с ними никакого сообщения; наконец, по многих отговорках, как будто бы поневоле, а угождая только тем своему государю, объявил свое желание и хотел переселиться в то время к Асклиаде, когда Алим оставит сей остров.

Млаконский обладатель в неведении с превеликою радостию объявил сию пагубную весть своей супруге, которая не меньше его радовалась незнаемой своей погибели. Когда же объявили Алиму, что все изготовлено к отъезду, тогда, учредя все свои дела, следовал он в Перунов храм и там при приношении жертвы просил милосердого бога о покровительстве народа и также своей супруги в отсутствии его. Потом снявши перстень с руки своей, положил его на престоле пред истуканом, по общему обыкновению всех славянских князей, которые, отъезжая куда-нибудь из своего владения, оставляли оные залогом, чтоб опять туда возвратиться, и, сделав земное поклонение, отступил от идола.

Итак, простившись со всем народом и с своею супругою, следовал на корабль, куда провожали его подданные с великими слезами и воплем; но сокрушение Асклиадино превосходило всех; и она пришла тогда в беспамятство, как подняли парусы и поехали от берега.

Алим находился тогда в неописанной печали и думал, что великое и умножающееся поминутно в нем сокрушение будет причиною его смерти. Асклиада не выходила из его понятия, и сердечное чувствование ясно представляло ему, что он в последний раз с нею простился; но предсказание сего вестника понимать мы неудобны.

Итак, Алим продолжал свой путь; Асклиада неизъясненно о нем сокрушалась; народ находился в великой печали, а Аскалон радовался, что предприятие его имеет счастливый успех.

Печальная супруга млаконского обладателя, достойная всякого сожаления, как скоро несколько очувствовалась, то просила Бейгама, который от нее ни на минуту не отлучался, чтоб привел он к ней великого того мужа, который обитает в пустыне. Бейгам, угождая своей государыне и желая весьма усердно избавить ее от печали, в короткое время исполнил ее желание. Аскалону отвели комнату подле спальни Асклиадиной, и он расположился в ней совсем к зверскому своему намерению.

Пришед к отчаянной государыне с важным видом и будто от добродетельного сердца, советовал ей, как возможно, воздержаться от печали и говорил, что сие несносное для нее время минуется скоро и что всякая печаль не бывает вечною, по претерпении которой приятнее бывает радость.

Асклиада употребила к нему всякую просьбу и ласкательство, чтобы он удостоил ее той неслыханной милости, которую показал ее мужу.

— Что касается до моей, государыня, к тебе услуги, — говорил ей Аскалон, — то ты можешь пользоваться оною до возвращения твоего мужа: ибо оному дал я слово, что все его путешествие будешь ты иметь его в глазах своих; изволь идти в мою комнату, которая всякую минуту будет тебе представлять любимого тобою супруга и те места, в которых он будет находиться.

Супруга млаконского обладателя, пришед в Аскалонову комнату, сквозь околдованный флер к превеликой радости увидела своего мужа, который сидел тогда на постеле и находился в великой печали. Сие чрезъестественное действие показалось ей столь великим и удивительным, что с самой этой минуты начала она почитать Вратисана хотя не первостатейным, однако не последним богом и готова была на все согласиться, чего бы ни пожелал Вратисан. После сего показал ей Аскалон книгу, и как Асклиада рассматривала ее не покрывшись флером, то видела, что в книге той ничего написанного не было; а как накрыл ее Аскалон флером, то тогда читала она все хорошие для себя предвещания. Сие неслыханное доселе странное приключение приводило Асклиаду иногда ко страху; для чего Аскалон, стараяся ободрить ее, говорил, что он имеет покровителями себе богов, которых завсегда обитает с ним благодать, чему Асклиада верила без всякого сомнения.

Всякую минуту смотрела она в то зеркало и почти никогда от него не отставала, примечала все шаги и предприятия любовника и супруга своего Алима; любовь к нему каждую минуту возрастала в ее сердце, с которою умножалось желание всегда его иметь в глазах. Однако не насыщалися глаза ее зрением, а сердце тению Алимовою; она просила неотступно Вратисана, чтобы он неизъясненною своею силою сделал ей свидание с возлюбленным ее мужем: ибо она, без сомнения, думала, что сие Вратисану возможно и он может в природе произвести все то, что только захочет. Развращенный Аскалон долго не соглашался на ее желание и говорил, что хотя это ему возможно, но весьма трудно; а в самом деле он ее обманывал и готовился исполнить неистовое свое желание. Наконец, будто бы чувствуя великую преданность к Асклиаде, согласился дать ей свидание с супругом и принести его на время в его государство, чему Асклиада столь обрадовалась, что не знала, чем будет ей возблагодарить сего великого и добродетельного мужа Вратисана за сие неслыханное одолжение.

Аскалон, обещавшись сделать ей сию услугу, говорил:

— Надобно, сударыня, приготовиться к тому таким образом: завтра ввечеру поедем мы в Провову рощу и, не доезжая до оной, оставим тут всех служителей и велим им возвратиться в город, а чрез несколько времени явиться на том же месте: ибо не должно им быть свидетелями того действия, которое понятие смертного гораздо превышает.

Млаконская государыня, не предвидя себя никакой из того опасности и погибели, беспрекословно соглашалась на все представления мнением добродетельного Вратисана; и если бы человек предузнавал свою погибель, то бы, конечно, не вдавался в оную самопроизвольно.

