"Стеклянный суп" - читать интересную книгу автора (Кэрролл Джонатан)

МОЛИТВА О ДИНОЗАВРЕ

Джон Фланнери знал, что такое стеклянный суп. Едва увидев, как Лени подняла свою надпись, он повернулся кругом и заспешил прочь. Вид у него при этом был как у человека, которому срочно понадобилось в туалет. Глаза вытаращились; кулаки то сжимались, то разжимались. Добежав до машины, он долго мучился, пытаясь вставить ключ в замок, пока наконец не вспомнил, что машина открывается нажатием кнопки на ключе зажигания. Забравшись в машину и усевшись на сиденье, он первым делом пукнул. Раньше за Фланнери такое не водилось, но сейчас вышло смачно. Он так спешил по дороге с кладбища, что наглотался воздуха, и его встревоженное тело поспешило избавиться от него таким способом. Вздрогнув, он обернулся и посмотрел вниз, на свою задницу, как собака, которая только что пукнула; собаки, когда пукнут, часто делают вид, как будто то, что случилось, не имеет к ним ни малейшего отношения. И они удивлены этим шумом не меньше вашего.

Запахи газов, новой машины и дорогой кожи наполняли пространство вокруг него. Фланнери сидел, уставившись прямо перед собой, и знал, что надо двигаться, но не мог, так его поразило случившееся. Противник только что нарушил правила. Какая-то огромная новая динамика на подходе. Знай он, что все до единого на кладбище видели то же, что и он, испугался бы не на шутку.

В человеческом облике Джон Фланнери никогда не пукал и ничего не боялся. Да и чего ему бояться? Что может напугать такого, как он? Ему не нужно было есть, разве только для того, чтобы убедить других в том, что он тоже человек. Его сердце не билось, а если и билось, то исключительно с той же целью. Дышал он только потому, что, если бы кто-нибудь заметил, что он не дышит, могли возникнуть проблемы. Он здесь по делу, а тело — униформа, необходимая для его работы. И до сих пор он справлялся с ней отлично. Но за все случаи, когда ему приходилось воплощаться в человека, такого, как сегодня, он не помнил. Сегодняшнее событие его глубоко потрясло.

У живых был один мир, у покойников — другой. Граница между ними определена раз и навсегда, и никто ее никогда не нарушал. Когда-то этот закон был священен и нерушим для всех, кроме Хаоса. Он как не признавал никаких границ и запретов, так и не признает. Хаос творит, что захочет, потому-то Фланнери и порхал между жизнью и смертью с такой легкостью. А потом Изабелла Нойкор и Винсент Этрих тоже совершили переход. Но еще опаснее было то, что Лени Саломон, перейдя в другой мир, сумела послать четкое и ясное сообщение в этот. Для тех, кто его понял, в нем содержался ответ на главную загадку бытия, что не дает покоя человечеству с самого начала его существования.

Но поскольку Фланнери не подозревал, что другие тоже были свидетелями того, как передавала свое сообщение Лени, то он не знал, что видели они всего-навсего английские слова, которые для них означали «стеклянный суп», и ничего больше. Лени обращалась к живым на языке мертвых. А он не переводится. Вот и получилось, что живые увидели лишь два слова, которые по отдельности были им понятны, но вместе не имели никакого смысла, разве что складывались в сюрреалистический образ без содержания.

Вот почему в толпе не было заметно никакой реакции на видение, когда оно произошло. Большинство решили, что само событие — это какая-то жутковатая чушь и смысла в нем не больше, чем в том, что Лени сообщила. Мертвая женщина показывает листок с надписью «стеклянный суп». Ну и что? Что теперь, повернуться посреди похорон к мужу или соседу и объявить: «Знаете, я только что видела мертвую Лени! Она показала мне какую-то бессмысленную надпись». То-то остальные были бы в восторге; а уж сколько торжественности добавилось бы похоронам! Даже лучшие подруги Флора и Изабелла промолчали, хотя обе мгновенно поняли, что их видение означает что-то серьезное.

Вообще-то Изабелла так глубоко задумалась об увиденном, что некоторое время даже не замечала, что Винсента нет рядом. Обнаружив его отсутствие, она тоже не слишком удивилась. Это было в его духе — мистер Непоседа. Винсент никогда не мог долго стоять на месте. Он сам называл себя КСНВ — Король Синдрома Недостатка Внимания. Она решила, что он где-то рядом.

Но она ошиблась. Потому что, как и Джон Фланнери, Винсент Этрих знал, что значит «стеклянный суп». Когда Лени подняла свое рукописное знамение, он прочел эти два слова, и его глаза слегка расширились. Этрих не почувствовал ни страха, ни радости. Ему не захотелось бежать куда глаза глядят. На языке мертвых «стеклянный суп» обозначает и объясняет Мозаику, а Мозаика — это Бог. Один из первых уроков, которые человек получает после смерти, — что это такое и что означает.

Покидая похороны, Этрих мысленно был уже в Посмертии, медленно озирая все, что в нем есть. Выходя за ворота кладбища, он понял, что теперь может сделать очень многое; куда больше, чем раньше.

— Черт.

Саймон Хейден и Лени Саломон смотрели на медведя Боба.

— Что такое?

— Не сработало.

— В каком смысле?

— Откуда ты знаешь?

Медведь потер голову и сердито сказал:

— Черт, черт, черт. Не сработало, ясно? Это моя работа, знать такие вещи. Не сработало.

Хейден и Лени переглянулись, в глазах у обоих стоял один и тот же невысказанный вопрос — почему он так уверен?

Хейден отвернулся, бормоча ругательства. Во-первых, ему стоило большого труда добраться до Лени. Найти Лени и ее мир снов на бескрайних просторах смерти. Но этого мало, найдя ее мир, надо было еще придумать, как попасть внутрь и отыскать там ее саму.

Но Хейден сумел. Более того, он все сделал в одиночку. Без помощи Боба или кого-нибудь еще. Искать Лени Саломон было сначала скучно, потом страшно и утомительно. Дороги то и дело заводили его не туда, надежды обманывали, но он все-таки нашел. Он понятия не имел, сколько его поиск занял бы в мире живых — тысячу лет или десять минут? Ведь это смерть, здесь время идет по-другому. Хейден был ужасно горд собой, пожалуй, он еще никогда так не гордился. Даже когда показал себя храбрецом перед миссис Дагдейл или не спасовал перед Воскресными Костюмами в школьном спортзале.

Он никогда не забудет лица Лени, когда он подошел к скамейке, где она сидела и кормила динозавра. Он ведь не знал, что, когда Лени была девочкой, ей по ночам без конца снились динозавры. Может, дело было в контрасте — она была хрупким ребенком с больной ногой, а они такие большие и сильные. А может, они ей просто нравились. Даже в детстве она с легкостью произносила их многосложные имена, как будто это были фамилии игроков любимой команды или слова самой любимой детской молитвы.

Когда Хейден наконец определил ее местоположение в смерти, взрослая Лени сидела на зеленой парковой скамейке у берега Дуная, примерно в четырех милях от того места, где ее похоронили. При жизни она очень любила здесь сидеть, неудивительно, что скамья оказалась вместе с ней в смерти.

У ее ног стояла большая плетеная коричневая корзина, полная готовых гамбургеров. Рядом подобострастно присел на задние лапы девятифутовый троодон, известный также как стенонихозавр. Низкорослый динозавр осторожно брал каждый предложенный ему бургер и изящным движением отправлял его в пасть лапой таких размеров и с такими когтями, что перед ними и бетонная стена не устояла бы, если бы чудовище вдруг взбесилось.

— Эй, привет, — начал Хейден с разумной дистанции, не вполне уверенный, что ему хочется познакомиться ближе с этим бургероядным чудовищем, из сна он там или нет.

Мертвая Лени повернулась к нему и, узнав своего бывшего возлюбленного, улыбнулась, хотя и не слишком тепло.

— Здравствуй, Саймон. — Голос ее ничего не выражал. Похоже, она нисколько не обрадовалась и не удивилась, увидев его здесь.

