"Императрица Фике" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод Никанорович)

Глава 9. Император Петр Третий

Вставало хмурое рождественское утро. В высокие мерзлые окна деревянного временного дворца, в котором жила Елизавета, в то время как на месте старого Зимнего дворца Растрелли строил новый, лился поздний рассвет… В приемной зале, в ожидании событий, тревожно собрались сенат, синод, генералитет, все высокие персоны государства. Черные клобуки и рясы духовенства, лиловые мантии князей церкви — архиереев, черные парчовые кафтаны гражданских вельмож, мундиры генералов, рота гвардии со знаменем заполняли обширную залу. Говорили шепотом, все стояли. Сидели только двое стариков — Иван Иванович Неплюев, еще сотрудник Петра Первого, да князь Шаховский… Умирала Петровна.

Заканчивалось одно царствование, начиналось другое. «Молодой двор» брал теперь власть несомненно. Безотложно. Вместе с этим выносился приговор всем тем, которые не сумели вовремя унюхать, куда дует ветер. Приговор этот грозил быть нещадным. Приходил новый хозяин… В зале тянуло близкой смертью, холодком близкого неизвестного.

После полудня — первый вскрик отчаяния, потом женские рыдания, потом глухой мужской плач, вздохи, замелькали крестящиеся руки. Толпа тревожно шевельнулась, когда, шаркая ревматическими ногами в бархатных сапогах по перламутровым инкрустациям паркета, вышел на середину залы фельдмаршал Никита Юрьевич Трубецкой, старший из сенаторов. За ним шли придворные доктора — Круз и Монсий.

Старость уже согнула широкий стан Трубецкого, седая голова тряслась от волнения, рот ввалился, но глаза еще блестели. После стука булавы церемониймейстера Трубецкой старческим голосом объявил, что ее императорское величество самодержица всероссийская Елизавета Петровна «почила в бозе»[45] и на престол вступил его императорское величество государь император Петр Федорович Третий.

Толпа задвигалась, ожила, разбилась на кучки, в кучках стали шептаться между собой. А больше говорили все без слов — глазами, движениями голов, блеском глаз, то радостных, то встревоженных: Ждали теперь выхода нового императора и присяги.

Стемнело, внесли зажженные свечи, когда раздался снова стук булавы церемониймейстера и из белой с золотом высокой двери попарно стали выходить придворные чины. За ними, стуча каблуками ботфортов, быстрой походкой, не скрывая торжествующей улыбки, еще больше бледный от черного бархата кафтана, вышел, поднялся на ступени трона он — новый царь.

Петр остановился у трона. Подбоченясь левой рукой, правой он сделал широкий приветственный жест, обращенный ко всем собравшимся. Длинные ноги, маленькое тельце, пудреная белая головка этого «величества», ожесточенные и в то же время смеющиеся глаза, одновременно яростные и слабые, встали, как привидение, над согнутыми в глубоком поклоне спинами.

К нижней ступени трона подошел Волков, развернул лист первого манифеста. Все слушали внимательно, вытянув шеи, приложив к ушам ладони, дабы не проронить ни одного слова.

Петр Третий объявил в манифесте всем его «верноподданным»:

«Да будет всякому известно, что по власти всемогущего бога любезная наша тетка, государыня императрица, самодержица всероссийская, через несносную болезнь от временного сего в вечное блажество отошла…»

Снова плач. Еще бы! Плакавшие ведь всем сердцем хотели бы, чтобы это указанное «временное блажество» продолжалось без конца. Чтобы вечно вот так и жить — легко, сыто, пьяно, жирно, чванно, на чужом труде, наслаждаясь вечной праздностью, купаясь в сиянии престола, как голуби в лучах солнца, плодя в своих селах, деревнях, поместьях, усадьбах такие же дворы, только поменьше, победнее, но и там являясь чванным барином, владыкой перед своими «верноподданными мужиками», «крепостными», над их женами и дочерями… Чтобы вечно вот так же раболепно, униженно всем им толкаться у подножья этого трона, ненавидя друг друга, думая, чтобы только превзойти, осилить, переплюнуть друг друга в рвачке богатых и обильных, и при этом совершенно незаслуженных милостей…

А манифест барабанил про этого не совсем трезвого с утра молодого человека, объясняя, как он попал на трон:

— «…Всероссийский императорский престол нам, яко сущему наследнику, по правам, преимуществам и закону принадлежащий…»

По какому «закону» теперь будет править он, прусский шпион, получивший всемогущество? Он ведь теперь может пожаловать каждому, кому захочет, тысячи рабов. Он может сделать из каждого маленького владыку. Он может каждого казнить, сослать в Сибирь.

И всё смотрели со страхом на сделанного ими же самими идола, на монарха «божией милостью», за которым стояла сама церковь, все бесчисленные святые, изображенные на иконах, за которого вступались в своих громовых проповедях, угрожали всеми молниями неба, всеми муками ада люди в черных длинных одеждах, стоявшие здесь в первых рядах и белыми пальцами придерживающие драгоценные, алмазами и жемчугами усыпанные панагии на тугих и впалых животах.

В глубоком трауре, накрытая черным вуалем с ног до головы, в плерезах[46], слушала эти слова манифеста императрица Фике. Слушала и бледнела от негодования. Все время шла речь о том, что он, Петр Третий, и есть истинный наследник, что он по праву занимает «прародительский престол»… Ну, а она? А ее сын, Павел Петрович? Что же ей делать? Или ей придется подражать Елизавете Петровне, чтобы «правильным образом» вернуть себе «похищенный престол»? С «помощью» верных сынов российских?