На другой день, когда наступило вечернее время, то Асклиада нетерпеливо пожелала быть в посвященной великому Прове роще, чтоб там благосклонностию сего бога увидеться ей с возлюбленным своим супругом. Аскалон со злобным своим духом и она отправилась немедленно туда. Служителей они отпустили, как соглашено было о том еще до исполнения дела.

Вратисан приказал своему духу прежде вступления в рощу, чтобы он осмотрел, нет ли там какого человека, который не сделал бы помешательства в похвальном его намерении; и когда тот уведомил, что она находится пуста, тогда Вратисан вступил в средину оной, ведя за руку Асклиаду, которая трепетала от радости, что найдет в оной любимого ею Алима.

Бледная луна в то время не закрыта была облаками и слабыми своими лучами освещала всю рощу. Асклиада прежде всего пошла к Провову истукану и, сделав ему поклонение, просила Вратисана в обещанной им милости, который, оборотясь ко своему духу, сказал:

— Сними с меня сей образ и возврати мне тот, который я имею от природы.

В одну минуту исчез почтенного вида пустынник, а явился пред Асклиадою неистовый Аскалон.

Асклиада, узнав его, в ту ж минуту пришла в великое отчаяние и увидела ясно изготовленную ей погибель.

— Великий Прове! — возгласила она, озревшись к истукану. — Тебе все возможно на земле, избавь меня от сего варвара и вырви из рук сего злодея, я не имею теперь никакой помощи, ни защищения; и если ты для меня милостив, то тронись моими слезами и поспеши избавить меня от смерти!

Аскалон, видя толикое в ней отчаяние, предприял было воздерживать ее ласкою, но когда не имел он в том нималого успеха, то употребил силы к скотскому своему желанию; однако произволение судьбины не допустило его исполнить зверское свое намерение, ибо несчастная государыня, видя, что не может иметь ниоткуда и никакой помощи, весьма поспешно прекратила жизнь свою и пала бесчувственна на землю.

Аскалон, увидев ее мертвую, столь много освирепел, что, выхватив свой меч, хотел раздробить ее на части, но диявол, в сем случае сделавшийся чувствительнее сего развращенного человека, воспрепятствовал ему варварское намерение произвести в действо. И так без всякого сожаления оставили они Асклиадино тело, поверженное на земле и облитое невинною кровию, которая без отмщения от богов оставлена быть никогда не может.

Что ж предприял по сем Аскалон? Он нимало не раскаивался в сем непростительном прегрешении и хотел, как возможно, истребить Бейгама как первого врага своего на сем острове и просил для того духа, чтобы он сказал ему средство для погубления того добродетельного мужа. Дух отвечал ему на сие, что он больше служить ему не должен, как только отнести с сего острова, куда он изволит.

— Ибо, — говорил он, — имею я такое приказание от Гомалиса; и если ты хочешь остаться на сем острове, то я тебя оставлю и возвращусь в мое обитание; мне приказано перенести тебя на твердую землю, а если ты того не хочешь, то это остается в твоей воле.

Аскалон, опасаяся мщения за Асклиаду, не хотел на Млаконе остаться и говорил духу, чтобы он перенес его на противную сторону той, в которую поехал Алим.

Итак, когда приближались они к берегу, то диявол, бросившись в море, сделался дельфином и, посадя на спину Аскалона, поплыл в известную ему дорогу.

Отпущенные от рощи служители приехали к оной в то время, в которое приказано им было от Вратисана, и, дожидаясь тут больше двух часов, не дерзнули войти в рощу и там искать своей государыни. Наконец начала показываться уже заря, и вскоре после оной появилось на небесах солнце; некоторые набожные граждане шли уже к истукану Пронову для отправления утренних молитв, как обыкновенно оное бывало. Великое сомнение вселилось тогда во всех людей, которые приехали за Асклиадою, они не хотели больше ожидать ее и пошли сами в рощу.

Не много старания надобно было прилагать, чтоб нашли они свою погибель и великое сокрушение всему их отечеству. Немилосердая судьба поразила их зрения и сердца неизъясненным страхом и болезнию: нашли они бесчувственное тело несчастной своей государыни. Какой вопль и стенание сделались тогда между ними, то представить себе могут одни только те добродетельные люди, которые чувствуют великую преданность и усердие к милостивым и попечительным своим государям. Всякого роду отчаяние, тоска и неизъясненное сетование летали тогда по плачевной той роще; казалось, что и древа соответствовали тогда народной печали.

В одну минуту известился город о своем несчастии; всякий гражданин, оставив все, бежал в Провову рощу. В городских воротах сделалась великая теснота, и многих передавили тогда до смерти. Прежде никто не смел коснуться божественной той рощи; но в сем отчаянии и, может быть, в беспамятстве влазили на древа те люди, которым не видно было плачевного того позорища, и в скором времени все древа наполнены были народом. Солнце, сказывают, в то время остановилось и, переменив яркое свое блистание в кровавые и тусклые лучи, удивлялось сему позорищу и соболезновало народу, — словом, плачущему тогда гражданству казалось, что вся земля и все на оной вещи испускали великим обилием слезы; море утихло, и одна только стремящаяся от острова Млакона тонкая струя несла на раменах своих сию плачевную весть к Алиму, которого, может быть, терзающееся сердце находилося в великой тоске; но горести своей изъяснить было ему не в силах, который тем больше несчастливее был, чем больше чувствовал любви к своей супруге.