Он скрестил руки на груди и попытался встать поудобнее. Но стоило ему взглянуть на ее дружка-динозавра, как он тут же поднимался на цыпочки, готовый обратиться в бегство при первом его подозрительном движении.

Она опустила руку в корзину, вытащила оттуда очередной гамбургер и дала его зверю. Тот аккуратно подцепил громадным когтем мясо и поднес его к пасти.

— Я дам тебе бургер, Саймон, если ты скажешь, как его зовут.

Хейден только улыбнулся и пожал плечами. Он ничего не знал о динозавре и знать не хотел.

— Дональд?

— Его зовут троодон. Что значит «ранящий зуб». Когда я была девочкой, такие динозавры нравились мне больше всех, потому что они сравнительно небольшие. Однажды мы всей семьей поехали в Лондон, и я потащила всех в Музей Виктории и Альберта, специально чтобы увидеть скелет такого динозавра, который там хранится. А самым лучшим подарком в моей жизни был зуб троодона, который Изабелла Нойкор нашла в каталоге какого-то аукциона и купила для меня.

Хейден попытался принять заинтересованный вид, хотя на самом деле его интересовало только одно — как бы чертова мегаящерица его не съела.

— Что ты здесь делаешь, Саймон?

— Пришел навестить тебя.

— Это я вижу, но зачем?

Он не знал, что сказать. Момент был щекотливый: ему строго-настрого запретили сообщать ей что-либо из того, что он узнал о смерти. Это было табу, за пределами дозволенного, ни в коем случае. Все должно было исходить от нее. А ему нужно было выяснить, что именно знает Лени, и действовать соответственно.

— Мистер Парк Юрского Периода не будет возражать, если я присяду?

И он указал на динозавра, который наблюдал за ним с холодным интересом. Хейден постарался, чтобы его вопрос прозвучал легко и забавно. Не вышло.

— Троодоны были плотоядными. Они ели только мясо, — сказала она, наклоняясь за следующим бургером.

Хейден решил, что лучше постоять.

Когда-то у них был роман. Очень хороший роман, хотя и недолгий, что и бесило Лени до сих пор. Она пошла на отношения с ним, отлично зная, что Саймон — Казанова и долго с ней не останется. Все честно — она все знала, но сказала «да», потому что роман был именно тем, что ей тогда требовалось.

Беда в том, что Саймон обладал одним редким в мужчинах качеством. Это такая инстинктивная черта, о которой даже сами обладающие ей мужчины не догадываются. И все же именно она и есть самое сокрушительное оружие из их арсенала: рядом с ними женщине всегда хорошо. Хорошо на улице, хорошо в постели, хорошо обедать, заниматься любовью, смеяться, гулять — да все, что угодно. Рядом с ними дышится нормально. Не надо напускать на себя важный вид, не надо выпячивать грудь колесом и притворяться. Да, этот парень хочет залезть к тебе под юбку, но при этом его интересует, что делается у тебя в голове, и он не прочь провести с тобой время и вне постели. И такое ощущение возникает каждый раз, когда он рядом. Рядом с ним просто невозможно сделать что-нибудь не так. Ему интересно все, что ты скажешь или сделаешь.

Вот почему Лени не любила Винсента Этриха — он тоже обладал этим редким качеством. Каждый раз, оказываясь в одной компании с Винсентом, она вспоминала свое фиаско с Саймоном, и это бередило ее рану. Потому что, стоило ей почувствовать себя довольной и счастливой с Саймоном, как он тут же ее бросил. А теперь вот он, заявился, впервые с их последней встречи.

— Ты мне не ответил — что ты здесь делаешь?

Он подумал: «Вот мы, оба покойники, но она кормит динозавра, а я только что пересек целую вселенную, чтобы найти ее, и теперь не знаю, как объяснить, зачем я пришел».

— А с тобой что случилось?

Он смотрел на нее, не понимая сути вопроса.

— Хм-мм? Ты о чем?

— …когда ты умер, Саймон? Что с тобой случилось? Меня убили.

Она произнесла это спокойно, ничем не выдав ярости, растерянности и ощущения беспомощности, которые бурлили в ее душе с тех самых пор, как она поняла, что умерла. Сейчас ей больше всего хотелось схватить Саймона за грудки, встряхнуть как следует и заорать: «Так нечестно! Это неправильно! Это надо немедленно исправить! Это же невозможно. Нельзя же так». Но Хейден ничего этого не заметил, потому что выставлять напоказ свои эмоции было не в привычках Лени, ни тогда, ни сейчас.

Ее динозавр заржал, как лошадь. Он хотел еще мяса.

Хейден ничего не мог с собой поделать — будто в тумане, он подошел к скамье и тяжело опустился на край, подальше от зубастой твари.

— Так ты знаешь, что ты умерла?

Мизинцем она указала на троодона.

— В реальном мире динозавра гамбургерами не покормишь, Саймон. Да, я давно уже догадалась.

— Ты так быстро до всего додумалась?

Она ничего не ответила, только на ее губах словно заиграл отблеск лукавой улыбки.

Он это заметил и не захотел менять тему разговора.

— Лени, ты правда так быстро догадалась?

— Примерно через полдня после того, как сюда попала. Второй троодон убедил меня окончательно. Когда я была маленькой, они мне все время снились. — Против воли она рассказала ему правду.

— Черт!

Хейден вскинул руку и даже сплюнул от омерзения. Чувство огромной гордости своим достижением, которое он испытал, найдя Лени Саломон, вдруг растаяло в нем, словно кубик льда в микроволновой печке. Сколько времени понадобилось ему, чтобы понять, что он умер? Вечность? Половина вечности?

— Я не хочу, чтобы ты был здесь, Саймон. Я хочу, чтобы ты ушел.

Она закрыла глаза и склонила голову. А он ничего лучше не придумал, чем уставиться на троодона.

Похоже, она удивилась, когда мгновение спустя открыла глаза и снова увидела его.

— Ты еще здесь. Почему ты еще здесь? — Ее голос звучал требовательно.

— Лени, нам нужно кое о чем поговорить — это важно.

— Я не хочу с тобой говорить, Саймон. Я хочу, чтобы ты ушел. Почему ты не исчез?

Резкость ее тона, похоже, огорчила зверя. Хейден подумал, бывают ли динозавры, обученные нападать по команде, как псы.

— Почему ты еще здесь?

— Потому что я хочу быть здесь, Лени, — раздраженно ответил он.

— Здесь другие правила, — язвительно произнесла она. — Это мой мир, и сны тоже мои. Если мне что-нибудь в них не нравится, я приказываю, и это исчезает.

В подтверждение своих слов она повернулась к динозавру и сказала:

— Уходи.

Тварь в буквальном смысле испарилась. Не дав ему и минуты на то, чтобы переварить это чудесное исчезновение, Лени повернулась к Хейдену и тем же тоном произнесла:

— Уходи.

— Забудь об этом, Лени. Я настоящий, а не часть твоего сна.

— Ты не можешь быть настоящим, Саймон, ты же умер.

— Мы оба умерли, и именно поэтому я здесь, а не потому, что я тебе приснился.

Оба изо всех сил переваривали новую информацию. Но это было все равно что пытаться на скорость съесть буханку хлеба. Как ни жуй, рот все равно остается набитым, горло — сухим, а челюсти устают. А хлеба еще вон сколько — жевать не пережевать.

Рациональная даже в смерти, Лени не согласилась с этим. Она не могла принять и поверить в то, что сказал ей Саймон: будто он не часть мира ее снов. Этот мир научил ее вызывать и изгонять духов, этим она и занялась сейчас. Она вызвала того Саймона Хейдена, которого помнила и с кем была в жизни. Любовника, который обращался с ней хорошо, но недолго, и плохого парня, в которого он превратился, покинув ее корабль.

Вызванный Лени Хейден материализовался на том же месте, где до него стоял троодон. Этот второй Саймон был одет с иголочки. Его рубашка сияла густой глянцевой белизной, словно молоко, льющееся из бутылки. Ногти сверкали безукоризненно свежим маникюром. Он улыбнулся и обнажил зубы, цветом похожие на гнилую репу, а видом — на покосившиеся могильные камни. Похоже, ни зубная щетка, ни инструмент стоматолога не касались их с тех самых пор, как была изобретена бормашина.