Из-под вуаля она незаметно обвела взором ряды насупленных лиц. Вон стоит он, надежный «верный сын российский», молодой, двадцатисемилетний красавец, герой самых рискованных в Петербурге шумных любовных похождений, трижды раненный под Цорндорфом — Григорий Орлов — очередной любовник императрицы Фике.

Орлов стоял, высоко подняв свою красивую белокурую голову на мощной шее, и с высоты своего роста смело оглядывал это мрачное собрание.

А Волков читал и читал про этого молодого человека, который с улыбкой, лихо вывернув ноги в ботфортах, смотрел с высоты престола на своих подданных, читал про мужа императрицы Фике.

Этот молодой человек обещал все, себе требуя взамен одного: чтобы они клялись ему, что будут ему всегда и во всем покорны.

Торжество распирало впалую грудь Петра Федоровича. О, он теперь больше не попадет под опеку разных Бестужевых… Брюммеров… Нет! А сколько он может сделать теперь для своего идола, для своего обожаемого монарха — для прусского короля Фридриха II… О, он пошлет русских солдат драться за свои голштинские владения. Он заберет Шлезвиг у Дании. Он омочит свою шпагу в датской крови… Какое счастье!

Наконец Волков закончил чтение, поставив жирную точку словом — подписью:

Петр.

— Виват! — грохотало собрание. — Виват! Виват! Но многие думали:

«С какой же достойной скорбью стоит императрица Екатерина у подножья нового трона! Как величественно она несет свой траур… Свое горе… Не то, что этот неумный, полупьяный молодой человек… Что-то думает она, матушка Екатерина Алексеевна?»

Началась присяга, строго по чинам, и Екатерина Алексеевна первой на кресте и евангелии поклялась в неизбывной верности своему супругу, императору, повелителю.

Тело Елизаветы Петровны было положено в черный бархатный гроб, поставленный на высокий катафалк, тоже обитый черным бархатом. Черный бархат затянул и стены, покрыл все окна большой дворцовой аванзалы. Золотой парчовый с серебряным шитьем покров покрыл гроб… В четырех подсвечниках пылали вокруг гроба ослопные свечи. У гроба посменно дежурили четыре дамы, и волны их глубокого траура лежали на полу. Тут же четыре гвардейских офицера каменели в почетном карауле. У изголовья гроба, на алом бархате, лежали четыре короны: шапки Казанская, Астраханская, Сибирская и отдельно — усыпанная бриллиантами — корона Всероссийская.

В зале горело 6 тысяч свечей. Бесконечные толпы народа — крестьяне, солдаты, мужчины с бородами, женщины в платках, кто в овчинном тулупе, кто в серой сермяге — подходили боязливо к гробу, валились на пол, крестились, целовали холодную руку дочери Петра Великого, слушая, как звенящими голосами очередные архимандриты все вновь и вновь перечитывали отчаянные, истошные вопли псалмов царя Давида, примостясь на освещенном свечкой аналое.

И тут же, почти сплошь все время, на глазах бесконечной очереди проходящего народа, скорбно склонив голову, вся с головы до ног в черном крепе, у гроба стояла императрица…

— Ишь как убивается, матушка! — шептали в ползущей очереди. — Ишь ты, душа-то какая…

Петр Третий первым простился с покойницей, поцеловал ей руку и, топоча ботфортами, удалился. Уехал в сенат, Дела! И в тот же вечер он уже сидел во главе стола за веселым ужином.

Весело пировать, когда сам хозяин! Золотые канделябры наводили блеск на камчатные скатерти, сверкали в золоте тарелок, в хрустале… Рядом с царем сидела его подруга — толстая, дурная лицом Елизавета Воронцова. В дверях на часах стояли свои голштинцы, прислуга в гербовых ливреях мелькала кругом.

Среди гостей русских было немного — Воронцовы, Шуваловы, Трубецкие. И, конечно, Волков. Было несколько итальянских актрис и актеров, два переводчика. Густой выпившей толпой обсели стол пруссаки — советники царя по его голштинским делам: тайный советник Пфениг, советники фон Левенбах, фон Бромбзен, Цейс, генерал Брокдорф, полковник Катцау, Ферстер. Грубые, напористые голоса звучали упоенно — пивом и успехом, — теперь-то все их дела в России пойдут блестяще. Пруссаки ревели, похлопывали друг друга по спинам.

Пьяный, бледный император, покрывая все голоса, кричал попугайным своим, резким голосом:

— Нет, его величество король меня не забудет! Не оставит своей милостью! Пусть тетка меня не допускала на заседания Военной Конференции — я ведь все равно знал все, помогал королю, чем только мог! Король — гений! Лучше быть командиром полка в прусской армии, чем царем в России. Да, если бы я был в прусской армии, я бы показал, на что я способен! А тут приходится жить с этими русскими… Говорить на их варварском языке… Меня воспитывал Брюммер! О, это прохвост, Брюммер! Попадись он мне — я его посажу на кол — ха-ха-ха, на кол, как сажал своих врагов мой дед… Я Петр, и мой дед тоже Петр! Это кое-что значит! Брюммер заставлял меня стоять в углу на коленях… Он вешал на шею мне осла! А вот его величество король Прусский мной доволен. Я сильно помог ему… Волков! Волков! Ты слышишь?

Волков, взметнув бровями, свесив букли, спрятался окаменевшим лицом в большой бокал.