Первостатейные бояре, также и первенствующие жрецы взяли бездушное и омытое гражданскими слезами Асклиадино тело, при великом вопле народном внесли его во град и положили во дворце в большой зале, куда дозволили входить всем невозбранно оплакивать смерть государыни и собственное свое несчастие.

На третий день приехал Бейгам (ибо ездил он для исправления некоторых надобностей на острове Ние), который, будучи поражен нечаянною сею вестию, пришел совсем в помешательство и, приближившись к гробу Асклиадину, ударился об стол, на котором лежало ее тело, столь отчаянно, что сей удар по малом времени был смерти его причиною. В сие время вынесли его бесчувственного из залы, дыхание его пресекалось и язык не имел уже больше действия; к вечеру он скончался и последовал за своею государынею в неизвестный всем смертным путь.

Похоронили его с должною честию, и в знак неограниченного усердия к государыне и великой любви и защищения отечеству поставили надгробное украшение, высеченное из лучшего мрамора. Всякий, желая оказать свое в оном усердие, был при провожании его тела и достойно омывал оное слезами.

По погребении сего добродетельного мужа не старалися найти Вратисана и его духа, ибо заключили все, что во образе пустынника попущением богов был на острове их дьявол, ненавистник всего смертного племени.

Итак, сыскан был весьма искусный человек, которому приказано было обальзамировать Асклиадино тело по египетскому обыкновению; и когда оное исполнено, то народ определил себя со страхом ожидать прибытия Алимова, и что тогда учинит с ними милосердое или прогневанное ими небо.

Пять лет плавал Аскалон по морю на демоне во образе дельфина и наконец приплыл к некоторому камню, который казался великою горою и выдался из моря более двадцати саженей.

Подъезжая к оному, увидел Аскалон весьма толстыми цепями прикованную женщину к самой середине камня; и чем ближе подъезжал он к оному, тем больше слышалось стенание, которое испускала в то время мучающаяся та женщина: ибо две великие птицы терзали ее груди, отрывая от оных куски, глотали их весьма жадно.

Аскалон, к превеликому удивлению, узнал, что это была мать Алимова и имела точный тот образ, в котором казалася она в зеркале сыну своему и Аскалону, и была в том одеянии, в котором они ее видели, по чему узнал Аскалон, что чрезъестественное то зеркало весьма бы много стоило, ежели бы оно после его осталось таковым; но оно по исполнении презренного его намерения сделалось без действия.

Азатов сын когда вступил на камень, то терзающие Тризлинины груди, так называлась мать Алимова, птицы улетели, и он хотя с трудом, однако дошел до самой Тризлы. Она чувствовала тогда еще боль и для того не говорила ни слова Аскалону, испуская чрезвычайное стенание; растерзанные ее груди в глазах Аскалоновых оживлялися и наконец сделались таковыми, как будто бы были ни чем невредимы.

В то время перестала она стенать и, взглянув на Аскалона, говорила ему:

— Я весьма радуюсь и больше еще удивляюсь тому, какою дорогою приехал ты на сие место: гору сию окружают ужасные пучины, и к сему месту ни одно судно достигнуть не может; а как смертные не имели еще от сотворения мира крыльев, то я никогда не ожидала увидеть здесь человека; ты мне кажешься не духом, и для того весьма мне удивительно, как возмог ты достигнуть до сего места.

Аскалон отвечал ей на сие, что человеческое понятие и искусство доходит иногда совсем до невозможного.

— Я больше удивляюсь, — продолжал он, — видя так прекрасную женщину, наказываему или богами, или природою толико жестоко, и в том нимало не сомневаюсь, чтоб ты терпела оное не понапрасну. Скажи мне, сударыня, за грехи твои терпишь ты сие мучение или за грехи твоих предков или потомков, или за преступление народное, которым, думаю, когда-нибудь владела?

— Я не знаю, — говорила она, — для чего так боги несправедливы и данную им власть свыше употребляют по своим пристрастиям! Мы не столько подвержены порокам, сколько они; всякий час и всякую минуту услышишь на земле стенание, которое приключили не по справедливости боги или отнятием у коего жены, или умерщвлением мужа, или превращением человека в какое-нибудь другое животное. От начала мира, как мы уже о том известились, сколько стенали от них государи, сколько опровержено ими народу, а мы еще столь суеверны, что покоряемся власти столь неправосудных и столь гнусных богов с охотою; они весьма за малое преступление наказали меня толико злым мучением. Сии хищные птицы, которых ты видел, всякое утро прилетают ко мне и терзают мои груди, которые весьма скоро после их совсем заживляются; в сем мучении нахожуся я пятнадцать лет и не думаю, чтоб получила когда-нибудь избавление.

— Есть ли к тому способ? — спрашивал ее Аскалон.

— Есть, — отвечала Тризла, — но только весьма труден и страшен; всякий человек, если оный предприять хочет, то должен непременно определить себя смерти и нимало не страшиться окончания своей жизни.

Во-первых, взгляни на сей малый остров, который находится не гораздо далеко от той каменной горы, — говорила Тризла Аскалону, указывая на оный. — Около него такие сердитые пучины, которые все в себя пожирают и не дают пристани к нему ни великой, ни малой вещи; сию невозможную трудность преодолеть должно.