— Черт! — воскликнул настоящий Хейден во второй раз. Он понял, что она только что сделала, но вид другого человека с таким же лицом, как у него, нисколько его не смутил. Что его смутило, так это коричневое кладбище у «него» во рту. — Что это с моими зубами? Они не такие. — Он пожалел, что у него нет с собой маленького зеркальца. Не может быть, чтобы они были так безобразны.

Хейден номер два ничего не сказал, но продолжал, к несчастью, скалить зубы. Сунув руки в карманы, он беспечно склонил голову набок а-ля Джин Келли,[23] в голливудской манере, словно говоря: я могу ждать хоть целый день, ведь я знаю, кто я такой.

— У тебя кошмарные зубы, Саймон. Я тебе не раз это говорила.

— Да, конечно, но не настолько же. Господи, Лени, неужели ты таким меня запомнила?

Она по-прежнему смотрела не на него, а на своего воображаемого Хейдена. Ее мозг работал очень быстро. Здесь, в этом месте, любой предмет может существовать в двух экземплярах, стоит только захотеть. Она могла бы создать пять Саймонов Хейденов пяти разных расцветок, если бы пожелала. Поэтому ее не смущало, что перед ней стояли два Саймона. Но она не могла понять, почему номер первый не исчез, когда она ему приказала. Впечатление было такое, как будто один из ее снов внезапно обрел собственный разум. Это пугало. До сих пор смерть казалась Лени вполне предсказуемой. Впервые здесь она словно крепко треснулась головой о крышу автомобиля, резко затормозив на большой скорости. Что это, проверка?

Настоящий Хейден подошел к номеру второму и внимательно его оглядел.

— Что это у тебя за одеколон?

— «Сандаловое дерево», — ответил номер второй голосом чуть более низким, чем у оригинала.

— «Сандаловое дерево»? В жизни не пользовался одеколоном с запахом сандалового дерева.

Лени откинулась на спинку скамьи, опираясь на разведенные в стороны локти:

— Это мне нравится запах сандалового дерева на мужчинах, если ты не возражаешь. Надеюсь, ты не против, если он будет пахнуть так, как нравится мне?

Будь настоящий Хейден где-нибудь в другом месте, он бы возражал. Для него одеколон был все равно что личная роспись, один из способов сказать миру, кто ты такой. Вонять отвратительным одеколоном с сандаловым деревом — все равно что подписываться не той рукой.

А еще номер два был на пару дюймов ниже, чем надо, но Хейден не стал привлекать внимание Лени к этому несоответствию. Он продолжал рассматривать своего клона, который был вовсе не клоном, но походил на него так сильно, что любой изрядно помучился бы, пытаясь их различить. У настоящего Хейдена таких проблем не было. Мерзкие зубы, тошнотворный одеколон, не тот рост… Он отмечал все больше и больше деталей, которые рознили его с этим самозванцем, и это его бесило. Придуманная Лени версия его самого вовсе не была им.

Его разочарование достигло апогея, когда номер второй попросил чего-нибудь поесть — может быть, авокадо? Хейден терпеть не мог авокадо. Эти странные зеленые штуковины всегда напоминали ему безногих лягушек…

— Я терпеть не могу авокадо. Никогда бы его не попросил.

Не успел он это промолвить, как Лени посмотрела на него полным возмущения оскорбленным взглядом и немедленно заплакала. Почему? Что он такого сказал?

Она плакала, уткнувшись лицом в ладони. Клон Хейдена посмотрел на него и неодобрительно цыкнул.

— Что? Что я такого сказал?

— Облажался ты, братец. Посмотри, что ты наделал.

— Но я только сказал, что не люблю авокадо.

Лени подняла лицо от влажной чаши ладоней. В ее глазах сверкали слезы:

— Ублюдок. Ты же говорил, что любишь авокадо. Это был один из самых лучших дней, которые я помню. А теперь оказывается, что ты все врал. Спасибо тебе большое, Саймон. Ты и правда ублюдок.

— О чем, черт возьми, ты говоришь, Лени?

Она упорно молчала, и тогда заговорил второй Хейден.

— Разве ты забыл тот день, когда вы с ней ходили за покупками и ты украл у нее авокадо?

Пристыженный, Хейден уставился в землю и попытался отыскать в памяти что-нибудь, соответствующее этим словам. Ходили за покупками? Украл авокадо? Убедившись, что он на нее не смотрит, Лени исподтишка наблюдала за ним, чтобы не пропустить выражения узнавания на его лице. Он погрузился в самые глубинные пласты своей памяти, но в первый раз поднялся на поверхность ни с чем. Он зарылся еще глубже и натолкнулся на что-то расплывчатое и бесформенное — призрак воспоминания, сгусток эктоплазмы в лучшем случае. Лени наблюдала за тем, как он пытается вспомнить, но не может. Ее глаза снова наполнились слезами.

Один из самых жестоких уроков, которые преподносит нам жизнь (и смерть тоже): то, что важно для нас, вовсе не обязательно так же важно для окружающих, даже для самых близких нам людей. То, что любим или ненавидим мы, им безразлично. То, что правда для нас, не всегда истинно для них. Как мог Саймон забыть? Как мог исполненный такой прелести день выскользнуть из его памяти и уйти в забвение навеки?

Муж Лени на выходные уехал из города на какую-то конференцию. Встреча с Саймоном была назначена в кафе. Ему надо было купить кое-каких продуктов для дома, и они пошли за покупками на ближайший рынок. Впервые за неделю выглянуло солнце; небо было голубым, как комната новорожденного. Он покупал то и это, а она, довольная, ковыляла рядом. Ее забавляла мысль о том, что встречные, наверное, считают их супружеской парой: красивый мужчина и его калека-жена.

На одном прилавке она заметила пару толстых зеленых авокадо и, повинуясь какому-то веселому капризу, купила оба. Позже, придя домой, она обнаружила, что в сумке их нет, а на их месте лежит записка, гласящая, что если она хочет увидеть свои авокадо живыми, то должна прийти сегодня же в такой-то час по указанному адресу. Это был адрес Саймона.

Когда она пришла, на столе в его гостиной стояло большое блюдо скверного гуакамоле[24] в окружении картофельной соломки и других закусок, которые он, наверное, купил, пока они вместе ходили по рынку. Они выпили две бутылки бароло и ни разу даже не притронулись друг к другу. Она пробыла у него до вечера. Небо за окном приобретало все более глубокий пурпурный оттенок. Она еще никогда с ним не спала, но тот день решил для нее все. Сюрпризы были ей в новинку. Тот случай дал ей понять, как сильно она их любит.

Тем временем номеру второму достаточно было бросить пару-тройку фраз о том авокадовом дне, чтобы Хейден вспомнил.

— Ах, да, конечно, я помню тот день. — Теперь он улыбался. — Ты еще морковной палочкой поперхнулась.

Она встала.

— Ну ты и ублюдок. Сукин сын.

— Что? Почему ты так расстроилась, Лени? Ну что тут особенного?

Она снова постучала себя в грудь, причем так сильно, что каждый раз, когда она ударяла по ней кулаком, мужчины слышали глухой стук.

— Потому что это были мои воспоминания и моя жизнь. А теперь ты все испортил, и я ничего не могу с этим сделать, ты, ублюдок! Теперь это всегда будет тот день, когда я подавилась морковной палочкой, а ты терпеть не можешь авокадо. А не день, когда ты похитил их у меня и приготовил нам гуакамоле. Спасибо большое — ты полностью уничтожил целое воспоминание, а оно было одним из самых любимых… Ты плохо закончил то, что было между нами, Саймон. Но ты был авокадовым вором, и я всегда с улыбкой вспоминала о тебе, даже потом. Тот день, то воспоминание были важны. Ты был мил, заботлив, и нам так здорово было вместе. После того как наши отношения кончились, когда ты все испортил, уйдя без всякой причины, я все еще дорожила тем авокадовым днем, я хранила его вот здесь. Он был такой хороший, он один стоил почти всего остального.