— А, ты не слышишь? Да ты не бойся! Волков! Старухи-то больше нет! Тебя не сошлют в Сибирь. Теперь я царствую. Я! Помнишь, как мы работали? Как провертели дырку в стене? Как пересылали распоряжения Военной Конференции его величеству королю? Ха-ха-ха! Да ты не смущайся. Брось! Тут все свои люди! Тебя никто не тронет! А как мы с тобой смеялись над приказами в армию… Xa-xa-xa! Они «секретные», а уже давно в Берлине. У его величества… Ха-ха-ха!

Царь хохотал пронзительно, то наклоняясь к столу, то откидываясь на спинку кресла. Как же он был доволен, как счастлив!

— Ха-ха-ха! — густыми голосами смеялись пруссаки. — Да здравствует наш Питер… Парень славный! Наш человек… Хох, хох, ур-ра-а!..

…Бледная луна скользила за тучами, мутно озаряя снег, в воздухе сверкали ледяные иголки, звенели колокольцы, тройка летела как птица, мелькали полосатые верстовые столбы. Еще не остыло тело императрицы Елизаветы, как бригадир и камергер, наперсник нового царя полковник Андрей Гудович скакал в легкой кошевке из Петербурга в Ригу и дальше, в Пруссию с важнейшим поручением. Он вез радостное извещение герцогу Ангальт-Цербстскому Христиану-Августу, что императрица Елизавета Петровна скончалась, что его дочка Фике и его зять вступили на русский престол. Он вез указ нового императора, которым его тестю жаловалось звание фельдмаршала русской армии.

Огромный Гудович подскакивал на ухабах, мерз на морозе, но благословлял свою удачу. Теперь-то будет все — и золото, и чины, и поместья, и крепостные… Послание к фатеру императрицы было что — лишь предлог, прикрытие для его командировки… Главное же поручение было — секретное письмо к королю Прусскому. Озабочивала, правда, мысль, как проскочить через фронт русской армии, и с таким деликатным поручением, как письмо вражескому королю. А потом — где же он найдет короля?

Много пришлось Гудовичу метаться по Пруссии, пока наконец он глубокой ночью не достиг города Магдебурга. Луна уже заущербилась, глядела оранжево и дымно, замок высоко на горе среди равнины чернел своими башнями, шпицами, колокольнями… Почтовая карета пронесла Гудовича гулкими воротами на замковый двор. Узкие стрельчатые окна в кабинете короля были освещены.

Оттирая намороженные уши, обгоняя чиновников, прыгая через ступеньку, Гудович вбежал в приемную. Чиновники бросились с докладом, и сейчас же в приемную выскочил маленький встревоженный человек в скромном темно-коричневом кафтане, при звезде.

Это был первый министр короля — граф Финкенштейн — самого короля в замке не было, но министр знал, где его найти.

— Я привез его величеству пакет от императора всероссийского! — сказал Гудович. — В собственные руки… Где я найду его величество?

— Что такое вы говорите? — ахнул Финкенштейн. — Что-о? От императора? Почему от императора? А императрица?

Сердце под коричневым кафтаном забилось, затрепетало.

— Ее величество императрица Елизавета скончалась двадцать пятого декабря! — докладывал Гудович. — Но где же король? Моя эстафета величайшей важности!

У графа Финкенштейна от радости подкосились ноги, он опустился в ближайшее кресло…

— О! — сказал он. — Величайшая новость! Его величество в Силезии. В Бреславле. Скачем туда немедленно… О-о! Какую же новость привезли вы, молодой человек!

Только лишь спустя две недели после своего выезда из Петербурга Гудович наконец добрался до короля. Он нашел его в деревне под Бреславлем, в гостинице «Под белым лебедем»… Зимнее солнце серебряным кругом снова светило сквозь серые тучи, деревья были белы от инея. Над входом в гостиницу, под черепичной крышей болтался, покачивался ржавый железный лебедь… Кругом по унавоженному снегу суетились адъютанты, ординарцы, в плащах, в треуголках. Привязанные у коновязей лошади хрустели овсом в торбах, дергали головами… Издалека доносились удары пушек. У входа рослые гусары играли, хохоча, в орлянку. У дверей охрана — широко расставив ноги, стояла пара гренадер. Когда из кареты выскочил русский офицер, все кругом всполошилось, бросилось было к нему, но остановилось, увидя, как за ним из кареты лез граф Финкенштейн.

— К его величеству! — важно бросил министр. — По самонужнейшему делу!

…Король сидел в большой общей кухне, около очага, вытянув на решетку ноги, и платком заботливо чистил свой крупный нос. Вытянувшись почти под самые балки потолка, Гудович отсалютовал, вручил королю пакет:

— От его величества, императора всероссийского! Король сверкнул взглядом на Гудовича, сломал орлёные печати на пакете, вскрыл его. Выпуклые глаза короля скользили по готическим строчкам, лицо становилось все радостнее. Все радостнее становилось и лица Финкенштейна, следившего за королем;

В собственноручном письме император Петр сообщал королю, что его тетка скончалась.

«…Не хотели мы промедлить — настоящим письмом ваше величество о том уведомить, в совершенной надежде пребывая, что вы, по имевшейся вашей с нашим престолом дружбе, при новом положении возобновите старую дружбу. Вы изволите быть одних намерений и мыслей с нами, а мы все старания к этому приложим, так как мы очень высокого мнения о вашем величестве…»

Так писал Петр Третий Фридриху II. Гудовичу тут пришлось нагнуться, потому что низенький и толстый король проворно подскочил и восхищенно клюнул его носом в щеку.