Во-вторых, остерегает берег сего острова великая, сильная и страшная птица, которая спит беспрестанно; надобно с великою осторожностию приближиться к ней и взять ее за голову, коя в рассуждении ее росту весьма мала и в которой заключается вся ее сила и могущество: ибо когда голова ее будет поймана и объята человеческими руками, тогда будет она бессильнее горлицы; а когда человек движением своим, подступая к ней, разбудит, тогда хватает его в когти, относит на середину моря и там повергает его в пучину.

Потом, за обитанием сей птицы, обнесен весь остров околдованными деревьями, которые оплетены столь часто, что никак пройти сквозь них не можно; сучья, ветки и листы закрывают все то от зрения человеческого, что ни находится посередине их. Итак, чтоб пройти сквозь оные, должно сыскать определенный к тому способ.

Птица сия спустя три лета после своего рождения износит яйцо, которое бывает очень велико; оное хранит она в тайном месте, так, что во всю ее жизнь приметить того никоим образом не можно; всякий год обмывает его смирною и пробует малым своим носом, не может ли его пробить; и когда не пробьет, то весьма тому радуется, бегает по берегам острова и поет весьма прелестно. Сие ее веселие означает, что наступающий год будет она жива, а когда пробьет яйцо (сие случается чрез двадцать пять лет), тогда опускает свою голову и носит ее ниже тела, что означает великое ее прискорбие и смерть в наступающее лето, роняет свои перья и ко исходу года бывает почти гола, и когда увидит, что вышла подобная ей птица на свет, тогда убивает себя о камень.

По разбитии яйца оказывает голову свою птенец и поминутно просит есть; чего ради одна всегда убегает, а другая питается тою смирною, которую обмазано весьма изобильно яйцо, и так перится и вырастает в скорлупе, и пребывает в нем целый год, а по прошествии оного бывает она столько сильна, что может разрвать тое скорлупу. Родившися, почитает за первую должность похоронить своего отца; для того берет на когти несколько с яйца оставшейся смирны и оной помазывает корень которого-нибудь дерева и другого подле него стоящего, от чего сделается отверстие. Деревья несколько разодвинутся, и будет место, где похоронит он своего родителя; и как только закроет землею, то в минуту вырастет подобное другим дерево и соплетется с ними.

Итак, чтоб найти сие яйцо, то должно примечать сие: когда почувствует та птица, что голова ее осязаема была человеческими руками, что должно быть причиною ее смерти, то прибегает она к тому месту, где хранит свое семя, оплакивает его подобно человеку и старается всеми силами разбить, чтоб отворить путь своему сыну. Таким образом должно приметить то место и, отогнав ее, ибо она будет тогда без сил, взять на персты несколько смирны и помазать корения двух дерев, которые тотчас отворят тебе дорогу.

Когда выступишь за оные, то, первое, увидишь не весьма высокий мраморный стол, на котором лежит богатырский шлем с изображенною на нем львиною головою и подле столба стоящую булаву. Сей шлем должно надеть и, взявши в руки булаву, изготовиться весьма поспешно к сражению, ибо в одну минуту появится пред тобою с шестью головами крылатый змий, который начнет нападать на тебя весьма сильным образом.

Во-первых, из страшных его челюстей обымет тебя огонь, которого страшиться ты нимало не должен, и смотри тогда отверстыми глазами, то будешь невредим; а если придешь от того в робость и затворишь хотя на минуту свои очи, то тиранским образом умерщвлен будешь и растерзан; сей же огонь опалять тебя не будет, если без робости приступать к нему станешь, и вскоре потом скроется весь. Тогда должен ты иметь сражение с сим чудовищем; но, поражая его, не надобно поднимать тебе орудия своего выше головы, а то тотчас последует тебе вторичная погибель, ибо пущенный из него на булаву твою яд умертвит тебя в минуту.

Убив сего змия, должен ты распороть ему чрево, из которого выйдет на землю желчь и зажжет оную. Все то место, которое окружают очарованные деревья, весьма в скором времени обымется пламенем и будет гореть наподобие кипящей смолы; тогда весьма поспешно должен ты выйти на берег острова и тут, поймав ту птицу, держать за голову, ибо она будет твоим спасением, потому что сгореть ей не должно, а инаково спастися тем не можно.

По утолении совсем пламени, вступив в середину острова, увидишь ты весьма прекрасное, но не великое здание из самых ярких голубых каменьев, в которое должен ты идти непременно; на крыльце встретят тебя два большие леопарда, которые, оставив всякую свирепость, будут ластиться около тебя, подобно как знающий пес; но ты ни приговаривать их, ни касаться руками не должен. Потом свирепое чудовище, составленное почти из всех животных, которые находятся на земле, отворит тебе двери в залу; тут на удивительной и великолепной постеле увидишь ты спящую прекрасную девушку, которая такую имеет красоту, что всякий смертный в жизни своей увидеть такую не может, выключая того, которого судьба приведет сюда исполнить толико храброе и похвальное дело.

Она будет опочивать тогда, навзничь свесив одну руку с постели, в которой держать будет серебряный шар, а под рукою у нее поставлено будет на полу большое блюдо из такого же металла. Итак, должно к ней приближиться весьма осторожно, снять с мизинца ее перстень, не касаяся к шару, который она держит в той же руке, не уронить его в поставленное к тому блюдо и всеми силами стараться надобно, чтобы она сего не чувствовала и не проснулась; а когда услышит, то все сделанные тобою великие дела будут ничто и ты никак не можешь избежать своей погибели.