Не сказала Лени лишь одного: именно то приключение стало потом одной из основных причин, по которой она клюнула на Джона Фланнери. В самую первую их встречу он внешне безобидными вопросами вызнал у нее, как ей нравится, когда мужчина удивляет, выбивает из колеи, сбивает с ног воображением и заботливостью. Стоило Фланнери это узнать, и все остальное было проще простого.

— Ладно, Лени, отлично. Теперь моя очередь: Петрас. А? Не поняла? Ну так я повторю: Петрас. — Хейден говорил вызывающим, раздраженным тоном.

Она замолчала и нахмурилась.

— О чем ты говоришь?

— Петрас Урбсис.

Несмотря на свою странность, имя показалось ей знакомым. Она повернулась к созданному ее воображением Хейдену и бросила на него вопросительный взгляд, точно он мог помочь. Тот поднял обе руки, словно говоря: «Я ничего не знаю. Не забудь, ты ведь сама меня придумала».

Такой оборот дела ей не понравился. Ей не понравилось, как повернул это дело Саймон. Похоже, он собирается сбежать от ответственности. Ладно, еще секунд тридцать она ему подыграет, а потом вернется к авокадо.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь. А что, должна?

— Петрасу Урбсису принадлежал тот классный чудной магазин в Вене, куда я водил тебя однажды. Неужели не помнишь? Парня, который распродавал там всю свою жизнь? Все, чем он владел, было выставлено на продажу. Я обожал этот магазин. Я так его любил, что однажды пригласил туда вас с Изабеллой. И даже познакомил с Петрасом. Но ведь ты ничего этого не помнишь, правда, Лени?

— Нет.

— Вот именно. Так что мы квиты. Я не помню твоих авокадо, а ты — моего Петраса Урбсиса.

Это было неправильно, Саймон передергивал. Все было не так, и в то же время — именно так. Он переиграл ее, поставил ей шах и мат, пользуясь ее же ходами. Лени вдруг поняла, что ей нечего возразить и она осталась с носом.

— Можно мне кое-что добавить к вашему диалогу? — слащавым голосом спросил Хейден номер два.

В пылу дискуссии Хейден и Лени совсем забыли про номера второго. Теперь оба уставились на него, раздосадованные его вмешательством.

— Нет!

— Уходи! — сказала она, и номер два испарился, как перед ним троодон.

— Лени, не важно, что ты обо мне думаешь, дело не во мне. Я тут не для себя. Я пришел из-за Изабеллы Нойкор.

Сердце Лени было полно обиды, а голова — вопросов. Все они исчезли, едва он произнес имя ее подруги.

— Изабелла умерла? — тут же спросила она.

— Хуже.

— В чем дело, Саймон?

— Пойдем со мной, я тебе покажу.

— Что это?

Но Хейден был слишком занят, чтобы отвечать. Вертя головой направо и налево, он высматривал в грохочущем автомобильном потоке хотя бы маленькую щелочку, которая помогла бы им проскочить на ту сторону. Такого безумного движения он еще не видел. Машины неслись буквально без остановки, даже не снижали скорость. Это напомнило ему виденные по телевизору документальные фильмы про кровяные тельца, несущиеся по венам. Вот и машины мчались мимо так быстро, что их было даже не разглядеть, — глаз различал только расплывчатые цветовые пятна.

— Что мы тут делаем?

Лени стояла позади него, подбоченясь. Она чуяла, что у него на уме, но сама ни за что в этот грохочущий поток не сунется, даже пробовать не станет. Это с ее-то хромой ногой? Да он что, спятил? И чего ради?

В довершение всего, Саймон ни слова ей об этом не сказал. На электричке они добрались до заброшенной окраины города, примыкавшей к этому безумному шоссе. Больше всего оно напоминало дорогу в аэропорт. По пути он и словом не обмолвился, куда они едут и почему, потому что боялся, как бы она не повернула назад, если узнает. Вместо этого он вел бессодержательный разговор, который утомлял их обоих до тех пор, пока они не сошли с поезда и, покинув станцию, не оказались у шоссе.

Вжж, вжж, вжж — поток машин не редел и не останавливался ни на секунду.

— Саймон, сюда ты меня привел, но клянусь тебе, если ты сейчас же не скажешь, где мы, я ухожу.

Приготовившись к самому худшему, он спросил со вздохом:

— Какая у тебя была любимая песня в детстве?

Неожиданность вопроса заставила Лени почти физически отпрянуть.

— Что?

Он повысил голос.

— Я отвечаю на твой вопрос. Какую песню вы с Флорой и Изабеллой, когда были девчонками, слушали все время, и особенно вместе?

Возмущенная, она рявкнула:

— Какое это имеет отношение вот к этому? — и показала на дорогу.

Какая-то машина, пронзительно и долго гудя, пролетела мимо. Хейден подождал, пока она проедет, и тогда ответил:

— Лени, ты задала мне вопрос. Я на него отвечаю. Сколько раз мне еще повторять? Какая у тебя была любимая песня в пятнадцать лет?

Ну ладно, ладно, она подыграет ему еще раз, а там посмотрит, к чему он клонит. Она зажмурилась, ища ответ на его вопрос на задворках своих воспоминаний. Любимая песня? Так, а в каком классе она была в пятнадцать лет, в десятом?

Хейден не стал ждать.

— Ну, если не помнишь, то скажи, какая у тебя была любимая рок-группа?

Она ухмыльнулась картинке и воспоминанию, припомнив и день, и настроение: какими крутыми они казались сами себе в этих майках и с этими прическами.

— «Эй-си/Ди-си». Мы все любили «Эй-си/Ди-си».

— Так. А какая песня «Эй-си/Ди-си» была у вас вместо гимна?

Она ответила не раздумывая:

— «Шоссе в ад».[25]

Хейден ткнул большим пальцем через плечо в сторону оживленной дороги.

Она посмотрела туда, потом снова на него:

— Что? Что ты хочешь сказать?

— Вот оно — твое «Шоссе в ад».

— Я не понимаю, Саймон.

Она опять с тревогой поглядела на дорогу. Дорога как дорога, во всяком случае, она ничего особенного в ней не заметила; обыкновенная дорога с большим количеством машин.

— Это мир твоих снов, Лени. Ты сама все здесь создала, в том числе и это. В юности ты любила эту песню, и в одном из своих снов, когда была подростком, увидела шоссе в ад, и это оно и есть. Проблема в том, что нам надо как-то через него перебраться, ведь то, что я хочу тебе показать, на другой стороне.

— Ты хочешь сказать, что все эти автомобили мчатся прямо в ад? — Она испугалась, не успев произнести это слово. — Ты хочешь сказать, что ад существует?

Хейден мог и желал дать ответ на этот вопрос, но знал, что ему не позволено. Сдерживая себя, он сказал только:

— Нам надо на ту сторону.

— Погоди-ка, Саймон, машины же едут в двух направлениях. Как они могут ехать в ад, если они едут туда и обратно?

Чтобы не смотреть ей в глаза, он уставился в землю.

— Саймон?

Полупустой бумажный стаканчик кока-колы вылетел из окна проезжавшей машины. Он шлепнулся на землю между ними, и его содержимое выплеснулось им на ноги. Лени взвизгнула и хотела наорать на того, кто это сделал, но тут увидела то, что ее остановило. Стаканчик, покачиваясь, лежал на боку в нескольких футах от нее. Ей было видно, что у него внутри. Три маленьких желтых кусочка. Приглядевшись, она поняла, что это ломтики лимона. Вздернув голову, она посмотрела туда, где минуту назад был автомобиль, потом снова на стаканчик. Медленно, понемногу Лени начинала понимать. Она взглянула на Саймона Хейдена; потом перевела взгляд на дорогу, на стаканчик, снова на дорогу.

Опасливо шагнув вперед, она стала вглядываться в проносящиеся мимо машины, пытаясь рассмотреть пассажиров. Это было трудно, потому что машины двигались очень быстро. Но у Лени уже возникло сильное подозрение, и она неудержимо рвалась его проверить. Пока все это происходило, в ее голове впервые за много лет снова и снова крутилась песня «Шоссе в ад». Когда они были подростками, это был их гимн и клич. Эту песню они слушали без конца, особенно когда собирались вместе, делали друг другу начесы и мечтали о блестящем будущем.