— Спасибо, спасибо! — кричал он, сверкая глазами. — Благодарение богу! Ты — голубь, принесший мне в клюве первую ветку мира… Первую! Наш тыл теперь свободен… Ты очень устал, да? Голоден? Эй, друзья! Адъютанты! Накормите этого русского медведя! Этот медведь, верно, ест по целому барану зараз, а? Да вина, вина ему! Ха-ха!

Грохоча сапогами, гремя саблями, Гудовича окружили прусские офицеры, увели с собой.

Король же сразу поблек, взглянул на Финкенштейна, сделал ему знак присесть к столу и вновь стал перечитывать письмо.

— Ничего нового! — сказал он разочарованно. — Ничего!

О кончине Елизаветы Петровны, своего непреклонного противника, король знал уже давно: еще 7 января он получил уже об этом донесение от английского посла Кейта.

Естественно, что запоздалое послание Гудовича не могло повысить настроение короля. Напротив — оно встревожило. Петр в нем не сообщал ничего, кроме своих чувств, но ведь это были лишь его личные чувства! А Петр не один в Петербурге. У Петра были еще и союзники. А как они отнесутся к его чувствам? Король боялся быть оптимистом.

— Поймите, граф, — тихо говорил он Финкенштейну. — Я просто не знаю, как же дело пойдет дальше. Ведь дворы Вены и Версаля гарантировали уже императрице Елизавете владение Пруссией. Да фактически русские уже ею владеют… Как же теперь царь откажется от таких завоеваний? Ради чего? Для кого? Ведь это бы значило просто капитулировать! Надо разведать положение в Петербурге!

Надо немедленно послать туда своего человека! Кого? А?

Гудовича широко принимали, чествовали, он в Бреславле прожил до февраля месяца. А тем временем подошли и более существенные вести: графу Чернышеву с его воинскими частями из Петербурга приказано было отделиться от австрийской армии и уходить к Висле, прекращая, таким образом, военные действия против Пруссии.

Князь Волконский, командующий русскими войсками, занимавшими Померанию, донес императору Петру Третьему, что получил от вновь назначенного штеттинского губернатора, герцога Бевернского, предложение — заключить перемирие между русскими и прусскими войсками — и просил соответствующих распоряжений. На это получил от Петра резолюцию: «Дурак! Заключать немедленно!»

Перемирие было заключено, и русские ушли на зимние стоянки в Померании и в Неймарке, с границей по реке Одеру.

Пленные с обеих сторон были освобождены.

И когда в начале февраля Гудович сломя голову снова скакал уже в обратном направлении, пробираясь через зимние стоянки русской армии, — рядом с ним сидел посланник короля Прусского, барон Вильгельм Бенгард Гольц.

Это был длинный двадцатишестилетний адъютант короля Прусского, безусый, с водянистыми синими глазами, большой пьяница и жуир, человек, ни перед чем не останавливавшийся. Настоящих дипломатов в Петербург послать не удалось: как ехать старому и со стажем дипломату в страну, с которой находились еще в состоянии войны, с которой целые двенадцать лет были прерваны и не возобновлены дипломатические отношения? Этот Гольц был по чину всего лишь капитаном, которого ради такой оказии произвели прямо в полковники. И теперь он, укутанный в серый плащ до самого длинного носа, в треуголке, повязанной шарфом по ушам, торчал коломенской верстой в русской кошевке, подскакивая на ухабах.

Их путь лежал по Померании, прочно оккупированной русскими войсками, на Мемель, на Ригу. Приходилось избегать встреч только с австрийцами. Тянулись скучные, заваленные снегом места, из которых подымали свои ветки черные ветлы, перепутанные морскими ветрами. Снег ослеплял под весенним, начинающие пригревать солнцем, дорога портилась уже кое-где. Гудович косился на своего молчаливого спутника и все время перебирал в голове: что ему просить у императора за точное выполнение столь важного поручения? «Надо будет просить деревни на Украине, поближе к родным местам! — думал он. — Подальше от Петербурга…»

А Гольц обдумывал наказ, который дал ему накануне отъезда король Прусский. В комнатах замка в Бреславле, где жил король, было жарко, солнце светило прямо в окно, а король, выставив свое брюшко и рубя указательным пальцем воздух, наставлял своего посла:

— Помни — главное — это немедленное прекращение войны с Россией… В этом все наше спасение! Прежде всего нужно аторвать русских от их союзников. От французов и от австрийцев…

Далее. Мой брат, император Петр, дает мне много надежд, однако обольщаться ими я не имею права. Нет! Тому, что мне доносят о Петре, я просто верить не могу!.. Невероятно! Нет таких государей на земле! Это немыслимо… Такие благородные, такие высокие чувства, какие он изливает в письме ко мне, по человечеству невозможны. Ты больше всего, внимательнее всего следи за царем, за ним самим, за его близкими и обо всем доноси подробно… Важнее всего знать — хозяин ли он своих слов либо нет? И при переговорах с ним имей в виду: если он непременно хочет воевать с Данией из-за Шлезвига — я не поддержу датчан. Пусть он попробует, как воевать… Я думаю, — тут король проницательно прищурил глаза, — я думаю, что он хочет подражать мне. Воевать! Хе-хе!.. Трудное ремесло… Я-то во всяком случае хочу теперь мира….