Сие, мне кажется, никак невозможно, — продолжала Тризла, — и думаю, что не сыщется ни один такой смертный, который бы мог произвести сие дело с такою великою осторожностию; всякий, приступая к сему, устрашится, а робость воспрепятствует ему исполнить намерение сие похвально. Если же оное удастся, то, вздев ее перстень на свой мизинец, идти далее по покоям; дверей не должно отворять тою рукою, на которой надет перстень; ибо как скоро прикоснешься им к чему-нибудь из сего здания, то оно в одну минуту все рассыплется.

В первом покое уставлены стены и потолок человеческими головами, которые изображают зевание, и все они находятся в таком положении. Сию комнату пробежать надобно весьма поспешно, и должно стараться, чтоб не зевнуть ни одного разу, ибо везде предстоит тебе погибель.

Во втором покое найдешь ты множество людей, которые по всей комнате сидя в креслах засыпают; как скоро в оный вступишь, то начнет морить тебя смертельный сон, и такой смертельный сон, и такой сильный, что, кажется, потеряешь все свои чувства. Тут надобно пробежать еще скорее, всеми силами стараться должно, чтоб не задеть никого и не помешать их спокойствию.

В третьей комнате увидишь ты весьма покойную кровать, подле которой находится статуя, изображающая жребий: она держит в руках своих закрытую книгу, и кажется, как хочет оную раскрыть; на сей кровати должен ты успокоиться и тут увидишь сон, который откроет тебе окончание сего похвального предприятия; что же оный будет значить, того мне открыть тебе невозможно, и об нем сведает только один тот, кому здесь назначено быть. Тогда будет он весьма счастлив, а я получу конец жизни моей и неизъясненного сего мучения. Придет благополучие тех людей, которые до сего времени изнуряемы были различною тяготою и которые невинно стонали под жестоким бременем варварского поколения; а оных находится целое государство.

Аскалон слушал сие повествование с великим вниманием и думал было употребить себя к тому, чтоб избавить Тризлу от сего мучения; но великие невозможности и отречение его духа были причиною тому, что он принужден был оставить намерение свое поневоле; а если бы согласился на сие демон и перенес Аскалона на остров, то бы, конечно, потерял он тут свою жизнь: ибо не с таким разумом и не с такою храбростию, каковы имел в себе Аскалон, должно было предприять сие дело. Сверх же того сей неистовый человек не искал своей славы, но искал всегда погибели человеческой: ибо родился он под злою планетою и от самого младенчества определил себя вредом всему смертному племени.

Он препроводил с Тризлою целые сутки, спрашивал ее о причине ее мучения, чего, однако, она ему не объявила и сказывала, что приказано ей таить ото всех. И когда прилетели к ней птицы и начали, по обыкновению, терзать ее груди, Аскалон озлился чрезвычайно на презренных сих тварей и хотел убить их из пращи, но демон говорил ему из воды, чтобы оставил он пагубное сие предприятие, ежели не хочет быть тут же прикован к горе и претерпевать равное мучение с Тризлою.

Тогда неистовый Аскалон пришел сам в себя и рассмотрел, что предприятие его не разумно. И так оставил он злую Тризлу без всякого сожаления и, севши опять на превращенного дельфина, приказал плыть ему к твердой земле, и там намерен был хотя и поневоле, однако расставаться с ним навеки.

Дух, не желая больше медлить, поплыл весьма поспешно на северную сторону Варяжского моря; волны уступали его стремлению, ветры не мешали продолжать путь. Спокойное море принесло их весьма скоро к несчастливым берегам города Хотыня, которым обладали тогда варвары, кои поклонялися луне, и оттого сей народ назывался лунатиками.

Хотынь стоял на самом берегу моря при устье великой реки, которая именовалася Рвань. За три версты от города построена была в море высокая башня, которые называлися, по старинному обыкновению, фарос: на них во время темной ночи горели фонари для лучшего плавания кораблей; но сия построена была для другого случая, а именно: находилася на ней многочисленная стража для усмотрения человека, долженствующего приехать к ним на дельфине; и когда Аскалон показался в их глаза, тогда на башне и потом во всем городе сделалася великая тревога.

Все жители города бежали на берег, и что казалось весьма чудно Аскалону, так то, что некоторые из них плакали весьма отчаянно, рвали на себе волосы и терзали свое тело, а другие бежали с великою радостию, подымали руки к небу и благодарили сжалившихся над ними богов. Сия чудная и неожидаемая встреча привела его в великое сомнение; он не знал, как растолковать сей народный поступок, чего ради спрашивал у своего духа причины оному, но тот отвечал ему, что он того не знает, и при сем слове, спустив его на берег и взяв у него перстень, потонул в водах морских, прикрывшись теми волнами, которые произвел он сам скорым стремлением от берега.

Как скоро Аскалон выступил на берег, то множество воинов окружили его тотчас и, обобрав саблю, шлем, пращу и кинжал, повели прямо в страшную и невоображаемую темницу и там заключили его одного.