Увидев руку, она убедилась, что ее подозрение верно. Мимо пронеслась машина. Из окна пассажирского сиденья торчала голая рука, растопыренные пальцы играли с ветром. Мгновение были видны ногти — все до одного зеленые. Она не видела, кому принадлежала рука, но зеленых ногтей было достаточно.

Однажды, когда им было по двадцать лет, Флора шутки ради подарила ей бутылочку зеленого лака. От нечего делать подружки намазали им ногти на руках и ногах. И даже сфотографировались в таком виде. Желая подтвердить свою догадку, прежде чем обращаться к Хейдену с вопросами, Лени продолжала смотреть на дорогу. Через некоторое время она заметила кое-что еще, и это убедило ее окончательно.

Машины были все время одни и те же. Семь разных марок и моделей неслись в обоих направлениях снова, снова и снова. Одна и та же семерка, все время одна за другой. Всегда одного и того же цвета. «Опель» всегда был темно-синий, микроавтобус «фольксваген» бежевый; каждый проезжавший мимо фургон «мерседес-бенц» был белый. Как только она поняла, что машин всего семь, ей все стало ясно и про цвет. Чтобы исключить ошибку, она еще некоторое время проверяла каждый проносящийся мимо «мерседес». На заднем стекле, точно в одном и том же месте, виднелась переводная картинка — Астерикс и Обеликс. Лени узнала картинку, потому что приклеила ее туда сама, когда в возрасте двенадцати лет по многу раз перечитывала комиксы про хитрого Астерикса и его друга гиганта Обеликса.

Все до единого автомобили на этой конкретной «Дороге в ад» принадлежали однажды Лени Саломон. «Опель-кадет», «фольксваген» и «мерседес» — это были машины ее родителей; с ними она росла, пока не стала достаточно взрослой, чтобы начать водить собственные. И они тоже были здесь — желтый «фольксваген»-«жук», подарок на окончание школы, черный «БМВ-320» с наклейкой футбольной команды «Рапид» на заднем стекле. На заднем сиденье этой самой машины она занималась любовью с Саймоном Хейденом. «Интересно, а это он помнит?» — подумала она. Серая «ланчия», которую она купила и разбила в период увлечения скоростной ездой. И красная «хонда-сивик». Машина, которой она владела, когда умерла.

— Это ведь я там, правда? В каждой машине я. Я всегда пила колу с тремя ломтиками лимона. И зеленые ногти…

— Тепло.

— Что значит «тепло», Саймон? Я это или не я?

— Тепло значит близко. Не останавливайся.

— Близко? Это не игра.

Больше для себя, чем для нее, он сказал:

— Нет, это твой Ропенфельд.

— Что? Что ты сказал?

Рядом снова взревел клаксон.

— Ничего, Лени. Ты почти угадала. Посмотри еще. Ты все поймешь.

Ей хотелось узнать, что такое Ропенфельд, но это было не так важно. Теперь, когда у нее сложилось какое-то представление о происходящем, она стала смотреть на все другими глазами. Но, сколько бы она ни щурилась и ни приглядывалась, ей так и не удалось разглядеть, кто был внутри каждой машины, — одни силуэты. Как она ни старалась, знакомых лиц и фигур не замечала. Окружающий мир, ее собственное творение, был к ней безразличен. И когда она обратилась к самым глубинам своего сердца и попросила помощи, то никакого ответа не получила.

Какой-то запах проложил путь через все происходящее прямо к ее мозгу. Лени переставала замечать одни свои ощущения, когда она сосредоточивалась на других. Пристально вглядываясь во что-то, она могла забыть или перестать обращать внимание на запахи, звуки, холодные ноги или кислый металлический привкус во рту. Но этот запах был таким настойчивым, что не заметить его было невозможно. Он окутал ее со всех сторон, и она наконец обратила на него внимание.

Мокрая псина — пахло мокрой псиной. Животный, густой, не тошнотворный, но и не приятный запах. Придя в себя и сфокусировав на нем свое внимание, Лени поняла, что это такое. Она знала, что это за запах, и удивилась и устыдилась одновременно.

Так всю жизнь пахло ее собственное тело всякий раз, когда ей было очень страшно. Запах остался с ней и в смерти. Она была чистюлей, и все же начинала пахнуть мокрой псиной, — когда больше, когда меньше, — каждый раз, когда ей было по-настоящему страшно. Один доктор, к которому она ходила на консультацию, сказал, что это всего лишь небольшое гормональное отклонение и ничего с ним не поделаешь. В конце концов, это был только запах, который исчезал, как только опасность проходила. Доктор сказал, что на удивление многие люди страдают тем же самым. Не удовлетворенная его диагнозом, она сходила к двум известным эндокринологам, которые, в общем-то, повторили его слова. По иронии судьбы в любой критической ситуации именно Лени оставалась самым хладнокровным и надежным человеком. Но всякий раз, когда ее кожа начинала издавать этот характерный запах, она знала — это тело на своем языке кричит ей: УБЕГАЙ!

Ошибиться она не могла, но что-то тут было не так, ведь теперь она не испытывала страха. Любопытство — да. Тревогу и нервозность от происходящего. Но не тот страх, который всегда вызывал этот запах в прошлом.

Запах усилился, но лишь потому, что теперь все ее внимание было сосредоточено на нем. В нескольких футах от нее продолжали пролетать машины. Саймон Хейден по-прежнему стоял рядом и молчал.

Ответ пришел, когда три ломтика лимона в стакане из-под колы неожиданно напомнили ей одно имя — Генри Каунти. Так звали мальчика, с которым Лени время от времени встречалась, когда училась в школе. Он был американец, ужасно умный и склонный к маниакально-депрессивному психозу. Она так и не поняла, нравился ли он ей на самом деле, или ее завораживал его эксцентричный характер. Но он и впрямь обладал какой-то странной неодолимой притягательностью, которая какое-то время удерживала ее на его орбите.

Однажды, уже перед самым концом их отношений, они поехали в кино, и он вдруг рассердился на нее по дороге. Она пила колу из бумажного стаканчика. Выхватив стаканчик у нее из рук, он швырнул его в окно. В коле были три ломтика лимона. Стремительность и дикость его поступка напугали ее настолько, что запах тут же вырвался наружу.

А в день, когда они с Флорой и Изабеллой накрасили ногти зеленым лаком, по дороге домой к ней пристал какой-то тип. Он сидел через проход от нее в автобусе номер тридцать пять-А, потом сел рядом. Завязал разговор, засыпав ее вопросами о ее «интересных ногтях». Начиная с четвертого она перестала отвечать и отвернулась к окну, делая вид, что не замечает попутчика. Но он не желал оставаться незамеченным. К счастью, скоро автобус подъехал к ее остановке, и она вышла. Но незнакомец тоже вышел и пошел за ней следом. А когда она сделала вид, что не обращает на него внимания, он попытался коснуться ее руки.

— Убирайся! Не трогай меня! — сказала она громко и зло.

Он помешкал, думая, что она блефует. Поняв, что она серьезно и что у него могут быть из-за нее неприятности, он отступил на два большущих шага и улыбнулся. Всю дорогу до дома Лени больше не оглядывалась. Но ей было страшно, а вдруг он где-нибудь поблизости, и она хромала вперед, чувствуя собственный запах. Она ненавидела того типа за то, что напугал ее, и ненавидела собственное тело за то, что оно ее выдало.

— Это я в машинах, во всех до единой, — сказала она ровным голосом, по-прежнему не сводя глаз с шоссе.

Несмотря на шум, Саймон был уверен, что не ослышался. Когда она заговорила снова, ему не терпелось услышать, как она до этого додумалась.