Если русские захотят вывести свои войска из Померании, чтобы поставить их в Пруссии, — сразу же соглашайся: из Пруссии их выжить потом будет легче… Но даже если русские захотят остаться в Пруссии навсегда — то и тогда соглашайся, но с условием, чтобы они нас компенсировали чем-нибудь за счет союзников, — это поссорит их с союзниками! Главное — ты должен сеять в царе недоверие к союзникам — к Австрии, к Саксонии. Ссорь их, выдумывая все, что хочешь, но так, чтобы было похоже на правду.

Еще одно… Этого я не пишу даже в инструкции. Следи, следи, насколько прочно царь сидит на троне… Его жена, прусская принцесса Ангальт-Цербстская, очень умна… Куда умнее его! Следи, какие у них отношения. Доноси сейчас же об этом… Очень важно… Передашь два письма — это его величеству императору. — Король взял со стола и протянул Гольцу пакет. — А это — ее величеству… Императрице. О втором пакете не говори никому, вручишь наедине. Добейся с нею во всяком случае самых лучших отношений.

И король стал снимать со своего кафтана большой черный орден с оранжевой лентой, передал его Гольцу.

— При первой же аудиенции вручи императору этот орден Черного Орла да скажи ему, что я снял его с моей груди…

И помни — первый визит в Петербурге немедленно же англичанину Кейту… Это наш человек. Он на месте даст тебе инструкции… Прощай! Ну все! Требую успеха… А Феофан Куроптев, теперь уже как инвалид с переломом бедра, стоял на посту у въездного шлагбаума прусского города Мариенвердера. Опираясь на палку, Феофан думал свою неясную, но крепкую думу. Скоро вот выйдет ему чистая, побредет он, Куроптев, домой. А что дома? Вернется в родную Левашовку, к господам Левашовым, что его под красную шапку забрили… «Живы ли отец, мать, жена? Семь лет ничего о них не слыхивал… Крестьянством-то теперь не позанимаешься — как есть калека. Ну, коров буду пасти, в дудочку играть. Тур-туру… О, господи…»

И ясно увидел Куроптев розовое утро, зеленый луг у речки, над речкой, над камышами да ракитами, белый парок тянется. Свирель где-то играет. И от удовольствия Куроптев и рассмеялся и прослезился… Хорошо там, где немца нет!.. Ну как они ему и тут досадили… Вон чего с ногой сделали…

Житье ему стало вовсе плохое — в животе бурчит: ну, какая еда — позеленелые сухари да вода. Аж знобит! Снег тает, разбитая обутка полна водой. Плащ он прожег еще на ночевке у костра, и спину продувало холодком весенним. Кругом все неладно, все измена… Генералы да офицеры из дворян — те все за немца… Только солдаты вот немца бьют, как в бубен, ото всей души, ну а встречается-то он им редко… Генералы солдат отводят, черти…

«Из-за чего война-то? — продолжал думать Куроптев. — Королю Прусскому крылья надо подрезать! Правильно! Надо! Ну, так ты и действуй… Режь ему крылья, да людей зря не губи, не томи… Сколько русских костей в этой Пруссии положили. И все потому, что господам нет дела до мужика. Они кормиться хотят, богатства да почестей ждут, а ты, Куроптев, погибай…» Со звонками скачет издали тройка к заставе… Ближе, ближе… Остановилась.

Куроптев заковылял к кошевке:

— Стой! Кто едет? По какому виду?

— По высочайшему повелению, — крикнул из кошевки гигант, выкатив глаза, выдвинув вперед челюсть. — Подымай шлагбаум, р-растакой…

Куроптев смотрел во все глаза. Этот, что орет, — русский. Должно — хохол. А рядом — кто это с ним, в плаще прусском, в прусской шляпе? Кто таков? Не иначе пруссак!

— Стой! А куды пруссака-то везешь?

Куроптев на войне воевал, знает, как присягу исполнять, врага задерживать… Гигант заматерился, выскочил из кошевки, сшиб Куроптева кулаком, заорал на немца-инвалида:

— Баум ауф!

Лошади рванули, поскакали с места, колокольцы залились… Куроптев трудно поднялся и, держась за правую скулу, кротко подумал:

«Опять измена! Не иначе! Взять бы их, чертей, под ноготь…»

21 февраля Гудович и Гольц благополучно пригнали уже в Петербург, и скоро Гудович стоял перед императором. Было за полдень. Петр только что приехал из сената, выпил всего одну бутылку английского пива и выглядел совершенно довольным.

— Как съездил? — спросил он срыву. — Как его величество король?

— Извольте, ваше величество, письмо его величества короля.

Петр весь изменился в лице, схватил синий пакет с печатями, разорвал, читал громко, обводя по временам глазами кабинет:

— «Особенно радуюсь я тому, что ваше императорское величество получили корону, которая вам явно принадлежала не столько по наследству, сколько по вашим добродетелям. Эти добродетели предадут короне вашей новый блеск…

Я чувствую, как я обязан вам! Мне доложили, что вы приказали корпусу графа Чернышева оставить австрийцев. Надо быть бесчувственным, чтобы не сохранить вечной признательности за это к вашему величеству… Вы спасли меня ваше величество…»

Император Петр Третий остановил чтение и крепко-крепко поцеловал письмо.

— Вот это радость! — визжал он. — Спасибо… Это счастье… Гудович, обними, братец, меня! Спасибо, Гудович, ты верный слуга… Жалую тебе три деревни… Где хочешь иметь?

— Прошу в Черниговском полку! На Украине! — отрапортовал Гудович.