Что ж должно было думать Аскалону о сем приключении? Он привык сам мучить и поступать тирански со всеми смертными, но теперь находится в жестокой неволе, не зная ни вины, ни преступления, — одним словом, не понимая совсем своего рока и не ведая никакой к тому причины. Ночь препроводил он в глубоких рассуждениях; однако не думал о том, что, может быть, боги, перестав терпеть его беззаконию, определили наказать, ибо сего ему никогда в голову не приходило.

Когда же начал показываться в городе день, но жители оного все еще тогда спали, пришед множество воинов, взяли Аскалона из темницы и повели во дворец к государю. И когда ввели его в залу, то увидел он великое собрание жрецов, министров и прочего господства, которые осматривали его все весьма жадными глазами. Потом когда вышел в сие собрание государь, то приказано было спрашивать у Аскалона, какого он роду, где его отечество, с каким намерением приехал в их город, для чего путешествовал на дельфине и какую имел к тому причину?

Когда приступил к нему с сими вопросами переводчик, ибо лунатики говорили не славянским языком, тогда Аскалон, не изготовясь совсем к тому и досадуя весьма много на превращение своей судьбины, отвечал ему о себе такую нелепость, что все собрание или должны были отпращиться его ответов, или смеяться оным, ежели бы они действительно знали помешательство его разума; и как услышал государь, что истины от Аскалона узнать ему никоим образом не можно, то определил так, чтоб бросить его в темницу и там уморить голодом. Сие объявил ему переводчик.

Итак, приказ государев немедленно был исполнен. Отвели Аскалона в то же смертоносное здание, заключили в него навеки и завалили двери великим камнем.

Сколь бы человек зол ни был и с каким бы хотением ни определял себя сносить всякие напасти великодушно, однако природа во многом бывает не согласна с нашими намерениями: всякая скорбь касается нашего сердца, а сия часть внутренности нашей неудобна многим сносить болезни. Аскалон еще в первый раз от рождения своего узнал прямое несчастие, и хотя поневоле, однако выведывал всю его силу и власть над человеческим поколением. Всякого рода печали, горесть и отчаяние вселилися в его сердце, великая тоска мучила его несказанно, и он столь отчаянно плакал, что почувствовал от того великую боль в голове и для того повалился без чувства на землю.

Сон или другое какое-нибудь забвение усыпили его члены, и находился он в сем жестоком беспамятстве до половины наступившей ночи. Потом некоторый приятный шум привел его в память, и когда получил он после того забвения все свои чувства, то услышал голос арфы, который весьма глухо слышался в его темнице. Сперва подумал Аскалон, что сие ему чудится и что в самой вещи не может быть сие правда; а как не переставало слышаться ему сие приятное согласие музыки, встал он и хотел сыскать то место, откуда происходит тот голос.

Подошед к одной стене, ощупал на оной малую скважину, по чему узнал, что происходил он из оной; и когда начал больше вслушиваться, то мог разобрать, что пел человек следующие стихи с великими вздохами и сердечным терзанием:

Как только окончал невидимый сии стихи, то и умолк; а Аскалон, выслушав их, пришел в великое сомнение; он думал, что прибыл в отечество Алимово, в чем и не обманулся. И так положил, чтоб в наступивший день начать разбирать стену, чтоб сделать проход к тому незнакомому человеку, о котором воображал прежде, что он добродетельный гражданин и не последнего рода. Слабый свет, проходящий в весьма малое окно его темницы, весьма много способствовал к произведению его работы, и он столь сделался в сем случае силен и искусен, что в один день разломал крепкой той стены почти в меру человеческого роста.

Датиной, так назывался сидящий в другой темнице невольник, с начала преступления Аскалонова к своему намерению слышал происхождение оного и ожидал, что наконец выйдет из сего ему привидения: ибо он так думал потому, что, находяся тут двадцать лет, не видал ни образа, ни действия человеческого, выключая только то, что всякий день слушал голос начальника темничного, который спрашивал его по утрам, жив ли он, и опускал с потолка пищу. А как появился в темнице его человек, то он несказанно испужался и хотел в скором времени увериться, что человек то или диявол.

Аскалон поневоле принужден был иметь тогда смиренные мысли, для того что смерть усмиряет всякие свирепости в природе, и великий страх приступать к оной делает нередко злого варвара тихим и снисходительным человеком. Он просил извинения у Датиноя, что осмелился искать своего спасения таким образом и, будучи заключен в темницу, чтоб умереть там голодною смертию, просит он сего невольника принять его в сообщение и уделять той пищи, которую, без сомнения, посылают ему варвары.

Датиной был тому чрезмерно рад, что и в самой злой неволе может делать помощь подобному себе невольнику; того ради обнадежил Аскалона, что прошение его исполнено будет с охотою и что весьма много радуется несчастный Датиной, что имеет у себя собеседника, который, без сомнения, разделять с ним будет жестокую неволю, несносную скуку, неизмеримую печаль и тяжкое сожаление о потерянном благополучии.

В такой несчастной жизни, в какой находился тогда Датиной, старается человек поминутно искать какого-нибудь увеселения для препровождения столь скучного времени, и хотя всякая отрада от него отдалена, однако надежда, которая до самой смерти нас не оставляет, питает мысли его беспрестанно достижением какого-нибудь счастия, или хотя тени оного, которая ставится в случае таком за велико.

Будучи исполнен сими мыслями, предприял Датиной уведомиться от Аскалона, каким образом тот, будучи чужестранец, попался в сию жестокую неволю и для какой причины заключен в столь тяжкие оковы. Аскалон сказал ему о себе в коротких словах, что он славянин и воин простого рода, отечества своего не знает и странствует по всему свету.