— Но правит машинами страх, а не я. Я просто пассажир. Туда или обратно они едут, не важно. Все до одной. И вот почему здесь так пахнет — в каждой машине сижу я со своими страхами. — И она повела рукой слева направо, словно рисуя в воздухе арку, которая охватывала всю сцену. В конце этой арки ее поднятая рука замерла на мгновение, указывая вперед. Наконец медленно опустилась, словно придавленная к земле этим печальным открытием. И тут, к удивлению Хейдена, Лени как будто хихикнула. — Ты был прав, Саймон. Это действительно шоссе в ад. Мой собственный. — Стоя к нему спиной, она крепко зажмурилась и даже втянула губы, словно борясь со слезами. Может быть, так оно и было. — Он поступил в Гарвард. У меня никогда не было другого знакомого, который поступил бы туда. И после того, как он уехал, я никогда о нем больше не слышала.

Она говорила о Генри Каунти, но Хейден этого не знал. Он решил, что благоразумнее всего будет помолчать и дать говорить ей.

Но Лени нечего было больше сказать. Вместо этого она просто сделала глубокий вдох и шагнула к шоссе и его чудовищному движению. Машины неслись в обе стороны бесконечным потоком. Они и так уже стояли настолько близко, что ощущали порывы ветра от проносящихся автомобилей. Чем ближе она подбиралась к дороге, тем интереснее становилось Хейдену, что же она будет делать дальше. Похоже, собирается шагнуть прямо под колеса. Неужели такое возможно? И она это сделает?

Ступив на дорогу, она протянула обе руки вперед и резко развела их в стороны, как будто раздвигала шторы. Без единого звука картина перед ними разорвалась надвое, словно кусок вспоротого полотна, и за ней открылась глубокая чернота.

Впечатление было такое, как будто все, что они видели до сих пор, проецировалось на колоссальный экран, который Лени только что уничтожила, разорвав надвое. Дорога, машины, небо, горизонт… Там, где она стояла теперь, зиял огромный провал до самого центра Вселенной. Он шел вверх до самого неба и вниз до самой земли. Из расщелины на них смотрела густая тьма. Без колебаний Лени шагнула в ею самой сделанный проем и скрылась.

— Как она узнала? Как ей удалось так быстро во всем разобраться? — спрашивал Хейден, оглядываясь в поисках кого-нибудь, кто мог бы дать ответ. Но он один стоял у обочины оживленной трассы. Одинокий и несчастный. — Похоже, я полный дебил. Черт! — Он поспешно подошел к длинному разрыву в мире снов Лени, развел его болтающиеся края в стороны и нырнул за ней в темноту. — Вот черт!

— Большую часть своих страхов мы создаем при жизни. Так мы всегда при деле: все время есть чем заняться. Но когда мы умираем, нет смысла продолжать бояться.

Произнеся это, Лени посмотрела на Боба, как будто ожидая подтверждения. Зверь молчал, но его огромная медвежья башка медленно качнулась в знак полного и глубокого одобрения.

Саймон Хейден ничего не сказал. Он просто сидел рядом и дулся. Время от времени он бросал несчастный взгляд на медведя Боба; тот тепло и с полным одобрением смотрел на Лени. Все трое сидели на высоких хромированных табуретах посреди пустой сцены. Хейден был так расстроен происходящим, что даже начал потихоньку надеяться, что его друг Боб свалится со своего табурета. Белый медведь все время ворочался на нем, так что тот дрожал и скрипел от тяжести. Медведь-то был здоровенный, и задница у него была соответствующая. Как он вообще ухитрился устроиться на таком крохотном сиденье? Наверное, это все равно что сидеть на двадцатипятицентовике.

— Продолжай, — сказал Боб, по-прежнему не спуская глаз с Лени.

Она потерла ладони, как будто согреваясь.

— Я увидела три ломтика лимона в стаканчике, а потом руку с зелеными ногтями. То и другое напомнило мне случаи, когда я просто каменела от страха. И вдруг до меня дошло, что я принесла эти страхи сюда из жизни… Но это же глупо, зачем? Когда человек мертв, то, что происходило с ним в жизни, больше не имеет значения. По крайней мере, не должно. Я никогда больше не увижу Генри Каунти, если только сама его не вызову. А уж того типа из автобуса я ни за что вызывать не стану. Так зачем я позволяю этим страхам мчаться по моему шоссе? — И она даже головой затрясла, до того глупой показалась ей эта идея. — Это как если бы человек переезжал из Финляндии в Бразилию и взял с собой свою самую теплую куртку. Зачем? В Бразилии ведь всегда жара. И никакая куртка там не нужна… Когда я была жива, то больше всего боялась умереть. А теперь я умерла. И вся дребедень, которая так пугала меня раньше, теперь позади. Все кончилось, потому что теперь я здесь.

Слово «дребедень» она произнесла с таким нажимом, что и Боб, и Саймон подняли головы.

— Спасибо тебе, Саймон, — сказала она ему и улыбнулась.

Застигнутый врасплох, он еще некоторое время продолжал бешено ей завидовать, потом удивился, а затем снова впал в скептицизм.

— За что спасибо?

— Пока не знаю. Я еще не во всем разобралась, но пока все равно спасибо… Боб, где мы? Что это за место?

— Это театр.

Они ожидали продолжения, но продолжение не последовало.

— Боб, это мы и так видим.

Медведь снова поерзал на своем табурете.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, Саймон. Но я отвечал на вопрос Лени.

— Мертвые ставят пьесы?

— Здесь они только репетируют. Никаких пьес, одни репетиции.

— Какие репетиции?

— Особых снов, которые снятся людям по ночам, пока они еще живы. Это место было театром Лени. И у тебя тоже был такой, Саймон. Для отдельных, самых важных снов здесь отрабатывались постановка и хореография. На этой сцене определенные элементы снов Лени репетировали свои роли.

Хейден первым задал вопрос, который крутился на языке и у Лени:

— Каждый сон, который мы видим, имеет смысл? Все до одного? А как же сон, в котором я пришел на кухню и поджарил себе сырный сандвич на банджо вместо сковородки? Что означает этот сон?

— Нет, не все сны имеют значение, а только некоторые, может быть, десять-двенадцать за всю жизнь. К примеру, когда вы оба были живы, вам снилась эта встреча, каждому в свое время. Лени видела ее, когда ей было двадцать пять, а Саймон — когда ему было девять. Вы оба видели все, как оно есть сейчас, — сцена, мы трое сидим и разговариваем, декорации.

Теперь уже Хейден заерзал на табурете.

— Я видел Лени во сне, когда мне было девять лет? — спросил он недоверчиво.

— Да, но на утро быстро обо всем забыл. Единственное, что тебе запомнилось из того сна, это увеличенная копия меня, — побранил его медведь.

— Зачем нам снятся эти сны? Что толку видеть будущее, если не знаешь контекста?

Разговаривать с Лени Саломон было для медведя настоящим облегчением. Она была рациональнее Саймона Хейдена, и иметь с ней дело было куда проще. У нее не бывало вспышек гнева, она не предавалась утомительной, полной жалости к самой себе болтовне, что так часто случалось с Хейденом. Как истинный прагматик, Лени задавала вопросы по существу и, получив ответ, двигалась дальше, нравился он ей или нет.

— Помнишь такой тест, когда тебе очень быстро показывают десять-двадцать непохожих фотографий, а потом спрашивают, что ты запомнила?

— Это когда спрашивают про подробности?

— Именно.

Хейден и Лени кивнули как один — они помнили.

Боб продолжал:

— Наступало время, когда вы запоминали на этих фотографиях абсолютно все. Вы могли назвать точное число травинок на каждой из них. Или сказать, сколько там было облаков в небе, и описать форму каждого. Только я говорю не о фотографиях, а о ваших снах. Изначально человечество обладало двойным разумом. Один можно назвать дневным разумом, другой ночным. Они как нельзя лучше дополняли друг друга и были задуманы так, чтобы работать сообща. Когда в повседневной жизни человека возникала проблема, которую он не знал, как решить, ему нужно было только поспать, и все. Ночной разум со своим особым подходом играл во сне главную роль, он-то и помогал найти решение. Не всегда, но довольно часто. Двойной разум делал людей более совершенными, гибкими и разносторонними.

— Похоже на теорию про правое и левое полушария. В ней говорится, что каждое полушарие нашего мозга имеет свое предназначение. Одно создает, другое анализирует…

Огромной белой лапой Боб отмахнулся от предположения Лени.