— Да, ты ведь хохол… Ну, бери, бери!

— Ваше величество! Разрешите доложить, что со мною прибыл в Петербург посланник его величества короля, полковник барон Гольц!

— Уpa! — вскричал император. — Ура! Ура! Да здравствует мир! Где же он? Давай его сюда! Я сейчас же приму его! Бери себе еще три слободы, где хочешь!

— Ваше величество! Прошу в Стародубском полку!

— Бери в Стародубском… Забирай себе мужичье! Еще много его свободно гуляет! Но где же посол?

— Ваше величество, он явится во дворец, как только приведет себя в порядок!

— Где он остановился? Вези его ко мне во дворец!

— Ваше величество, он остановился у английского посланника… Отдыхает…

Но Гольц не отдыхал. Согласно инструкции короля он уже беседовал с английским своим союзником в его доме на Английской набережной.

На Неве рубили лед… За рекой чернел шпиц Петропавловской крепости, Васильевский остров тянулся приземисто, и только дворец князя Меньшикова блестел желтой краской.

Посланник Кейт, англичанин с розовым лицом, с серебряными волосами, рассевшись в широком комфортабельном кресле, хохотал так, что его брюхо под малиновым камзолом прыгало вверх и вниз.

— Какие отношения между его величеством императором и союзниками? — переспросил он. — Да такие, что они того гляди глотку друг другу перегрызут. В Петербург прибыл его высочество принц Голштинский Жорж, дядя царя… За ним царь послал сразу же после смерти тетки Елизаветы. Дядя Жорж теперь главнокомандующий русскими силами. Царь дал ему титул «императорского высочества»… У дяди голова кругом идет, и его величество требует, чтобы все союзные представители первыми нанесли визит дяде Жоржу, а те отказываются. Скандал! Тогда император отвечает посланникам тем, что сам не принимает их… Скандал еще больше. Отношения, таким образом, прерваны. Вот вам вся картина!

— В чем же дело? — Дело в том, что…

Сэр Джон встал, медленно подошел к желтой, карельской березы двери кабинета, открыл ее, выглянул…

— Дело в том, что… — продолжал он, вернувшись, понизив голос, — что государь безнадежный дурак… Все в этом…

— На что же рассчитывает его величество? — Трудно сказать… Русские все хватаются за голову, бегут ко мне… Жалуются мне на своего царя — русские вообще страшно любят жаловаться иностранцам! Будто мы можем разобрать их путаные дела, в которых они и сами-то не разбираются. Ха-ха-ха! Они все против государя… — А кто же за него?

— Голштинцы… Ну и дядя Жорж. Еще бы — ведь он получает сорок восемь тысяч рублей жалованья в год… Бедняк и рад. За него и те, которых император вернул из ссылки… Бирон уже приехал из ссылки из Ярославля, рассчитывает вернуться герцогом в Курляндию. Миних с сыном… Бароны Мегдены. Лилиенфельд. Миниху государь пожаловал дом Лестока. Говорят, будто возвращается до двадцати тысяч сосланных при Елизавете. Конечно, все они — за императора. Да еще Шуваловы, Петр и Александр, произведены в фельдмаршалы… Эти двое фельдмаршалов — тоже за императора, хотя трудно сказать…

— Ну а другие?

— Против… Мои информаторы передают, что Иван Шувалов, любовник покойной Елизаветы, дышит негодованием, злобой… Бешенством. Информатор утверждает, что у негодяя что-то страшное на уме…

— Заговор?

Лорд пожал плечами. — Возможно. И мой предшественник Вильямс, и я неоднократно сообщали его величеству, прусскому королю, что едва ли этот император долго усидит на престоле. Он опирается только на голштинцев… Окружен заговорщиками.

— А императрица, его супруга? Сэр Джон проницательно взглянул на барона.

— Вы, наверное, привезли ее величеству императрице письмо от вашего короля? Не так ли?

Гольц утвердительно кивнул головой.

— Совершенно правильно. Императрица настолько же умна и хитра, насколько император глуп. Правда, сейчас она не у дел. Носит траур… Читает… В этом сплошном барабанном бое она молчит. Никого не принимает… И вот это именно и подозрительно. Поэтому мой совет вам — используйте императора насколько можно, но не оставляйте без внимания имцератрицу… Ни в коем случае…

Как изумительно она держится! Какая выдержка! Царицу Елизавету не хоронили целых шесть недель, она разлагалась, а ее величество целые дни выстаивала у гроба. Он развел руками.

— Она не снимает черного платья… Скорбит! Очень умно! Совершенный контраст с тем, как ведет себя его величество — царь. Ну хорошо… А как себя чувствует его величество король? Полагаю, — он испытующе взглянул на Гольца, — что королевское самое первое ваше поручение здесь — заключить мир. Не правда ли?

Барон наклонил напудренную голову: — Вот именно! Его величество король готов пойти на многое ради мира!