— Сколько тебе лет? — спросил его Датиной.

— Двадцать два, — ответствовал ему Аскалон.

По сем ответе затрепетал Датиной и думал, что он находится вместе с племянником своим Алимом, который точь-в-точь должен иметь был такие лета.

— Милосердые, но прогневанные беззакониями нашими боги, неужель в средине жестокого отчаяния народного посылаете вы мне такую радость, которая затмит все собственные мои несчастия! Как твое имя? — продолжал он спрашивать у пришедшего невольника и ожидал на сие ответа с великою жадностию. Но как услышал, что он называется не так, то и переменил свою радость на прежнее отчаяние.

Аскалон по сему мог догадаться, что надобен ему человек, который не известен о своем отечестве, и для того говорил ему:

— Я знаю некоторого государя, который называется Алим.

— Он… Алим?.. — перервал его речь весьма поспешно Датиной. — Праведное небо! сердце мое предчувствовало, что буду я преисполнен радостию. В которой части света имел ты с ним свидание и где его оставил, скажи мне, незнакомый, ибо видишь ты пред собою несчастного его дядю, и может, ежели благоволит судьба, узришь также несчастного отца его, который усыплен чрезъестественным сном и почивает уже двадцать лет, которое время стонает наше отечество, и народ изнуряется вконец от обладающих здесь варваров.

Аскалон по сим словам узнал действительно, что он находится в отечестве Алимовом и что заключен в темницу за то, что приехал к лунатикам на дельфине; а приехавший на оном человек должен прервать совсем их благополучие и покорить власти Олановой, так назывался владетель Хотыня и отец Алимов.

Уведомил он Датиноя о млаконском обладателе и о всем том, что до него принадлежит, умалчивая только те случаи, в которых имел он сам участие. И так с сих пор сей добродетельный невольник почувствовал к Аскалону великую любовь и сожалел больше о его заключении, нежели о своем; подаваемую им пищу разделял он не ровно и всегда оставлял Аскалону большую часть; воздерживал его с великим усердием от печали и определил себя во всеконечное услужение сему неистовому варвару, который во многом превосходил зверообразных лунатиков.

В одно время, когда уже должно было им успокоиться, обещался Датиной наутрие уведомить Аскалона обо всем, что принадлежит до несчастия и как пало их владение и подверглись они под руку мучителей; и так с сим обещанием остался он до утра.

Аскалон оставил его и, пришед в свое обитание, отдался повсеминутно обладающей им злости. Срам изъяснять сие богопротивное дело: он вознамерился умертвить Датиноя для того только, чтоб владети ему одному подаваемою пищею; однако сие не может быть точным предметом его варварства, а думаю, что демонское наваждение никогда его не оставляло и поощряло на все сии неистовства: ибо человек, отдавшийся в волю Сатаны, не может никогда помыслить о добродетели, да и не должен, ежели клялся и обещался вредить всегда и всему смертному племени, и так непременно должен исполнять волю демона.

Он положил непременно лишить жизни добродетельного невольника и для того был беспокоен целую ночь; а предприяв услаждаться всегда человеческою кровию, почитал сие беспокойство за нужное действие природы. И так остервеняясь больше и больше, пошел наконец к Датиною и, нашед его в крепком сие, бросился, как разъяренный зверь тигр, и удавил несчастного Оланова брата; потом, сняв его одежду, надел на себя, а мертвого облек в свою и отнес в определенную ему темницу.

Сие приключение должно почитаться весьма удивительным. Сей злодей как будто бы предвидел грозящую ему погибель и намерение свое исполнил ко своему избавлению. Нахай, так назывался владетель лунатиков, приказал, ежели еще не умер Аскалон, сжечь его и прах развеять по ветру; а ежели уже скончался, то оставить его в той же темнице и завалить ее землею: ибо прошла в народе молва, что видели некоторые граждане другого человека, приехавшего в Хотынь на дельфине, а стража для того сведена уже была по пришествии Аскалоновом.

Сия молва носилася справедливо; ибо странствующий все сие время по морю на дельфине Кидал прибыл к берегу Хотыня и находился уже во граде. Счастием его и произволением богов по приезде своем попался он к сла-венским жрецам, которые, объяснив ему опасность, научили таить пришествие его на морском чудовище.

Поутру, как скоро рассвело, то присланные пришли в темницу и, увидев бесчувственное тело, лежащее посредине оной, подумали, что тело сие Аскалоново, а обитающая в оной темнота была утверждением сей ложной истины: ибо рассмотреть образа его было не можно, и так вышед воины вон, велели завалить ее по приказу государеву землею, а сами объявили Нахаю, что невольник тот издох и с этой стороны миновалася их опасность.

Нахай предприял всеми силами стараться узнать того человека, который был подобен Аскалону приездом, но тогда уже сами боги прикрывали Кидала от поисков Нахаевых; и как долгое время сыскать его не могли, то обладатель Хотынем положил, что сия народом выдуманная баснь есть ложная и только пропущена по городу для того, чтоб привести его к страху; того ради приложил он вторичное старание успокоивать свой народ и выводить из того страха, который уже начал вкореняться в сердца его подданных: ибо двадцать лет препроводили они во всякой тишине и спокойствии, не слыша никакой молвы о падении их благополучия; а в сие время со всех сторон слух их поражала весьма нерадостная весть, и страшились они больше того, что в самый срок сбывается надписание над Оланом.