— Нет, Лени, это совсем другое. Люди потому с таким трудом разбираются в жизни, что ее нужно воспринимать сразу на двух уровнях — сознательном и бессознательном. Представь, что твоя жизнь — это кусок мяса, и ты сразу поймешь, что его можно прожевать, только имея две челюсти, верхнюю и нижнюю.

В качестве иллюстрации медведь положил одну лапу поверх другой. Потом несколько раз похлопал ими, подражая жующим челюстям.

Хейден был не согласен.

— Большинство моих снов — смехотворная чушь. А остальные и помнить не стоит.

— Ты прав, но это сейчас, а не в прошлом.

— Почему же наши два разума больше не работают в согласии?

— Хаос, — ровно и спокойно ответил Боб.

— Объясни.

Хейден взглянул на Лени, слушает ли она. Потом он медленно наморщил нос, сощурил глаза и поднял указательный палец, давая другим понять, чтобы подождали секундочку, пока его тело решит, хочет оно чихнуть или нет. Оно хотело. Хейден был из тех людей, которые чихают так громко, что могут заглушить любой звук в комнате. Лени но его лицу увидела, к чему идет дело, и поспешно отвернулась — она еще при жизни испытала Саймонов артиллерийский чих.

Отвернувшись, она случайно заглянула в дальний угол за сценой и увидела там кое-что такое, на чем задержался ее взгляд. Хейден чихнул опять. Лени стало любопытно, она слезла со своего табурета и заковыляла посмотреть, что она увидела. Наклонившись, она подняла с пола ярко-желтый прямоугольный электрический фонарь. Из тех, у которых наверху ручка и луч такой силы, что прорезает самую густую тьму. Корпус фонаря был весь оклеен переводными картинками с персонажами диснеевских мультиков.

— Господи, это он.

Обхватив фонарь обеими руками, она уставилась на него, как на святыню. Она так расчувствовалась, что даже поднесла фонарь к губам и поцеловала.

— Что это такое? Что ты там нашла? — спросил Саймон, шмыгая носом.

Она подняла фонарь повыше, чтобы он увидел, и счастливым голосом сказала:

— Я его двадцать пять лет не видела. А он спас мне жизнь, когда я была ребенком. Боб, это ведь он, настоящий?

— Да.

— Как здорово. Я так рада.

Она вернулась на свой табурет, поставила фонарь на колени и прикрыла его обеими руками.

— Что такого особенного в этом фонаре, Лени?

— В детстве я ужасно боялась темноты. Мои родители зажигали в моей комнате ночники, оставляли открытой дверь в коридор, даже брали меня в свою постель, когда становилось совсем плохо, но ничего не помогало… Как-то летом я уехала в лагерь. Пока меня не было, отец покрасил потолок моей комнаты в сверкающий бирюзовый цвет и нарисовал на нем золотые звезды, вот такой величины. — Она развела большой и указательный пальцы, чтобы показать размер звезд: с крупную монету. — Но лучше всего было то, что он подарил мне его. — И она погладила фонарь, словно любимую зверушку. — Папа сказал, что, как только мне ночью станет страшно, я могу включить фонарь и направить луч в голубое небо наверху. И тогда я увижу, что в темноте нет ничего, кроме золотых звезд, а они все мои друзья… Знаете, сколько раз я включала его, чтобы поглядеть на звезды, когда была маленькой? Чуть ли не каждую ночь много лет подряд, и почти всегда это помогало. Много звезд, и все такие безупречные. Они были моими друзьями и защищали меня от темноты. Я поворачивалась на другой бок и засыпала.

— Попробуй сейчас.

Лени едва сдерживала нетерпение:

— Правда можно?

— Конечно — включи его и направь в потолок. — Ни голос, ни интонация Боба его не выдали, он просто предложил включить и попробовать.

— Ладно. — Ее большой палец скользнул на кнопку включения.

— А как же Хаос, Боб? Я думал, ты объяснишь нам про это.

— Да, потерпи минутку. Давай, Лени — жми.

Она включила фонарь. Луч света прыгнул через сцену и начертил яркий белый круг на противоположной стене. Лени направила луч к потолку.

— О боже!

Первое, что она вспомнила, увидев картину у себя над головой, это маленькие пластмассовые купола, которые надо потрясти, чтобы внутри началась метель. Снежинки в них обычно белые, но изредка встречаются золотые или серебряные. Теперь Лени показалось, как будто она сама находится внутри такого купола. Потому что луч ее фонаря высветил в воздухе миллионы разноцветных искорок и снежинок, медленно падавших на землю со всех сторон вокруг них. Пораженная, она водила лучом туда и сюда, вперед и назад, влево и вправо по потолку над сценой. Все небо было полно искрящихся сверкающих снежинок.

Но приглядевшись как следует, она обнаружила нечто еще более удивительное: то, что она приняла поначалу за снежинки, оказалось крошечными викторианскими елочными игрушками. Она сама увлеченно коллекционировала их много лет, и теперь по виду узнала многие, пока те проплывали мимо.

Что-то вдруг заставило ее перевести взгляд на Боба. Медведь смотрел прямо на нее, не обращая внимания на бурю. Многоцветная вьюга снежинок/украшений медленно падала на пол вокруг них. Хейден и Лени то и дело переводили взгляд с этого великолепия на Боба и обратно. Но медведь ничего не говорил, а только наблюдал за их реакцией.

— Протяните руки.

Сделав это, они сразу заметили, что ни одна упавшая на них снежинка не задержалась на месте. Коснувшись тела, они продолжали падать — сквозь плечи, руки, колени… пока не достигали пола. Хейден и Лени наблюдали, как падают разноцветные украшения, касаясь их тел и пролетая сквозь них, как будто те были из воздуха. Лени это восхитило. Она широко улыбнулась, глядя на свою раскрытую пустую ладонь, пошевелила пальцами и сказала:

— Наверное, мы и вправду призраки.

После ее слов в театре на миг установилась такая тишина, какая бывает лишь на безлюдной улице в три часа ночи в сильную метель.

Потом снова заговорил Боб:

— Вот так все и началось. Не спрашивайте меня когда, потому что я этого не знаю. Восемь миллиардов лет назад. Пять триллионов тысячелетий. Какая разница. Был большой взрыв. Вообще-то их было несколько, но до этого мы еще доберемся… Прежде чем разлететься на части, оно было Богом.

— Что было Богом?

— Все, соединенное вместе в один огромный орнамент. Он и был Богом. Но Бог разлетелся на части, разослав свои куски и кусочки по разным уголкам разных Вселенных. Из Его кусков и кусочков сложились эти Вселенные.

Медведь замолк, чтобы они глубже прониклись его словами, прежде чем продолжать. Лени поймала себя на том, что пристально вглядывается в пургу, бушевавшую вокруг, как будто теперь, когда она узнала, какую роль снегопад этот играет в истории, он сделался значительнее.

— А теперь представьте, что каждая из этих снежинок — это чья-то жизнь. Вот эта — дерево, а та — жук, а вот это человек… каждая снежинка — жизнь. Некоторые из этих живых существ наделены разумом, другие — нет. Жук умнее дерева. Но это никогда не имело значения, до недавнего времени. Каждое существо проживает свою жизнь, накапливает свой опыт и умирает.

— Потом что? — бросила Лени.

Хейден был поражен резкостью ее вопроса.

— А потом все, как видишь, оказываются здесь.

— Не тебя спрашивают. Боб, что потом?

Обиженный ее грубостью и тем, как она от него отмахнулась, Хейден бросил в ответ:

— Под ноги посмотри.

До сих пор Лени была так захвачена метелью и созерцанием медведя, который объяснял Бога, что ей и в голову не приходило посмотреть вниз. Теперь она посмотрела, и то, что она увидела на полу, ее поразило.

Снежинки, которые уже упали, и те, которые продолжали падать, прямо у нее на глазах складывались в великолепный абстрактный орнамент. Никогда раньше она не встречала ничего похожего, но изящество и простота, которые были в этом узоре, глубоко трогали. Это было все равно что набрести в музее на абстрактную картину и, поразившись сочетанию цветов и пропорций, фигур и эмоциональной силы, так и застыть перед ней, не в силах отвести глаз.