— Не торопитесь, полковник! Не уступайте ничего! Император Петр Третий очарован королем Фридрихом Вторым! Влюблен в него, как женщина… Готов на все… Вы можете запрашивать как угодно…

Сэр Джон вскочил с кресел, бросился к окну:

— Обратите внимание, барон. Идет деташмент[47] русских солдат! Они уже в прусских мундирах… Ха-ха! С бранденбурами. Они уже стали пруссаками! Как их император! Убежден, этот человек натворит необыкновенных вещей… На аудиенции у него держитесь твердо, но льстите льстите ему, говорите, что король Прусский без ума от него…

На следующий день император Петр Третий в своей карете мчался по набережной из сената во дворец, торопясь принять Гольца. В сенате был сегодня большой день — был зачитан «Указ о Вольности Дворянской…» До этого февральского, ростепельного дня 1762 года каждый российский дворянин был обязан государству пожизненной службой «двором», то есть предоставленной ему землей и людьми — «поместьем», службой по гроб его жизни. Обязанность каждого такого дворянина заключалась в управлении этим своим двором — поместьем, в управлении прикрепленными к земле крестьянами, в доставлении в случае нужды государству солдат, продовольствия, конского состава, вооружения даже… Дворянин был обязан безоговорочно ехать в какие потребуются командировки — поручения от правительства… Он был готов каждую минуту скакать на север, в Сибирь, на Амур, чтобы управлять городами, налаживать пути сообщения… Дворянин до этого дня не был свободен, он никогда не мог распоряжаться собой, он всегда был занят государевой службой… Только под старость, в болезнях он доживал года наконец в своем поместье…

И месяц тому назад император объявил в сенате, что он жалует дворянству «вольность», то есть освобождение от обязательных служб.

«Дворянам службу продолжать только по своей воле, — объявлял тогда император. — Служит каждый столько, сколько пожелает… На службу все являться должны лишь в военное время, на таком основании, как это в Лифляндии с дворянами поступается».

Одним таким словом императора освобождалось, становилось независимым от государства целое сословие. Свободные дворяне делались теперь как бы собственниками, хозяевами «своих» земель, «своих» крестьян. Дворяне теперь оказались «без крепости», свободны, а крестьяне — горше закрепощены. Служилый по старому московскому образцу на всю свою жизнь боярин обращался теперь в бездельного «барина»…

Восторженными криками встретили сенаторы это заявление царя. Еще бы! Вместо всеобщего московского государственного поравнения с «подлым» народом в общей службе государству они становились «благородными», «свободными» по западному, феодальному образцу!

На ближайшем же докладе царю статс-секретарь Волков доложил его величеству, что восхищенные дворяне готовы в благодарность, за свою свободу воздвигнуть ему статую в сенате, отлитую из золота!

Петр Третий от такой чести отказался, но целый месяц его Указ оставался лишь словесным, что уже вызывало в дворянах тревогу… В день приезда Гудовича император собирался снова пировать со своими немцами и, чтобы отделаться от любовницы своей, Воронцовой, он сказал ей, что всю ночь будет занят делами в своем кабинете с Волковым. Волкова и заперли в кабинет, и император приказал ему написать этот Указ…

К утру Указ был готов. У императора с похмелья кружилась голова, все плыло, скользило перед глазами; желтый, мутный, он едва слушал дробь языка Волкова, читавшего артикул за артикулом.

По Указу выходило, что Петр Первый, посылая дворян учиться за границу, вынуждал их к этому. Так же самодержавно обращались с дворянами и другие цари и царицы. В особенности — Елизавета. Но так как «науки теперь умножились», читал Волков, «и истребили грубость и нерадивость к пользе общей, невежество переменилось в единый рассудок, полезное знание и прилежание к службе умножили в военной службе искусство храбрых генералов, а в гражданских делах оказалось теперь много людей, сведущих и годных к делу», то — гласил Указ — «не находим мы больше той необходимости принуждения к службе, которая до сего времени потребна была».

На выбритом до блеска, на всем в длинных складках лице канцлера Воронцова во время чтения было написано самое напряженное и в то же время потрясенное внимание — он еще не был предварительно ознакомлен с этим текстом. Шувалов тоже таращил глаза до чрезвычайности — ему, как начальнику Тайной канцелярий, было хорошо понятно, что нес с собой такой Указ… Уже и так после словесного его оглашения дождем сыпались от дворян прошения об увольнении их в отставку со службы… К чему подвергать себя всяческим превратностям служебной карьеры, когда теперь можно жить бездельно и спокойно у себя в деревне, за счет своих рабов — крепостных, читая иностранные журналы и книги, играя в дураки с соседями, собирая гаремы из крепостных девушек либо выпивая крепкие настойки?

— «Мы надеемся, — читал Волков свое произведение, уже подписанное императором, — что все благородное российское дворянство по своей к нам верноподданной верности и усердию не будут ни удаляться, ни, тем более, укрываться от службы, но с ревностию и охотой в таковую вступать и честным, незазорным образом оную до крайней своей возможности продолжать…

Всех же тех, кои никакой и нигде службы не имеют и свое время проводят в лености, в праздности, — тех мы, как не радеющих о добре общем, повелеваем всем верноподданным и истинным сынам отечества презирать и уничтожать…»

Слушая этот Указ, лица государственных первых персон каменели все более и более. Выслушав его, сенат — старики с ввалившимися ртами, пожилые здоровяки с красными щеками, багровыми носами в расшитых мундирах, в седых пудреных париках, что придавало им вид существ необыкновенных, — поднялся за вставшим с кресел императором и склонился в поклоне, когда он уходил широкими косыми шагами. Потом осторожно смотрели друг на друга, подымали вопросительно плечи, разводили руками.

— Или мы Лифляндия? — говорили они. — Эдак-то чего же с нее пример брать? Мы чать, посильнее!

— Что же это будет, когда Указ будет в действие приведен полностью?

И у всех была одна, самая страшная, самая далеко запрятанная мысль:

«А чего же нам, дворянам, ждать, ежели и наши мужики себе свободы потребуют? Что тогда?»