В сие время пришел в Хотынь Алим во образе простого и бедного человека: ибо он вознамерился скрывать имя свое, сан и происхождение, которое еще до сего времени было ему неизвестно. Пришедши в город, поселился он у славенских жрецов, у которых находился тогда и Кидал. Два сия ироя обошлись весьма ласково между собою: ибо Кидал с природы был проницателен и тотчас мог увидеть, что Алим был не простого роду. Дружество соединило их сердца, и любовь наполнила понятие их скорым знакомством. В таком случае непременно потребно было им известиться о состоянии каждого; Кидал захотел быть учтивым, и прежде, нежели Алим начал сказывать о себе, уведомил он его о состоянии своем таким образом:

— Человеческое понятие весьма далеко простирается, и можно сказать, что иногда постигаем мы оным совсем невоображаемые вещи; но если коснется оное до божества, тогда нимало не возносясь выше человечества, познаваем мы свою слабость и все несовершенства. Разум наш исходит от всевышней власти, но оной постигнуть не можем: ибо малая часть великую осязать не может, и для того произволение судеб совсем нам неизвестно.

По сих словах рассказал Алиму о себе все то, что сказывал об нем Гомалис Аскалону: ибо сие справедливо.

— Наконец, когда я бросился в море, — продолжал Кидал, — то не отплывший еще от берега дельфин посадил меня к себе на спину и после возвращения к острову понес меня по пространству неизмеримых вод, и находились мы в сем пути весьма долгое время; наконец пристал он к некоторому необитаемому острову, и тут, спустив меня со спины, потонул в глубину морскую. Лишившись всей надежды, как тогда думал, пошел искать на сем страшном и незнакомом мне острове или спасения моего, или смерти. Но сверх чаяния моего, пришед на средину оного, ибо он был не велик, увидел тут сад, насажденный человеческими руками; ограда была его каменная и местами вставлены железные решетки самой древней и удивительной работы; ворота в оной были решетчатые и заперты большою цепью и замком совсем мне непонятным.

Когда пришел я к оным и стал рассматривать внутренность сада, то совсем мне не в примету превеликий водяной бык ударил рогами в двери столь сильно, что чуть они не повалились и вместе со стеною. От сего удара я несколько робел, ибо услышал его невзначай; потом, собирая поминутно свои силы, начал рассматривать сие чудо. Огненные его глаза наполнены были тогда кровию и сверкали наподобие ярких звезд; изо рта его падала на лол кусками белая пена; бил он ногами в землю и подымал великую пыль. И так разъярившись еще больше и разбежавшись, ударил рогами в ворота сильнее еще прежнего. Что должно мне было думать о таком его свирепстве? Вознамерился было я убить его: ибо я вооружен был тогда пращою, потому что на том острове, на котором я обитал, без оной обойтися было невозможно для множества свирепых зверей; но опять раздумал, опасаяся, чтоб не причинить тем обиды обладателю тем местом и, не видав еще его, сделать толикое озлобление: ибо, думал я, что, может быть, сделается он моим покровителем. Однако некоторая непонятная сила принуждала меня вооружиться совсем без нужды против сего свирепого чудовища.

Долго я превозмогал себя и не хотел сего исполнить; наконец пришло на меня некоторое забвение, и весьма сильный сон начал клонить мою голову. Я лег на камень, который близко меня находился, и в скором времени заснул.

Как только я затворил мои глаза, то в забвении моих чувств мечталося мне сие происхождение: весьма с высокой и крутой горы сводили под руки совсем мне незнакомого человека, которого называли проводники хотынским обладателем Оланом. Сии проводники были боги, один Перун, а другой Световид, во образе пастухов. Я сидел тогда на берегу быстрой реки, которая, протекая с великим стремлением, омывала мои ноги. Увидев сих людей, идущих прямо ко мне, встал и ожидал их к себе с некоторым подобострастием: ибо и под смертным видом божество их не скрывалось.

Подошед весьма близко ко мне, говорили они Олану:

— Вот твой избавитель, — указывали они на меня, — он по определению нашему прекратит в скором времени твое несчастие, в воздаяние за что выдай за него дочь твою Плакету, ибо и сие смотрением нашим уже исполнено. Мы дали им свидание и начали в сердцах их любовь. А ты, Кидал, — продолжал говорить великий Перун, — сорви сию траву, коя растет под тем камнем, на котором ты спишь, и, приложив оную к замку, оставь на том месте и, вошед в середину, убей сего вола, который находится в ограде сего сада: тогда узнаешь ты, как можешь освободить владение Оланово от ига рабства, ибо справедливый наш гнев за несказанное беззаконие его жены над оными уже кончился. Прими в твои руки почти уже бесчувственного хотынского обладателя и будь избавителем его. Добродетель твоя, приятное нам житие и чрезвычайная храбрость заслуживают сию славу.

И когда я только взял под руки незнакомого мне и еще до сих пор неизвестного Олана, то боги, оставив образа смертных, в одну минуту скрылись в облаках, и я препроводил их с великим страхом и трепетом. Хотынский обладатель столь был слаб тогда, что не мог стоять о себе и как только облокотился он ко мне на плечо, то я тотчас проснулся и, удивляясь весьма много сему, предприял исполнить божеское повеление.