Не менее удивительно было представлять, что каждая снежинка — это чья-то жизнь и что она точно знает, где именно в этом орнаменте ее место, и падает прямо туда. Белые к белым, голубые к голубым, и так далее. Прямо на глазах у людей слои становились плотнее, краски ярче и богаче.

— Что это? — тихим, почтительным голосом спросила она.

— Мозаика.

— А что такое мозаика?

Теперь она обращалась к Хейдену, потому что это он велел ей смотреть вниз и сказал, как называется эта чудесная вещь у ее ног. Очевидно, он знал, что происходит.

— Откуда ты знаешь такие вещи, Саймон?

— Боб объяснил мне все еще до того, как мы с тобой встретились. Поэтому я и пошел тебя искать.

— Что такое мозаика?

— Воссоединившийся Бог. — Он взглянул на Боба, чтобы убедиться, что ничего не напутал. Медведь одобрительно кивнул.

Держась обеими руками за сиденье, Лени указала на мозаику ногой.

— Это Бог?

Хейден хотел было ответить, но Боб его перебил.

— Теория Большого взрыва говорит, что до определенного момента Вселенная будет расширяться. Но со временем ее движение замедлится, потом остановится, а затем повернет вспять. В конце концов все сожмется снова. Так же и здесь… Мозаик вообще-то две, Лени: одна — это твоя жизнь, и другая, побольше, это Бог. Возникают они одинаково. Когда ты родилась, твое бытие, как взрыв, ворвалось в новую для тебя жизнь и стало распространяться по ней во всех направлениях. Все, что с гобой происходило, все, что ты выбирала, все, из чего складывалась та личность, которой ты была, пока не умерла…

— Меня убили. — Лени помолчала, а потом, не в силах сдерживаться, процедила сквозь сжатые зубы снова: — Меня убили!

Боб отвел глаза. Даже он не смог вынести ее напряженного взгляда.

— Да, извини, — прежде чем тебя убили. Сколько бы ни жил человек, он складывает из своей жизни мозаику вроде этой. Со своим уникальным рисунком, сложить который мог только он один и никто другой. А когда человек умирает, то первое, что ему предстоит сделать в посмертии, — это узнать, каким способом добавить уникальную мозаику своей жизни к большой мозаике Бога.

— Протяни руку снова и смотри. — Лени сделала, как он ей велел, и стала ждать. Скоро на ее ладонь приземлилась ярко-зеленая снежинка/украшение и осталась лежать. Остальные по-прежнему, касаясь в падении ее руки, пролетали насквозь. А эта зеленая осталась.

— Она — это ты, — сказал Боб.

Услышав это, она страшно обрадовалась и улыбнулась крошечному зеленому многогранному объекту у себя на ладони. Потом перевела взгляд на рисунок на полу. Вспомнив слова Боба, она задумалась, где в этой мозаике ее место.

— А теперь посмотри на мозаику внимательно. Видишь в ней окошки — темные пятна, припорошенные другими снежинками?

Да, она их увидела. Более того, теперь, когда ее внимание привлекли к этим темным провалам, рассыпанным по всей мозаике, она заметила кое-что необычное: снег, который падал на них, таял немедленно и исчезал, едва коснувшись черноты. Темные пятна оставались темными, несмотря на густо валивший снег.

Чтобы убедиться, что она все поняла, Боб повторил еще раз.

— Время от времени случается Большой взрыв, и кусочки разлетаются в разные стороны, но потом в конце концов возвращаются. Возвращаясь, они складываются в новый узор.

— Они образуют другого Бога?

— Совершенно верно. Расстояние, которое они пролетают, и то, что случается с ними по пути туда и обратно, — все это их меняет. И когда они все-таки возвращаются, чтобы сложиться в мозаику, они уже другие. Твоя зеленая снежинка вполне могла быть белой в начале своего путешествия. Как и ты, Лени: в детстве ты была совсем иным человеком, чем в тот день, когда ты умерла. Так что твои изменившиеся форма и цвет изменили не только твою мозаику, но и Бога.

— Бог все время меняется? Бог?

Идея показалась ей зловещей и увлекательной одновременно.

— Да. Меняешься ты, меняется и Бог.

— А что происходит, когда все фрагменты возвращаются и новая мозаика складывается полностью?

— Происходит новый Большой взрыв, и все начинается сначала.

Все было так сложно и в то же время так просто. Не отрывая глаз от замечательного орнамента у ее ног, Лени обдумывала услышанное.

— Но есть еще кое-что, и это все меняет.

Она заставила себя оторвать взгляд от мозаики, чтобы посмотреть на Боба. Информация еще не уложилась в ее сознании. Она металась внутри нее, рикошетом отскакивая от ее настоящего и прошлого. Лени примеряла сказанное к одному, другому, третьему, к вещам, которые имели значение в ее жизни. Тайны, которые когда-то озадачивали или подчиняли ее себе, значительные события, которые происходили с ней, происшествия начинали обретать смысл сейчас, потому что она увидела общий контекст.

— Впервые за все время в нынешней мозаике Хаос обрел сознание — он научился думать. Хаос всегда был частью мозаики, но только в качестве силы, такой, как погода, к примеру. Но представь себе, насколько изменилась бы жизнь, если бы погода могла думать.

— Ну и что с того, что Хаос умеет думать? Какое это имеет отношение к нам?

Запрокинув голову, Хейден широко раскрыл рот. Несколько секунд он пытался ловить снежинки на язык. Потом повернулся к ней и сказал:

— Представь себе, что было бы, если бы тебя невзлюбила молния.

— И что с того?

— Ну как же, Лени, ведь если бы ты ей не понравилась, она гонялась бы за тобой при каждой возможности. Как те несчастные, в которых молния умудряется попасть пять-шесть раз в жизни. Почему? Почему именно они? А может, настоящая причина именно в том и есть, что они не понравились молнии, вот она и ударяет в них снова и снова.

Она взглянула на Боба — что он об этом думает. Медведь посмотрел на нее, но ничего не сказал. Он хотел, чтобы она как можно больше усвоила сама. Если она будет задавать свои собственные вопросы, приходить к собственным заключениям и выводам, дело пойдет значительно быстрее.

— Ну ладно, бог с ней, с погодой, — что там насчет Хаоса?

— Хаос не хочет, чтобы складывалась новая мозаика, ему нравится эта; ему нравится уметь думать. Вот он и делает все возможное, чтобы новая мозаика не сложилась. Поэтому в рисунке так много черных пятен — он уже нашел способ нарушить процесс.

— Как?

Хейден усмехнулся, потому что такой же односложный вопрос таким же воинственным тоном задал и он, когда услышал объяснение.

Боб сказал ей то же, что и Хейдену раньше:

— Простой ответ — люди. У каждого индивидуума в мозаике есть свое определенное место. Но когда Хаосу удается превратить человека в хаос, тот покидает свое место, и оно остается пустым, потому что ни для кого другого оно не подходит.

— Это Джон Фланнери меня убил?

— Тебя убил Хаос, а Фланнери — его часть.

— Но если он так силен, то почему он просто не возьмет и не переделает все по-своему?

— Потому что он еще не настолько силен и не понимает до конца, на что способен. Но, становясь умнее и сообразительнее, он сделал людей более склонными к хаосу. Он весь мир сделал более склонным к хаосу. Скоро равновесие нарушится.

— А какое отношение это имеет ко мне?

— Ты стала одной из первых, в чью жизнь он активно вмешался и чью судьбу переменил. До сих пор он действовал не так прямо; он убеждал людей делать то или это, но никогда ничего сам не менял.

— А почему он выбрал меня?

Хейден сказал:

— Потому, что ты лучшая подруга Изабеллы Нойкор.

— А при чем тут Изабелла?

— Ее ребенок. Дитя, которое она родит, может помочь остановить Хаос. Мы должны рассказать ей об этом, а еще мы должны рассказать ей, как это сделать, пока не поздно.

— Но как мы с ней свяжемся?

Боб сказал:

— Только ты можешь это сделать. Ты с ней и поговоришь.

— Я? Но я же умерла.

— Верно, но один способ все же есть.