А император мчался во дворец — сколько ведь лет не бывало прусского посланника в Петербурге… Теперь он прибыл, теперь между Россией и Пруссией можно установить прямую общность интересов…

Прусский посланник, барон Гольц, вступил в аудиенц-залу, приблизился, отчеканивая шаг, к трону, на котором сидел Петр Третий, отсалютовал и преклонил одно колено.

— Ваше императорское величество! — сказал он звонким голосом. — Мой повелитель, его королевское величество король Пруссии, просит ваше императорское величество принять, возложить на себя и носить эти знаки ордена Черного Орла.

За ним на одном колене стояли два голштинских генерала, держали на алой подушке большую звезду с оранжевой лентой.

Когда император, весь сияя удовольствием, торопливо бросился с трона и, схватив пакет и орден, стал надевать его, барон Гольц спокойно и ловко ему помогал.

После приема состоялся обед, на котором барон Гольц сидел за императорским столом рядом с императором. Пили много и особенно много — за здоровье короля Прусского.

Против кресла царя, как всегда, висел на стене портрет Фридриха II в мундире, в треугольной шляпе. Подымая бокал, царь показал Гольцу, что и в его перстне был тоже портрет короля Прусского. — Если вы говорите, что его величество беспокоится, сдержу ли я свои обещания, которые дал ему, то вы сами увидите, сами увидите, что я честный пруссак! — шептал прямо в ухо Гольцу.

Пили много. Допьяна. Император все время разговаривал с Гольцем, удивлял его своей осведомленностью в прусских делах, знанием всех полков прусской армии, знанием их истории, всех их прошлых и настоящих шефов.

А когда перепившаяся застольщина наконец поднялась из-за столов, то стали играть в любимую игру Петра Третьего: прыгая на одной ножке, старались коленкой под зад друг друга сбить, заставить стать на обе ноги… Кто не удерживался, обязан был выпить штрафной бокал вина… Хохотали до слез. Барону Гольцу удалось сделать так, что император сбивал его два раза и хохотал уже совершенно счастливо…

«Дело идет на лад! — думал барон Гольц, скача на одной ноге. — Хорошо! Хорошо!»

Императрица Екатерина приняла Гольца в своем кабинете, где со шкафов смотрели мраморные бюсты великих людей, где на полках стояли толстые книги в тисненных золотом переплетах. Фике была вся в черном, и это очень шло к ней. Ее глаза подпухли от слез, складка над переносицей сдвинулась резко, она была бледна.

Они были наедине.

После целования руки она просто указала барону на стул около себя.

— Садитесь, барон! Как здоровье его величества короля?

— Отменно теперь! — с улыбкой ответил барон. Имею поручение передать вашему величеству это письмо, Совершенно доверительно!

Он вынул из-за большого обшлага письмо, встал и с поклоном передал его императрице.

«Мадам моя сестра! — писал Фридрих. — Поздравляю вас от всего сердца, ваше императорское величество, с вашим восшествием на престол. Вы можете быть убеждены, мадам, что я в этом чрезвычайно заинтересован. Я не могу удержать себя от того, чтобы не смотреть на вас и на императора, как на самых одинаково мне близких людей. Я не могу в настоящее время объясниться с вами более откровенно, но льщу себя надеждой, что мои чувства и намерения вполне совпадают с вашими.

В надежде на многое последующее, я остаюсь, мадам моя сестра, вашего императорского величества верный и добрый брат

Фридрих-Rex».

Императрица вздохнула, опустила руку с письмом и посмотрела в водянистые глаза Гольца.

— Что же я должна ответить его величеству? Я напишу ему сама… Но и вас прошу передать, что я чрезвычайно благодарна ему еще раз за то его участие, которое помогло мне стать тем, что я теперь… Этого я никогда не забуду… Считаю, что и его величество король должен вполне полагаться на мою с ним дружбу и на расположение к нему. Но мне очень тяжело… Простите меня за этот короткий разговор, но я так убита кончиной ее величества императрицы, что пока вам ничего сказать не могу. Я ведь никого не принимаю…

Когда после приема у Екатерины барон Гольц вернулся к лорду Кейту, тот еще более улыбался и похохатывал, расхаживая после завтрака по лаковому полу своего кабинета.

— Не понимаю, что творится! — говорил он. — Не понимаю! Император на днях только что освободил от работы всех своих дворян… Это породит недовольство среди крестьян. Те захотят тоже освобождения от крепостного состояния… Будут бунты… Будут бунты… А сегодня — еще новость… Государь — хе-хе-хе — уничтожил Тайную канцелярию, которая правила железным, порядком в стране…

— Каким образом?

— Указ его, прочитанный сегодня в сенате, говорит, что Петр Первый учредил эту канцелярию по «тогдашнего времени обстоятельствам», из-за «неистребимых в народе нравов».

— А теперь?

— Теперь, очевидно, царь думает, что нравы изменились… Я так не думаю… Всеми делами Тайной канцелярии приказано ведать сенату… Теперь эти старики будут разбирать «слово и дело»! Барон, у меня такое впечатление, что государь сам рубит сук, на котором он сидит.

— Как же он усидит?

— А может быть, мой друг, он и не хочет сидеть? А если он все это делает для того, чтобы сдать царство в чужие сильные руки?

И, засунув руки глубоко в карманы кафтана, сэр Джон выпятил нижнюю губу и стал смотреть в глаза барону Гольцу.

Тот отошел к окну.

— О, лед-то на реке почернел! — сказал Кейт.